Под защитой пятиконечной звезды

Владимир КУДРЯВЦЕВ

"Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать её, предпочитаю унижать ее, только б её не обманывать".
П. Чаадаев
ПОД ЗАЩИТОЙ ПЯТИКОНЕЧНОЙ ЗВЕЗДЫ

РОМАН–АНАМОРФОЗА

ЗВЕЗДА И КРЕСТ ВЛАДИМИРА КУДРЯВЦЕВА

Размышления о романе-анаморфозе "Под защитой пятиконечной звезды"

При чтении романа Владимира Кудрявцева трудно избавиться от ощущения, что автор как-то неожиданно, но основательно прозрел: ему открылись звёздное небо над головой и нравственный закон в сердце.
Однако в отличие от многих других людей, испытавших то же самое, Кудрявцев не захотел утаить от нас свое прозрение, а потому, взирая на звезды, взвалил на себя крест, который и несёт уже много лет, не очень довольный ношей, от которой никак не может избавиться. И, может быть, ему в утешение, хочется сказать, что ноша сия не чужда всей русской литературе со времен "Повести временных лет" и "Слова о полку Игореве", то есть с XII века минувшего тысячелетия. Говоря проще это одна из главных тем русской литературы. Она переходит из века в век, из одного сочинения в другое, заставляя автора "по-новому переживать" то, что уже, казалось бы, давно пережили другие.
Тема эта – воинская служба. Она меняет свои цели, характер и средства вместе народом, страной, которым призвана обеспечивать мир да покой, но так за многие века этого и не добилась. Разумеется, не по своей вине. Но от строгой ответственности не освобождена, а, напротив, все время находится под следствием и судом. Причем в разное время приговор выносится ей то обвинительный, то оправдательный, хотя по сути своей она сама бывает и не виновата, ибо всегда призвана служить и быть опорой и защитой людям, которые нуждаются в мире и покое.
Парадокс? Несомненно. С одной страны, воинская служба возникла тогда, когда люди распались, разделились на кланы, сословия, классы, страты и стали между собой делить добычу (на охоте, на войне, присваивая чужую собственность): сильный получал большую долю и богател. Так шел процесс приватизации, породивший собственность. С другой стороны, происходила структуризация общества (разделение труда, образование правящих слоев и т. д.) и скоро выяснилось, что власть должна опираться на силу (отряд, дружину, воинство).
С усложнением общественной жизни проявилось еще одно свойство власти: она была поставлена в условия – быть между конфликтующими людьми. А между тем, свои отряды, дружины набирать ей приходилось из разных слоев общества. В результате и среди воинов возникли расслоения, появилась разница во взглядах на их роль, нравственные и имущественные противоречия. Они менялись во времени, но не исчезали. И в каждую эпоху характер этих отношений тоже менялся. Воинская служба усложнялась, оставаясь необходимой, но впитывая при этом в себя все общественные противоречия и проблемы. Вот почему для каждого времени воинская служба всегда своеобычна, неповторима, а потому нуждается в объяснении. Отсюда разнообразие литературных произведений, отражающих жизнь армии.
В русской литературе это особенно явственно выступает, когда знакомишься с наиболее талантливыми произведениями известных писателей, потому что они стремятся отразить в своем творчестве характерные, а не надуманные наблюдения и впечатления, то есть они получены вследствие личного опыта, основательного изучения источников или использования свидетельств очевидцев. Иными словами, не полагаясь только на творческое воображение, которое при весьма большой свободе "заносит" автора в пустоту.
Вот одна из причин, почему военная тема в русской литературе наиболее впечатляюща, особенно когда за нее берется талант истинный, а не воображаемый.
Немного найдется читателей, которые остаются равнодушными, читая "Задонщину" и другие повести о Куликовской битве, "Войну и мир" Льва Толстого, "Тихий Дон" Михаила Шолохова, эпопеи "Севастопольская страда" и "Преображенная Россия" Сергеева-Ценского и другие произведения из этого ряда, который хочется продлить сочинениями Пантелеймона Романова ("Русь"), Вячеслава Шишкова ("Емельян Пугачёв"), Алексея Толстого ("Хождение по мукам"), Леонида Леонова ("Русский лес"), других наших летописцев.
Но и на этом фоне не исчезают, а сияют яркими самоцветами повести А. Пушкина, Н. Гоголя, М. Лермонтова, А. Куприна, И. Бабеля, А. Фадеева, Д. Фурманова, В. Вересаева... Все они сумели показать и раскрыть в "эпизодах" военной истории далеко не мелкие черты своего времени.
Знакомство с романом-анаморфозой "Под защитой пятиконечной звезды" Владимира Кудрявцева позволяет заключить, что ряд этот продолжается: мы снова видим черты военной жизни в новых условиях. Хорошее знание этой жизни позволяет автору раскрыть изнутри её движущие мотивы и поводы. Делается это не спеша, взвешенно, выразительно благодаря не только точному знанию "предмета", но и удивительно точному, характерному языку. По признанию самого автора, картина жизни получается "безобразная, но правильным образом искаженная, в которую складывается действительность в гнутом зеркале писательского воображения".
Благодаря долгому читательскому опыту можно представить, насколько важна в данном случае реальная составляющая этого воображения, потому что только острый и цепкий взгляд может выхватить из привычного, казалось бы, быта наиболее значительные, характерные и тревожные детали непридуманного бытия. И потому роман-анаморфоза становится откровением и заботой, заставляющей мыслить, сопереживать, искать вместе с автором выход из создавшегося положения.

Николай СОЛОХИН, член Правления Союза писателей Ленинградской области и Санкт-Петербурга

Солдатам и сержантам, с которыми выпало делить участь военной службы, с благодарностью посвящаю
Автор

...ОСТАВИВ ПРИ ВХОДЕ

ГЛАВА 1
Статья 1. Земля, отдавшая все соки лету, спала сном праведника.
По рваному небу с опухшим побитым лицом, словно вор, кралась луна. Её невидимая рука, сжимающая фонарик, высвечивала стайки облаков, которые, будто влюблённые в поисках укромных мест, разбрелись до самого горизонта.
Ночь с каждой прожитой минутой густела, теряла лёгкость, молодость, становилась недвижимой.
Именно в такую ночь я и решился.
Мой фас: молод, высок, строен, пригож. Глаза карие, с искринкой, пытливо смотрящие в мир, видящие цель, но не ведающие о цене её достижения.
Широкий сократовский лоб, за которым ежесекундно рождаются, взрослеют, живут, бродят, скисают и умирают сонмища мыслей.
Волосы черные, кучерявые. Нос чуть вздёрнутый. Подбородок неволевой, без ямочки.
Мой профиль: височная кость плоская, скульная округлая, выдаваясь под глазом, плавно переходит к уху, имеющему нормальный размер и правильную форму. Нижняя челюсть лёгкая, без выступания вперёд, прикус правильный.
Я был напитан лучшими традициями русской классической литературы и произведениями лучших советских писателей.
Словом, мой профиль и фас с уверенностью смотрели в будущее, и потому я решился.

Статья 2. Кабинет майора Хны – точно ящик со взрывчаткой, а запалом – пятидесятипятитомное сочинение Ленина (изд. 5, дополненное). Удали этот "запал", полкой протянувшийся вдоль левой стены, и пшик, и не сработает "взрыв", и плакали трёхгодичная подшивка "Коммуниста Вооружённых Сил" и "Политического самообразования", цветные портреты молодых Брежнева и Романова, прикрученные к правой стене толстыми, с палец, шурупами.
Весёленький тон моющихся обоев, наброшенных на стены майорского кабинета, никак не вязался, не гармонировал с двумя зашарпанными канцелярскими столами, поставленными буквой «Т» и прогибающимися под инструкциями, наставлениями, распоряжениями, донесениями, директивами, указами, приказами, указаниями, приказаниями, отчётами, расчётами и, наконец, "Правдой" с текстом новой Конституции (Основного закона) Союза Советских Социалистических Республик, принятой на внеочередной седьмой сессии
Верховного Совета СССР девятого созыва 7 октября 1977 года.
– Садись! – бросил майор Хны, указывая мне взглядом на ряд стульев, выстроившихся вдоль левой стены. – Навсегда решил?
– Навсегда.
Когда я волновался или стоял перед начальством, то терял способность вязать звуки в слова, а из слов, в свою очередь, плести предложения. В такие моменты речь моя становилась сбивчивой, рассыпалась на отдельные фразы. Именно такой фразой, да ещё произнесённой другим, произнесённой начальником, я подтвердил своё решение. Но получилось как передразнивание.
Я сжался.
– Молодца! – неинтересное лицо майора смялось в улыбке, бледные, словно вымоченные в рассоле, губы поползли вверх, к обвисшим, будто флаги, ушам, по ходу обнажая с десяток зубов, жёлтые тела которых тесно, точно очередь, выстроились на обочине влажного рта.
– Значит, навсегда решил? – переспросил майор и подмигнул портрету Брежнева. Впрочем, столь фривольный жест в адрес нашего генсека мог мне и привидеться. От волнительности момента.
– Так точна! Навсегда, товарищ майор! – вскочил я со стула.
– Да ты сядь, сядь! хохотнул майор. Што, я тибе девка голая, штобы передо мной вставать?
Я впервые видел замполита в хорошем настроении. Обычно смурая физиономия майора с утра до вечера отравляла солдатскую жизнь, сеяла замешательство в рядах сверхсрочников, вселяла тревогу в завтрашнем дне у офицеров.
Нельзя сказать, что я уважал замполита, но ситуация требовала подобострастия, лести, раболепства, и я, якобы не услышав приглашения сесть, продолжал стоять.
– Да ладна! Брось ты! дёрнул широким плечом майор.
Я сел, мокрея телом.
А майор Хны, убедившись, что я буквально влип в дерматиновое сиденье стула, нехотя расстался с небольшим креслицем, подошёл к окну, за которым буйно цвела осень, и после некоторого раздумья, демонстрируя подчинённому свой тыл от выбритого затылка до стоптанных каблуков, патетически начал:
– Я вот што сичас надумал: а праникся ли ты, дарагой мой, чуствам отвественнасти, до канца ли ты асазнал всю величину свиршаимава табой паступка? Можыт быть, это толька твая минутная слабасть? Можыт быть, толька минутный парыв души? Если это так, то никто не асудит тибя. Хотя лична я буду скарбеть. Веть ты пользуишься среди коллектива хорошим положением. Так што, харошо ли ты взвесил шаг, делаемый табой? Иначе это тибе будет чревато боком. Это я тибе как старший таварищ, как майор гаварю. Потому што в твоём возрасти я сибе сапогами ноги до задницы стёр. И потому имею право так гаварить.
Я слушал, потел, волновался сердцем и готов был провалиться сквозь пол.
"Зачем это он всё говорит? Зачем издевается? Ведь он знает, что я лгу. И я знаю, что он лжёт, притворяется. Так зачем же всё это?"
Дождавшись, когда замполит остановился передохнуть, я, сглотнув скопившуюся во рту слюну, не отрывая глаз от пола, промямлил:
– Товарищ майор... я ни магу сказать, как эта случилась. Это само... пришло.
– Вот што, дарагой! – отшатнулся от окна, словно увидел что-то страшное, замполит, – мы с табой и кажный из нас люди взрослыи и будим говарить бес абиников. Это само притти не можит. Это не времена года Петра Чайковскова, потому што для этава дела созреваишь или не созреваишь. Такова диалектика действительности. Ты сазрел?
Я молчал.
А замполит вернулся к столу, с наслаждением, точно после тяжелой работы, опустился в креслице, выдвинул ящик стола:
– Значица, ты решил паслужить нашиму делу? – и, не дожидаясь ответа, протянул мне лист бумаги. – Пиши!
– Што писать? – я промакнул лоб ладонью, обтёр её о колено.
– Заявление. Знаишь, как эта делаица?
...Я трижды начинал и трижды зачёркивал начатое.
Майор наблюдал, как его подчинённый переводит слова, чернила, бумагу, мрачнел.
Наконец не выдержал:
– Знаишь, прапор, севодня, кагда партия провасгласила...
Сообщить о том, что сегодня провозгласила партия, замполиту не позволил телефон. Его звонок был таким резким и неожиданным, что майор поперхнулся, будто его освободили от занимаемой должности, а я запорол очередной лист.
– Слушаю! – тявкнул в трубку замполит. Через мгновение он стоял по стойке смирно, нервически пощипывая средним и большим пальцами левой руки малиновый кант на штанах и, вращая зеленью глаз, талдычил:
– Так точна, таварищ палковник! Так точна! Так точна! Есть! Есть! Так точна! Праважу биседу! Никак нет! Есть! Никак нет! Есть! Так точна, таварищ палковник, никак нет! Никак нет, таварищ палковник, так точна, есть! Так точна! Так точна! Так точна! Здравия жилаю, таварищ палковник!
Трубка бесшумно легла на рычаг.
– Вот такие дила, дарагой, – словно пожаловался замполит. – А жизинь-та мима праходит, эх, – майор жадно, с присвистом всосал порцию воздуха.
За время, пока майор Хны отчитывался перед "вышестоящим", мне с пятого захода удалось преодолеть хаос мыслей и выстроить их фиолетовыми редутами на листе; теперь я ждал окончательного приговора.
– Вот такии дила, повторил майор, уже без жалобы в голосе, но с делами знакомить меня не стал, а, вкратце обрисовав "текущий момент в свете решений 25-го съезда КПСС и последующих постановлений её Центрального Комитета и вытекающих из всего этого задач", хлопнул меня по плечу, взял написанное, сверил дату:
– Дальнейшии инструкции палучишь у капитана Летунова. Он жы и прадолжыт с табой работу.

Статья 3. Босс (как за глаза звали капитана Летунова) через полтора часа обнаружился в ПАРМе (подвижная авторемонтная мастерская). Он восседал на походном брезентовом стуле за раздвижным верстаком и шариковой ручкой, в прозрачном стволе которой плавала изящная фигурка обнажённой девицы, заносил в свой "гроссбух" свежедобытую информацию.
– Разрешите, товарищ капитан?!
Босс любил юморнуть. Вот и сейчас он не побрезговал воспользоваться представившейся возможностью и, выждав, когда за мной захлопнется дверь, отрезал:
– Жалуйся!
Капитан рубил словами, будто топором махал, считая, что так будет народнее: "весомо", "зримо", "грубо".
– Ну, бля, ты даешь! Ну, мать твою не палка! – весомо, зримо, грубо замахал топором Босс, когда я, запинаясь и краснея, поведал о причине своего визита.
– Эттт мы мигам! Этт нам как два пальца абассать!
Узкое, длинное, похожее на восклицательный знак лицо капитана Летунова побледнело, будто выцвело от услышанного, в глазах точно заметались всполохи дальних пожаров, крылья носа затрепыхали.
– Пайдём ко мне в офис, тама, мать тваю в жилезо, всё и абгутарим.

ГЛАВА 2
Статья 4. Офисом капитан называл крохотную, 3 на 3 комнатёнку, сейф, прикрученный к стене, стол-тумбу, четыре клееных стула, тумбочку, на которой, опираясь на гипсовую шею, стояла гипсовая голова Ленина. От потолка до пола, по периметру трёх стен пролегла политическая карта мира.
При осмысленном изучении её поражало следующее: государства так называемого социалистического лагеря окрашивались в жёлтые, оранжевые, зелёные тона; для стран же, где царили насилие и мир чистогана, подбирался тяжёлый, будто замешанный на свинце, колер, от которого веяло какой-то безысходностью. Если бы не голубизна морей и океанов, артерии и капилляры рек, карта смотрелась бы как одно тёмное пятно.
Четвёртую стену заменило бельмо косящего окна, облезлое, неподкрашенное веко которого камуфлировалось тёмно-красной портьерой, инкрустированной серебряными нитями пыли.
Одним словом, интерьер офиса располагал к самым задушевным и доверительным беседам.
Босс осторожно обогнул меня, боком проплыл между столом и Южной Америкой, скребнув острым, точно киль, задом остров Кубу и, словно стыдясь своей неловкости, нырнул головой в сейф; через минуту его запаренное лицо, искажённое гримасой
улыбки, будто поплавок закачалось над столешницей.
– Заполни в трёх экземплярах.
– Што эта?
– Што, што?! Х.. в пальто, – расшифровал Босс и тут же уточнил: – Анкета. А это заявление.
– Я уже писал, у замполита.
– То у зампалита, а то у миня! Я знаишь, кто? – сурово глянул на меня капитан.
– Знаю.
– То-то жы! – капитан улыбнулся. – А рас знаишь, садись и пиши, халява. Абратнава пути нету. Мост перейдён и сажжон, мать тваю дрынам, – по-народному юморнул Босс. – Да сматри у миня, уже серьёзно, "без дураков" предупредил капитан, пиши аккуратна, точна стреляишь, расборчива, с аргументацией мативав.
...Через минут двадцать я протянул написанное Боссу.
– Шаблон. Форма. Так все могут писать. А твоё заявление далжно быть пахожым на баевой листок, потому што Баевой листок – это баевой листок. И здесь нужна закваска. Роди, выдай иё.
Легко сказать! Отдавать распоряжения просто. А вот выполнять их...
– Чапа! – пришёл мне на помощь капитан, – мать тваю в дранку. Ты словна из каменнава века, а я из деривяннова. Паэтому давай думать вмести.

Статья 5. К 16.00 анкеты были заполнены, заявление переписано, и капитан Летунов приступил к главному.
– Камсамольское сабрание тибя отрекамендуит, направим в нужное русло. Потому шта по этаму вапросу существует два мнения: одно неправильнае, а другое маё. За мной тоже на заржавеит, а вот... – Босс задумался, набряк лицом, даже стал выше ростом. – Так, гаваришь, был у зампалита?
– Был.
– И как он?
– Што?
– Васпринял?
– Воспринял.
– Как? Палажительна?
– Положительно. К вам отправил.
– Канешна, как жы без миня! – гоготнул капитан. – Тагда слушай: вот тибе первае задание, проба сил, так сказать, праверка на вшивасть. И завтра к двадцати двум нуль-нуль у миня на квартири.
Капитан говорил быстро, словно спешил на поезд, но его глаза неотрывно следили за моим лицом, пытаясь определить по нему реакцию на сказанное. И он её определил:
– Данные требавания установлины не мною, и я никаму не пазволю падвергать самнению слажившиися виками традиции, заматеревшим голосом отреагировал на реакцию моего лица капитан. Никаму! А если тибе не нравяца наши традиции, мы тибе устроим более другии! Ишь, деятиль нашёлся! Я сделаю из тибя фигуру нон гранта, мать тваю в шифер! Или все толька заявления писать мастаки, а чирнавую работу, так пусть чужой дядя и...ца? Ни в европах живём, бляха-муха, а у сибя дома, и не х.., мать тваю в кальцо, благародства разыгрывать. Штоб завтра в двадцать два нуль-нуль, как наступит темное время сутак, с полнай экипировкай у миня, так сказать на явачной квартири. Иначи у тибя баааальшие неприятнасти будут. Этта нам, бляха-муха, как два пальца абассать! Этта я тибе как член партии гаварю. Я на тибя такой кампромат састряпаю. Ни мы к тибе пришли, ты сам к нам пришёл....
Это и ещё большее, страшное, грубое, клокоча, выбрасывала глотка Босса в моё лицо.
...День закруглялся. Волоча на усталых плечах свои потрёпанные манатки, он скупо плакал, осоляя слежавшуюся, изжамканную жучком лапшу травы.
Лес, ещё более исхудавший, прощально махал обнаженными до плеч руками благодарил за подаренные мгновения жизни.
Но уже на ещё не подготовленное к ночи небо выскочило несколько звёздочек. Бледные, словно после болезни, едва различимые, они раскачивались над моей головой, отсчитывая моё время.

ГЛАВА 3
Статья 6. Эта октябрьская ночь была решительна, как разбойник, и тиха, как умерший.
Купол неба, недосягаемо-далёкий, бархатисто-чёрный, будто обсыпанный сажей, гнетуще висел, высоко замахнувшись серпиком месяца. Тучные отары звёзд разбрелись по пажити небосклона и ярко мерцали, будто задумали молиться и зажгли лампадки. Земля, скучная, как одежда монаха, спала, покачиваясь в леденящих ладонях Космоса. Промозглый ветер, простуженно кашляя и шмыгая носом, точно подвыпивший деревенский ухарь, шкодливо шлялся по затихшему военному городку, подметая обветшалыми штанинами его улицы и закоулки.
...А мой череп, как собаки добычу, разрывали мысли. Они то вязались в какие-то чудовищные узлы, и тогда ломило в висках и затылке, то обрывались неожиданно и страшно, как жизнь любимого человека. Восемь лет службы в армии не прошли для меня даром. Они не только подтвердили правоту моего отца, но и сделали меня его союзником.
Но ведь всякий союзник – человек, а человеку свойственно вести торг, искать выгоду, сомневаться, лукавить. И потому во всяком союзнике, в самой глубокой глубине его хоронится крамольная мыслишка, готовая в нужный момент похерить союзничество, откреститься от него, предполагая за такую измену немалую личную выгоду.
Нет, я не предал отца, не усомнился в его правоте, я лишь дрогнул, вступил в некий временный сговор, отшагнул, чтобы, заполучив желаемое, посовеститься перед отцом и вновь принять его сторону.
Но разве совесть всегда права?
"Убейте вашу совесть, – научал своих современников 200 лет назад французский оратор Оноре Мирабо, – ваша совесть – это самый большой враг всякого, кто хочет быстро добиться успеха в жизни".
Мирабо как и его век был слишком кровожаден. Ныне совесть убивать ни к чему. Ныне совесть достаточно загнать, придушить до бесчувствия. И потом, как потребуется реанимировать.
Придушил – реанимировал. Придушил – реанимировал.
Вот поэтому я и решился...

ГЛАВА 4
Статья 7. Я медленно поднимался по изношенной лестнице ДОСа дома офицерского состава. Лестничные площадки всех трёх этажей пылали жаром щёк двухсотваттных, видимо, недавно ввинченных, ламп.
"Офицерские жёны! Помните, что вы тыловые части ваших мужей!" – долдонил протянувшийся вдоль лестничного марша второго этажа незамысловатый призыв, исполненный голубой гуашью на листах ватмана.
"Офицер в семье и службе пример!" – карабкалась на третий этаж, поражая лаконичностью и мудростью, популярная народная поговорка.
(Политработники городка готовились к визиту начальника политического отдела спецчастей гарнизона города Ленинграда и спешно мобилизовывали все свои знания и опыт).
...Вот и упоминаемая Боссом "явочная квартира". Вход в неё сторожила дверь, спину которой туго обтягивало шинельное сукно. Переждав с минуту, чтобы набраться духу, я даванул кнопку звонка. Почти тотчас дверь распахнулась, и из пенала прихожей в меня вперилась пара едко–зелёных глаз Босса.
– Прибыл?! Принес?! задохнулся капитан.

