Раскулаченный

...Деда вывели на расстрел утром. Поставили к сараю, немец дал команду Петьке-полицаю, тот вскинул винтовку, раздались два выстрела... Трофима откинуло к самой стене, и он упал навзничь.

Офицер, даже не глянув на старика, развернулся и пошёл в тёплую избу, а Петька, пошатываясь, в сопровождении двух подельников направился к себе. Трофим же остался лежать под хмурым весенним небом...

Но то ли руки у полицая больно уж тряслись после ночного пиршества, то ли остатки совести помешали хорошенько прицелиться в Трофима, которого Петька знал с малолетства, но одна из выпущенных пуль лишь обожгла деду щеку и впилась в сруб сарая, а вторая прошила плечо насквозь, не причинив большого вреда.

Свидетелем казни была соседка Трофима тётка Марфа. Глотая слёзы, она обратилась к проходившим мимо полицаям:

- Хоть бы похоронили по-человечески деда, нелюди. Крестов на вас нет!

Петька зло ответил:

- Поговори ещё! Рядом с Трофимом лечь хочешь? Так у меня для вас, коммуняк проклятых, завсегда пуля найдётся. Сама и похорони, коли такая жалостливая.

- Где ты коммуняку нашёл, ирод? - без особого страха осадила Марфа Петра. - Али забыл, что он раскулаченный? Со стариками только воевать да самогонку хлестать и горазды!

Петька, было, замахнулся на пожилую женщину, да два других полицая подхватили его под руки и увели в избу неподалёку. Вскоре оттуда послышались пьяные песни.

Марфа, крестясь и всхлипывая, пошла за внучком. Вместе они запрягли в телегу слепую лошадь Трофима и поспешили забрать тело соседа.

Однако, когда женщина наклонилась над дедом, чтобы приподнять его, услышала глухой стон.

- Живой! Матушки мои, живой! - зашептала она, знаками наказывая внуку молчать. - Ты уж потерпи, Трофимушка, помолчи, родненький, а то супостаты услышат. На хутор к Пузырихе тебя свезу, она подлечит, не откажет, поди. - Потом обратилась к мальчонке: - Давай-ка, Павлушка, подымай деда за ноги, да поосторожней. Половиком вон хоть прикроем, чтобы эти чего не заподозрили, и поедем с Божией помощью.

Марфа сдёрнула старый половик, что висел на плетне у сарая, накрыла им Трофима, положила сверху для виду лопату, взяла под уздцы кобылу Цыганку и пошагала по направлению к деревенскому погосту. Однако, как только околица скрылась за густым придорожным ивняком, эта «похоронная» процессия изменила направление: по лесной дороге направилась Марфа на хутор к бабке Пузырихе, которую местные почитали за знахарку.

Пузыриха встретила нежданных гостей неласково:

- И куды я твоего «покойника» дену? А как немцы заявятся? Подведёшь ты меня, Марфа, под монастырь.

Однако, поворчав, велела затаскивать Трофима в избу. Но тот уже пришёл в себя, сам слез с телеги, охая и держась за раненое плечо.

- Вот что, Марфа, - сказал дед, - ты там, на кладбище-то, вырой для отвода глаз яму, холмик небольшой насыпь да палку воткни. А потом в деревню вертайся. Цыганку мою оставь пастися на лужке, что за домом, чтобы все видели. А поутру, пораньше, пусть Павлушка её сюда приведёт, да чтобы никто не заметил. Мы с ней ещё повоюем...

Марфа всплеснула руками:

- Его чуть не убили, а туда же - воевать собрался! Восьмой десяток идёт, какой из тебя воин?

- Тьфу ты! - осерчал старик. - Не балмочи, баба, рано меня хоронишь! Я с фрицем за всё поквитаюсь!

Марфа махнула рукой и пошла впереди лошади по заросшей дороге к деревне, мальчонка устроился в телеге на охапке соломы.

Пузыриха, которую вообще-то звали Таисьей, внимательно смотрела на Трофима. Потом, хмыкнув, велела ему скинуть рубаху и принялась колдовать над раной.

Ночью Трофиму не спалось. Лёжа на сеновале, вспоминал он всю свою долгую жизнь, что чуть было не оборвалась от пули полицая. А ведь ещё вчера немецкий офицер предлагал ему, Трофиму Стрехнову, должность деревенского старосты...

