Рита ч3 продолжение

Она появилась как тень - сначала в комментариях. Потом в директе. Потом - как чувство, которое не просишь, но которое не уходит.
Звали её Алёна. Профиль в Нельзяграме - закрытый. На аватарке - чёрно-белая фотография, старая, скорее всего, обрезанная откуда-то, где были и другие лица. В первом сообщении - благодарность: «Спасибо за текст про волосы. Я тоже брилась на кухне. Одна. Потому что муж ушёл на третий день после диагноза».

Рита перечитала сообщение несколько раз. Писать что-то казённое вроде «держитесь» не поднималась рука. Писать «я вас понимаю» - враньё. Никто никого не понимает полностью. Но в этой боли была интонация, узнаваемая до дрожи.
Она ответила коротко: «Я не знаю, что сказать. Но я здесь».
Так завязалась переписка. Медленная. Без истерики. Как диалог двух женщин, стоящих на перроне, куда больше не приходит поезд, но они всё равно надеются.

Алёна оказалась врачом. Онкологом. То есть тем самым человеком, который до недавнего времени каждый день говорил другим: «мы начнем с химии». И вдруг сама - пациентка. «Это как если бы хирург сам ложился на свой же стол», - написала она. И добавила: «Врач, у которого опухоль, - это как священник, который потерял веру. Я не знаю, как быть. Я знаю протокол. Но не знаю, как быть собой. Я - не я теперь».
Рита не писала, а отвечала голосом. Так теплее. Так меньше похоже на переписку. Так больше - на разговор у чайника. Они говорили о страхе. О том, как волосы - это вообще не про волосы. О том, как люди исчезают, не зная, что сказать. И как они не виноваты - но всё равно больно.

Алёна присылала голосовые редко. Она говорила медленно, будто каждое слово выбиралось с усилием. Было ощущение, что она всё время где-то за гранью дозволенного - будто в ней внутри есть вещь, которую лучше бы не трогать. Но однажды она прислала фотографию.
Это был сад. Сухой, испанский, в пыли и апельсиновых листьях. На старом шезлонге - стопка книг. Сверху - «Воздух между строк». Открытая. На главе «Как мы молчим вместе». Подпись к фото: «Я читаю, чтобы вспомнить, что я не исчезла. Спасибо, что пишешь. Мне стало меньше страшно быть живой».
Рита заплакала впервые за много месяцев.

Прошло несколько недель. Потом - тишина. Сообщения остались без ответа. Профиль исчез. Как будто её никогда не было.
Рита написала Марине Алимовой: «Можно ли добавить в переиздание один текст?» - и в ту же ночь написала то, что не могло больше ждать.
Она была женщиной, врачом, читательницей, и - возможно - призраком. Я не знаю, где она. Может быть, она рядом. А может - нет. Но её голос останется со мной. Потому что иногда мы пишем не книги. Мы пишем - мосты. По ним кто-то переходит. А кто-то - уходит.
Эта книга - для неё.;Чтобы никто не думал, что пропал бесследно.

Это предложение пришло не в письме, а в разговоре. За вином, в шумном мадридском баре, где за соседним столиком кто-то громко читал стихи, а официантка напевала под нос фламенко.
Риту пригласили выступить на литературной встрече русскоязычных авторов. Она ехала туда с лёгким скепсисом. Ну кто эти люди? У кого из них текст не похож на выжимку из глянца или невроз в обёртке самопомощи? Но среди читающих оказался один, с другим дыханием.

Мужчина лет сорока, с тяжёлым взглядом. Его звали Илья Арнольдович, но все звали просто - Илья. Он не читал, он разговаривал. Медленно, как будто привык к тому, что его перебивают, и теперь позволял себе быть услышанным.
После чтения он подошёл к ней. Без визитки. Просто сказал:

- Ваш текст звучит как кино. Не потому, что в нём события. А потому, что в нём тишина, которая двигает сюжет. Это редко. Обычно наоборот.
Рита чуть не рассмеялась. Она не привыкла к фразам, которые звучат как признания без поцелуев.