Статья 8. – Таварищи! Сиводня, в эта нелёгкое для нашей страны и всево прогрессивнава челавечиства время, мы собрались сдесь, штобы дать аценку паступку и действию нашева однабатальонца, нашева таварища по оружию! Да, таварищи, нашева уже таварища. Иба то, што он сделал севодня, на што решился, я расцениваю как гражданское мужиство, мужскую зреласть, мужскую преданнасть. Севодня он ярко доказал, что он, как гаваритца, не медведь на веласипеде, а настоящий будущий член... – майор Хны жаждал ещё что-то приплюсовать к своей речи, но, перегруженный чувствами и волнением, сбился, завяз в мыслях, утерял нить рассуждения. Рука, высоко вздымающая стакан, ослабла волей, размякла, поползла ко рту.
– Да, таварищи! Давайти выпьим! Выпьим за становление новава человека, челавека новай фармации, челавека светлава будущева, искромётно сверкая глазами, подхватил Босс, пусть иму всегда сопутствуит удача! Пусть пра... – капитан, увидев, что замполит уже выплеснул в себя содержимое стакана, оборвал свою речь и, мощно выдохнув, бросился вдогон за майором.
Но то ли прицел был не точен, то ли желание не упустить инициативу слишком огромно, спешка сослужила мерзкую службу: зубы Босса звонко, словно затвор, клацнули о фаску стакана, горло зашлось в бухающем кашле.
– Вечна ты на ражон лезишь, капитан, рвя попорченным тыном зубов солёный огурец, скривился командир батальона. – Спешка, знаишь, кагда нужна? Кагда ты бабу и..шь, потому што я в любую сикунду магу тревогу абьявить, а ты кончить не успеишь.
– Ну, камандир, ты и скажишь, – польстил комбату Босс.
– Ну ладна. Ищё па стакашку и за дело, – прикончив огурец, распорядился комбат.
– Актись, таварищ маёр, – встрепенулся замполит, тут ещё на три залпа.
– Шау! Ни гани лашадей, маёр. Здесь таварищ камбат камандир, как он прикажыт, так и будит, – приструнил замполита капитан Летунов.
– А ты чиво, мать тваю в гребинь?! – урезонив майора Хны, переключился на меня Босс.
С того момента, когда капитан принял из моих рук портфель, который, словно пистолетная обойма, был снаряжён шестью бутылками водки, а меня обливающегося потом, потерянного, безвольного, как квашня, обвисшего, точно мокрая простыня на верёвке, усадил на солдатский табурет, к столу, за которым уже дислоцировались командир батальона майор Клинков и замполит, майор Хны, и вставил в мою ладонь стакан с водкой; прошло достаточно времени, а я всё громоздился бесформенной кучкой в торце стола, обняв пятернёй неопрастанную гранёную ёмкость.
– Пей, мать тваю ломам! Тибе тваи командиры приказывают, – вонзил в меня зелень своих бельм Босс.
– Пей, прапар, пей! – поощрительно приказал комбат, – и ни х.. не бойся. Здесь я камандир. А если камандир сказал "харёк", значит никаких сусликав. Понял?
Командир батальона майор Клинков слыл рубахой-парнем, выпивохой и матюжником, что не мешало ему до самозабвения любить службу. А вот с личным составом ему не повезло: в солдатах и сержантах ему виделись одни онанисты и самовольщики; в прапорщиках бездельники, алкаши и воры; в офицерах карьеристы, пьяницы и бабники. Но личный состав батальона был той самой надстройкой, той стартовой площадкой, при помощи которой мечта стать слушателем Академии связи имени С. М. Будённого воплощалась в реальность.
И комбат стойко переносил тяготы и лишения, которые обрушивали на него подчинённые.
Но трижды в неделю он, пользуясь армейской терминологией, "как с х.. срывался".
Сегодня был день очередного "срыва". "Перевернув" казарму, поставив "на уши" батальон, мазанув по физиономиям нескольким нерадивым солдатам, страшно обматерив офицеров и прапорщиков словом, укрепив единоначалие во вверенном ему подразделении, а позже тут, на "явочной квартире", приняв на грудь тройку стаканчиков для "отдохновения души", комбат теперь был умиротворён и расслаблен, как после полового сношения, с гордостью и превосходством, которое возникает после все того же удачного полового сношения, взирал на замполита, меня, Босса. Взирал и... шутил; шутки комбата не отличались юмором, остроумием, они были едва ли не плоскими, а зачастую и плоски, как... как поверхность стола, за которым мы сидели, но нам было весело, мы, опережая друг друга, притворно похохатывали.
...Водку я пил второй раз в жизни. И вновь под принуждением. Только восемь лет назад у меня, поваленного на пол, на ногах, руках, груди сидели сослуживцы, а младший сержант Хардин, стащив с меня брюки и зажав в своём кулачище вместе с кальсонной тканью мой член, сжимал его до тех пор, пока от жгучей боли я не открыл рот, в который под радостные вопли сержантов мне вплеснули полкружки водки.
Тогда, восемь лет назад, меня посвящали в сержанты.
Сегодня, восемь лет спустя, меня посвящали в члены КПСС, в члены партии большевиков. И сегодня никто не сидел на моих руках, ногах и груди. И ничей кулачище не плющил мой член. Но было несравнимо больнее. И я вновь пил под принуждением...
Меня сразу же "повело". Я в четверть уха слушал своих командиров, давился мелким бисером смешка. Голову кружило. Она отрывалась от черенка шеи и осенним листом плыла по кухне, забавляя меня тем, что, каждый раз улетев, возвращалась, выверенно прилаживаясь в ущелье плеч, точно на остов шеи.
– ...Што ни гавари, камандир, а где-та ты ни прав, – гундосил замполит, филином уставясь в порожний стакан.
Помня об указаниях партии и устава быть верным помощником командиру, его опорой, майор в иной обстановке не осмелился бы перечить, но сейчас, когда истина, крича во весь рот, колобродила в просветлённом, прополоснутом мозгу, а поросли слов, как мхом, застилали спотыкающийся язык, он, майор Хны, возжаждал ополовинить бадью черепа, переполненную покоящимися до урочного часа мыслями.
Но не быть замполитам пророками в своем отечестве!
– Шау, мать вашу в елду! – хрякнул кулаком по столу Босс, чутко уловив вызревающий урожай дискуссии, – я вам пакажу аппазицию!
– Какая аппазиция, капитан?! Актись! – струхнул майор Хны. – Брось ты!
Капитан Летунов страдал раздвоением личности: по положению он занимал не ахти какую ступень, но по должности требовал всяческого уважения.
– В самом деле, что такое, капитан? Это "тьфу!", чтобы не сказать большего.
– А что такое освобожденный секретарь первичной партийной организации? О! это фигура! это гриф! это беркут! это Босс, в конце концов! Это распорядитель судеб человеческих!
Вот и выходит, что положение не располагает, но должность обязывает. Как тут не раздвоиться?
– Вы што, таварищи камунисты, забылись?! согласно должности предупредил партийный секретарь. Вы мне...
– Друзья... друзья, братцы па аружию, давайти выпьим, подсуетился он тут же в соответствии с положением.

Статья 9. Выпили. Крякнули. Закусили.
– А ты чё не пьёшь, прапор? – вонзился в меня глазищами, будто штопорами, комбат.
– Да мне хватит. Я уже харош. Я больши ни магу, – залепетал я и захихикал, а то...
– Слушай сюда, прапор, мы можым дать рекамендацию, эта нам как два пальца... – комбат запнулся, подыскивая слово поприличнее, ...аб, аб, абхезать, наконец, нашёлся он, верна, саратники? – и майор, словно локатором, повёл головой.
– Аббасать, аббасать! – подданически затрясли лбами соратники замполит и партийный секретарь.
– Но веть мы можым и не дать рекамендации. Эта нам как бабу ладошкой па задницы хлопнуть. Так, друзья? – развивал дальше мысль комбат.
– Так, так, – вперебив затактакали майор и капитан.
Довольный комбат пырнул кулаком брюхо замполита:
– Ну што там у тибя ещё?
Майор привстал с табуретки и, пфукая, зашарил рукой по макушке холодильника.
– Да вот жы ана! партийный секретарь скакнул к подоконнику, сдёрнул с него красную папку и широко и вольно, будто в народном танце, пошёл по кухне.
– Читай! – приказал комбат.
– "...Отвечая на новую заботу советского правительства, выразившуюся в принятии Новой Конституции (Основного Закона СССР), этого величайшего документа, разработанного под мудрым руководством выдающегося борца за мир, верного ленинца, генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза Леонида Ильича Брежнева, документа, который долгие годы будет служить нашему народу путеводной звездой в деле построения коммунизма, прошу принять меня кандидатом в члены КПСС, так как я хочу быть в первых рядах строителей коммунизма и, изучая теоретическое наследие марксизма-ленинизма, нести его победоносные идеи в массы..."
Командир слушал и ехидно, понимающе улыбался.
Замполит по-щенячьи повизгивал, лапал себя за горло, словно хотел убедиться в отсутствии верёвочной петли.
Я сидел, обливался потом и желал одного: вскочить и, оглушая себя треском распоротого оконного стекла, вывалиться в ночь.
...Партсек пфакнул, захлопнул папку.
– Какие будут мнения, таварищи?
– Принять, камандир, – живо откликнулся замполит.
 Комбат и замполит почти одновременно ухватились за стаканы.
– Таварищи! Паступило одно предлажение принять! Кто за данное предлажение, прашу паднять руки!
 Губы партийного секретаря ещё не успели стряхнуть с себя звук "ии", а три руки со стаканами уже вспорхнули вверх.
Выпили. Крякнули. Закусили. Помолчали.
Вылупились на меня: разноцветные ядра глаз жгли мою грудь, плечи, живот.
– Заслужил, сучонак, рекаминдацию, – подытожил наконец комбат и кособоко заспешил из-за стола.
– Ты куда, камандир, удивился замполит, тут ищё есть.
– Да пассать я, пассать, маёр, довольный вниманием к себе, шутовски щёлкнул каблуками комбат, а то пашли са мной, мне х.. падержишь.
Замполит хохотнул и залепил рот хлебным мякишем.
– Ну, как знаишь, тибе жить, комбат качнулся, заперебирал ногами, определяя, где правая, где левая, чтобы начать движение с предписываемой уставом ноги. Потоптавшись с минуту, он окончательно запутался и, рубанув рукой воздух, рухнул на табурет.
Партийный секретарь, вымазав лицо улыбкой, уложил в портфель порожние бутылки, втиснул между ними папку:
– П...ец! Акончин бал, патухли свечи!
– Таварищи май...ёры, таварищ капитан, попытался я сказать что-то важное для себя и командиров, но мой язык мокрой портянкой застревал во рту.
– Да ладна тибе, всё, бляха-муха, путём, похлопал меня по плечу замполит.
– Таварищи, прашу встать! – потемнев лицом, словно на него наползли грозовые тучи, предложил капитан Летунов, партсек.
Когда команда была выполнена, капитан, посматривая в кухонное окно, за которым густилась ночь, патетически начал:
– Я, как секретарь первичной партийной организации батальона, облачённый всей полнотой власти, официально заявляю... – здесь капитан съехал на упрощённый вариант речи, расслабился, его слова стали быстры и короче, – ...сиводня двенадцатава актибря тысяча девятьсот семьдесят сидьмова года, место дислакации паселок Токсово, территория Саюза Саветских Сациалистичиских Республик, мы даём рекамендацию для вступления в партию сваиму саслужывцу. С сиво дня в наших рядах паявился ищё адин баец за светлае будущее, ещё адин ево член... Паздравляю тибя, прапарщик, и партсек протянул мне руку.
Комбат с замполитом ограничились краткой речью, которую оба закончили одинаково:
– В добрый путь, баец!
– Таварищи! – растрогался партийный секретарь, – сиводня у саветскава народа двайной празник, он наканец абрёл руководящую силу общества, закриплённую в канституции. Шестая статья канституции гаварит, что... паздравим друг друга с этим, друзья. Ура!
– Ура, – вяло откликнулись комбат и замполит.
– Кто ж так "ура!" кричит? – обиделся партийный секретарь. – Вы што, в плен сдаватца идёти?
Троекратное "ура", точно стилетом, трижды пропороло кухонный воздух.
– Друзья, прикрасин наш саюз! – выцветшие ресницы партсека нищенски увлажнились росинками слёз.
– За...ись сказал! – и комбат, не зная, на что пустить излишки восторга, шибанул кулаком по столу.

ГЛАВА 5
Статья 10. Ночь, прожившая большую половину отпущенного ей срока, быстро слабела: в её чёрных атласных волосах засеребрились прядки седины; байковый сюртук неба поизносился, истончал; звёзды потускнели и, словно беззубый рот, опали щеками; серп месяца побледнел, притупился; земля заселилась сторонними звуками ночь, прожившая б`ольшую половину жизни, таяла, теряла силы.
– Наш паравоз, впирёд лити, в камуни астановка, инова нет у нас пути, в руках у нас винтовка! – орал, дирижируя себе огурцом, комбат майор Клинков.
– Будит людям щастье, щастье на века, у савецкай власти сила велика! – контральто с надрывом голосил замполит, майор Хны.
– Севодни мы ни на паради, мы к камунизьму на пути, в камунистическай бригади с нами Ленин впериди! – верещал сопрано, местами сбиваясь на меццо-сопрано, секретарь партийной организации батальона капитан Летунов.
– "Зачем я здесь? Как дошёл я до этого?" спрашивал я себя и не находил ответа. Меня уже не "водило", голова не "летала" и, несмотря на боль в висках, словно в них кто-то вкручивал шурупы, голове хотелось думать, рассуждать, анализировать.
Я смежил веки: перед глазами, будто на экране, поплыли кадры:
Кадр первый. Кабинет комбата. Майор, откинувшись на спинку стула, читает мой рапорт с просьбой о разрешении мне заочного обучения на историческом факультете Ленинградского университета имени А. Жданова.
Кадр второй. Разрешение на учёбу будет только через вступление в партию.
Кадр третий. Я артачусь, валяю ваньку, дескать, не достоин, не дорос, не оправдаю. Замполит стучит кулаком по столу:
– Я, а в маём лице и вся партия и, следавательна, весь савецкий народ, не дапустят ****ства, при катором каждая беспартийная сволачь, изучив историю, будит трактавать иё по-своиму! История это, в первую очередь, партийнасть и сациалистичиский риализм!"
Кадр четвёртый. Я у особиста. Он зачитывает несколько донесений на меня: "По существу заданных вопросов источник может сообщить следующее..."
Кадр пятый. Босс орёт, требует, торопит: ему необходим рост партийной организации. У него план. У него указания.
Кадр шестой. Октябрь 1977 года. Принимается новая Конституция. Ссылаясь на статью 45 Конституции, я вновь прошу
разрешить мне заочное обучение, но только уже на факультете журналистики.
...И вот я здесь. А в уши трио командиров: "Кони сытыи бьют капытами, встретим мы па-сталински врага!"
"И это к ним, в их общество я хотел войти? Нет, уже вошёл! В их мир? Неужели только через мир лицемерия и лжи, только через их мир осуществляются мечты, лежит путь к цели?"
Я открыл глаза, оглядел кухню. Голова гудела, как большая возбуждённая толпа, но мысли текли ровно, безудержно.
"А если поступиться чуточкой того, чем дорожишь, что составляет твое Я, поступиться ради осуществления мечты? Что есть человеческое счастье как не осуществление мечты? как не достижение цели? И если человек стал счастливым, то важно ли, каким путём он стал таковым? Счастье – вот высший смысл!.."
– ...Как эта всё случилась, в какие времина, три года ты мне снилась, а встретилась вчира! – тяжело, словно на излёте, тянул секретарь первичной партийной организации.
Замполит попытался помочь ему, но на первой же ноте сорвался, вошёл в штопор, закашлялся.
Комбат смачно, со вкусом, рыгнул, и смачно, со вкусом, выругался.
"У каждого своё понятие счастья. Вот сейчас они счастливы шестью бутылками водки. А завтра? Наверняка их завтрашнее счастье будет измеряться восемью бутылками?
Но я сам разве не достиг счастья, получив разрешение на учёбу? А завтра мне потребуется ещё что-то, и я вновь, покочевряжившись, поломавшись, как... как целка, постучусь в их дверь и войду... оставив при входе... в надежде на возвращение...
Кто меня осудит в моём стремлении к счастью? Только я сам. А разве я сам судия себе? Мы готовы судить лишь других. Обвинять в своих поступках лишь других. Разве меня не принудили? Ведь и другие...
Какое тебе дело до других?
Где же выход? В чём он?
Выход – в тебе.
Во мне? И никто..?
И никто не обязан помогать тебе.
Но ведь невозможно всю жизнь прожить с чистой Совестью!
Но жить, поступать так, чтобы на твоей Совести было как можно меньше пятен, ты обязан, должен.
Но зачем?! Для чего?!
Не знаю.
А кто знает?
Только ты сам..."

Статья 11. Мы красныи кавалиристы, и пра нас былинники речистыи ведут расказ, – с надрывом пропел замполит и умолк.
Майор скучал. Он был не у дел. Комбат и партийный секретарь, вгвоздив локти в столешницу, состязались в силе рук.
– Бл,ядина! шипел комбат.
– Гандон штопаный! парировал Босс.
– Игра была равна – играли два гавна! – констатировал майор Хны усилия своих сослуживцев.
Замполит тоже бурлил от прилива энергии. Но она оставалась невостребованной. И её необходимо было срочно растратить. Чтобы не утонуть, не сгинуть в её потоке.
– Вот раньши, прапор, если бы ты украл, тибе бы чё была? Тибя бы пасадили, – навис надо мной дамбой замполит, терзаемый потоком энергии. А сиводни, если ты украдёшь, тибе, прапор, чё будит? Тибе ничиво не будит! Потому што ты наш, ты член партии, и партия тибя пожурит, а если и надо, то и выговор объявит.
– Но, таварищ маёр...
– Ладна, сиди, атдыхай. Мы тут не дискутировать сабрались, – отмахнулся от меня, как от чего-то надоевшего, замполит.
А за столом продолжалась баталия: комбат с серым, как шинельное сукно, лицом; Босс с алой, как переходящий вымпел, ряшкой; их переплетенные запястья; поочерёдно то в одну, то в другую сторону клонящиеся локотницы...
Я вдруг остро почувствовал: если я не уйду сейчас, значит, я не уйду никогда. Значит... Но сначала!..
Я нагнулся. Оттолкнул чью-то ногу. Вцепился в портфель. Нашарил папку. Выпрямился. Вот они: заявление, анкета, рекомендации, справка, разрешающая учиться. Я скомкал бумаги, бросил на пол и, придавив ногами, крутнулся на них. Потом, что-то крича, кинулся на замполита.

ГЛАВА 6
Статья 12. В прихожей меня хлестнула мысль: "Потянут к особисту". Я словно споткнулся. Но через мгновение эта мысль сменилась другой: "Фас, сволочи, мне попортили, и профиль. Хорошо ещё, что зубы все на месте".
 ...При выходе, над дверями подъезда, скособочившись, как от прострела в пояснице, висело: "Наша норма – две нормы!"

Статья 13. Гоняя по кругу жизни кровь, гулко и часто-часто стучало сердце. Словно подчиняясь заданному ритму, я шёл навстречу набегающему волнами ветру. Ломило ухо, ныла челюсть, под глазом вызревал фингал, из носа сочилась сукровица.
Отец, я получил за предательство. Я не знаю, что меня ждёт впереди, но в одном я убеждён твёрдо: в партию я больше проситься не буду. И от этой убеждённости я почувствовал себя счастливым. ...И ещё увереннее глянул в будущее.

Январь март 1978

ВОЕНЩИНА
(Штрихи к портрету)

ГЛАВА 1
"Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошёл день ничем не омрачённый, почти счастливый...".
А. Солженицын

Статья 1. В дверь аппаратной засекречивающей аппаратуры связи трижды колотнули. Затем ещё раз и еще. Сглотнув последние 20 слов и привычно спеленав полотенцем роман-газетовское издание, так же привычно ухоронив его в узкой пазухе между стенкой кунга и блоком электропитания, прапорщик откинул прорезиненный прямоугольник завеси, глянул в дверное оконце: за двойным стеклом нескладно туманилась многокилограммовая фигура командира взвода.
Прапорщик отщёлкнул задвижку, толкнул коленом дверь. В аппаратную, натужно одолев четыре ступени, вскарабкался, втягивая за собой сколок февральского ветра, капитан Геев.
– Ананиравал, чи шо? – гуднул он, и его лицо, смахивающее на полусопревший кругляк, пошло трещинами.
– Как можна симинной фонт расбазаривать, гражданин начальник? – заискивающе-придурковато глянул прапорщик в улыбистое лицо командира, веть домой едим.
– Хто едит, а хто и нету, скинул, как ненужную ношу, улыбку капитан, паступила вводная, прапар, черис тритцать минут с экипажем атбываишь к месту погрузки для следавания в воинскам эшылони.
– Как?!! – только на это и хватило прапорщика.
Комвзвода, обожающий бурливость чувств, закис лицом не устроила реакция подчинённого; и, рассчитывая заполучить большее, он, дёрнув покатым плечом, прижав обширный зад к брезентовому стулу, начал грубый обстрел:
– Харашо нам! Мы завтра дамой! на зимнии квартиры! к жениным жопам! к вину! а для тибя ученья толька начинаюца! Да ищё празник на насу!!
От услышанного прапорщику впору в уныние войти: "Щ-854" вернуть к означенному сроку обещался, с друзьями университетскими загадано было в день Красной Армии встретиться, "Раковый корпус" от них заполучить, да и что таить – по жене соскучился. И вообще, настройка была к дому ехать.
...Баби тваей саабщу, што задержываися! На чёрт знаит какое время! Мать иё в раздалбай! – щедро расходовал боезапас взводный. Да ты ни бойсь! найдёца каму ей палчонку бросить!!! В биде ни аставим! – капитан гоготнул, с ленцой, словно раздумывая: стрелять – не стрелять более, поднялся со стула, пожал подчинённому руку. – Эх-ма, вот ана, наша слушба! С горечью, но горделиво пожаловался он и вышел.
В освобождённое им пространство расшалившийся ветер впихнул горсть снежин, которые, балеринно крутнувшись, пали на пол, изготовившись через несколько мгновений уйти из жизни.
Капитан Геев взводом з`асовцев командовал давно и по случаю. Присланный из учебного подразделения на должностькомроты, он несказанно удивился отсутствием таковой. За те полтора часа, потраченные капитаном на дорогу к новому месту службы от Чёрной Речки до Токсова, командиром роты был назначен лейтенант Шишлов.
 Ларчик открывался просто. Лейтенант обзавёлся тестем с Дворцовой – полковником Зубрецом, недюжинным пронырой, прожжённым штабистом-интриганом, опытным бойцом-рубакой и, наконец, просто офицером отдела кадров, который от удачно проведённого маневра потирал ладони: вскок в кресло командира роты гарантировал зятюшке Академию связи имени Семена Михалыча Будённого, а там... там уж согласно доктрине.
Для непосвящённых в тонкости военной служебной лестницы задумка полковника Зубреца – бредовый заговор, и, дабы избавить их от заблуждения, обратимся к первоисточнику. Разработанная лучшими параноически-маразматическими умами военно-промышленного комплекса "Советская военная доктрина" (том 2, издание самое последнее, исправленное и дополненное, страница 125, абзац второй, совершенно секретный, особой важности, литера "К") предполагает и протекци..., чуть было не произнеслось ругательское, чуждое нашему обществу существительное, вдобавок иностранного происхождения, когда есть замечательное русское слово, определяющее одно из важных завоеваний социализма. Из года в год по городам и весям разрастается движение в поддержку этого завоевания. И именно это движение причинность подкорректировки нашей военной доктрины.
Почему сын пастуха имеет полное право стать пастухом, дочь скотницы – скотницей, сын тракториста – трактористом, дочь доярки – дояркой?
Почему слесарю – слесарево, токарю – токарево, плотнику – плотниково, а портнихе – портнихово?
Династическое движение!
Династии шахтёров, металлургов, моряков! Династии врачей, артистов, политиков!
Но тогда сын ефрейтора – ефрейтор, сын лейтенанта – лейтенант, сын маршала – маршал? Выходит, топтание на месте, пробуксовка? Социализм же – это прогресс!
"Что делать?", "Кто виноват?" – замаячили на горизонте извечные русские вопросы.
Но у истинно советского человека нет неразрешимых проблем! И зацвели, заблагоухали династии военных: племянники прямые, двоюродные, троюродные и внучатые; зятья, свояки, крестники и шурины облагородили, обогатили новым содержанием, новым смыслом, новой непобедимостью советскую военную доктрину.
В то, что советская военная доктрина непобедима и всесильна своей верностью и верна своей всесильностью, капитан Геев поверил, когда после своей письменной жалобы на несправедливость, пониженный в звании на одну ступень, добровольно письменно
отказался от должности ротного.
С тех пор минуло пять лет. Лейтенант Шишлов уже давно не лейтенант, а выше, и "тянет" службу при штабе округа на Дворцовой, окно его кабинета выходит видом на Невский и противоположное здание, в котором разместилась редакция ежемесячного литературно-художественного и общественно-политического журнала "Нева", издающегося с апреля 1955 года, а капитан Геев, вторично дослужившись до капитана, так и командует взводом засовцев, и окно его двенадцатиметровой комнатки в пятикомнатной коммунальной квартире смотрит на сараи, возле которых каждый вечер кучкуется всякая рвань.