Под утро сон всё же сморил деда. Однако чуткий его слух вскоре уловил еле слышный разговор, доносившийся с улицы. Трофим замер. Слов было не разобрать, понял он лишь, что говорили двое: Пузыриха и какой-то мужик. Затем послышались шаркающие шаги, скрип двери и дальше - тишина.

Трофим, неудобно повернувшись, застонал - и без того саднеющая рана отозвалась болью в руке и по всей груди. И тут же снова скрипнула дверь, его окликнула Таисья:

- Ты чего там? Болит али что?

Трофим, притворившись спящим, не ответил.

Следующие несколько дней прошли спокойно. Рана не так уже мучила деда. Он, кряхтя, ходил вокруг дома, подправил ограду, нарубил хвороста на растопку. Сама же Пузыриха куда-то отлучалась, возвращаясь уже ближе к вечеру.

На рассвете шестого дня Трофим снова уловил тихий разговор на улице. Но как ни напрягал слух, разобрать, о чём говорила Таисья с ранним гостем, так и не смог.
Днём дед сам решил прощупать почву:

- Слыхал я, Таисья, - осторожно начал Трофим, - что тут где-то партизан видели. Шурка Прокшина после Пасхи рассказывала, мол, у Гущина обоз немецкий разгромили, а под Гореловым склад взорвали. Может, знаешь чего?

Пузыриха усмехнулась:

- А коли и знаю, так тебе что? Или и правда воевать собрался?

Старик крякнул, помолчал немного, потом ответил:

- А это я, Таисья, твоему ночному гостю как есть доложу, куды я собрался. Ты только сведи меня с им.

Пузыриха прищурилась:

- Свести, говоришь? Ладно, старый, про тебя так и так надысь спрашивали. Как стемнеет, будь готов со своей клячей в лес идти.

И правда, лишь только плотные весенние сумерки сменились полною тьмою, в окно избы кто-то тихо постучал. Пузыриха, накинув старую жакетку и повязав платок, кивнула деду: иди, мол, за мной.

На улице Трофим разглядел два мужских силуэта. Один из пришедших, поздоровавшись, прошептал:

- Ты уж прости, дед, порядок такой: глаза тебе завязать придётся.

- Завязывай, коли надо, - ответил старик. - Только, робята, я и так ни зги не вижу. Но противу порядку уж не попру.

Трофиму завязали глаза, усадили на Цыганку, и вся троица углубилась в ночной лес.

Дорога была долгой. Спустя несколько часов ходу из-под повязки Трофиму забрезжил робкий свет. «Утро», - подумал он. И вскоре мужчина, что вёл под уздцы кобылу, скомандовал:

- Всё, слезай, прибыли.

Трофим спешился, снял с глаз волглую от утренней росы тряпицу, осмотрелся. Вокруг, на небольшой поляне посреди леса, стояло несколько землянок, ходили люди. Навскидку Трофим насчитал человек тридцать мужиков и с пяток баб. Все были заняты какими-то делами: кто колол дрова, кто чистил оружие, чинил сбрую.

Высокий бородатый мужчина в офицерской шинели без петлиц поднялся из-за стола под невысоким навесом, кивнул Трофиму, поздоровался с его спутниками и, перекинувшись с ними парой слов, пригласил деда в землянку, что расположилась под раскидистой елью.

Внутри было мрачно, немного пахло затхлостью и оружейной смазкой. Хозяин сел за грубо сколоченный стол, указал гостю на табурет напротив себя, закурил, сделал пару затяжек, потом произнёс:

- Да, Трофим Игнатьевич, признаюсь, удивил ты меня. Слух прошёл, что тебя немцы в старосты метят. Кое-кто из ваших деревенских уверен был, что согласишься. Так что мы уж готовились тебя ликвидировать. А ты - вон оно что - под расстрел пошёл, а не стал на фрица работать. Хотя, знаю, с советской властью у тебя дружба не сложилась. Может, объяснишь?..

- Чтобы объяснить, товарищ командир, это мне всю жизнь свою рассказать придётся, - ответил Трофим. - А то не поймёшь.

- Ну так мы и не торопимся, - улыбнулся мужчина. - Рассказывай. Да не побрезгуй, почаёвничай со мной.

Потом добавил:

- Меня, кстати, Алексеем Дмитриевичем величают. Будем знакомы, - и снова улыбнулся.

Так вот, за кружкой горячего лесного чая на травах, и поведал Трофим хозяину землянки всю свою крестьянскую биографию...