- Это комплимент или попытка вербовки?
- И то, и другое. Я хочу экранизировать вашу книгу. Не целиком. Но в ней есть история, от которой невозможно уйти.
- Какая?
- Женщина, исчезнувшая после писем. Алёна.
Тогда она почувствовала, как в теле начинает подниматься всё то, что она закопала глубоко. Не ради забыть - ради выжить.

- Это история реальная.
- Самые хорошие фильмы - всегда про реальное. Даже если там инопланетяне.

Он протянул ей руку. Без лишних слов. Пальцы были горячими, ладонь широкая. Рита не верила. Ни в кино, ни в продюсеров, ни в то, что это может быть красиво. Но что-то в его голосе напоминало: если ты не дашь этой истории новое тело, она начнёт умирать внутри тебя.
Сценарий писали вместе. Он накидывал структуру, она переписывала диалоги. Сцена, где Рита (героиню тоже звали Рита) говорит на диктофон текст, зная, что его больше никто не услышит, рождалась неделю. Антон читал и не комментировал. Лишь в какой-то момент сказал:
- Ты пишешь фильм не о ней. А о себе. Как бы ты хотела, чтобы тебя спасли.

Рита вздрогнула. Да, это правда. Алёна - это крик той части её, которую не успели спасти. Которую нужно воскресить хотя бы так - в камере, в актрисе, в чужом дыхании, но с её интонацией.

Кастинг тянулся мучительно. Никто не подходил. Все играли. А Рите нужно было, чтобы просто жили. Чтобы глаза актрисы помнили химию и отчаяние. Чтобы тело не кричало о красоте, а умело молчать красиво.
А потом появилась она. Не молодая. Не хрупкая. Не та, о которой пишут в постерах. Но с дыханием, будто она каждый кадр выдыхает прощение. Её звали Нина.
На пробах она просто произнесла: «Я брилась одна. Потому что муж ушёл. На третий день». И в комнате стало тихо. Рита не заплакала. Она просто вышла в коридор и написала одно слово Илье: «Нина».

Съёмки были в Севилье. На чёрной кухне, с пыльными окнами. Алёна оживала, не как персонаж - как боль. Как женщина, которую все забыли, но чьё тело продолжало ждать.
В последней сцене героиня садилась на скамейку и открывала книгу. Не читала. Просто держала. И было ощущение, что через неё проходит не воздух - память.

Когда фильм вышел, Рита не пошла на премьеру. Она смотрела его дома, в пледе, с Антоном. Он держал её за руку. Она не плакала. Только в одной сцене - где актриса, с лысой головой, шепчет в темноте: «Я просто хотела, чтобы кто-нибудь услышал, что я всё ещё живая».
Антон тогда сказал:
- Это не кино. Это молитва.
Рита кивнула.
Фильм взял приз в Венеции. Потом - в Тель-Авиве. В России его не показали. Слишком тихий, слишком личный. Но ей было всё равно. Потому что она получила письмо.
С незнакомого адреса. Без подписи.;Просто:
«Я видела. Спасибо, что оставили меня в живых. А.»

Это письмо пришло осенью. Когда в Испании уже пахнет опавшими листьями, но ты всё ещё в сандалиях. У Риты было странное чувство: как будто мир стал тише, но внутри - наоборот. Внутри шумело.

Фильм отгремел. В интервью она говорила мало. Выбирала слова, как будто на весах: одно слово - одна история. Она устала. Не физически - по-другому. Устала быть «той самой Ритой», у которой «такой текст» и «такой фильм» и «такая история». Всё это было правдой. Но усталость тоже была правдой.
Она хотела исчезнуть.;И не могла.;Потому что теперь у неё была ответственность за живых.
И вот - письмо.
Адрес без имени.;Тема: Вы не знаете меня.
«Здравствуйте.;Простите за смелость. Я не уверена, что имею право.;Меня зовут Лена.;Мне 27.;Я - дочь Алёны.;Той самой.;Я узнала о фильме случайно. Подруга прислала ссылку. Я не сразу поняла. Потом - узнала голос. И фотографию книги. И сцену с бритой головой.;Я смотрела в одиночестве. И не могла дышать.