Статья 2. – Таварищ капитан! Экипаш для следавания в новый раён учений гатов! Начальник аппаратнай прапарщик Куд...
– Вольна!
Комбат, капитан Рудников, придирчиво осмотрев прапорщика, двух сержантов и шестёрку рядовых, с ходу приступил к исполнению своих обязанностей:
– Слушай инструктивный инструкташ, – голос комбата, огранённый металлом, докатился до распяленной двумя соснами маскировочной сети, закрывающей въезд на узел связи и очумело смотрящей в зиму зелёными и коричневыми пятнами-камуфляжинами.
– Слушай инструктивный инструкташ, – повторил капитан и залистал Устав внутренней службы Вооружённых Сил СССР. Отыскав главу 12-ю "Особенности внутренней службы при перевозке войск", комбат, сбиваясь и путая знаки препинания, углубился в её оглашение:
– Общии палажения. Статья триста тритцать втарая. Воинские части, падраздиления и каманды бальшой числиннасти для перивозки железнадарожным и водным транспартам арганизуюца в воинскии эшылоны. Кажнаму воинскаму эшылону присваиваица номир. При перивозки ваздушным транспартам для кажнава ваздушнава судна кампликтуюца воинскии каманды. Статья триста тритцать третья....
За десять минут с главой 12-й устава было покончено.
Ещё десять минут капитан спотыкался на правилах безопасности: при погрузке в воинский эшелон, при разгрузке воинского эшелона.
Следующие десять минут грозился, что "примит самыи жыстокии меры к тем, кто будит настырно хулиганить воинскую дисцыплину", и просил "праникнуца чуствам высокай атветствиннасти к даверию, аказаннаму камандыванием части, и ат имини экипажа разришыл заверить, что аказанное даверие будит выпалнина полнастью, в срок и с атличнай аценкай".
– Таварищи салдаты и прапарщик! – торжественно перешёл к заключительной части "инструктивного инструктажа" комбат, – на дваре сиридина февраля, и вы стаити у предверии раждения савецкай армии. Дватцать третива фивраля вы встретити далико от сваих дамов, и патаму разришыти мне ат их лица и сваиво имини лична паздравить вас с наступающим празником и пожылать здаровья и успехав в личнай жизни.
Где-то перешушукивался снег. На белёсое небо наплывала грязная дырявая ладья тучи.
Капитан Рудников сдёрнул с ладони перчатку, зажал большим пальцем ноздрю, сморкнулся и, уследив биссектрису полёта выброшенной из носа субстанции, довольно хмыкнул, обтёр руку о полу шинели.
– Вольна! Разайдись! Камандуй, прапар! но тут жуткая гримаса исказила физиономию комбата. Стой! Атставить, ё. вашу мать! Всем падняца в маю "бабачку" и расписаца в палучении инструктивнава инструктажа! Прапар, камандуй!
"Бабочкой" назывался выпотрошенный, словно брюхо рыбины, списанная аппаратная связи, где стояли стол с графином и парой стаканов, две солдатские койки, телевизор, тройка стульев, тумбочка, на исцарапанной плеши которой синела колода карт.

ГЛАВА 2
Статья 3. Станция погрузки Сертолово-1 точно штаб тыла округа: вроде бы, все при деле, все суетятся, бегают, а проку чуть-чуть. Не удивительно: для девяноста процентов офицеров и прапорщиков сводбат дело незнакомое, новое. Видимо, по этой причине незначительные команды в 10-20 человек из полутора десятков близдислоцированных (в радиусе 200 км) к Ленинграду гарнизонов с техникой, месячным запасом продуктов, палатками, крепёжным материалом, руганью словом, со всем положенным и неположенным скарбом ежечасно обходились зампотехом, замполитом, зампотылом, начштабом, начмедом, начпродом, ведущими каждый по-своему и со своей колокольни разъяснительно-массовую работу. Более всех докучал замполит. Его распаренный от работы язык алым стягом бился в топке ротища, клокочущего обкусанными клубами пара...
Зима, которой обрыдло слушать нескончаемую чушь, заскрипела зубами, навалилась снегом, заметелилась.
Дизель-электровоз, день-деньской продремавший на запасном пути, вскрикнул, дёрнулся, подпихнул два классных пассажирских и четыре крытых товарных, "скотских", по точному определению солдат, вагона.
Рядовой состав, полуобморочный, измороженный, затюканный крепежом техники и наставлениями, ломанулся занимать жильё.
– Куда, ё. вашу мать! – распихивая солдат, заблажили офицеры и прапорщики.
 Командир сводного батальона подполковник Ерошин вывалился из командирского "газика", где он пережидал козни непогоды, запрыгал вдоль вагонов, жутко вопя и заглядывая офицерам в лица.

Статья 4. Через 11 минут 13 секунд низшие чины копошились над обжитием индивидуальных закутов в три яруса прошитых стёжками подпревших сорокамиллиметровых досок товарных вагонов, посередь нутра которых чугунным защепом цилиндрились печи, а офицеры и прапорщики, гундося кто маршевые ("Дорога от порога не легка, и, уронив платок, чтоб не видал никто, слезу смахнула девичья рука..."), кто революционные ("...Но наш бронепоезд стоит на запасном пути..."), кто эстрадные ("Синий-синий иней лёг на провода, в небе темно-синем синяя звезда. О-о-о-о-оооо...") песни, обустраивались на полках классных.
А с какой стати призванным на два года раскатывать в пассажирских вагонах? Не накладно ли?
Стужа? Парням из палящего Самарканда предписано служить за Полярным Кругом, северянам на берегах Черного и Каспийского морей, молдаванам в гнилом ленинградском климате.
И ничего, что через полгода узбек отхаркивается гниющим лёгким, у якута выпаривается кровь, а бессарабец исходит язвами, ничего! Зато они узнают, как велика, как могуча их страна, и проникнутся к ней трепетной любовью и любовным трепетом.
Так, примерно так говорится в советской военной доктрине. А советская военная доктрина – это не догма, это руководство к действию.
"40 человек или 8 лошадей, вспомнилось нашему прапорщику из учебника истории СССР, рекомендуемая норма загрузки теплушки...".
Но то ли ныне народ измельчал, то ли в прошлом лошади были крупнее, в каждую "теплушку", в каждый "скотский" вагон впихнулось по 56 живых душ.

Статья 5. День истекал к западу. Воинский эшелон под номером 57021 с тридцатью восемью платформами связной техники, четырьмя товарными и двумя пассажирскими классными вагонами, оттянутый на запасной путь, длиннющим аппендиксовым отростком змеился в оголённом чернолесье, зяб, шелушился перхотками изморози.
Солдаты дохрумывали суточный продпай, теснились у дымящихся чугунок, лаялись между собой, выискивая места потеплее, повыгодней.
 Офицеры и прапорщики, перезнакомившись, сгуртовавшись в группки по "интересам" возраста, званий, землячества, однокашничества или так просто, за знакомство, поспешая, остограммливались "фронтовыми", "болотными", "колёсными" и никем не отменёнными "наркомовскими".
Но человеку, как известно, не дано раздвинуть рамки собственной жизни, будь то солдат, офицер, генерал или генсек, и потому через 20 минут 10 секунд сводбат от рядового до офицера в хвост и в гриву поносил начальника войск связи округа, которого в столь неурочный час принесла нелёгкая проводить своих подопечных в дальнюю дорогу.
По-улиточьи, упрятанными в меховые сапоги ногами, генерал-майор Розов двигался вдоль платформ. Его меховую куртку купечески-щедро украшали искрившиеся в отблеске станционных фонарей снежинки, выскальзывающие с уходящей ввысь темени.
Втиснутые в опять же меховые перчатки пальцы судорожно шевелились, словно сосиски в кипящем котле.
Высоченная папаха из трёх-четырёх каракулевых барашков надёжно и честно отапливала генеральскую голову и обносившееся лицо, на которое нагло, как крыса, выскакивала зловещая улыбка, когда тянувшийся за ним шлейф полковников сминался из-за непредвиденных генераловых остановок.
Первоклассная экипировка начальника войск связи – это не каприз высокого должностного лица. Так экипировались все 15 тысяч генералов легендарной Красной Армии. Потому что страна любила своих генералов, потому что страна верила своим генералам, потому что страна надеялась на своих генералов.
... Среди связистов Ленинградского военного округа генерал-майор Розов слыл выдающимся матерщинником. Он так искусно вплетал брань в свою бедную речь, что дух, словно обухом, у слушавших его перебивало, а на глаза слёзы умиления здоровенными валами накатывались, и добровольные летописцы не поспевали генеральские матюги на бумаге бессмертить.
Выпадали, однако, и тяжёлые дни, когда начальник связистов, по только ему понятным причинам, говаривал скупо, бесцветно, нище. Тогда смотрелось это до такой степени неприлично, как если бы самое что ни на есть грубейшее ругательство произнесено было ротком раскрасавицы самой неписаной.
К счастью, такие дни редко случались.
До генерала Розова связистами распоряжался генерал-лейтенант Т`олстый – фронтовик, умница, грамотей и, что самое странное, – интеллигент (ко времени происходящих событий от интеллигенции один пшик остался, а тут вдруг в армии выискался).
Так вот, память о генерале Т`олстом одномоментной была, ее скорёхонько колоритная фигура Розова застила.

 Статья 6. Сочной, заматеревшей ночью связистов выстроили буквой "П", чтобы они взорами своими ластили не только генеральский фас, но и профиль.
Небо, точно подчиняясь уставу, очистилось, распласталось безгранично чёрным парчовым плащом, попорченным прорехой запрокинувшегося на горбатящуюся спину чумазого месяца и зубчатыми кружочками плоскотелых звёздочек.
Начальник войск связи тихо, пряча опорожненные глаза, словно беседуя со своим двойником, начал инструктаж.
Генерал говорил много, жадно, точно спешил выговориться, трогательно и интересно, вышивая полотно речи таким цветистым матом, что каждое произнесённое им слово драгоценным камнем нанизывалось на паутинную нить его мыслей, ожерельем опутывало связистов, укрепляя в них преданность делу, которому они служили, преумножая уверенность в истинности выбранного ими поприща.
Генерал-майор говорил о боевых, трудовых и революционных традициях советского народа, о чести, доблести и славе, о моральном кодексе строителя коммунизма, о происках тех, кому неймётся взять реванш.
Генерал-майор ещё долго бы форсил словами, не вмешайся выбеленное морозцем ухо; оно крохотным покалывающим пельмешком зависло над узорчатым погоном, принудив генерала к капитуляции.
Но дабы вышитое не расползлось, дабы ожерелье не рассыпалось, безвозвратно утеряв драгоценные камушки, начальник войск связи поднёс руку к ноющей мочке уха, сотворил мудрёный узел из праздничного поздравления, пожелания всяческих благ, попутного ветра в жопу... .баной матери, .баных в рот, в дышло, х..плётов и освободил место для начпо.

Статья 7. Начальник политического отдела спецчастей гарнизона города Ленинграда полковник Бретелька, как и любой другой деятель от идеологии, не был большим оригиналом, памятуя о том, что всё познаётся в сравнении, и посему любое своё выступление громоздил со слов: "Таварищи! Па сравнению с тысича дивитсот тринацатым годам наша страна...", далее перечислялись успехи советского народа в выплавке стали и чугуна, в "д`обычи" угля, нефти и газа на душу населения.
В прошлом году полковник, как младенец мамкиной сиське, радовался количеству стали, чугуна, угля, нефти и газа, выпавшим на каждую советскую душу в 1977 году, в позапрошлом тоннам и кубометрам оных, доставшихся в попозапрошлом, историческом, тысяча девятьсот семьдесят шестом.
Сей ночью начпо впервые изменил себе: выкричав дежурное, замызганное, как трояк, заначенный от жены на выпивку, "таварищи!", полковник напомнил связистам лишь общие цифры: "В тысича дивитсот семисят васьмом гаду д,обыта симсот адин милион тон угля, читыриста дивиноста адин милион тонн нефти, включая газавый кандинсат, двести восимисят девить милиардав кубаметрав газа, выплавлино сто сорак адин милион тон стали, дивиноста семь милионов тон чугуна, исгатовлин адин триллион тридцать восимь милиардав килават часов электраэнергии", полагая, что за четверо суток следования эшелона к месту учений подчинённые сами рассчитают, по сколько чего приходится советской душе в нынешнем году.
(Зная численность Союза, раздать поровну "добытое", выплавленное, изготовленное не составит труда.)
– Заастряю ваше асобае внимание на том, што двацать читвертава фивраля испалняица третья гадавщина са дня аткрытия двацать пятава съезда КаПаэСэС, таварищи салдаты, сиржанты, прапарщики и афицеры.
Узкое, словно лента, лицо полковника в свете прожектора желтело бруском тола, от которого жирным бикфордовым шнуром длилось и обрывалось в зассаном снегу тело.
– Помнити, вы служыти в ордина Ленина Ленинградском военном округи, и вы должны быть для всех образцом, поэтому форма одежды поглажена, военные билеты в исправности! лозунгово оборвал себя полковник Бретелька и отшагнул за спину
генерал-майора Розова.

ГЛАВА 3
Статья 8. Когда восточный окоём небосклона высеребрился робеющими прядками седины, сводный батальон связистов вытолкнули на окружную дорогу.
Знаете ли вы воинские эшелоны? О, вы не знаете воинских эшелонов! Всмотритесь в них!
Продрогшая до костей "теплушка" обмороженно прихрамывает на стыках, слезя железистые бочины и крышу мириадами иголистых снежин. Трёхэтажные нары нервически поскрипывают под обездвиженными от холода солдатскими телами. Около печи-буржуйки паникует истопник-дневальный с азиатской измалёванной угольной сажей физиономией. Из ущелий самоуплотняющихся дверей "скотского" вагона вихрится жгучей крапивной полостью синеватая стынь.
Нет, вы не знаете воинских эшелонов!
Двенадцать-четырнадцать-шестнадцать часов без роздыху тянется воинский эшелон, и то и дело двери его "скотских" вагонов чуть откатываются назад? и из мрака образовавшихся прорешин льются струйки солдатской мочи.
Но чудовищно страшно и сложно тем, кто более не в силах удерживать в своих кишечниках кал; такие поворачиваются спиной к убегающему пространству, присаживаются на корточки и, удерживаемые за руки товарищами, справляют свою нужду.
 Нет! Вы не знаете воинских эшелонов. В редкой начальствующей голове зародится мысль заглянуть в "скотский" вагон.
Зародится, взмахнет пару раз крылами и канет без следа, словно её и не было.
Воинские эшелоны! Им нет равных в мире!.. Углы теплушек, наспех подметенные после перевозки урожая, стылые, как бездна, матово лучась в утробном полумраке, словно тысячами обиндевелых ёжиков, щетинятся пирамидками зерна.
Колёса накручивают на себя пространство, выстукивая какую-то страшную, неположенную до времени правду.

ГЛАВА 4
Статья 9. Через 103 часа 21 минуту по московскому времени Осиповичский перрон приветствовал прибывший сводбат вмёрзшим в лёд отечественным презервативом, в разверзнувшемся зеве которого еще туманился абрис предыдущего эшелона.
Первыми коснулись белорусской земли ноги особиста; пугливо, как кастрированный кот, опробовав твердь союзной республики, капитан как знаменем махнул рукой: зажившиеся в вагонах офицеры и прапорщики, перебарывая собственные организмы, расставались с залёженными постелями и опасливо, точно в студеную воду, вступали в занозистый, пахнущий незнакомой весной воздух.
... С матюгами разгрузились, с матюгами построились в колонну, с матюгами поползли к Бобруйску.
По сторонам непышной, как будто бы невсамделишной дороги, ухабисто, точно на ходулях, прошагивали взбухшие, едва оснеженные удохлистым снегом поля, обочь которых, скукожившись бельмастыми избами, уничижительно, словно моля о подаянии, тянулись деревеньки.
Шерстистое, с пепельно-седыми космами небо то, словно отчаявшись, кидается под колёса, то всполошившейся птицей взмывает ввысь.
Упористый ветер с тупым упрямством угодливо турлычет в кабинное стекло, будто умоляет впустить передохнуть и обсушиться.
... С копотью и громыханием прошборкав по юго-восточной окраине Бобруйска, незатейливо сманеврировав влево, колонна скрылась в лесном массиве, огранённом, если верить карте, населёнными пунктами Глуша, Глуск, Заболотье, Зеленковичи и железной дорогой Рабкор – Березина.

Статья 10. Незаметно, крадучись свечерилось. В бледные щёки небосклона разом выплеснулись краски, и он акварельно расцветился изумрудными, золотыми подтеками: казалось, что небосклон кем-то долго и умело избивался и теперь по его телу растёкся чудовищный синяк.
От генеральских "бабочек" и палаток шрамами прошились просеки; их чинная выверенность, отсыпка оранжевой кирпичной крошкой на двадцатом шагу оканчивалась будочкой походного туалета. Рулончик финской туалетной бумаги, продезинфицированный, оглаженный рубанком и олифой рундук, ласковый, приятно облегающий задницу стульчак: всё радовало большезвездных слуг отечества.
Десяток шестидесятиваттных лампочек, притороченных к свежеошкуренным вешкам, брызгая желтоватой течью света, манили за собой, зазывали погостевать в уюте домишки-туалета.
Но горе коменданту фронтового узла связи "Северных", майору Педрилко, если в генеральский туалет, соблазнившись зовом огоньков, забежит иного ранга жопа!
Конец карьере, прощай служба в славных Вооружённых Силах эСэСэСэРа!
И потому бди и помни, майор! Бди и помни каждый, кому выпала великая честь быть доверенным лицом высокопоставленных жоп!
Помни, что приключилось с подполковником Ивановым в 1975 году на командно-штабных фронтовых учениях "Щит-75" под Печенгой!

ГЛАВА 5
Статья 11. А случилось с ним следующее.
Чернильное, двухмесячной выдержки небо, на котором рваной раной луна. Утрамбованный, иссеченный арапниками ветра снег. Липучий, как пластырь, бодрящий морозец форсируется в насунутой на плечи шинелишке разомлевшим от бутылочки коньячка генерал-лейтенантом химических войск Ипритовым. В его семидесятилетнем, обвисшем животе угрозливо, точно танковый двигатель, урчит и пучится отработанное топливо, и, труся к закамуфлированной под сугроб будочке, генерал, словно заигрывая с кишечником, отвлекая его от преждевременного отторжения отходов вымученно, перевирая мелодию, шелестит губами: "Мы маладая гвардия рабочих и кристьян...".
Когда главный химик округа рвет на себя фанерную дверцу походного туалета, на него из бездны "нужника" выпяливается вздувшимися, словно волдыри, бельмами иссиня-мертвенное лицо.
Генерал, зайдясь высоким, как у евнуха, визгом, отшатывается, выгружая в штаны скопившееся за день, валится на бок; на него, с приступка, запрокидывая к звёздам матовую задницу, обрушивается иссиня-мертвенным лицом подполковник.
...К утру компетентные органы устанавливают личность "злоумышленника".
Командир рембата подполковник Иванов стоически встречает удар судьбы: за дискредитацию высокого воинского звания советского офицера-бедолагу отправляют в запас.
Позже Генштаб Вооружённых Сил рассылает директиву "О необходимости освещения туалетных комнат генералитета в полевых условиях", а ещё погодя секретный приказ МО СССР 00123123 "О неотложных мерах по охране и обороне мест индивидуального
пользования генералов и адмиралов Вооружённых Сил СССР" (сокращённо, в армейской среде, "приказ о сральниках").
Так что бди и помни каждый, кому посчастливилось стать охранителем высокопоставленной жопы!
Бди и помни!

ГЛАВА 6
Статья 12. За хлопотами канул в Березину-реку февраль. Марту от роду три дня. Но настырный, уверенный, он всё-таки добился своего: трава летошного года, изжевав остатки серого, как солдатский хлеб, снега, распрямила затёкшую за зимовье спину и, веруя в новую жизнь, расступилась, высвобождая почву под юные зеленя; и только вертолётное поле буклилось серебристо-сивыми, грубыми, как колючая проволока, колтунами прошлогодней поросли, игнорируя тем самым ожидаемый 7 марта визит маршала Гречко.
... Всё смешалось в войсках "Северных". Если все счастливые генералы похожи друг на друга, то каждый несчастливый генерал несчастлив по-своему.
За что небо так невзлюбило наших генералов? Опухшие, словно после беспробудной пьянки, облака, сшибаясь, брели к опаловому западу оттуда, со дна оплешивевшего горизонта, с минуты на минуту, с часу на час, со дня на день мог вынырнуть вертолёт Маршала.
За что в немилости у солнца наши генералы?
Два-три случайных ломких лучика сорвутся с вышины, падут, оземь и сгинут, не успев разлиться солнечной кровью теплом.
 За что не в фаворе у ветра наши генералы? С атаманским гиканьем и ужимками налетит влажногривый причёсыватель трав, замрёт, остолбенеет, но, очнувшись через несколько мгновений, исчезнет в неведомом направлении, точно транзитный пассажир, успев, однако, ещё более утяжелить промозглой сырью воздух и вертолётную поляну.

 Статья 13. Заковыристо обматюгав весну, предпочёвшую позиционную войну бурному наступлению, деморализованные генералы отступили, оказавшись один на один, лицом к лицу со своими несчастиями: начальники тылов с тылами, начальники снабжения со снабжением, начмеды с медициной, начальники отделов агитации и пропаганды с агитацией и пропагандой.
Замполиты, точно лишившись разума, шаманили по войскам: от связистов к химикам, от химиков к сапёрам, от сапёров к топографистам, будто эти чартерные рейды сулили разгадки их, комиссарских, судеб.
Всё смешалось в войсках "Северных". Вертолетное поле ну никак не желало радовать изумрудной зеленью маршала Гречко.

ГЛАВА 7
Статья 14. К исходу шестого дня жизни марта к вертолётному полю подбуксовала крытая тентом машина: из-под брезента комендантский взвод принял на руки две столитровых бочки. И грянул бой! Не ради славы, ради званий и наград.
После того, как наш прапорщик посоучаствовал в кампании по изготовлению из ватмана берёзовых листьев и развешиванию их на слишком уж рано в том году облысевших деревьях (военный городок лихорадила весть о возможном визите Леонида Ильича Брежнева), ему думалось, что арсеналы изобретений военщины пусты.
 Но блажен тот, кто не верует!
... Комендантский взвод плотной цепью, пятясь задом, пошёл в атаку, поливая длинными очередями ярко-зелёных струй из новеньких, сверхсекретных распылителей жухлую траву вертолетного поля.
Деревья, беспардонно обставшие по кромке поля, обстуканы, обсвечены, обслушаны кагебешниками-особистами в капитанских шинелях; полтора десятка берёз, сосен и елей, вызвавших сомнение, спилены, повязаны, утянуты; пни примаскированы надёрганным из Быховского болота мхом и устланы красными лоскутами материи, на которых бледно-голубыми прогалинами темнели книжечки общевойсковых уставов и альбомы биографий членов Политбюро.