Родился он через семь лет после отмены крепостного права. Отец его, как и дед, и прадед, крестьянствовал. Семья была большая: пять сыновей и четыре дочери растили Стрехновы Игнат с Акулиной. Трофим был средним.

Жили, как все. Работали на земле, ею же и питались. Вставали затемно и ложились затемно. Богатств не нажили, однако и не бедствовали.

Как минуло Трофиму 24 года, сосватал он дочку кузнеца из соседней деревни Евдокию. Отстроили дом по соседству с родительским, где уже стояли избы двух старших братьев. И зажил Трофим Стрехнов своей семьёй. В 1893-ем у них с женой старший сын родился, Иван, через два года - дочка Степанида, а в девятисотом году ещё сын - Фёдор.

После родов младшего Евдокия стала чахнуть, чахнуть, да так через три года и померла. С детьми сначала помогала мать, потом в дом Трофима перебралась его младшая сестра Варвара, глухонемая девка, которой судьба была сидеть в бобылках. А вот жениться боле мужчина не захотел.

Перед началом Империалистической войны Трофим на пару с тестем поставили мельницу на местной речушке, наняли работников. Живи, казалось, да радуйся... А как с германцем заваруха пошла, так и забрали старшего сына на войну. Где-то в Румынии сгинул Иван.

Аккурат перед Революцией сыграли свадьбу дочери. Засиделась в девках Степанида, всё выбирала себе жениха по нраву. А Трофим и не торопил: в дочке он души не чаял. Однако дождалась и Стеша своего суженого.

Вернулся с фронта соседский сын Антипка, растопил сердце неприступной красавицы. Радовался отец: рядом дочка жить будет, поможет он молодым на ноги встать.

Да только Антип, не прожив после свадьбы и месяца в родительском доме, собрался в город. Вместе с ним уехала и Стеша. А там и октябрь семнадцатого грянул... И вскоре узнал Трофим, что зять его среди революционеров затесался, сам комиссаром стал.

Одна надежда осталась у отца - на младшего сына. Серьёзным вырос Фёдор, работящим - весь в батьку. Да только и на его долю тяжкие испытания выпали.

- Вот ты говоришь, что я враг советской власти, - вёл дальше свой рассказ Трофим. - Может, и враг. Как есть говорю, не скрываю. Отняла у меня ваша власть последнего сына. И дом отняла, и хозяйство. В кулаки меня записала, словно я не пахал, как проклятый, а на подушках возлежал, пока другие на меня работали. Нет, Лексей Дмитрич, пахал. Ещё как я пахал. Себя кормил, родителей своих, сестру, семью сына, да ещё семьи свои работников. А вы меня - в кулаки... Эх...

Отвернулся Трофим, замолчал. Молчал и командир, держа в ладонях кружку с остывшим чаем.

Паузу прервал появившийся в дверях землянки партизан. Он вызвал командира на улицу. Трофим остался сидеть за столом в полной тишине.

Через пару минут командир вернулся, извинился перед дедом: появились срочные дела, и добавил:

- А ты, Трофим Игнатьевич, пока осматривайся, осваивайся. Поварихе нашей Макаровне велено тебя покормить. Ну, и в лазарет сходи, пусть там рану посмотрят. А потом как-нибудь продолжим наш разговор, когда время будет.

Так и началась жизнь Трофима в партизанском отряде. Поначалу он держался настороженно, присматривался к окружающим, а они - к нему. Но вскоре дед стал полноправным членом этого небольшого коллектива. Пристроился к местному конюху - вроде как в помощники. В отряде было несколько лошадей, вот за ними и ухаживал старик. При нём осталась и Цыганка.

Вот только поговорить по душам с командиром Трофиму как-то всё не удавалось: занят был Алексей Дмитриевич. Оно и понятно: донимали шибко партизаны немцев, но и враг не дремал, ухо надо было держать востро.

Вот уже и лето перевалило за середину. Трофим вместе с бабами собирал ягоды-грибы по окрестным лесам, рыбачил в озерке неподалёку. На задания его не посылали, хотя всей душой дед тоже хотел приносить пользу общему делу - с оружием в руках.