Моя мама умерла. Почти два года назад. В хосписе. Она просила не звонить никому. Сказала - всё уже было. Сказала, что больше не хочет слов.
У нас были сложные отношения. Я убежала в 18.;Но однажды она прислала мне письмо. Уже после диагноза. Написала, что впервые в жизни говорит с собой честно.;Там были строки, почти дословно совпадающие с теми, что вы написали.
Это не упрёк.;Это благодарность.;Спасибо, что услышали её.;Спасибо, что дали ей остаться.;Я смотрела фильм, и впервые не злилась на неё.;Я увидела её - не как мать, которая не справилась,;а как женщину, которая прожила столько боли и не озлобилась.
Я просто хотела сказать: вы не знаете, как много сделали.;И если вы не против… я бы хотела поговорить с вами.
Не как дочь.;А как человек, который ищет способ простить и быть прощённой».

Рита перечитала письмо трижды. В груди поднималось чувство, как после сна, где ты обнял кого-то умершего - и теперь не знаешь, просыпаться или остаться там.
Антон был на кухне. Она подошла, молча протянула телефон. Он читал долго.

Потом посмотрел на неё:
- Ты ответишь?
- Да.
- Боишься?
- Очень. Это уже не литература. Это… что-то, что нельзя выдумать. Это как если бы твой текст завёл ребёнка.

Они встретились в Барселоне. Кафе было шумное, с видом на порт. Лена пришла в простом чёрном пальто. Без макияжа. С глазами, в которых кто-то жил, и кто-то умер.
Они не обнялись. Просто сели. И замолчали.

- Она читала вас, - сказала Лена. - Я помню. У неё был блокнот. Она переписывала от руки фразы. Не потому что не доверяла гаджетам. А потому что хотела, чтобы слово дышало на бумаге.
Рита кивнула.
- Я её любила, - добавила Лена. - По-своему.;- Это самое трудное: любить по-своему, - ответила Рита.

Они проговорили два часа. Не всё подряд. А как будто пеленгами. Вспышки. Паузы. Ощущение, что обе не столько разговаривают, сколько разгребают внутренние завалы, освобождая место под дыхание.
В какой-то момент Лена достала фотографию. Маленькую, старую. Там Алёна - ещё с волосами, с дочкой на руках. Они смотрят в объектив. Глаза у обеих - как у тех, кто знает: всё кончится, но сейчас - вместе.

- Я думала, я её потеряла, - сказала Лена. - А потом… увидела в фильме.;- Она вернулась, - сказала Рита. - Чтобы простить. И быть прощённой.

Лена заплакала. Беззвучно. Словно внутри неё оттаивало то, что было заперто годами. Потом встала.;- Мне нужно идти.;- Конечно.;- Можно я… обниму вас?

Объятие было коротким. Но таким, после которого долго не дышишь.
Когда Лена ушла, Рита осталась сидеть у окна. Смотрела на воду. На чаек. На мир, где мёртвые иногда возвращаются, чтобы сказать: спасибо.

Антон потом спросил:
- Как ты?
- Я будто выдохнула кого-то, кто давно жил во мне.
Он обнял её.;И прошептал:
- Ты больше, чем автор.;Ты - пространство, где живые и мёртвые могут встретиться.

Они встретились снова через неделю. В том же кафе, у окна, но теперь снаружи уже накрапывал дождь - тот самый, барселонский, будто не дождь вовсе, а вздохи старой женщины, которая помнит всё и молчит об этом.
Лена пришла с сумкой - грубой, кожаной, потёртой, явно не из модных. Она держала её на коленях, будто на руках младенец. Слово «наследие» здесь казалось неприличным. Это было не оно. Это было… сердце, которое ещё бьётся, но уже не у твоей груди.
- Я не знала, как сказать, - начала Лена. - Они были у неё в коробке, подписанной «не читать до смерти»
- И ты…
- Я открыла после похорон. Сначала не смогла. Потом - не смогла не.