ГЛАВА 8
Статья 15. Всю ночь комендантский взвод, усиленный ротой пехоты и одним танком, охранял выкрашенную поляну.
Всю ночь генералы нервически пили кофе, употребляли стимуляторы. От страшных предчувствий всю ночь, точно астматики, задыхались замполиты. В погоне за "Голосом Америки" всю ночь, как одержимые, крутили ручки настройки полевых приемников
особисты.
Ночь с 6 на 7 марта белыми бляшками холестерина отметилась на сердечно-сосудистой системе старших офицеров и генералов "Северных".
А утром, когда на бескрайнее небо выкатилось горячее солнце, до вышиба слёз и глазной рези изумрудно-зелёными бликами засияло вертолётное поле.
И эти слёзы, эта резь были как самая высшая, как самая дорогая награда...
И как апофеоз единства армии и народа ярко-красный, длинноворсовый, ручной выделки ковёр, брошенный под ноги спускавшегося с небес Маршала.
1979

НЕ ЗА СТРАХ ЗА СОВЕСТЬ

ГЛАВА 1
Статья 1. Таварищ актив! вы наверна уже знаити, што чериз четыри дня будит День пабеды? Трицать читыри года назат нашы деды и атцы пролили сваю кровь на скрижали истории, штобы мы с вами сиводня в мирных условиях в харошай абстановки сидели здесь. Весь мир снимает шляпы перид нашим подвигам, и мы далжны ни астаца в старане и атветить на эту заботу партии и правитильства новым ратным трудом и далжны наметить мераприятия для отпразнывания Дивятава мая, как все савецкие люди, командир отдельной роты связистов сел, остекленелыми глазами как катком прошёлся по каждому члену комсомольского актива, как бы желая убедиться, что его слова горячими блинами запали в душу активистов, запали надолго, может быть, на всю жизнь.
Со стула лихо, по-чапаевски, вскочил заместитель командира роты по политчасти капитан Жоркин. Его остренькое живое лицо с маленькими грязноватыми глазками существовало будто бы независимо от остального тела. Ничем не примечательная голова, обрываясь, переходила в тоненький стебелёк шейки, которую обнимали серо-зелёный воротник рубашки и удавка жёваного галстука. На узких плечах как карточный долг висел поношенный китель с ромбом военного училища и планками медалей "25 лет Победы над фашистской Германией" и "За воинскую доблесть в честь 100-летия со дня рождения В. И. Ленина".
В брюки, отглаживаемые один раз в год к 9 мая, прятались прямые, "французские" (как говаривал сам замполит) ножки, плавно перерастающие в бобовое зерно живого, как лицо, зада. Отутюженные, до синевы надраенные щёткой сапоги со сработанными внутрь каблуками пригвоздились к натёртому рыжей мастикой полу.
– Ну, сикритарь, залупи-ка нам сваи идейки! – промчавшись дробинками глаз по пространству ленинской комнаты, призвал замполит секретаря комитета комсомола отдельной роты связистов прапорщика Рявцева.
Тот поднялся из-за стола, руками опёрся о край изрезанной столешницы и, слегка волнуясь, начал "залуплять". Его круглое лицо вспрело, на курносый нос выкатились бисеринки пота.
Комроты ставил в тетради пометы, брезгливо комкая тяжёлое солдафонское лицо словно он нюхал дерьмо.
– Самыи важныи пункты нашыва мираприятия ветираны и вазлажение винков, – вклинился в сбивчивую речь секретаря капитан Жоркин. – Ветирана я биру на сибя, у меня сасед баивая единица: сто грам налей, таких страстей про лесных братьев нагаварит. Слажнее с винком, – замполит задумался, его лицо напряглось, стебелёк шейки, хрустнув в позвонке, развернул фасад головы к командиру.
– Кузьмичь, винок мы атдельна решым, – оторвался от стула капитан Рудников.
– Понял, камандир! – лицо замполита очистилось от мыслей, посветлело, голова вошла в первоначальное состояние.

Статья 2. Оговорены все детали проведения праздника, инструктаж комсомольских активистов на этом закончен. Довольные собой комроты и его заместитель по политчасти, подойдя к бельму окна, забубнили о чём-то, затет-а-тетничали.
С красновато-оранжевой стены, обильно лучившейся трещинками, отечески из-под густых, словно декоративных, бровей на них смотрел выбритый до глянца генсек нашей единственной и от этого становившейся ещё дороже партии.
Слева наотмашь бил удивлённый, точно не верящий в своё фантастическое возвышение, близорукий взгляд генерала армии Устинова.
В углу, заторканный, лицом к стене, на обшарпанной солдатской тумбочке маячил бюст Ленина. Его гипсовый затылок мощно уходил в основание черепа, беспомощно-открыто белел в свете люминесцентных ламп. Полмесяца назад в стычке между "дедами" и "черпаками" чей-то сапог разбил нос основателю первого в мире пролетарского государства, и теперь вождь, словно провинившийся школяр, пребывал в углу, стыдясь за своё обезображенное лицо.
 Капитан Жоркин ежедневно справлялся в мастерских политотдела спецчастей гарнизона города Ленинграда о наличии свободных носов, но или не было гипса, или единственный на весь округ мастер, допущенный к ремонту вождя, оказывался в очередном запое.
...За дальним столом, в "тенёчке", на фоне стенда "Жизнь и деятельность В. И. Ленина" и стал лагерем секретарь комсомольской организации отдельной роты связистов прапорщик Рявцев.
Прапорщик спешил дописать проект решения комсомольского собрания, назначенного на 20 мая. Повестка дня вырисовывалась обширной, но главенствующая роль отводилась итогам ленинского зачёта под девизом "Из одного металла льют медаль за подвиг и за труд!"
"Союз молодёжи и вся молодёжь вообще, которая хочет перейти к коммунизму, должна учиться коммунизму", – писал прапорщик.
"Комсомольцы должны воспитывать из себя коммунистов".
"Комсомольцы должны быть первыми строителями коммунистического общества среди миллионов молодых строителей".
"Комсомольцы обязаны привлекать все массы рабочей и крестьянской молодёжи к строительству коммунизма".
"Комсомольцы должны усвоить всю сумму знаний, которая изложена в учебниках, брошюрах и трудах", – пункт за пунктом строчил прапорщик.
В позапрошлом году он сварганил проект решения из речи В. И. Ленина на VIII съезде Советов "О профсоюзах", в прошлом – из "Лучше меньше да лучше"; – оба прошли «на ура». Сегодня прапорщик выкрадывал тезисы из "Задач союзов молодёжи".
Он уже приканчивал девятнадцатую позицию проекта постановления, когда его руку остановил голос капитана Рудникова:
– Мы с зампалитам пасаветывались и решыли дать тибе заданье экстравагантнай важнасти. Што ты на эта скажышь?
Комроты слыл знатоком иностранных слов и крылатых выражений. Офицеры и прапорщики считали, что только за одно это их командир достоин батальона, и с преогромным нетерпением ожидали его ухода на новую должность. Но что-то неоправданно затягивало прощание с ним.
– ...Да, экстравагантнай важнасти, – гордясь произнесённым, повторил капитан и несколько раз сверху вниз резанул натруженной рукой офицера затхлый воздух ленинской комнаты.
– А в чом ано заключаица? – прапорщик Рявцев был в некотором замешательстве, но сформулировать вопрос смог.
– В чом? – улыбнулся замполит, задёргивая глазки шторами век. Посли ужына на камандирскам "козлике" слётаишь на Вартымякскае кладбище и са свежых магил чиканёшь парачку винков, скороговоркой пояснил он.
– Ккк-ккк-ааа-ккк?.. винки?.. – подавился секретарь ротного комсомола. – Да я, да я, да... неее... да нет! Я... ни... смагу!..
За свои 26 лет прапорщик не раз сталкивался с мерзостью, злом, предательством. Но то, что предложили исполнить ему командиры, не поддавалось осмыслению, и потому протест прапорщика не был осознанным протестом, он, скорее, был защитным рефлексом на чудовищное задание.
– Ни смагу или ни схачу? – моментально рассвирепел командир роты. – В савецкай армии нет ни смагу!!
Глаза капитана набрякли кровью, рот перекосился, в уголки губ просочилась слюна. Тяготы военной службы на нет извели капитанские нервы, и они, даже по малейшему, плёвому пустячку, взрывались бомбой, мертвя ужасом в эпицентре, сея панику в радиусе действия взрывной волны.
Обстановка осложнялась тем, что мощь тротиловой начинки предугадать было невозможно: иной раз следовал просто взрыв без всяких там разрушающих факторов, а вдругорядь так жахнет, что в соседней казарме, обесцветясь, как после дихлофоса, тараканы на спины запрокидывались. (Свои, ротные усачи давнёхонько в глубоком убежище жили, выползая на свет божий лишь по ночам.)
Военные не тараканы, прятаться им уставы не позволяли. И потому от гневливости капитана Рудникова перепадало всем, попавшим под его горячую руку.
– Што жы я?.. Што жы ты?.. Што жы мне?.. свой х.. на брацкую магилу вазлагать прикажышь?! – смерчем заносился между столами комроты. Мне, члену партии?! На-ка! Выкуси! и он, сложив фигу, ткнул ею в сторону висевшего на стене Леонида Ильича.
Видимо, сделал это капитан бессознательно, машинально. Фига, несомненно, адресовалась секретарю комитета ВЛКСМ роты, а никак не генеральному секретарю компартии Советского Союза. Но стебелёк замполитовой шеи провалился в плечи, голова повисла на зардевших гвоздиками ушах, вращая, словно хула-хупами, белками глаз.
У прапорщика же пересохло в горле, в руки выплеснулась слабость, в животе что-то сжалось, заныло.
Чувствуя, как с каждой секундой из него без пользы испаряется уверенность, комсек роты заспешил израсходовать её:
– Но как?.. Как мошна?! Эта... эта кащунства! Эта... эта дикасть!
– А аб... аб... а абсуждать приказы маи... тваи, приказы камандира и начальника ни кащ..., ни кащунства?! Ни дикасть?! захлёбывался слюной комроты.
– А со... а совисть? успел ещё возразить прапорщик.
Это было последнее, на что хватило комсомольского секретаря: как бы дальше ни орал командир, что бы ни делал, пусть даже ударил, прапорщика как индивидуума, как личности более не существовало, а был другой, похожий на таракана, задравшего брюхо к небу и беспомощно шевелившего лапками.
– Совисть, гаваришь?! – продолжал давиться слюной капитан Рудников. – Сматрити на ниво, сматрити! Срал я на ниё! Пливал... пливал... с башни танка! – отыскал, наконец, подходящее слово капитан. – Давай иё сюда, давай! Я вы..у иё, тваю совисть! Давай, я на ниё палажу свой х.., бальшой и чистый!.. Я вам! Я тибе! Я ни кто-нибуть... я здесь... Я тут... Я идинаначальник!! Да я!.. да я!..
– Командир, командир! – подскочил к своему единоначальнику замполит, загораживая прапорщика от капитана.
Голос заместителя по идеологии как-то сразу остудил командира роты: он опал лицом, просох глазами, кровью вошёл в русла вен; обильная слюна сгинула, отметившись на кителе несколькими белёсыми точками. Вбив руку в фуражку, капитан Рудников вышел, отшвырнув от себя дверь с такой силой, что со стены, глухо охнув, свалился экран социалистического соревнования.

Статья 3. Сикритарь камитета ВээЛКаСээМ атдельнай части, кандидат в члены КаПаэСэС, камандир атличнава экипажа, – запричитал замполит, – камандира абидил. Вынудил иво ругаца грязным матом. А он вить тибе кто? Он тибе атец и мать, если сказал люминь, значит, люминь, если сказал люминий, значит, люминий. И неча ис сибя целку корчить, неча шашкай махать! Эта в кравати с бабай можышь махать у каво как стаит, што стаит и сколька стаит. А пака ты здеся ты должын ни за страх, а за совисть выпалнять все приказы камандирав и начальникав! Ущучил?
Капитан Жоркин дёрнул головой в сторону сиротливо белеющего затылка Ленина:
– Эта ни я сказал, эта иво слав`а, а он всигда знал, што гаварить, – и замполит уважительно глянул на стенд, посвящённый жизни и деятельности любимого вождя мирового пролетариата.
Прапорщик молчал: ему требовалось время, чтобы прийти в себя, успокоиться, собраться с мыслями. И то, и другое, и третье давалось непросто: хоть единожды униженные ором начальника знают это.
Замполит, редкий день не унижаемый вышестоящими и сам обожающий поунижать подчинённых, сегодня разжалобился, приняв мудрое решение поберечь своего помощника по комсомолу для выполнения "задания экстравагантной важности"; день обещался быть трудным.
– ... Ни за страх, а за совисть, – торжественно повторил замполит.
– Ну чо малчишь, прапар? – вопрос капитана Жоркина означал, что время, отпущенное на возврат в себя, упокой и собирание мыслей, истекло, и затягиваемое молчание прапорщика невыносимо.
– Вы, таварищ капитан, што-то ни туда павирнули, закинул, очнувшись, пробный камень комсомольский секретарь. Он не страшился вступать в "философские" беседы с замполитом, ведая, что тот не станет брызгать слюной, трястить, размахивать кулаками, срывать с петель двери, а лишь позеленеет лицом и, не мудрствуя лукаво, пошлёт, пошлёт... в общем, пошлёт подальше.
– Я-та туда-та павирнул, туда! А вот ты, прапарюга, в димагогию впал, галиматню развёл. Да кто тибя упалнамачивал?! Ишь, палпрет выискался! – оскалил замполит жёлтенькие, маленькие, словно пистолетные пули, зубки.
– Нет, правда...
– Вот, вот, давай! – перебил прапорщика капитан-идеолог. – Совисть, душа, правда. Какая совисть!? Какая душа?! Какая правда?! – в слово "какая" замполит вкладывал столько презрения и брезгливости, что прапорщика потянуло немедленно вымыть лицо, руки, рот. – Камандир – вот кто твая совисть, кто твая душа, кто твая правда! Эта уже ни Ленин сказал, эта маи слав,а, капитана Жоркина, зампалита, камуниста и чилавека. Ущучил?
Коммунист и человек коснулся плеча комсомольского секретаря, подумал и добавил:
– Да, ищё я твой зампалит! Ущучил? И неча здеся столпотворение света устраивать.
Капитан глянул в окно. Сквозь замутнённые пылью стёкла просматривался третий месяц весны. Повзрослевшая, она устало тащила по земле лохмотья своих одежд. Природа, точно после похмельной отключки, пробуждалась. Жизнь брала своё.
Заместитель командира роты по политической части, отягощённый незванно нахлынувшими мыслями, вздохнул, набычился. Но, опасаясь, что мысли закиснут, забродят, словно брага в чане, переметнул глаза на прапорщика:
– Ты кто? Ты есть шулупень! Ущучь эта рас и навсигда! А мине расти нада! Да, расти! Сичас я капитан, а прайдёт время, и я буду палковникам. Ва што бы та ни стала буду! Патаму што полковник эта три маёра, – в словах офицера было столько твёрдости, столько веры, столько патетики, что они многократным эхом прозвучали в стенах ленкомнаты. – Паэтаму, прапар, сматри на миня как на патенцыальнава палковника, а патенцыя мая следующая... – капитан ещё что-то хотел добавить, но постеснялся, махнул рукой. – В общим, иди-ка ты атсюда на х.., но вечиром штобы два винка были, и замполит с достоинством удалился, аккуратно прищёлкнув за собой дверь.

ГЛАВА 2
Статья 4. Отыскав на Вертемягском кладбище свежие могилы, что оказалось делом не столь уж сложным, секретарь комсомольской организации отдельной роты связистов долго оглядывался, до рези в глазах всматривался вдаль.
Сотни могил, в сырости и мраке коих покоились отжившие своё, теснились вокруг прапорщика, напирали на него, наступали на ноги. Страшной, молчаливой толпой, жутко распахнув объятия, водили хоровод кресты.
...Исходя кровью, билось о рёбра сердце. Крупными ломтями дрожи взламывалось тело.
 Но еще смелее опустился вечер, снизилось небо, смешав, размазав с землёй горизонт. Над погостом поплыл шелест: казалось, что усопшие разгадали причину появления в их владениях прапорщика, возмущённо запротестовали.
О чём думает нормальный человек, оказавшийся ночью на кладбище? Ни о чём! Ноги сами несут его прочь, туда, в мир живых.
Прапорщику Рявцеву дорога в мир живых была заказана. Он не имел права возвращаться с пустыми руками, как и не имел права не выполнить приказ...
...Полуобморочно высмотрев венки, обливаясь леденящим потом, прапорщик метнулся к могиле...

Статья 5. ...Уже потом в командирском "газике" комсомольский вожак ротного масштаба понял: он остался жив потому, что не споткнулся, не упал.
Позже, подъезжая к Токсову прапорщик заблажит: а вдруг всю оставшуюся жизнь его будут преследовать тени крестов, ропот усопших и непроходящая тоска от содеянного?

ГЛАВА 3
Статья 6. Возложение венков на братскую могилу вышибало слезу: женщины сморкались в платки; ветераны, обнажив головы, вспоминали однополчан, звенькали медалями; молодёжь, расправив плечи, суровела лицами, подчёркивая своим видом, на неё, если что, можно положиться.
Шип ракет. Запах пороха. В торжественном марше, отдавая почести погибшим, печатая шаг воинские подразделения. У подножья обелиска, бетонный солдат с девочкой на руках и автоматом на плече, венки. Их овалы пышной гирляндой пролегли вдоль бронзовеющих на кирпичной кладке букв: "Никто не забыт и ничто не забыто!"

ЭПИЛОГ
9 мая 1979 года командир отдельной роты связи капитан Рудников, заместитель командира роты по политической части капитан Жоркин и секретарь комитета ВЛКСМ роты связи прапорщик Рявцев на исходе дня сидели на берегу озера, на взгорке, и пили за здоровье отцов и дедов, за вечную память погибших. Они пили весело, делово, без подруг, и их лица рекламными щитами сияли на фоне серого, пупырчатого, словно дерматинового неба.
– В адной руке диржу бакал, да, бакал. Диржу, да так, штоп ни упал, ни упал. Другой я обнял нежный стан, нежный стан. Типерь я папа и султан, и султан, – пел комроты.
Одной рукой он нежно, точно девушку, обнимал замполита, другой вздымал к небесам алюминиевую кружку.
– Типерь ты папа и султан, и султан, – подтвердил замполит и приклонил голову к командирскому плечу.
... Когда наконец повлажневший вечер отбыл туда, где его с нетерпением ждали, а пришедшая на смену безмолвная ночь сомкнулась, и на кожу неба высыпалась звёздная парша, все трое, ведомые древним инстинктом, поплелись к жилью. Путаясь ногами, сшибаясь друг с другом, троица, словно слепая, брела по жилке дорожки, то и дело норовившей сбежать от них, бросить на произвол ночи.
Дав кругаля, троица неведомым образом выплясала к обелиску, пред которым лампадно теплился нежный, как пальчик младенца, огонёк.
Дошлость "вечного" огня глубоко оскорбила комроты:
– Вот ссуки, балон заминили! Штоп у них руки паатсыхали! Хоть чисавова приставляй!
– Камандир, к кажнаму балону чисавова ни приставишь, икнул замполит, давай луччи паследнии почисти атдадим.
– Малчать! Смирна! Минута малчания! – скомандовал капитан Рудников, и все трое замерли, насколько могли, в скорбной недвижности.
... Молчали дольше. Время, продажное, как женщина, непоколебимое, как вечность, неуловимо обтекало их. И некому было оплакивать его уход.
... Не выдержал замполит:
– Не магу малчать! – возопил он, не подозревая, что вторил воплю, вырвавшемуся семьдесят с лишним лет назад у другого великого человека, Льва Николаевича Толстого. – Ни магу малчать, мать вашу ити! – и от невозможности сдерживаться более, запел: – "Вставай, страна агромная, вставай на смертный бой, с фашыскай силай тёмныя, с праклятаю ардой!.."
– "Пусть ярасть благародная вскипаит, как вална, идёт вайна народная, свищенная вайна!" подхватили комроты и секретарь комсомола.
–... А ты маладец, – приголубил прапорщика командир. – Толька заруби сибе на насу: в тваей жизни будит множыства заданий экстр... экстри... экста..., – охмелевший язык смешно, словно не умеющий плавать, барахтался во рту, ломая хребты выползающим из горла звукам, и капитану никак не удавалось склеить из их обломков искомое, – экстру... экстрава... экстравакатнае... экстравагантнай важнасти, – отмучился наконец комроты, – и все ани далжны выпалняца ни за страх, а за совисть.
... Замполит, видимо, приревновав командира к прапорщику, помертвел, будто хлебнул яду, и, дабы переключить его внимание на себя, запохвалялся:
– Да я, иб.на мать, если патребуица, и на танк магу таварный чек выписать! И ни адна блять носа ни патточит!
Капитаны заржали, облапили друг друга.
Прапорщик таращился на своих командиров: для него ещё пока оставалось тайной, что пили они на 50 рублей, полученные замполитом в финчасти на закупку венков, что за плитку шоколадки "Сказки Пушкина" продавщица выписала капитану фиктивный чек на 75 рублей, что в итоге государство должно своему гражданину ещё 25 рублей.
...Капитаны ржали.
...И Совесть их была чиста, Душа спокойна, Правда...
...А Правду на Руси всегда били.
17.10 17.12.1979

ХОХМА
ГЛАВА 1
Статья 1. Двадцатикиловаттное тёмно-зелёное чудище, пожирая тишину, надрывно завывало, клацало изработанными клапанами, его стальные, масляно лоснящиеся бока жадно сосали соляру, отрыгивая потоки электронов, которые уносились чёрными нитями проводов, чтобы там, на конце, где раскоряками застыли аппаратные связи, отдаться светом, теплом, энергией.
С далёкого, как лицо эфиопа, неба неуклюже, точно начинающий конькобежец, скользил первой снежок, а земля, словно истомившаяся ожиданием любовница, распахнутая, нагая, влажная в своём нетерпении, пылающая страстью, плавила его в своих объятиях.
Ещё с утра застенчивый, смешливый, к вечеру серьёзный, возмужавший, а уже к ночи ставший многоопытным и распутным, ветер похотливо оглаживал обнажённые ноги дерев, и они ахали, изгибаясь в станах и дурашливо размахивая руками.
Ночь вступала в свои права.
Узел связи, развёрнутый спешно и бестолково, также спешно и бестолково засыпал: радисты, уложив головы на противогазы, дремали под писк эфира, исполосованного шпагами и палашами морзянки; телеграфисты отрешённо крепили на пюпитрах телеграфных аппаратов лоскутья портянок, и они висели, чернея окружьями подтёков, сохли; дежурный телефонист с садистским наслаждением втыкал очередную шнуропару в только ему известное гнездо старенького коммутатора, помогая себе заученным:
–"Саидиняю. Гаварити!"
Ночь вступала в свои права.
И лишь часовой, лицо неприкосновенное, восклицательным знаком маячил у входа на охраняемую зону.

Статья 2. В метрах трёхстах от узла связи ПХД, пункт хозяйственного довольствия. Здесь сходятся все видимые и невидимые тропы.
Если связь нервы армии, то ПХД – её чрево. Свидетелем каких только событий оно не было! На его глазах рождалась и умирала надежда; вершились преступления и измены, головокружительные взлёты и ещё более головокружительные падения; готовились и раскрывались заговоры.
...Когда ночь вступила в свои права, в пункте хозяйственного довольствия собрались офицеры и прапорщики отдельной роты связи.
Что их пригнало сюда?
Чем они встревожены в эту ночь, полную похоти и желания?
Используя особенности рельефа, темень, маскируясь и таясь, подползём к машине, приложим ухо к фанерному кунгу, послушаем, о чём говорят участники сего тайного собрания. (Нечего стыдиться: вся мировая литература построена на подслушивании, подглядывании, слежках, доносах.)