Как-то раз в отряд прибежала запыхавшаяся Пузыриха и принесла печальные новости: согнали немцы со всех окрестных деревень на станцию, что в пятнадцати верстах, баб помоложе да детей, держат всех на бывшем пакгаузе и каждый день новых и новых людей привозят. Человек сто пятьдесят уж там набралось - деверь Пузырихи обходчиком на станции работает, сам видел. А через пару дней, говорят, всех отправят в Германию. Марфиного внучка Павлушку тоже забрали, а с ним ещё пятерых ребятишек да троих баб из родной деревни Трофима.

Почернел лицом дед, желваки заходили на его заросших густой бородой скулах. Сунулся, было, к Алексею Дмитриевичу, а тот с политруком да с командирами групп уже в землянке собрались, думают: что делать? Оружия и бойцов маловато, чтобы на хорошо охраняемую станцию напасть. И сами полягут, и народ не спасут. Но и бросить своих, советских, людей на явную погибель - нельзя. Не по-партизански это.

Стукнув пару раз в дверь землянки, Трофим вошёл внутрь. На него вопрошающе смотрели командир и другие партизаны.

- Вот что, Лексей Дмитрич, коли хочешь баб да робятишек из плена вызволить, делать надо, как я скажу, - уверенным голосом произнёс дед и шагнул к столу.

...Через два дня на рассвете Трофим, погружённый в мысли, сидел рядом с привязью и смазывал салом свои яловые сапоги, которым вот уж с десяток лет не было сносу. К нему бесшумно подошёл командир, присел рядом, скрутил цигарку, прикурил.

- А всё же, Трофим Игнатьевич, ты так и не рассказал, почему на сторону немцев не пошёл, хотя мог бы как сыр в масле сейчас кататься. Ведь не из-за страха же перед нами? Судя по тому, что собираешься сделать, страха в тебе и вовсе нет, - вполголоса произнёс он.

Дед, осмотрев со всех сторон начищенные и смазанные сапоги, крякнул от удовольствия, обулся, тщательно намотав портянки, достал кисет, обрывок газеты, свернул самокруточку, попросил у командира огоньку и тоже закурил. Потом, задумчиво глядя куда-то в глубь леса, заговорил:

- Страшно ли мне, Лексей Дмитрич? Страааашно. Не смерти, боюсь, нет. А страшно мне, командир, что с немцем не успею поквитаться... Не договорили мы тогда с тобой. Ну так слушай...

В 1931 году началась в здешних краях коллективизация. Сплошная, как тогда говорили. Сын Трофима Фёдор уж крепко на ногах стоял. Семья была у него - жена, дочка пятилетняя - Валюшка. Второго ребёнка невестка ждала.

Трофимову мельницу реквизировали в пользу государства ещё в начале двадцатых. Эту потерю он пережил стойко, злобы не затаил. Продолжал работать на земле вместе с сыном. Зерно у Стрехновых всегда было самое лучшее в деревне, скотины держали два двора да четыре лошади. По весне и в жатву работников нанимали, иначе не справиться было бы. Но налоги платили исправно, хоть и немалые те налоги были.

А тут приехали из города люди, давай бумаги под нос совать. Мол, теперь всё ваше хозяйство колхозным будет. Ну, Фёдор и вспылил, зарядил по уху какому-то начальнику, тут и повязали его. Следом и жену прихватили: вроде как, бунтовать они удумали. А вот почему Трофима не забрали, это загадка из загадок... Где-то дала, видно, сбой энкавэдэшная машина... Валюшку тоже с дедом оставили.

А через месяц после того председатель местного сельсовета, встретив Трофима, криво усмехнулся и сказал, что всё, пустили, мол, в расход Фёдора вместе с бабой... Если бы не внучка, Стрехнов тогда точно взялся бы за ружьё.

- Вот так и жил я с этой болью, товарищ командир, - поднимаясь, чтобы размять затёкшие ноги, произнёс дед. - Да только не знал, что самая-то боль - она впереди.

Со стороны наблюдая за колхозной жизнью, отмечал Трофим добрые перемены в деревне. Это и утешало: не пошло его хозяйство прахом, пользу людям принесло, приумножилось трудом односельчан.

- А в 41-ом, по осени, получил я известие: Стешу, дочку мою, вместе с мужем фрицы расстреляли. И детишек не пожалели... Зять-то перед войной в обкоме работал. Ну, и не успели они эвакуироваться, - продолжал свой рассказ Трофим. - Тогда и у нас уж тут немец был. Поначалу-то они не задерживались надолго - менялись быстро. Только одна часть остановится, обустроится, как тут же дальше идёт, на смену другая приходит.