ГЛАВА 2
Статья 3. – Был у мня адин литёха, памощник па ЗАС. Вот где был пидрила ис распидрил! – хрипло рассказывал чей-то голос. – В день палучки закупит хлеба на месиц, нескалька бутылак масла патсолничнава, а аставшыися деньги прапиваит. Прасадит за ниделю и сидит да следущей зарплаты на мурцовке.
– А он, чё, командир, безденижье в солдатскай сталовки переждать ни мог? – удивился кто-то хорошо поставленным голосом.
– Честь афицера, старшына, честь афицера не пазваляла харч салдатский шамать.
– Значица, честь афицера привышы всиво? Это што жы, как целка для бабы?
– Старшына, размундон ты этакий, мы жы дагаварились, а бабах ни слова, – голос был грубый, б,ухающий.
– Извини, камиссар, вырвалось!
(Запомним: хрипит Командир, хорошо поставленный голос у Старшины, басит Замполит.)
– А што такое мурцовка, таварищ маёр? – голос звучал молодо, звонко.
– А эта, прапар, – наставнически захрипел Командир, – бирёца полкатилка вады, крошытца хлеб, дабавляица падсолничнае масло, соль па вкусу, и мурца гатова.
– Замазгуй рицепт, маладёшь, – вклинился бас Замполита, – в жизни пригадица.
– Дааа, жаль мужыка, – вдруг ни с того ни с сего закручинился Комроты, – уволили. А веть чуть в тюрьму ни сел. Прие... – майор закашлялся (видимо, глубоко затянулся папиросой). Наконец, пережевав дым, он продолжил: – Пригласил иво друг в рестаран "Сатко", что на Невском. Паддали. Идут па Невскаму. Баб, канешна, тыщи. Ну и захателась маиму размундону выи…нуца. Астанавливаит он двух девах и придлагаит им за деньги пососать у него. Те в крик. А он бац-бац абеим по мордам, кофтачку и лифчик на адной парвал: мол, савецким афицерам, лярвы, брезгуити. В общим...
– Камандир, я жы прасил, а бабах ни слова, – взмолился Замполит. – Вить што губит камандира? Пьянство, воравство, женщины.
– Да пашёл ты!.. – огрызнулся майор. – Это когда все три фактора вместе. А где ты здеся баб видишь? Значит, ищё живём.
Кто–то чиркнул спичкой, видимо, закурил. Минуты две из кунга не доносилось ни звука. Потом звякнули кружки, громыхнула канистра.
– Сволочи эти гражданскии! – пожаловался кому-то усталый голос.
– Ты прав, старлей, – поддакнул Замполит, – сволачами были, сволачами остались.
Беседа явно не клеилась. После поведанной Комроты истории дух каждого нуждался в поддержке. Дзинькнула канистра, шумно сдвинулись кружки.
 Открякалось...
 Отдышалось...
 Отошло...
– Ты как хошь панимай, камиссар, а я тибе пряма в лоп залуплю: мы самый бисправный атряд граждан СэСэР. Мы рабы, мы зеки! – Старший Лейтенант почти кричал. – У нас нет ни аднаво палитичискава права, кроми права, апридиленнава дисцыплинарным уставам, я падчёркиваю, дисцыплинарным уставам ВээС СэСэР. Нас все имеют, имеют и имеют!
Заговорили все разом. Хорошо поставленный голос Старшины и бас Замполита сплелись с усталым голосом Старшего Лейтенанта. Хриплый голос Командира оседлал звонкий, молодой голос Прапорщика. Гам, ор: "Безквартирье! Безденежье! Неуважение общества! Беззаконие!.."
Но вдруг... полная как обойма тишина. И звень кружек, и звень канистры.
– Все мы варимся в клааки, имя каторай ваенщина, а вакруг нас атцы-камандиры с кнутом и пряником, философски заключил надтреснутый голос.
– Ваабще-та ты, Тимыч, прав, – согласился Замполит, – а вот ты, старлей, так и умрёшь камандирам взвода из-за сваиво языка. Тимычу чо – он прапар, да и службу эту бляцкую заканчиваит, иму терять нечиво.
Тимыч на своём веку повидал многих начальников. "Х..ву тучу", как он любил говаривать. Тимыча, как классного специалиста и мастера своего дела, уважали не только в подразделении, но и в штабе округа. Более того, перед ним некоторым образом даже несколько заискивали. Он мог отремонтировать телевизор, приёмник, сварганить антеннку, нанизывающую на себя западные телепередачки с лесбиянками, "голубыми" и прочим сексом. Тимычу и позволялось говорить больше, чем другим. Отпахав в армии 28 лет, он уже на 25-м году службы получил двухкомнатную квартиру, язву желудка, стенокардию, радикулит, гипертонию, невралгию и три десятка искусственных зубов. И не только в родной роте, но и в соседних подразделениях Тимычу завидовали.
– Диалектика тикущива мамента такова, што без воласатай руки в верха ни прабица, – захрипел Командир о своей головной боли.
– Верна! – поддакнул дребезжащий, как "полетевший" кардан, голос. – У гениралав есть сваи дети.
– Давай, зампатех, выпьим за гениральских уибней, нехай им жывеца-можыца, – расчувствовался Комроты.
– Давай, капитан!
– Диржы хвост писталетом, капитан!
– А нос па ветру, Михалыч! – разноголосо доносилось из кунга.
Капитан получил должность зампотеха сразу после 25-го съезда партии и до сих пор не мог смириться с этим. "Хоть бы иво савсем не была", вырывалось у капитана в сердцах всякий раз, когда речь шла о превратностях армейской службы (капитан подразумевал злополучный съезд, увязывая каким-то образом его решения со своим назначением).
Он, бывший Комвзвода, с величайшим трудом усвоивший, где у автомобиля бампер, где реактивные тяги, а где передний и задний мосты, теперь отвечал за боеготовность автомобильной техники роты и за подготовку водительского состава!
 Он, бывший Комвзвода, уверовавший в стезю большого Начальника, видел себя на данном этапе по крайней мере, четвёртым помощником третьего адъютанта Командующего. Но в самый последний момент откуда-то вынырнул то ли побочный, то ли приёмный сын генерал-майора из отдела по строительству и расквартированию войск и всё накрылось женским половым органом.
– Дарагой мой, – оправдывался перед племянником Полковник отдела кадров округа, – я оказался бессилен. Ты и представить сибе не можышь, сколька в Саюзи гениралов! Главный егирь генирал. Главный лесничий генирал! Можыт статца, што гениральскии должнасти ввидут и для главнава банщика, и для главнава повара, и для главнава падтирщика задниц. И у каждава из них дети. Так што, дарагой племяш, иди-ка ты пака в заместитили командира роты па техничискай части, а штобы не так абидна была, мы тибе капитана присвоим. Эта мы ищё можым!
И пошел племянничек полковника в замкомроты по техчасти.
... Выпили, зачавкали, загалдели.
– Ша, мальчики! – забабахал бас Замполита, – кто бы мы ни были, партии видней, мы сынавья родины и нужны ей всякии – и ссаныи и драныи, и всех ана любит и приветит. Так выпьим за родину-мать, ёшь иё в коринь, и за нас иё сынавей! Не все сразу богами становятся.
Тост одобрили дважды.
– Эх, харашо в стране савецкай жыть!! Сюдапп ещё бабу, мать иё е.!
– Старшына, п..да ты семь рас, вить сказана жы: о бабах ни слова! – почти захныкал Замполит.
– А у тибя што, камисар, климакс? – едко шутканул Тимыч.
Женщины – это нестихающая боль Заместителя командира роты по политической части. Любовь к слабому полу принудила его запустить руку в святая святых – в партийную кассу. Куда ещё ни шло взять деньги ничьи, народные – никто бы и не заметил. Но присваивать часть партвзносов путём подделки отчётных ведомостей – это обратное перерождение коммуниста.
И парторганизация полка, дав принципиальную оценку товарищу по партии, освободила его от руководства над собой, а политотдел отправил оступившегося партийца комиссарить в роту связи. С тех пор капитан и разыгрывает скопца.

Статья 4. В кунге завозились, загомонили; и мы, малость запаниковав, ретировались. Откравшись задом на несколько шагов в ночь, остановимся, передохнём, усмирим сердечную колотьбу.
Нет, что ни говорите, а в подслушивании, подглядывании есть своя прелесть, своё очарование: бурлит кровь, зверем беснуется сердце, немеют конечности, по телу разливается нега словно на запретном свидании...
А ветер, точно кошка, прыгал от дерева к дереву, ластился к земле и, обиженно пофыркав, затихал, развесив мочалистую гриву на ивовых тынах.
Над головой замерцали робкие и редкие огоньки, будто по небесам, сигналя друг другу фонариками, в поисках убежища забродили странники.
Снег давно кончился, не оставив после себя ни следа, ни памяти.
А мы, изжигаемые любопытством, наново припадём к фанерной груди кунга...

Статья 5. – ...Наигрались, и ладна! сипел, точно паровоз на подъёме, Командир. – Далажыти-ка мне, луччи, гаспада взводныи начальники, размищины ли байцы, назначины ли дижурныи смены и атветственные за связи, выставлин ли часавой?
 Командир всегда помнил о службе. Разбуди его средь ночи и спроси "Сколько у тебя бойцов, майор?" и он, не распахивая глаз, вытянувшись в постели по стойке смирно, отрапортует: "Сто питдисят два!" "А сколько у тебя, майор, аппаратных связи?" И майор оттарабанит: "Дватцать восим!"
 Майор заочно обучался в Академии связи имени лихого кавалериста и рубаки Будённого и силами подчинённых воздвигал за Новотоксовом дачи заслуживающим того преподавателям. Словом, майор как майор.
– ...Всё в парядке, камандир! – обнадёжил самый старый в войсках связи Старший Лейтенант. За телеграфныи связи атвичаит прапарщик Кунин, за радио прапорщик Бесов, дижурный па связи лейтинант Городов, часавые – вадители читвёртова взвода.
– Лады! – баснул Замполит и, перехватывая инициативу, торжественно, будто с трибуны, заговорил:
– Таварищи афицеры и прапарщики, абращаю ваша асобае внимание на то, штобы кажный экипаш завтра к абеду взял сациалистичиские абизательства на период учений и выпустил баивой листок. Думаю, вам ни следуит напоминать, што социалистичиское саревнование в армии и на флоти спасобствуит росту атличников баивой и палитичиской падгатовки, классных специалистав. Чем большы таких людей в падраздилении, тем вышы иво баигатовнасть, тем страшнее мы для врагов нашых, вспомнити, таварищи афицеры и прапарщики, сорокавые-рокавые...
Комиссара "понесло". Его пустая, как штанина безногого, речь моталась по кунгу, пока офицеры и прапорщики внимали ей.
Но вот они заколобродили, забеспокоились, и Замполит, сообразив, что время его истекло, умолк.

ГЛАВА 3
Статья 6. Первым по лестнице кунга спустился Старшина. Он, как сторожевой пёс, обнюхал загустившуюся темень, опробовал надёжность земной тверди, протянул руку; за неё, точно слепец за поводыря, уцепился Командир, поддерживаемый Замполитом. Через секунду мощное журчание струи Командира в союзе со слабым пунктиром Старшины натрое расшили ручеёк, истекающий из Замполита. Его почечные лоханки всегда работали на светлое будущее, а мочевой пузырь не единожды побеждал в социалистических соревнованиях.
 Вот и сейчас Комиссаровы органы не подвели.
– Эх-ма, закручинился Старшина, харашо жить!
– Говарят у чилавека душы нет, выдержав паузу, зафилософствовал Комиссар, а она у ниво под мочевым пузырём находитца – как пассышь, так на душе лекчи. Эта я вам как каммунист говарю.
 Комроты и Старшина, лья друг другу на пальцы, затряслись в хохоте.
– Харашо быть кисаю, харашо собакаю, где хачу пописаю, где хачу покакаю, – просолировал басищем Замполит.
– Ух ты, ах ты, все мы касманавты, – не остался в стороне Старшина.
– А мы люди бедныи, у нас х.. медныи, – запричитал Командир.
– Харошый ты мужык, камандир! – всхлипнул Старшина.
– Да, мужчина первастатейный, – подтвердил Замполит, налегая на "ж" и "ч", отчего "мужчина" зазвучало по-новому, свежо, незалежало.
Справедливости ради отметим, что Комроты обожал фольклор и негласно требовал от подчинённых того же.
И подчинённые старались.

Статья 7. ...А ночь раскуражилась: понагнала с Ладоги лохматых, мочалистых облаков, которые развесили свои патлы, будто для просушки, и истекали нудливой промозглой влагой; присаливала рублеными кристалликами снега палатку, масксети, аппаратные; заламывала сном солдатские тела, выстругивая из них немыслимые конфигурации; пыхала м,орозью, которая с беспардонностью невежи ошаривала леденящими лапами часового, восклицательным знаком означившегося у входа в охраняемую зону.

Статья 8. – Ну и ночь, мать тваю черес семь варот! – с присвистом захрипел Командир. – Старшына, мудашвили ты этакий, куда тибя чёрт унёс?!
– Да тута я, тута, камандир, – расшил полог нехлебосольной темени Старшина, – толька пачиму мудашвили? Я никада грузинам не был и никада уже им ни стану!
– Ни абижайся, Питрович, эта я так, – извинительно хрипнул майор, – люблю шуткануть. – А где этат п…сдабол?
– Ну ты и хахмач, камандир, – Замполит, как из окна, вывалился из-за спины майора. Оценку майором своей деятельности на поприще идеологии и пропаганды Комиссар пропустил мимо ушей, считая некорректным вступать в полемику в присутствии младшего чина.
– У нас чиво-нибуть осталась, старшына?
– Нетути, камандир!
Категоричность ответа не понравилась ни Майору, ни Замполиту; оба тотчас закручинились: Командир запрокинул лицо к небу и завытирал руки о китель своего заместителя; Комиссар же, покачиваясь, словно на волнах, распахнул пасть, вывалив
простынь языка, глотал креплёную ночным букетом осень.
– Старшына, хохму хачу, хохму давай! завыл Командир.
– И мне тоже, и мне тоже, протявкал Замполит.
– Што я вам, клоун, што ли?! – взбеленился вдруг Старшина. – Тожа мне, атцы-камандиры нашлись. Х..сосы сраныи! Хохму им давай.
Но ночь уже зашторила Старшину и его последние слова. Командир ещё некоторое время пободрствовал на коротких, как гильзы, ногах, несколько раз с омерзением сплюнул, развернулся в четыре-с-половиной приёма и вскарабкался в кунг.
– Камиссар, ты уже здеся?! – изумился Комроты.
Замполит спал, разметавшись по койке, как в беспамятстве.

ГЛАВА 4
Статья 9. Старшина зигзагами, словно по лабиринту, шёл в вязкой ночи. Напрягая позвоночник в пояснице, будто беременная баба, он шагал, и мысли ледоколом взламывали череп: "Еще не перебраны четыре ведра клюквы, собранные солдатами в один из коммунистических субботников для начальства с Дворцовой; три месяца не было выходных; генсек идиот; идиотизмом поражена вся страна; идиот он сам; идиот его ротный, идиот замполит, идиоты солдаты. Мать вашу!.."
Старшина мыслил нецензурно и опасно, как нецензурно и опасно мыслил весь советский народ всякий раз, когда освежит свои мозги тремя-четырьмя стаканами водки.
– Скушно-то как жыть на этам свети! – простонал в каком-то отчаянии Старшина.
Прапорщик сроду не читывал Гоголя, но почти гоголевская фраза, услышанная нами из старшинских уст, до сердечной спазмы пронзила нас: только родившимся и проживающим в этой стране являются столь одинаковые гениальные открытия.
– Ишь, хохмы, ****и, захатели! – словно на весь мир прокричал Старшина.
– Тах, тах, тах, – передразнил его дизель.

ГЛАВА 5
Статья 10. Самый старый в войсках связи Старший Лейтенант тяжёлыми, как бомбовозы, сапогами колошматил землю. Он уже трижды проутюжил ими узел связи.
Страшное, как погибель, небо; жуткие, точно кладбищенские кресты, деревья; омерзительный, будто прокажённый, ветер; пакостная, словно кат, ночь – всё здесь, всё на месте.
Не было часового!
Самый старый в войсках связи Старший Лейтенант был грамотен, как словарь, и опытен, как инструкция. Он был грамотен той грамотой и опытен тем опытом, которые приходят от любви к своему делу. У Старшего Лейтенанта отсутствовала "волосатая рука", подсаживающая к должностям и очередным званиям. И, может быть, эта грамотность, эта опытность, эта "безволосость" – совокупность причины, из-за которой Старший Лейтенант оставался самым старым в войсках связи старшим лейтенантом.
Как самый старый в войсках связи Старший Лейтенант, он, конечно же, знавал того незадачливого литёху, о котором вещал Комроты; знавал и помнил о нём. Разве возможно забыть, как Лейтенант, ради хохмы, раздевался до трусов, надевал портупею, цеплял кобуру и фланировал, вывёртываясь в бёдрах, по узлу связи? Разве возможно не помнить, как Лейтенанту ради хохмы подсовывали ложку с просверленными в ней дырками, а он хлебал ею суп, кривляясь и тараща бельма?
Разве можно позабыть такое?
...Впереди что-то мелькнуло.
– Часавой?! – с надеждой окликнул Старший Лейтенант.
Из-за неординарности мышления самый старый в войсках связи Старший Лейтенант выпадал из общей обоймы сотоварищей. Главную задачу каждого он видел не в созидании какого-то абстрактного строя, а в постоянном стремлении не изменить самому себе, в быть, а не казаться. Наверное, этот Старший Лейтенант был не только самым старым в войсках связи старшим лейтенантом, но и самым наивным старшим лейтенантом.
Во-первых, он не учитывал, что люди вольны, свободны только во сне, а применительно к нашему эСеСеРу и сон любого эсесеровского гражданина находится под неустанным надзором. Во-вторых, если человек превысил допустимую норму, определённую обществом, в котором он живёт, норму знаний, умений, способностей, не жди снисхождения и пощады.

Статья 11. На угольно-черное, точно головешка, небо выкатилось, словно потерянное, колесо луны. И тотчас же, как с маёвки, побежали, распихивая друг друга, облака, а вымоченная в дожде плеть ветра яро залупцевала их, выдирая из жирных спин клоки ваты. Звёзды, точно винясь, понуро замерцали последним предрассветным напрягом. Деревья, будто отпевая кончавшуюся ночь, словно кадилами, замахали макушками. Но ещё не пришло время пробуждения.
– Падъём!! – не узнавая собственного голоса, заорал самый старый в войсках связи Старший Лейтенант.
– Падъёем! Чисавой пропал! – метался он от аппаратной к аппаратной. – Падъёёём! Тривогааа!

ГЛАВА 6
Статья 12. На тело часового наткнулись минуты через три. Оно дефисом лежало под задним колесом дизеля, вернее, под прицепом с топливом. Рядом вместо автомата - серая клякса плащ-палатки.
...Вырванный из глубокого обморока солдат, сморкаясь и плача, заикаясь, показал, что на него набросилось и стало душить что-то мокрое, злое, сильное.

Статья 13. Самый старый в войсках связи Старший Лейтенант пулей летел по узлу связи, голову рвала одна-единственная мысль: "Пропал АКаэМ. АКаэМ. АКаэМ".
...Вышиб дверь в кунг ПХД. Прямо перед ним на рундуке, постанывая, спал Старшина, его руки прижимали к животу металлическую грудь реквизированного у часового автомата. Справа, сигналя красной рожей, храпел Замполит. Слева по подушке металось жёлтое лицо Комроты.
– А-а-а-а-а-а... простонал самый старый в войсках связи Старший Лейтенант и сгинул в слабеющей ночи.

ГЛАВА 7
Статья 14. Утром весь узел связи ржал над хохмой Старшины, над ещё не отошедшим от потрясения часовым и над самым старым в войсках связи Старшим Лейтенантом.
В это утро, под алюминиевым, подавленным, словно потерявшим надежду, небом умерло ещё одно светлое человеческое чувство; в это утро самый страшный зверь – человек – продолжил свою поступь по земле, и в этом человек был беспощаден к самому себе...


1979


ОДНОПАЛЧАНЕ
(О дружбе, рожденной в бою)

Бой был коротким. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
С. Гудзенко

ГЛАВА 1
Статья 1. Старшина со стуком скинул на словно изъеденный оспой пол соскучившиеся по воде и мылу ноги, стрельнул глазами – ходики издохли ещё в три двадцать, вывалив отяжелевший язык маятника: загаженная мухами нить цепочки, поддерживавшая в иссохшем организме часов жизнь, сорвалась с зубьев шестерни, скукожилась на половице кукишем.
В тесной, как платяной шкаф, комнатке полусвастикой валялись заляпанные грязью сапоги, угрозливо косясь изгрызенными работой, пеньками каблуков на стол, к побитым бочинам которого жалась тройка полураздавленных стульев и две водочных бутылки.
Вцепившись в почернелое сухожилие расхлябанной петли, форточка, перекосив хлипкую челюсть, единоборствовала с прогорклым, склизким, как позавчерашний кисель, воздухом. Алое, словно накаченное краской, солнце одышливо карабкалось на пробуждающийся небосвод, по рдеющей щеке которого кралась, будто в разведке, стайка простуженных туч.
Деревья суматошливо, точно в пьяной стычке, размахивали извивистыми руками, в ветошь изрывая канву сумрака в нее ночь вплела-таки серебро канители, чтобы ветер, мучимый бессонницей, до утра тренькал свои заунывные мелодии. Редкая, худосочная трава, по-кошачьи выгибая спину, захлёбисто досасывала росную влагу. Небритый ветер о чем-то канючил входящему в чувство утру.

Статья 2. Старшина хрустко, словно ломая валежник, потянулся, тревожно прислушался к своему телу и, удостоверившись, что все его детали на месте и готовы функционировать, издал победный кряк, схожий с кряком породистого селезня, в смертельной борьбе с соперниками оплодотворившего не менее сотни уток и не обронившего при этом ни единого перышка со своего наряда.
– Куда? полюбопытствовал женский голос.
– Пора мине. Завтрик варганить нада, нащупывая сапоги, ответил прапорщик.
 Из-под солдатского байкового одеяла показалась культя, покружив в воздухе, она села на костистое бедро старшины, обтянутое бледно-голубым застиранным ситцем трусов.
– Ни нада! – поморщился прапорщик.
– Кабилина рыжая! – обиделась женщина и, отвернувшись к стене, утопила в подушке пахнущую прелым сеном голову.
 Прапорщик, уставившись в то место, где только что жила искалеченная рука, задумался. Пока его мозг трудится над изготовлением мыслей, мы ознакомимся со старшиной подробнее.
... Два десятилетия армейской службы из некогда деревенского, крепостного паренька выковали высококвалифицированного кадрового военного, ясно осознающего, что, помимо исполнения своих обязанностей, согласно главе 3 статьям 133, 134 Устава внутренней службы Вооруженных Сил СССР, жизненно необходимо и строительство бань и дач, и сбор грибов и ягод, и ремонт квартир и обработка огородов словом, все те мелочи, без коих вышестоящий – не вышестоящий, начальник – не начальник.
Хоть насмерть облистайтесь всеми уставами Советской Армии, переизданными с внесёнными в них Указами Президиума Верховного Совета СССР от 1.8.77 и 13.4.79 гг. изменениями, вы не сыщете и намёка на означенные услуги. Но они есть!
И, значит, кому-нибудь нужны!
И потрескалось лицо прапорщика: на узком плацдарме лба в четыре яруса окопался серпантин морщин, хрупкое переносье вспучилось тройкой брустверных складок, от ноздрей до уголков губ пролегла пара скобкообразных переходов, скулы иссеклись
паутиной беспорядочно нанесенных, словно в панике, шрамов; лишь глаза являли собой целое – недвижно, будто нарисованные, слепо познавали мир, точнее, смотрели в него.
Как всякий военный, прапорщик любил и ненавидел службу. И, как всякий военный, не мог объяснить, за что любил и за что ненавидел.
Но разве нам самим в силах объяснить своё отношение к женщинам, которых мы одновременно и любим и ненавидим, и ненавидим и любим?
То-то же!
А воинская служба – та же женщина, только во сто крат капризнее, во сто крат непредсказуемее, во сто крат продажнее.
Как представитель отряда сильного пола, прапорщик тяготел к представителям отряда слабого пола. Но, как и любой военный, чье бытие разрегламентировано уставами, прапорщик вылущивал из Хроноса каждую завалявшуюся минутку и потому довольствовался, как и любой военный тем, что попадало под руку. Неразборчивость, всеядность выкристаллизовала из старшины извращенца.
А разве мы сами порою не мечтаем о какой-либо извращённости, и тогда трепетно отдаёмся тайным своим фантазиям?
Вот именно!
Так вот: последние три года прапорщик кончал только на женщинах с физическими недостатками: одноглазых, одноруких, одноногих, одногрудых.
 Зимой 1976 года в Печенге на учениях прапорщика, имевшего бабу, у которой аварией на никелевом заводе выбило глаз, оторвало ухо и напрочь искромсало и облысило лобок, ошарашила мысль: все увечные, оттраханные им, это он сам, это народ, это страна. От анализа вдруг открывшегося ему старшина ушмыгнул.
..."Ленив и нелюбопытен русский народ". Оттого все и беды его!
...Прапорщик скоблинул подбородок, выругался, словно изранил ладонь о хваченную ржою щетинившуюся волосковую поросль.
– Ты чиво эта матишься при женщине? – и культя шутейно шлёпнула старшину между лопаток.
– Атстань! – осерчал на что-то прапорщик.
– Вот ты как заговорил! Думаешь ат..бал и теперь всё можно? Аста...бенил ты мне, понял?!
В другой раз старшина не преминул бы отбрить зарвавшуюся подругу, но нынче он спешил, и в его черепе лишь мелькнуло: "И почему это бабы, когда их отхаришь, такими агрессивно-независимыми хотят казаться?"
– Всё, я пашол!
– На ночь ждать? села на кровати женщина.
– "Хараша чиртовка!" восхитился прапорщик, а запотевшие паха замлели в сладостной истоме, обездвижив ноги.

ГЛАВА 2
Статья 3. – Не уходи!
В окно заглядывали первые солнечные лучики. На свежеокрашенном полу солдатская гимнастёрка, девичья ночнушка; сверху как бы для корректировки лифчик. Из-под кровати пуговицами ширинки скалились брюки. Придушив зевы голенищ сероватыми портянками, чернели сапоги.
– Ни магу, завтрак гатовить нада. Старшына, верна, рвёт и мечит па всиму узлу миня ищит.
– Останься! – громко востребовал голос. Он принадлежал симпатичной, лет семнадцати, девушке.
– Тишы, мать услышыт!
– Чорт с ней, она сама лярва! – выругалась девушка. Вечером придёшь?
– Папытаюсь, – стесняясь кальсон (рота до сих пор не перешла на летнюю форму одежды), юноша под одеялом влез в брюки.
Опёрся голыми ступнями о пол, опробовал на подвижность пальцы, нагнулся за гимнастёркой.
– Ну, я пашол.
– Постой, ефрейтор! – девушка сиганула с койки, обежала её, руки в стороны, и как распятье, преградила выход; стройная, перехваченная розовым жгутиком трусов. Ефрейтора ошеломлённого, с отуманившимся разумом, обволокла, обессилила чарующая нега, плавно, словно на лифте, вознесла в пространство и забаюкала в бездонной, фиалковой темноте...

ГЛАВА 3
Статья 4. Палимый похмельем, упозоренный утерей эрекции в межвременье, от взмокших пахов, лихорадочного расстёгивания брюк до попытки "бросить палку на посошок" прапорщик плёлся по нескончаемо длинной кишке коридора. Боясь отравления собственным перегаром (во рту словно в конюшне), он тормозил дыхание, чтобы зависающие на уровне груди выдохи прореживались кусманами свежатины, забрасываемыми в расщелины уличной двери ни с того ни с сего взбеленившимся ветром.
В старшинской голове, сдавливаемой обручем полевой фуражки, отнюдь не беспросветно. Гулко? Да!
Но гул сей способствовал поспешанию возвращения к исполнению своего уставного долга: до района временной дислокации роты (по карте издания 1968 года, масштаба в 1 сантиметре 500 метров, 1,5 километра северо-западнее деревни Рапполово) оставалось тысяча восемьсот семьдесят пять метров.

Статья 5. ...Приоткрыв тёмно-красное дерматиновое веко, комната всхлипнула и выронила из распахнутого зрачка расхристанного ефрейтора. От неожиданности прапорщика повело в сторону, затошнило. Ефрейтор вначале остолбенел, выпучил глаза, затем обвис, словно бумажная мишень под дождём, забыл дышать.
... Многоопытный старшина очухался первым:
– Таварищ салдат! Как ты смел пакинуть часть?! В мамент баивой учёбы, в мамент... ты што, на губу захател? Нигадяй!! Падлец!! Мирзавиц!!
Главное атаковать, разбить, унизить:
– Потрах сучий!! Да я!.. Да я!.. Да я!.. – завяз на фразе прапорщик.
– Заткни хайло, кусяра! – захватил инициативу ефрейтор. – Ублюдак! Атъелса на салдатскай пайки!
Старшина взвизгнул, прыгнул на ефрейтора:
– Ты!.. миня!.. куском?.. Да я тибя в сперму разатру!! В сперму!
Ефрейтор, видимо, представив себя размазанным по стене, не сдержался, ткнул в пасть старшины кулак.
– Ты?.. Миня?.. Сваво камандира?.. – захлебнулся старшина, – Миня?.. Члена партии?!. Я от тибя добьюсь дисциплины, дажи путем смиртельного исхода! – прапорщик взвыл и всей пятернёй вцепился в нос ефрейтора, повис на нём.

ГЛАВА 4
Статья 6. – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – вихрилось по коридору.
– У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у! – подвывало вдогон.
Сшибка с попеременным успехом клокотала уже минуты полторы: старшина осиротел на фуражку, погон и петлицу, ефрейторской гимнастерке недоставало трёх пуговиц, кармана, подворотничка.
– И-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и! – вынеслось из комнаты матери.
– О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о! – выплыло из спальни дочери. Женщины с мощью бульдозерных ножей вр,езались в сражающихся, и мужчин как взрывом отшвырнуло в противоположные концы коридора. А на нейтральной полосе величественно, с вздыбившимися гаубицами грудей, застыли случайные, мимолётные, но ставшие боевыми подруги тех, кто, с трудом приходя в себя, истекал некоей субстанцией из соплей, крови, пота и слёз.
...Старшина ощупывал расквашенные губы и одновременно отрывал от пола фуражку, не замечая того, что стоит на ней.
...Ефрейтор, гримасничая, обревизовывал нос, холодея при мысли, что тот оторван варварской пятернёй отца-командира.
– Ты што же, кобелина, руку на ребёнка поднял? – тяжёлые стволы грудей, как на лафет, возлегли на спину прапорщика.
Прапорщик, отчаявшись заполучить головной убор, в несколько приёмов распрямился, высморкался сукровицей в сорочку подруги, процедил:
– Зачихли буфира, стирвоза!
Женщина примерилась, и синевато-розовая культя её вошла в пах старшины. Прапорщик охнул и, словно оправдываясь и заискивая одновременно, простонал:
Но вить завтрик гатовить некаму!
А девушка истово гладила и гладила подрагивающие плечи ефрейтора и так же истово что-то выговаривала и выговаривала ему.

ГЛАВА 5
Статья 7. – Што скисли, мужики? Как трахаца, так герои, захихикала женщина. Теперь вы боевые друзья, однопалчане, в один дом ходите палки бросать – и она, будто помешанная, зашлась смехом.
Старшина, листавший партбилет, точно проверял целостность листов и уплату членских взносов, кривя разбитые губы, забулькал нутром.
Ефрейтор хохотнул раз, другой, но, подбодрённый повизгиванием своей подруги, засмеялся легко и счастливо...
...Дарвин, утверждавший, что выживают наиболее приспособленные к борьбе за существование, не прав. Выживают те, кто умеет смеяться, смеяться столько, сколько от них требует этого сама жизнь!
...До окончания учений и отхода на зимние квартиры в места постоянной дислокации оставалось ровно 110 часов.

22 апреля 1980

МОЙ ПЕРВЫЙ ГОНОРАР
Весна в тот год была бестолковой, несобранной: выкатит за ободок горизонта копеечную бляшку солнца, надраит до огненно-золотистого блеска да и утеряет в серой кис`елице облаков; вызовется попрыскать дождиком а переиначит да и сыпанет ледяной крупкой; возьмется ластить теплым, как материнский взгляд, ветерком стушуется и засвищет обжигающими вицами.
Но запомнилась та весна мне не этим.

ГЛАВА 1
Статья 1. – Прапорщика Кудрявцева к замполиту!! – истошно провопил дневальный.
Замполитов в армии не любили. Больше того – их едва терпели. Об отношении личного состава к этой категории командиров я поведаю как-нибудь в другой раз, нынешний же мой рассказ о другом.
– «Вот гадство! – загрустил я. – Опять какую-то подлянку задумал».
 Поставив задачу экипажу (мы только что вернулись с ФКШУ), я сдал личное оружие дежурному по батальону и толкнул дверь с табличкой "Заместитель командира по политической части".
Капитан уверенно сидел за столом и листал журнал "Коммунист Вооруженных Сил". На левой половине столешницы веером раскинулись брошюрки "Агитаторов", на правой – экземпляры газеты "На страже Родины", по центру – полузаполненный бланк
донесения в политуправление округа.
– Я чё тебя вызвал, прапор. Нужна заметка о ходе боевой подготовки, о четких и умелых действиях нашего подразделения на прошедших учениях. Я бы и сам, да видишь... капитан указал на заваленный бумагами стол.
– Товарищ капитан, но у меня...
– Ша! Боевые листки пишешь? Стенгазету выпускаешь? И здесь справишься! И потом, я или ты собираешься поступать на журналиста? А ведь мы можем и не санкционировать разрешения.
– Но, товарищ капита...
– Молчи, не пререкай, когда с тобой целый замполит батальона разговаривает! Я тебе кто: капитан Cоветской Армии или гудок на Казанском вокзале?! А теперь вопросы, если они есть. Хотя прапорщику Советской Армии должно быть все ясно как отче наш уже с первого "мэ" командира.
– Товарищ капитан, может быть, в трех словах скажете, о чем я должен написать?
– О чем, о чем?! Я, что ли, на учениях был? Пиши в свете последних постановлений партии и правительства и указаний вышестоящих командиров и военноначальников. Тебе уши для чего даны? Чтобы головой думать! Вот и думай. Сейчас восемнадцать сорок две с половиной по московскому времени. А утром ко мне с заметкой. Соберись, мобилизуй всю свою волю в кулак. Он же у тебя не только для того, чтобы только дрочить и анонировать.
– Но, кроме воли, товарищ капитан, нужны и знания.
– Чушь! Если есть воля, знания не нужны. Тем более прапорщику Советской Армии. Всё, иди!

Статья 2. Я промучился всю ночь. Невероятно тяжело – это найти первое предложение: на него я израсходовал около часа отпущенного мне времени. Потом проще. Но над концовкой я просидел не меньше, чем над началом. Когда я поставил последнюю точку и перечел написанное, то ужаснулся: все, за исключением первого предложения и
заключительного абзаца, походило на жалкий лепет.
Вторая версия заметки смотрелась лучше, третья еще лучше, но бледнее четвертой.
На пятой я сдался. Перебелив плод ночного кошмара, глянул на ходики: лимит на сон был исчерпан.
Спать, собственно, не хотелось. Меня трясло. Это была дрожь от удачно сработанного дела. А в том, что статья, именно статья, ибо написанное мною вышло за рамки заметки, удалась, я не сомневался.
Я испытывал какое-то приятное возбуждение.
– Ну, суки, я вас умою! – грозился я, всматриваясь в прямоугольник зеркала и облагораживая физиономию электробритвой.
– Ну погодите, я вас умою!
 Кого я хотел умыть? Замполита! В первую очередь, замполита. А в его лице весь мир, знакомый и не знакомый мне.
Тогда я еще не знал, что окружающий тебя мир умыть нельзя, не говоря уже о замполите, не знал, что мир только и ждет момента, чтобы самому выполоскать тебя, разделать под орех.
...Я снимал комнатку у одной чудной, словно из доброй сказки, старушенции, ее домик был в 375 шагах от КПП, и, вышагивая их, я бесперечь, будто заклятие, твердил:
 Я вас умою, сукой буду, умою.

Статья 3. В восемь тридцать я пересек порог КПП; в восемь тридцать одну стоял перед замполитом.
– Почему без стука?! У тебя что, языка нет?! – едва глянув на вошедшего, пробурчал капитан.
Он уверенно сидел за столом и листал журнал "Коммунист Вооруженных Сил". На левой стороне столешницы веером брошюрки "Агитатора", на правой – экземпляры газеты "На страже Родины", по центру полузаполненный бланк донесения в политуправление округа.
– Товарищ капитан, раз..!
– Принес?
– Так точно!
– Чё тогда стоишь? Проходи! Садись!
Я прошел. Сел. Протянул замполиту исписанные листы.
Капитан читал долго.
– Батальон, приготовиться к построению на развод! – донеслась из-за дверей команда дневального.
– Не годится! – скривился замполит. – Нет влияния партии, правительства, не показана главенствующая роль коммунистов подразделения в свете последних решений. Ты думаешь, прапор, что раз я капитан, то ничего не понимаю? Я, между прочим, тоже
в школе учился. И, говорят, неплохо. Так что сейчас давай на развод, чтобы одна нога здесь, а другая там, а после развода ко мне, продолжим дискуссию.

Статья 4. Развод затянулся на 50 минут. Командиры взводов никак не могли определиться с личным составом: кто им нужен в автопарке для обслуживания техники, кто для наведения порядка в казарме, кто на хозработах, кто в учебных классах.
– А это все оттого, товарищи офицеры, что вы, как вечером служба кончится, по домам к своим женам бежите, чтобы выполнить свой сексуальный долг. А о Родине-матери вы когда-нибудь думаете?! – взорвался "убитый" комбат.
Майор дважды в неделю объявлял себя "убитым", и, хотя подчиненные привыкли к таким "убийствам", ждали их, всякий раз смерть комбата была неожиданной, "скоропостижной", в самый неподходящий момент: при построении, в разгар занятий, стрельб или приема пищи; при следовании в баню; при исполнении строевой песни и т. д.
Эту методу комбат изобрел лично, гордился ею и называл "наглядным пособием по укреплению принципов единоначалия в Cоветской Армии".
– ...Это не развод личного состава, а сам министр обороны не знает что!! – неистовствовал "оживший" комбат. – Думать надо мыслями, а не сидалишним нервом! Так не годится, товарищи командиры! Как на духу говорю, не го-дит-ца! Умереть не дадут смертью павших! Оборзели! Учишь вас, учишь... – майор поперхнулся, скривил губы, лицо покрылось лишайными пятнами, а если я в академию учиться пойду, что вы будете делать? По миру пойдете! Всё, встаю в строй и снова беру командывание на себя. Замполит, командывай!
– Батальён! Равнясь! Смирна! Слушай мою команду! – зычно пропел замполит и дальше продолжил спокойно и назидательно: – Наш комбат прав! Это не развод на занятия и работы, а инсинуация какая–то, сплошные половые потуги импотенции. Правильно наш комбат сказал: думать надо мыслями. А вы бог знает чем думаете. Ленитесь лишний раз мышцы напрячь. Устали? Согласен. Но вы думаете, что только одни вы устали? А я не устал? А командир не устал? А вся страна не устала? Еще как устала! Но она продолжает и жить, и работать, и строить, и хлеб собирать! И выполнять и перевыполнять взятые на себя социалистические и другие обязательства. Потому что другой жизни для себя не представляет! И вы не должны представлять! А должны денно и нощно помнить, что честь вашей страны это часть вашей чести, и наоборот. Одно вытекает из другого, говорил великий русский Михайло Ломоносов, ничего не исчезает бесследно и не появляется вновь. Все меняет форму, содержание, видоизменяясь и прибывая...
Не знаю, насколько были речисты замполиты других подразделений Советской Армии, но речь нашего замполита всегда была красива, масштабна, аллегорична. Возможно потому, что наш замполит был замполитом не настоящим, а по принуждению, по стечению обстоятельств, "ссыльным".
Будучи секретарем партийной организации полка, он долгое время подделывал ведомости партвзносов, прикарманивая энное количество денег. Когда мухлеж раскрылся, проштрафившимся партайгеноссе заткнули вакансию замполита в нашем батальоне. Как
все полагали, ненадолго. Но "ссыльный" прижился.
...Но как бы ни была прекрасна речь замполита, развод не мог продолжаться вечно. Через 30 минут все было кончено.

Статья 5. Я же еще четверть часа выслушивал замполита.
– Ты сейчас едешь в город-герой Ленинград, в город трех революций, в город, где каждый камень Ленина знает, ты только вдумайся в это, прапор, каждый камень знает. И бдительность твоя в воинской дисциплине должна у наших врагов и недругов зависть и ненависть вызывать. Ты понимашь, прапор, насколько сложна и почетна твоя миссия? Сегодня ночью ты показал себя зрелым воином, готовым выполнить любое задание родины и родной партии, так покажи себя таким же и в редакции нашей окружной
газеты! Кстати, ты знаешь, как добраться до редакции "На страже Родины"?
Я знал, но неопределенно пожал плечами, памятуя о том, что в армии не положено знать больше своих командиров.
– Как?! удивился замполит. Ты, целый прапорщик Советской Армии, один из представителей ее славных Вооруженных Сил, и не знаешь дороги в тюрьму?! Да как тебе не стыдно после этого, прапор?! Почти все люди доброй воли нашего Советского
Союза, я не побоюсь этого слова, почти все люди доброй воли знают эту тюрьму, бывали в ней или мечтают в нее попасть! А ты?! Да ты как представитель, олицетворяющий в своем лице наши славные Вооруженные Силы, должен как никто знать эту тюрьму, должен знать как отче наш, с закрытыми глазами!!
...Еще многому поучал меня замполит, прежде чем выпустить из своих душных объятий.

ГЛАВА 2
Статья 6. У каждого человека доброй воли своя дорога к тюрьме.
Я, например, из Токсова до Финляндского ехал на электричке, потом мимо академии, "Авроры", "Нахимовки", особняка Кшесинской и рукой подать. В тот день до тюрьмы я добрался на "личном транспорте": от Финляндского на своих двоих, пёхом. Хотелось пообщаться с городом.
И вот она Петропавловская крепость!
Вон там, в подъезде Ленинградского областного отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, я до помрачения целовался со Светкой; там, за Комендантским домом с Наташкой. А вот здесь, в этом туалете, познакомился с
одним молодым симпатичным человеком. Мы быстро подружились. Но он оказался гомиком, просил от меня невозможного. Я устоял, и мы расстались. А вот тут, в закутке Трубецкого бастиона, другая Светка делала мне мин.., впрочем, вот и редакция окружной
газеты.

Статья 7. Первый этаж – типография. На втором этаже, найдя нужную комнату – на дверях значится "Боевая подготовка", вхожу. За столом морской офицер. Представляюсь. Докладываю. Отбрасываю руку от виска. Достаю из сумочки-пидараски статью. Протягиваю майору. На лице офицера замешательство. И вдруг до меня доходит: ведь я в цивильной одежде! Какого ж ... я тогда выкобениваюсь? Чувствую, что краснею. Мало – покрываюсь испариной.
Майор умница: предложил стул, взял статью, вышел. Отсутствовал военный журналист минут двадцать. Достаточно, чтобы я пришел в себя.
А день уже повзрослел, погода разгулялась, небо, словно побывавшее у косметолога, помолодело, сияло чистотой, ухоженностью. Там, за окном, жил город. Город, которому по красоте не было равных.
– Ну что же, спасибо. Я полагаю, из этого что-нибудь получится, – вернувшись в кабинет и стремительно подойдя к столу, улыбнулся мне морской офицер. – Только давайте уточним некоторые фамилии. Я их правильно читаю? – и майор назвал тройку фамилий.
– Да, товарищ майор, именно так.
– Ну, еще раз спасибо, – и майор протянул мне руку.
– "И это всё?! едва не закричал я. Всё?! А где удивление, где похвала, где восторженные ахи над моим стилем, над моей манерой изложения? И э-то всё-ё-ё?!!"


ГЛАВА 3

Статья 8. "Ну что, умыл мир?! Умыл замполита?? Мойдодыр хренов!" скрипел я зубами, отдавшись на волю ног. Потому что мне было не до них. Я был слишком молод и видел мир посредством своих мыслей, а не таким, каков он есть на самом деле.
А, как оказалось, мир ко всему прочему – и беспредельное кладбище рухнувших надежд. В ту весну на этом кладбище появилась могила и моей умершей надежды.
Потом я похороню еще, еще и еще. Их будет много. Чересчур много. Но та первая и самая светлая...

ГЛАВА 4
Статья 9. Меня "отпустило" на Стрелке. Светкин телефон не отвечал. По Наташкиному грубый женский голос сообщил, что "она еще в институте". Не было дома и второй Светки. Мир продолжал умывать меня.
Вконец потерянный, сел в троллейбус, доехал до канала. Уже подходя к корпусу Бенуа, вспомнил, что сегодня вторник, а значит, Русский музей выходной.
И сразу навалилась усталость. Ведь я не спал уже двое суток.

ГЛАВА 5
Статья 10. Свою фамилию в газете я увидел ровно через неделю. От статьи же, на которую я угробил столько нервов, ничего не осталось.
 Не было в ней ни черной, точно молью попорченной шали неба, сквозь которую, словно сквозь сито, просеивался синеватый свет переспелых звезд; не было выстроившихся вдоль дороги деревьев, печально махающих руками вслед уплывающей в чернильную неизвестность ночи колонне автомашин; не было всхлипывающего, как обманутый ребенок, ветерка и шальной, словно подвыпившей, луны. В ней не было ни-че-го мною написанного. Даже заголовка. А были какие-то чужие, скучные, холодные, шершавые, как наждак, слова, бесчувственные, потасканные и пустые.
– Ну, ты, брат, даешь! Прославил нас, прославил! Теперь мне и начальнику войск связи на глаза не стыдно показаться, – похвалил меня комбат. – Сейчас без трех с половиной минут сорок пять минут четвертого. На сегодня твоя служба закончена. Отдыхай. А завтра утром чтоб как штык.
Замполит был скупее:
– Ну, прапор, удружил! Выручил! Я даже не знаю, как тебе спасибо сказать!

Статья 11. На пятый день после публикации "моей" статьи я вновь понадобился замполиту. Он уверенно сидел за столом и листал журнал "Коммунист Вооруженных Сил". На левой половине столешницы веером раскинулись брошюры "Агитатора", на правой экземпляры газеты "На страже Родины", по центру полузаполненный бланк
донесения в политуправление округа.
– Ну, писатель, проходи, не стой! Я вызвал тебя, чтобы сообщить тебе, что в адрес части на твое имя пришел денежный перевод на некоторую сумму рублей. Эта сумма равна эквиваленту в сорок три рубля двадцать восемь копеек. И ни цента больше. – Замполит был не по должности оживлен, в глазах пугающие искринки. – Догадываешься, откуда деньги?
– Верно, мой гонорар за статью, товарищ капитан?
– Догадливый! Только почему твой?
– А-а-а... Ы-ы-ы...
– Идею про написать тебе подсказал кто? Я, твой замполит. Так это или не так?
– А-а-а... Ы-ы-ы... Так, но...
– Газета чья? Армейская, наша, то есть коллектива. Так?
– А-а-а, так. Но, товарищ капитан, коллектив...
– Вот именно. Ты писал о коллективе, армейском, нашем, а не о каком-то абстрактном элементе. Значится, без меня, твоего замполита, газеты, коллектива твоя статья не состоялась бы. Смекаешь?
– Ап.., ап.., а с какого боку здесь коллектив, товарищ капитан? При чем здесь вы? Творчество – дело индивидуальное. Как говорил Маяковский...
– Что за такое, прапор?! Что за мелкособственнические, мелкобуржуазные поползновения? Не мни из себя писателя. Автор этой статьи не ты, а я, они, – замполит указал на стенд, увешанный фотографиями министра обороны и его десяти заместителей, – коллектив, словом, советский народ. Ты являешься только посредником, связующим звеном между... Короче, писатель, часть своего гонорара ты обязан истратить на святое дело.
– Какое дело? О чем вы говорите, товарищ капитан!? Ведь это мой первый гонорар! И...
– Первый?! Но он может стать и последним. Ты знаешь, прапор, от меня, от них, – замполит снова указал на стенд, – от коллектива зависит, быть тебе в журналистах или не быть? Здесь как у Гамлета – вот в чем вопрос. И второго тебе не дано.
Замполит не играл, не притворялся. Он был непоколебим, как вопросительный знак. И я сдался. Тут нужен был герой, а я только человек. Скажете, трусость – качество рабов. Но трусость способствует выживанию.