И вот как-то остановились у нас в избе четверо немцев. Нас с Валюшкой в сарай выгнали. Самогонку у меня нашли, и давай пить да песни горланить на своём языке. Потом зовут: пожрать, мол, приготовь им. Я пока курицу потрошил, печь затапливал, слышу: кричит моя внученька... В дверь сунулся, а немец - мордастый такой, холёный - меня не пускает... Дверь подпёр снаружи и ржёт... А Валюшка на сарае в голос заходится, родненькая моя... Я в окно, а эта сволочь из автомата очередью поверх шарахнул...

Голос Трофима дрогнул. Он замолчал... Потом, собравшись с духом, продолжил:

- Там, на сарае, я и нашёл её. 15 годков всего было девочке моей ненаглядной... Сгубили нелюди. Натешились и жизни лишили, окаянные... А сами дальше укатили.

У командира сами собой сжались кулаки.

- Понимаю тебя, дед. Теперь понимаю, - сказал он.

- Так что, командир, коли хоть одного русского человека смогу я избавить от нечисти этой, на то и жизни не жалко. И так уж не своё живу, - закончил повествование Трофим.

...Про этот дерзкий налёт партизан на состав, в котором немцы намеревались вывезти в Германию почти двести человек, потом напишут в газетах. Напишут и о том, как основной отряд сопровождал людей в укромное место в глухом лесу, а небольшая группа героев, прикрывая отход своих, заманила преследователей - немцев и полицаев - в самую гиблую топь. И завёл туда их дед Трофим Стрехнов, который знал эти места как свои пять пальцев. И сам остался на дне топи - вместе со слепой кобылой Цыганкой... Но с собой забрал старик не меньше трёх десятков врагов.

А осенью 1945 года капитан Красной армии, бывший командир партизанского отряда Алексей Дмитриевич Малышев навестил места, в которых воевал в 1942-44 годах. Пришёл он и на старое деревенское кладбище, где когда-то Марфа выкопала неглубокую могилу да так и засыпала её пустой. Теперь над этим еле заметным холмиком высился православный крест, на котором значилось имя: «Стрехнов Трофим Игнатьевич». И годы жизни: 1868-1942.

Налив из фляжки немного водки в походную кружку, командир встал, молча выпил за помин души, сказал:

- Вечная память тебе, дед Трофим! И вечная слава!

Затем достал из вещмешка обломок кирпича и положил у подножия креста:

- Это тебе, дед. Из самого Берлина привёз, с развалин Рейхстага. Считай, и ты там побывал...

Постояв немного, капитан собрался уже, было, возвращаться в деревню, как услышал сзади шаги. К могиле подошёл высокий мужчина в солдатской гимнастёрке с двумя рядами орденов и медалей на груди. Увидев капитана, он вытянулся по стойке смирно и чётко поприветствовал:

- Здравия желаю, товарищ капитан!

Малышев поздоровался в ответ, спросил:

- Кто ты, боец?

Тот представился:

- Гвардии старшина Стрехнов.

- Стрехнов? Трофима Игнатьича сын, получается? Фёдор Трофимович? Живой?! - удивился Малышев.

- Он самый, - усмехнулся старшина.

Сели оба на корягу, плеснули ещё немного водки по кружкам, выпили. Фёдор рассказал, что в 31-ом их с женой выслали в Сибирь. Там и они обустроились, сын родился, потом второй... Всю войну прошёл Стрехнов-младший, ранен был дважды, но выжил.

- Мне ведь энкавэдэшник сказал тогда, что отца расстреляли, а Валюшку в детдом отправили. Дочку-то я искал, да не нашёл. Теперь вот и про неё знаю... И про батю... сегодня узнал. Вернулись мы, капитан, на родину. Здесь теперь будем жить.

- Продолжается, стало быть, род Стрехновых, - улыбнулся капитан; потом, повернувшись к могиле, добавил: - Вишь, какая радость тебе, Трофим Игнатьевич. Сын вернулся!

Встал Малышев, хлопнул Фёдора по плечу, кивнул ему на прощание, и пошёл в деревню.

А старшина остался сидеть на коряге, мысленно разговаривая с отцом. И этот молчаливый разговор двух героев длился долго-долго, пока солнце не зашло за дальний лес, где в топком болоте нашёл своё упокоение бывший раскулаченный Трофим Игнатьевич Стрехнов.