Статья 12. – Я слушаю вас, товарищ капитан!
– Давно бы так. Сейчас едем на почту, получаешь деньги, затем едем в книжный магазин и покупаем полное собрание сочинений Вэ. И. Ленина.
– ?!
– Да, прапор, полное! На все у нас уйдет тридцать два рубля пятьдесят копеек. Ленина ты заберешь себе домой, он станет украшением твоей домашней библиотеки.
– Зачем мне Ленин, товарищ капитан?! Мне...
– Что-о-о??! Тебе?.. не нужен?.. Ленин?.. Этот, который наша святая святых?! – взвился из-за стола замполит. – Наш первоисточник?! И ты еще хочешь стать журналистом?!
Я побледнел, вжал голову в плечи. Так пугать могут лишь замполиты и особисты.
– Что вы, товарищ капитан! Я Ленина не отвергаю, чту. Ленин – это наше всё, – начал оправдываться я. – Я понимаю огромную роль Ленина для судеб миллионов и миллионов людей доброй воли, глубоко изучаю его наследие, я и конспекты могу показать, и я готов... – и так далее и тому подобное.

ГЛАВА 6
Статья 13. Так в моей домашней библиотеке появился Ленин. Вскоре я привык к нему, как привыкают к пломбе в зубе или к искусственной челюсти, и перестал замечать его, и брал в руки лишь для того, чтобы смахнуть с него пыль.
Замполит донес в политуправление, что "идеи марксизма-ленинизма все больше и больше овладевают умами военнослужащих. Так, прапорщик Кудрявцев В. И. на свой первый гонорар, полученный за статью в газете "На страже Родины , купил 55-ти томное
собрание сочинений В. И. Ленина, который стал настольной книгой прапорщика".
Оставшиеся от гонорара 10 рублей 78 копеек я отдал ротному старшине за 100 импортных презервативов.
Старшина служил в Польше. Когда заканчивался его срок, он, наряду с прочими шмутками, вывез на историческую родину несколько тысяч гондонов. Отечественные, скорее всего, делались из списанных армейских противогазов и пересыпались мелом, заграничные же были произведением искусства из тончайшего латекса, в смазке, с насечками, усиками, канавками и прочими прибамбасиками. К обладателям таких презервативов женщины буквально в очередь записывались.

Статья 14. Минули годы. Тех, "гонорарных" презервативов едва хватило на два месяца; после непродолжительной утехи вся сотня канула в помойное ведро, не оставив о себе ни следа, ни памяти.
Полное же собрание сочинений Ленина до сих пор живет в моей библиотеке, бередя воспоминания; живет как часть видимой, отображаемой, ощущаемой, действующей на мои мысли и чувства материи...


Май 1980


СИЛА ПРИМЕРА

О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух...
А. С. Пушкин

ГЛАВА 1

Статья 1. – Таварищи салдаты, прапарщики, сержанты и афицеры. Таварищи, вы думаити што паркавахазяйствинный день – эта шаляй, эта валяй. Вы ашыбаитись. Вы пришли в парк и думаити, што залезли в машыну и всё. Ни думайти. Работы, как гаварит партия и лична Лианит Ильич Брежнив, нипачатый край, – капитан Рудников, командир отдельной роты связистов, подобострастно глянул на портрет вождя. Три дня назад его получили в ЛенТАССе и теперь полутораметровый торс маршала парадно красил бревенчатую стену хранилища.
– А партия знаит, што гаварить, – капитан тяжело оторвал от наград генсека набухшие завистью глаза. – А ане сплют и сплют, и у их бабы голыи перид глазами стоят, безабразие, так далико мы ни уедим, а где наша баивая гатовнасть, где наша на стражы родины, я вас спрашиваю, рядавой Михиев, раскажы, как ты в паркавахазяйствинный день абарону нашу крепишь, как атвичаишь на заботу партии и правитильства.
Всё это офицер выдал на одном дыхании, не меняя интонации глухим, б,ухающим, точно загоризонтная канонада, голосом. Строй, одношереножный, выверенный, как слова некролога, тужась уяснить причину командирского возмущения, лихорадочно обмозговывал сказанное, расставляя за командира пропущенные им запятые, вопросительные и восклицательные знаки.
Солнце уже проснулось и, потягиваясь, брезгливо опираясь ломкими лучиками о загаженную социализмом землю, бестолково таращилось, разогревалось. Ветер, вычёсывающий из свалявшейся за зиму травы серебристо-желтоватую перхоть, охватывая с флангов гарнизонную помойку, одышливо вползал в ноздри. Чахлые деревца жалко, как обезрясенные монахи, дрожа макушками, тянулись к уходящему ввысь небу, от края и до края располосованному ножами самолётных винтов.
– Ну што, члинила, малчишь, атвичай, када тибя атец камандир спрашываит, – капитан метнул глаза на левый фланг, выбил из строя солдата, который опасливо, точно по краю пропасти, сделал два шага, развернулся, положил подбородок на грудь.
– Ну што, и.ёна мать, так и будишь малчать? А за сваи паступки нада отвичать!
Комроты никогда не писал стихов, более того, он их на дух не переносил, но неожиданно родившаяся рифма до того изумила капитана, что его глаза, хищными зверьками сидевшие в черепе, засветились радостью, брызнули расплавленным оловом, жирные губы, обильно росившиеся слюной, поползли к ушам, оголяя редкую, пожелтевшую от частого совокупления с папиросой изгородь зубов.
Строй оживился. Командир принял это как одобрение своего таившегося до поры таланта.
– А ну-ка раскажы сваим таварищам солдатам, каков ты есть, каков ты птица, каков ты гусь. И на сирёдку встань, засранец. Пусть на тебя все любуюца, пусть все тебя услышат, – не в рифму, но белым стихом заречитативил Рудников.
Связисты перевидали многое и вряд ли чему-либо удивлялись. Но то, что сию минуту происходило на их глазах, а они явились счастливыми свидетелями таинства творческого процесса, потрясло настолько, словно им открылась какая-то страшная истина, от знания которой зависели не только их собственные жизни, но и жизнь всего человечества.
... А рядовой Михиев, обвиснув головой, словно надломленный подсолнух, косясь то на громаду брежневского портрета, то на грозного, будто орудийный ствол, комроты, зябко ёжился, как ёжится раб, подставивший спину для наказания.
– Ну так чо, абразина ты абрезанная, – пытал капитан солдата, – так и будишь малчать?
Прошла вечность. И ротный, не дождавшись повинной речи подчинённого, сам приступил к изложению:
– Падходит, таварищи, к мине этат чмошник, этат гавнюк сабачий и гаварит, што иму у машыны фаркоф ригулиравать нада. Нада, значит, нада! Партия сказала нада, камсамол атветил есть! А вы знаити, как я к баивой гатовнасти атнашусь, баигатовнасть техники всигда далжна быть баигатовна. "Сколька времини тибе нужна, мудило?", спрашываю. Этат чмо так задумчива пасматрел на миня и гаварит: "Три дни, таварищ капитан". Три дни, так три дни. "Бири, гаварю, три дни и штобы кровь из морды, но чериз три дни машына была баигатова, штоп как агурчик, как...".
Ротный недоумком вытаращился на подчиненных, на его сером, словно брусок солдатского мыла, лице ядовито-зелёными всполохами замолниеносились блямбы зрачков; 130 вверенных ему душ неудержимо-нарастающим валом зашлись в гоготе. Капитан оглянулся и тут же вспомнил, а сердце сверху вниз и обратно пулемётной очередью прострочила боль потери: замполита, выручавшего из самых критических ситуаций, третьи сутки держали в политуправлении округа за допущение грубейшей
политической ошибки при переоформлении стендов, посвящённых жизни и деятельности обоих Ильичей, Ленина и Брежнева.
Ну откуда было знать капитану Жоркину, что отчество основоположника ленинизма в творительном падеже обязано писаться через "ё", а его последователя и преемника через "о" (Владимиром Ильичём Лениным, но Леонидом Ильичом Брежневым).
 Комиссар же и там и там поставил "ё".
 Бедолагу замполита чуть кондратий не хватанул, когда представитель компетентных органов майор Недрёмный указал ему на утерю бдительности. Капитан на себе погоны рвал, петлицы грыз, бился околышем фуражки о стену, моля пощадить, не давать делу ход, но особист, демонстрируя свои чистые руки, пеняя на своё горячее сердце и ссылаясь на холодную голову, а также на взятое им социалистическое обязательство, был неумолим и таки осиротил ротного на неопределённый срок, лишив сотоварища, собутыльника, соединомышленника.
...А 130 душ гоготали, гоготали над командиром, который был настолько туп, что не побоялся признаться в этом.
Жестоко? Да! А как бы вы поступили? Гогот единственное оружие ежесекундно оболваниваемых, обругиваемых, унижаемых.
И пусть не все, далеко не все, пусть единицы стоящих в строю знали, что такое "фаркоф", но ведь смеялись над Командиром, смеялись над Начальником, олицетворяющим Власть. (Только через семь дней капитан Рудников раскроет тайну красивого иностранного слова: "фаркоф" – объяснит ему замполит – это железный крюк-серьга сзади автомобиля, крюк для буксировки).
... А пока ротный таращился на подчинённых, и его серое, потрескавшееся, словно пересохший обмылок, лицо дёргалось на могучем древке шеи.
Но вот его зрачки завязли на рядовом Михиеве.
– Ну што стаишь буквай зю, жертва ты неудачнава аборта? – от голоса комроты воин качнулся. – Тибе сичас нада в позе прачки стаять, и штобы все падхадили и драли тибя, нигадяя! И пачиму только твой атец гандон ни адел, кагда тваю мать дрючил? Пачиму?
Солдат качнулся в одну сторону, в другую как боксер на ринге, выжидающий удара.
(Отметим, что ни в русском, ни в старославянском языках буквы "зю", как таковой, не значится. Нет её и в греческом, и в других ныне здравствующих алфавитах. У какого же народа невыездной, дремучий, как таёжный мох, капитан позаимствовал сию литеру? Невероятно, но он придумал её сам! Сам! И, по представлению изобретателя, буква "зю" это нечто сопливое, непотребное, никчемное).
–... Я тибя, дристапёра, первым драть буду! Первым! Я сниму с тибя пробу! Я тибе целку-та паабламаю! – буйствовал командир роты. Три дня в автапарке, как семидесятилетний член пробалтался!
Личный состав, издержавший все свои силы на гогот, прыснул жиденьким смешком.
– Да я што, аникдоты здеся травлю?! – взбеленился ротный. – Я вам а липёшках, а вы мне а и..ёшках! Ни смияца, рыдать нада, кракадилами рыдать! Многии из вас нисли караульную службу, а этат расп..дон... капитан почти вплотную придвинулся к подчинённому и, метая слюну, ...три дни фаркоф регулиравал! Да буть мая воля, я бы тибя сам три дни регулиравал! Стирвец! Чиму толька тибя атец мать учили? Камандирав сваих абманывать?! Секритарь! – рыкнул капитан в середину строя. – На камсамольскам собрании разобрать этава мудазвона, штоп другим нипавадна было!
Офицер умолк. Стоял, набирал энергию.
Солнце, увязшее ладошками лучей в разомлевшей земле, обогревало затылок. Ветер исдох. Смердило помойкой. Весна квашнёй растекалась по гарнизону.
– Таварищи начальники, – подзарядившись жизненными соками, обратился к офицерам и прапорщикам капитан Рудников. – К завтришниму дню придставить мне на утвирждение канспекты паркавахазяйствиннава дня. Расписать кажнава салдата. Кто чем будит занимаца, и штоп кажный начальник зажигал сваих падчиненных личным примерам. Павтаряю, кажный! Личный пример эта сила, и патаму штобы у миня все работали, кто ломам, кто лапатай, кто кувалдай, а кто и граблями. А сичас, камандиры взводов, нечива мудями тристи, пар,а людей на работы и занятия развести! Вольна! – и капитан, не поднеся правой руки к виску, вручил солдат офицерам и прапорщикам.
Уже на выходе из автопарка ротный скумекал, что не единожды за этот час довольно-таки удачно срифмоплётствовал.
– "Весна", – почему-то решил он и криво, будто больной на операционном столе, улыбнулся.

ГЛАВА 2
Статья 2. Капитан Рудников любил службу. Окончив экстерном среднее военное училище связи и пришпандорив на погоны звёздочки младшего лейтенанта, свежеизготовленный офицер поклялся везде и всюду следовать только воинскому уставу, сверять свою жизнь только по его статьям. И первое, что он сделал, это украсил свою прикроватную табуретку холмиком голубых книжиц: уставом гарнизонной и караульной служб, строевым уставом, дисциплинарным уставом и уставом внутренней службы.
Рудников и женился согласно уставу, ибо львиная доля мыслей холостого офицера, и это особо подчёркивалось специальными ("для служебного пользования") директивами – не о повышении боевой готовности подразделения, а о готовности собственной плоти: с кем? где? как?
В общежитской комнате, над кроватью, в ногах, в мертвенно-холодную пупырчатую кожу стены четырьмя пластилиновыми мякишами офицер вдавил узкую полоску ватмана с кровенеющей стоической надписью: "Ни дня без статьи устава!" И мы будем неискренни перед вами, если не отметим упорства и настойчивости, с коими офицер следовал этим обязывающим ко многому если не ко всему словам.

Статья 3. Вот и сейчас, обрекши себя на кабинетную духоту, бежав от весны и личного состава, капитан читал, и его лицо бухло паводком значимости того, что он делал, тяжелело ответственностью перед теми, кто доверил ему командовать ста тридцатью душами.
Капитан читал.
Из Устава внутренней службы ВС СССР (статья 48, глава 2, "Общие обязанности командиров и других прямых начальников"):
"Командир обязан твёрдо и последовательно проводить в жизнь политику Коммунистической партии и Советского Правительства... настойчиво работать над развитием своих организаторских способностей и совершенствованием своих методических навыков... сочетать высокую требовательность и принципиальность, а также непримиримость к недостаткам с доверием и уважением к людям, постоянной заботой о них, не допускать грубости и не унижать их личного достоинства. Он должен служить для подчинённых примером строгого соблюдения Конституции СССР и советских законов, норм коммунистической морали... Обязан всесторонне изучать личный состав путём личного общения с ним как на службе, так и в быту, учитывать в работе предложения подчинённых..."
– Ну што жы, всё верна, – довольно крякнул комроты, толька вот с личным примерам, мать иво ё., хренавато. Но ищё ни вечир, – офицер зашторил веками натруженные глаза, скукожил шпалы губ в улыбке. – Всё будит как у Аннушки, мать вашу, всё будит путём.

ГЛАВА 3
Статья 4. Назавтра в 9.00 личный состав отдельной роты связи отмаршировал в парк.
За час до этого, в 8.00, перед комсомольским активом была поставлена задача определить лучший экипаж по обслуживанию техники, выпустить фотогазету, парочку боевых листков, несколько "молний" и, главное, не забывать о личном примере.
А ещё раньше, в 7.00, офицеры и прапорщики с конспектами в руках докладывали комроты о запланированных личных примерах, с помощью которых они рассчитывали зажечь подчинённых на ратный подвиг.
Помня о том, что наглядная агитация движитель прогресса, капитан Рудников ни на мгновенье не упускал, что командир движитель сил, скрытых в армейском коллективе. В поисках этих сил комроты и вымеривал шагами выстроенную по ниточке для эстетики технику.
 Нельзя сказать, что армейский коллектив прятал свои силы – от каждого военнослужащего истекала та струйка, которая, сливаясь с другими истекающими струйками, рождала поток, способный на грандиозные свершения; просто сегодняшний поток командиру роты казался не таким бурным, как хотелось.
Весь опыт службы офицера говорил: не хватает личного примера.

Статья 5. Теперь представьте себе: напористая весна, шелкогривый ветерок, перегруженное солнцем небо, хмельное щебетанье пичужек, закучерявившаяся травка; и грубая проза жизни: офицеры с ломами и лопатами, прапорщики с лопатами, граблями и кувалдами, солдаты и с тем, и с другим, и с третьим, и с четвёртым, и капитан, алчущий грандиозных свершений и личного примера.
 Командир царственно грёб вдоль аппаратных связи; на его неинтересном лице факелом горели глаза. Возможно, будь рядом замполит, не случилось бы того, что случилось. Хотя, как знать! Судьбу не обманешь она не признаёт уставов.
Итак, ротный загребал мимо аппаратных. Вот его глаза высветили неокрашенную голову кувалды, вот задержались на требующей стирки сумке водительского инструмента, вот споткнулись на домкрате...
...Эх, комиссар, комиссар, не ко времени ты покинул своего командира, ох, не ко времени!.. Тебе бы пройтись с ним по парку, да травануть парочку анекдотов, глядишь и не возжаждал бы офицер личного примера...
Капитан тормознул возле солдата, который колдовал над горловиной снятого с автомашины бензобака:
– Какие труднасти, балбес?
– Никаких, таварищ капитан! Што-та там гремит на дне, – доложил солдат, надеясь на то, что этим командирский интерес к нему будет исчерпан.
... А весна напирала. От солнца безудержно лилось тепло. По парку друг за другом гонялись обрывки газет, вымазанные солдатским калом, сквозь который проступали лозунги социализма. И хотелось посвятить себя чему-то большому, значительному, как очередное постановление партийного съезда.
– "Вот оно!" осенило офицера.

Статья 6. Капитан выудил из кармана мундира зажигалку, высек длинное, перехваченное в талии, тельце пламени.
– Гремит, гаваришь? Учись, студент, призвал он внимание солдата, сичас мы гляним, што там у тебя на дне.
Командир роты согнулся над бензобаком, но осветить его утробу не успел.
Глухо п`ахнуло, из глотки бака вырвался огонь.
Тело офицера опрокинулось, кинув на лицо ладони.
Рядом, с воплем вцепившись в глаза, медленно осел солдат.
Личный пример оказался чересчур заразительным.


20 октября 1980


ПОЭМА О РЕТИРАДАХ

ГЛАВА 1

Статья 1. Длинный, трёхэтажный пенал штаба; стены, слепленные из белого силикатного кирпича имеют свойство быстро чернеть как бы покрываться копотью и потому всякий раз перед прибытием высокого начальства тщательно "выдрючиваются" волосяными швабрами, а над главным входом вывешивается нестареющий плакат: "ВЫСШАЯ ЦЕЛЬ ПАРТИИ – БЛАГО НАРОДА!"
Нынче здание успели отмыть только наполовину, но зато на подступе к нему воздвигли фанерный щит с оправдывающей надписью: "СЕГОДНЯ ЛУЧШЕ, ЧЕМ ВЧЕРА ЗАВТРА ЛУЧШЕ, ЧЕМ СЕГОДНЯ!"
...А вздёрнутое на макушки деревьев, ровно обставших вкруг плаца, небо, тяжёлое, как вымокший балахон, нервно сорило снегом. Снежины, кособокие, словно наспех нарезанные тупыми ножницами, неуклюже увёртываясь от жгучих пощёчин оголтевшего ветра, падали на хлипкую, точно гниющий гриб, землю, на погоны офицеров и прапорщиков, поднятых в это позднее осеннее воскресное утро по тревоге.
Они, несколько часов назад прибывшие с учений, уже добрых 40 минут дубели во влажных, абажурно топорщившихся на бёдрах шинелях, дубели в ожидании начальства. Оно вот-вот должно было "нарисоваться" в дверях штаба.
О чём всегда говорят в мужском здоровом коллективе? Конечно, о женщинах и о количестве одержанных над ними побед.
А какие проблемы у профессиональных военных? Перед профессиональными военными три извечных вопроса: это первый – служба, это второй – служба и это третий – служба. Иначе и быть не должно: уж если учиться военному делу, так только настоящим образом.
– ...Всё эта х..вина с марковинай, – скомкал сорока-сорокапятигодовалое лицо низкорослый капитан, – кокда я служил в токсавском гарнизони, провадились у нас вышыстаящими занятия по ваеннай тапаграфии. В условиях, мать их ё., приближенных к баивым, – капитан сплюнул, глотнул воздуха. – Посадили провиряющие весь личный состав батальёна в кунги, запирли, повизли. Дарога вначали гладкая была, а патом как стало трясти, калда..бина на калда..бини, как по стиральнай доске жопай.
Рассказчик скривил рот, осмотрелся, собираясь с мыслями. Офицеры и прапорщики смиренно ждали, боясь спугнуть работу ума.
– Куда визут? х.. их маму знаит, – наконец продолжил капитан. – Но вот приехали, вывалились из кунгав. А кругом сонце, воздух, птицы, мать их ё., щибечют. И поле, а по краям лес, и в серёдки мы, как п..да на ладошки, капитан закрыл глаза, преобразился лицом: оно помолодело, засветилось блаженством.
Но сослуживцам не терпелось дослушать историю, и они вывели капитана из эйфории:
– Дальшы та чё?
– Чё, чё, – очнулся капитан, – то сё, пятае-дисятае, занятия начались. Провиряющий, этакая штабная махровая крыса, пузо – во! морда – во! Спрашываит: кто знаит, где мы находимся? Молчим все. И личный састав молчит. Тогда провиряющий, мать иво ё., задаёт следущий вапрос: кто скажыт, што значит ходить по азимуту? И опять тишына. Как памёрли все.
Рассказчик зажал большим пальцем ноздрю, высморкался, просушил нос перчаткой, широко улыбнулся.
– Да ни там`и, дальшы давай!! зашумели на него слушатели, давай дальшы!
– Дальшы, дальшы! – передразнил капитан. – Дальшы яйца ни пускают, – но продолжил: – Тада зампалиту выи/.нуца захотелась, он и спрашываит секритаря комсамольскай организации: "Скажыти, таварищ лейтинант, што вы придпринимаити, када сознаёти, што заблудились в лесу?" "Кричу", таварищ маёр, атвичаит тот. Весь батальон так в ржачку и выпал. А камисар аш ракетай взвился: "А я бы, лейтинант, забрался на самае высокое дерево и опридилил бы направление, куда идти". Батальён опять в хохат. Провиряющий, эта крыса с Дварцовой, мать иё ё., этаким кандибобиром вдоль строя прашёлся, живатом затрёс, мудями защелкал и заивляит: "Это всё потаму, што никто из вас хадить по азимуту ни умеит. Начштаба, карту мне!" Ну, думаю, научи нас, научи.
Капитан старательно прочистил нос, обмахнул его перчаткой и продолжил:
– "В общим, так, товарищи салдаты, сиржанты, прапарщики и афицеры, – эта так провиряющий нам заивляит, – вы видити, што мы ни в лесу, ни в поле, перед нами поляна. И влизать не на што: ни ветачки, ни диревца, ни кустика. А типерь придставьте сибе, таварищи, што выбрасили вас дисантам: куда итти, што делать? Вы достаёти карту, сверяитись с ней. Па карте видити, што меснасть открытая, ланшафт явна пересиченный, ни пней, ни заборов, чтоб саринтираватца. Ваши действия, следаватильна, следующии... Тут тылавая крыса замечаит на краю поля дымок, затем слышится гудок паравоза. Ну, палковник аш падпрыгнул.
– Видити дымок от иликтрички? – спрашивает. – Значит, рядам станцыя. И па азимуту далико ходить ни нада".
Капитан всхлипнул носом, развернулся по ветру, харкнул в сторону штаба.
Да, чем большы в армии дубов, тем крепчи наша обарона, подвел итог рассказанному самый старый старший лейтенант и, как бы в доказательство своего вывода, зачастил, глотая окончания слов:
– Стою я как-та с экипажем на точке нипадалёку от Нова-Токсава. Вдруг звонок.
– Товарищ трети...? – спрашывают.
– Так точна, третий!
– А я таварищ первы...
– Слушаю вас, товарищ первый.
– Сиводня ночью в четыри часа утра будит неажиданная тривога, отсюдава ставлю вам задачу, товарищ третий: свирнуть аппаратную, проверить оружые, экипаш и в двацать
два нуль-нуль, как стимнеит, выдвинуца в раён учений. Мы ждём вас на Пулкавском шассэ, у паварота на Южнае клатбище. Вам ясна задача, таварищ трети...?
– Так точна, товарищ первый, ясна!
– Тагда слушайти дальши: поедите черес горад эЛ на реке эН, толька помнити, што там мосты с дву... да читырё... разводяца. Запомнили, таварищ капитан?
– Так точна, товарищ полковник, запомнил. – Я тада ище капитаном был. Ну а полковник, эта дрочильная груша, последнее наставление даёт:
– Помнити, гаварит, таварищ трети..., што враг падслушываит, а посиму никакой лишней балтавни па телифону. Гаварить Толька закадираванными фразами, как я, вам панятна, таварищ трети?..
– Панятна", атвичаю.
А он мне:
– Тода распишитись у сибя в журнале инструктажа о том, что я вас праинструктиравал, как вести секретные расгаворы па телифону.
Офицеры и прапорщики скупо, настолько позволяла дисциплина строя, заржали. Надо отметить, что зубоскальство над командирами и начальниками самое милое занятие в армейском коллективе. Оно не только разжижало тяготы службы, не только позволяло чувствовать себя умнее своих командиров, но и, самое главное, было как бы оружием отмщения за беспросветность жизни, рабское положение, царство лицемерия и фарисейства. (В скобках заметим: и штатские не очень-то церемонились со своими "правителями", склоняя их в байках и анекдотах, что, впрочем, лишний раз подтверждало народ и армия едины.) Смех в тесно сплочённых рядах военных позволялся еще и потому, что ни один офицер, вплоть до самого никудышного, самого задрипанного, не представлял себя в роли "дуба", полагая, что уж если подфартит вытянуть счастливую карту стать начальником, то уж он-то не даст подчинённым повода злословить в свой адрес, считая, что не будет таким тупым. Это, надо сказать, одно из величайших заблуждений каждого, мечтающего о мягком кресле.
По мере восхождения по служебной лестнице человек вдруг начинает освобождаться от своих одежд (как осенью дерево освобождается от ненужных ему более листьев, выполнивших свою миссию и напитавших ствол и ветви силой), и перед изумлёнными взорами, как на подиуме, сменяя друг друга, задефилируют его чванство и самодурство, высокомерие и нетерпимость, хамство и дремучесть.
Но здесь нет вины человека: таким его делает система – обстругивает, подгоняет под себя.
– ...Вот где была и..ческая сила! – прапорщик с петлицами артиллериста с превосходством глянул на сослуживцев. – Месяц назад он прибыл из ракетного дивизиона, где славился невероятными запоями.
– ...Было эта восьмова марта, как сичас помню, трихаманада иё вазьми. Собрали нас по тревоги в штаби, а за столами жоны стынут, штоб у них повылазила, и объявили, што сиводня к нам должын приехать министр обароны.
Голос у прапорщика был тонкий, слабый, как у тяжелобольного, и слушатели затаились, чтобы не спугнуть ни единого слова.
– Кой х.. иму в наших палистинах делать было? Паставили задачу: облагародить територию городка. Мне приказали нарубить в лесу ёлак и посадить их вдоль дорожки, видущей в сталовую. Нарубил, как сичас помню, мандавошки меня вазьми, сорак ёлок, по полтара-два метра каждая. А в снегу ани не стаят. Снегу мало, да ище, как сичас помню, ветер в хлибальники бьёт. Тагда замполит, сучара толстомясая, идею дает... – Бывший ракетчик стрельнул глазами в сторону штаба: – Он, тварина лагерная, после с миня за эту
идею три бутылки водяры скандрибучил. Меньшы ни брал. Всем говарил, што бог в трёх лицах един. А идея такая была: я ёлачки держал, а салдаты их вадой поливали, штоб морозом и ледком прихватило. Здораво получилось, ровнинько, как по нитачке. А замполит фанерным листом под каждай ёлачкой размахивал, ветер нагонял, штоб быстрее прихватило.
Переждав смех товарищей (строй давно развалился, и чувства офицеров и прапорщиков более ничем не сдерживались), прапорщик продолжил:
– А командир дивизиона падход-атход к Гречки отрабатывал: падмарширует к бетоннаму столбу страивым шагом, руку к виску падбросит и докладываит: "Товарищ маршал Савецкава Саюза..." – и так до вечера. До двацати трёх ноль-ноль козла прождали, а он, чмошник, как сичас помню, так и ни приехал. Ох и напились жы мы тагда с радасти!
Прапорщик ожесточённо высморкался.
– А што потом с ёлками-то было? Прижились? – поинтересовался молоденький лейтенант.
– Станавииись!!! – завопил комбат. Это был крик кастрируемого.

Статья 2. К плацу бесформенной тучей плыло начальство.
– Ни х.. сибе! – охнул комбат, поразившись количеству и качеству приближающихся "клерков". И с ним нельзя было не согласиться.
Заместитель начальника войск связи по боевой подготовке, начальник службы войск, начполитотдела спецчастей гарнизона города Ленинграда с заместителем, пропагандист спецчастей гарнизона города Ленинграда с заместителем, инструктор политотдела с заместителем и инструктор по комсомольской работе, начальник партучёта и ещё кто-то, и ещё кто-то, и ещё кто-то.

Статья 3. Говорили все. От обилия слов тошнило, кружило голову.
– "Сиводня вы ни на параде!" – предупреждал офицеров и прапорщиков голос начальника службы войск справа.
– "Вы к комунизьму на пути!" – торжествовал голос начальника политотдела слева.
– "И вновь начинаица бой!" – вещал сверху усталый голос инструктора по комсомольской работе.
– "А Ленин такой маладой!" – радовался снизу голос инструктора политотдела.
– "Учение Маркса верно, потаму што ано всисильно!" – долдонил голос заместителя начальника войск связи за спинами.
– "Учение Маркса всисильно, потаму што ано верно!" – добавлял откуда-то ещё чей-то голос.
Заключительная речь пропагандиста политотдела доконала день: он потемнел, огруз телом, покатился к закату. Но и язык полковника оказался не казённым; со словами "ратный труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства" – пропагандист покосился на инструктора по комсомольской работе, вырвал из его рук опечатанную сургучом тубу и передал комбату.
– Эти чиртижы разработаны Главпуром. Вам даеца десить дней на страительство указанных объектав. Одна кабина на десять солдат. Комбат, прашу сиводня жы самым тщатильным образом изучить рекаминдации и чертижы и приступить к осущиствлению идеи в жизнь.

Статья 4. Когда над городком заполощется чёрная материя ночи, ветер, завывая от восторга, железным шкворнем забарабанит по крышам, офицеры и прапорщики батальона связи, закупорившись в ленинской комнате, подетально, фрагмент за фрагментом, примутся анализировать полученное задание.
Только под утро, когда за окнами разношенными сапогами зашаркает ветер, а ломкие лучики солнца пропорют прелый ватин облаков, закончится великое сидбище. Офицеры и прапорщики будут расходиться подавленные узнанным; будут расходиться, стыдясь посмотреть друг другу в глаза, сознавая свое бессилие; будут расходиться, унося каждый свой искусно скрываемый мир, из которого черпали силы жить дальше, радость и смысл бытия.

ЧЕРЕЗ 30 ДНЕЙ ГЛАВА 2
Статья 5. Пропагандист спецчастей гарнизона города Ленинграда поднялся, одёрнул китель:
– Ну, што жы, я даволин! Удобно, индивидуально, интимно, весьма и весьма распалагаит.
Дверца соседней кабинки, словно отброшенная пинком, отлетела, и из сумрака зияющего пространства, как ствол страшного орудия, высунулась пухлая рука начпо. Инструктор по комсомольской работе охнул, низко пригнулся и, защищая лицо руками, будто прорываясь сквозь заросли, кинулся на помощь. Члены приёмной комиссии с обескровленными лицами, замерев, точно перед пропастью, в ужасе сбились в кучку. Но ожидаемого взрыва не произошло.
– Ниплохо, отдуваясь, – прохрипел начпо, – очинь ниплохо.
 С помощью инструктора по комсомолу полковник выбрался из кабинки и с благодарностью оглаживал значок слушателя университета марксизма-ленинизма на высоко вздымающейся груди своего спасителя.
– Но, таварищи афицеры, – начпо обещающе подмигнул капитану-комсомольцу-инструктору, – кто из вас скажет, какой общий недастаток имеют все кабинки?
Не услышав ответа на свой вопрос, что, впрочем, очень польстило полковнику, он гордо, как переходящее знамя, поднял руку и торжественно, словно с трибуны, заговорил:
– То, што канструктор и изабритатели не учли этай нималаважнай штуковины не удивитильно. Далеки, страшна далеки ани от народа. Но то, што и вы ни заметили этава, вы, плоть ат плоти народная!.. Ну да ладна. Пака ни будим аб этам...
Полковник широко, как деревенский дурачок, улыбнулся, подмигнул:
– В кабинках, дарагии товарищи, нет ручек. Вы придставляите, насколька эта снижаит гатовнасть саветскава солдата? Па сигналу тривоги срущим панадабица нимедлинно привисти сибя в полную баивую гатовнасть, и ручке отведино в этам процессе сыграть нималоважную роль и, я ни побаюсь этава слова, можыт быть, наиглавнейшую, или, как любил гаваривать вождь миравова пролитариата, архинаиглавнейшую.
 Члены комиссии с собачьей преданностью оглядывали изношенное службой и коньяком лицо начальника политического отдела.
 Заместитель начальника войск связи по боевой подготовке готов был разрыдаться: "Ну почему, почему такая простая и в то же время гениальная мысль не родилась в его голове?"
Начальник службы войск лихорадочно загибал пальцы: делил и множил подсчитывал количество требуемых ручек.
Пропагандист, напрягая мозг, обдумывал тему очередного в свете последнего открытия начпо занятия.
И лишь инструктор по комсомольской работе радовался, как радуется голодный брошенной корке хлеба.
– Таварищ маёр, прашу сабрать афицерав и прапарщикав в ленискай комнати чирес, – начпо глянул на часы, – двацать минут.

ЧЕРЕЗ 33 МИНУТЫ ГЛАВА 3
Статья 6. – Таварищи афицеры и прапарщики. Наша с вами задача – васпитать новава челавека. Да, люди разныи. Но нада, в канце канцов, панять, што сделать их одинакавыми, пахожыми друг на друга – наш с вами долг. Патаму шта в нашам новам камунистичиском общистве, каторае и мы с вами строим, нет места разношёрснасти. Полнае, всеобщее и бесогаворачное равинство. Гридущие покаления будут завидывать нам, ани скажут: ани были первыми! Да, и будут правы. Да, мы, как гаварил великий паэт-большевик Владимир Владимыч Маяковский, асинизатары, ревалюцией мабилизованные и призванные. И нечива чураца чирнавой работы! Вы же работаите спустя кое-как!
Офицеры и прапорщики, квелые, точно зелень, прихваченная морозом, бестолково пялились в распахнутый, словно ворота, рот полковника, будто надеялись увидеть в нем что-то очень важное, необходимое, решающее их судьбы.
– Да, товарищи афицеры и прапарщики. Па мере приближения нашыва общиства к камунизьму будет обостряца борьба за челавека. Но акулы капитализьма пусть ни абальщаюца; их кроважадным акулам мы противапаставим наших, савецких, камунистичиских акул.
Начпо внезапно умолк: понял, что поддался эмоциям, ушёл в сторону от того, что замыслил сказать.
Но на помощь своему патрону "приспел" начальник службы войск:
– Как сдесь уже гаварил начальник палитичискава отдела, люди нашы ищё несавершенны, неадинаковы. И паэтаму, кагда савецкий салдат, ганимый бальшой нуждой, приходит сюда, штобы избавица ат ниё, он вдруг видит на саседним ачке сидящива сослужывца. Могут сканфузица оба, можыт толька один, а можыт конфуз ни произайти и вовси. Ни будим гадать. Пути чилавеческие пока, к сажылению, неиспавидимы. Каканье – дело тонкае, сугуба интимное, требующее, в силу несовершенства челавека, уединения. Во всякам случаи в сваей работи па павышению баивой гатовности, пока неабхадимо ариентирываца на конфузливых салдат. Веть чистата и пустата кишечника подчинённава эта тожа забота камандира любова ранга. Нельзя допустить, штобы салдат, сиржант, сканфузившись, перетирпел сваё жылание, отлажыл иво на более познее время. А вдруг понадабица итти в бой, и в самае ниподходящее время у бойца вазникнут неприадалимые позывы к срань...
Начальник службы войск боролся за право называться высококультурным офицером округа и потому контролировал свою речь. Но как бы там ни было, вольно или невольно, хоть наполовину, но слово вылетело; полковник, словно мокрый флаг в безветренную погоду, сник, замолчал, расстроился.

 Статья 7. ...И вновь офицеры и прапорщики батальона долго не расходились. Аля гер, ком аля гер? на войне, как на войне? Нет! Военные сидели. Думали. Решали. Выполняли. Потому что всякая власть рождает раболепство, прислужничество. Потому что всякой власти требуются декорации.

ЧЕРЕЗ 23 МЕСЯЦА И 6 ДНЕЙ ГЛАВА 4
Статья 8. – Да, было решение Главпура о солдатских туалетах. Но это, как показало время, была ашипка. Партия ашибаица, но партия и не стисняица признавать свои ашипки. И в этам иё сила и непабедимасть! Ни ашибаица лишь тот, кто ничиво не делаит.
С каждой произнесённой фразой голос пропагандиста политического отдела креп, наливался чугуном:
– Да, кабинки для справления естествинных надобнастей себя не аправдали. Они порадили такие язвы капитализьма, как индивидуальнасть, скрытнасть, утаиваимасть. А самое главнае, – бескантрольнасть. Кто-нибудь из вас задумывался, товарищи командиры, над тем, што делаит солдат, закрывшись в кабинке? Нет, ни серит!
Движением фокусника полковник сгреб со стола тубу, надломил. Вскоре офицеры и прапорщики лицезрели следующую таблицу:

ТАБЛИЦА РЕЗУЛЬТАТОВ ИНДИВИДУАЛЬНОГО
ИСПРАЖНЕНИЯ ЛИЧНОГО СОСТАВА В СА
Время суток           Длительность испражнений
                До 5 мин          10 мин     15 мин       20 мин
Утро                95 %               50 %        0 %             0 %
Полдень                10 %               15 %         10 %          3 %
Вечер                0 %                0 %           100 %       300 %

– Подчёркиваю, што это вывады, сделанные спецыальнай службай, созданной при Министерстве абароны Вааружённых Сил, – округлил глаза пропагандист политотдела, – если утром солдату для отправления естествинных надабнастей требуица пять минут,
то вечиром тому жы солдату уже требуица двацать минут и ни адин раз, а два и три раза, што и поттвирждают те триста процентав. Почиму солдат так тянет в туалет? Што их там ждёт? Што их там задерживаит?
Полковник понизил голос, глянул в папку:
– Есть свединья, што солдаты и сержанты, закрывшись в кабинках, читают религиозную литиратуру и литиратуру, искажающую савецкую действитильность, занимаюца ананизмам, перепискай аникдотав, парочащих честь и достоинства рукавадитилей савецкава государства и правительства. Таким образом, получен обратный от ожидаемава результат. Исхадя из всево этова, нам даны указания нимедлинна, к утру, сламать все эти сральные скварешники к чёртавай матери.
Потеряв самообладание, пропагандист содрал со стены таблицу:
Ишь, чиво удумали: сральники отдельныи!! А кто с внешним видам солдат бороца будет?!
И уже спокойно, скрутив таблицу и вложив ее в тубу, поинтересовался у аудитории:
– Вапросы есть?

НЕОБХОДИМАЯ СПРАВКА

Описанное происходило на самом деле в 1977 1980 годах. Ещё живы очевидцы этих событий. Ещё кровоточат раны. Но всё на свете кончается. Придёт и конец безумству. Но останется боль.


Ноябрь 1980


"ИН ВИНА ВЕРИТАС"
(Армейская аксиома)

ГЛАВА 1

Статья 1. Обед для солдата свят. Послеобеденные же минуты святее всех святых.
Именно тогда труженики рати, отяжелевшие проглоченным трёхблюдовым жоривом, диссонансно отрыгивая, валятся на койки, врубают телеящик, радиокоробку, проигрыватель всё разом; меры, апробированные не одним поколением призывников, вряд ли легчат процесс пищеварения, но вера в обратное тем не менее даёт искомое.
И именно тогда нарисовывается старшина роты. И всякий раз его появление неожидаемо, непредсказуемо, сумбурно, экспромтно.
Самоустранившийся от вождения личного состава на обеды еще при восшествии на престольное кресло бывшего политрабочего 18-й армии, старший прапорщик не считал своей обязанностью очевидствовать ристалище подчинённых (по меткому выражению самого старшины) с "парашей", выдаваемой солдатам по 365 раз в год.
Как уже намекалось выше, старшина не был педантом: позволял себе поблажки на плюс-минус 10 15 минут. И только.
Предвозвещая опорочивание прапорщика злопыхателями, кои, паче чаянья, немедля объявятся для патриотических нравоучений о чести, доблести и славе, огорошу упомянутых необязательностью обещанного к 1980 году всем людям доброй воли,
но так и не наступившего коммунизма.
...Только в Москве на Спасской дербалызнуло 15 часов, в Петропавловске-Камчатском огрызнулось полночью, как перед покоющимися в послеобеденной отключке, аки серафим из тверди небесной, явился Старшина – стоит, раскорячив ноги, свершив между полом и туловищем равнобедренный треугольник, противоположные стороны которого отретушированы жёваными хаки-брюками с блёстками белых пятен вкруг утерявшей пуговицу ширинки.
Тело плавно, как водоросль, покачивается, источается перегаром каких-то химических, с немыслимыми формулами и молекулярными весами, растворов, запахом дешевых сигарет и давно не мытой кожи.
– Ну што, сын мой! Што ты смотришь на миня как п..да в абартарии? – качнулся Старшина на Дневального. Давай мне сюда, ё. тваю мать, дижурнава па роти!
– Дижурный па роти!!! – взвопил Дневальный, спугивая собственный страх, обуявший его с приходом Старшины. – На вы.....!
Но Дежурный по роте уже был на "выходе", в пределе видимости. На подходе к Прапорщику он, проведя несложные математические выкладки, определил коэффициент взвешенности Старшины и подытожил:
– И..ать будит.
– Таварищ старший прапарщик, рота занимаица па распарятку дня! – отрапортовал Сержант и приготовил себя к истязаниям: застыл истуканом, глаза поедом едят экзекутора, руки по швам, грудь колесом, плечи расправлены, живот вжат.
– Ну, и.ёна мать! – выдохнул Старшина, – строй личный састав!
– Рота, становись!! – не помня себя, заорал осчастливленный Дежурный.

Статья 2. – Таварищ старший прапарщик, рота па вашыму приказанию пастроина – откозырнул Сержант. Он ликовал! Душа пела! глаза лучились! голова работала ладно, лихо, непринуждённо! вот оно, солдатское счастье: это когда тебя не трогает начальство, это когда тебя проигнорируют в пользу другому, это когда... Да много ли таких "когда" в нескончаемой жизни солдатской?
Старшина зафланировал вдоль строя: туда-обратно, туда-обратно.
Но вот он нашёлся:
– И што эта за строй, сынки, спрашываю я вас? Как бык пассал! Ну-ка, мать вашу в рот, выравница!
Строй напрягся, натужился, фланги несколько отсосались назад, средина выперла.
– Дети маи, мать вашу в жопу, пасматрити, какой бардель вы посли сибя аставили! Почиму вы порядок не убираити?
Дежурный выключил телевизор, дёрнул за шнур проигрыватель, хрястнул кулаком по приёмнику. Тошнотная тишина, палашом павшая на солдатское узилище, разжижалась лишь шалым дыханием семидесяти пяти существ, шныряющих бельмами за указующим перстом Старшины.
– Ну, чиво вам ни хватаит, расмундонам полупровадниковым? – как-никак Прапорщик служил в войсках связи и посему пользовал какую-никакую спецтерминологию. ...А ни хватаит вам толька использаванных презирвативав, женских трузиров и минструальных затычик!
Слова "минструальных затычик" Старшина выговорил с особым наслаждением, с заскакавшими в глазах огоньками и одновременным скольжением по ширинке правой руки, как бы откомандированной убедиться в наличии "прибора". Солдаты разрядились залпом гогота, оконные стекла старушечьим дребезжанием, стена уроном портрета моложавого малоземельного героя.
Дневальный скорёжился над тумбочкой, вцепился в висящий на поясе штык-нож.
– Смиётись, сучьи потрахи?! А мне на вас насрать, наваратить! А мне ни да смеха, мать вашу в дышла! Миня камандир, как блять вакзальную, па семь рас на дню и..ёт за парядак в казарми! Сматрити, я уже в раскарячку хажу, – и Старшина развернулся спиной к строю, оттопырил зад.
 Поступок, скажем, неординарный, поступок до отчаяния геройский и до геройства отчаянный. Много ли сыщется осмелившихся вот так, запросто, опьедесталить свою задницу, когда это только сугубая льгота, позволенная лишь членам правительства, кои не мыслят своих жизней без периодического показывания стране своих задов, то есть без загона её (страны) в жопу? Не много.
Связисты опустили очи долу... Стояли, боясь казать глаз.
Старшина подостыл, подопомнился, подубрал зад. Подтянул руку к лицу. Мокрея от натуги, сфокусировал взгляд на циферблате часов:
– До развода питнацать минут. Даю десить для навидения парятка, сиржанты, камандуйти! И павесьте этава балабола, – кивнул Старшина на свалившийся портрет Брежнева и бочком, бодряцким шагом финишировал в каптёрку.

ГЛАВА 2
Статья 3. Истекли определённые Старшиной 15 минут. В Москве на Спасской 15.30, в Петропавловске-Камчатском половина первого ночи. Здесь же время филонило.
Офицеры и прапорщики роты, накушавшись домашних обедов, несуетно (в ожидании Командира и Замполита) трепали языками, сплетничали, травили анекдоты, хамовато говорили об эротике и её роли в укреплении воинской дисциплины и построении коммунистического общества: взводные в отстутствии старших должностных лиц брать на себя ответственность командования личным составом не рвались, а прапорщики "академиев не кончали" и посему в командоры не лезли.
Вот и сидели форумом – анекдотничали, сплетничали, эротировали. Стороннему взгляду покажется идиллией оное сидбище; но только стороннему. Неваряжный же глаз ментом выудит в омуте офицерско-прапорщицкого коллектива интрижно-стукаческие кошёлки, поставленные друг на друга и жаждущие улова.
А Командир с Замполитом задерживались, к чему, впрочем, давно привыкли и чему тайно и каждый по-своему радовались. Словно школьники отсутствию учителей.
Послеобеденные "с устатку" 250 грамм как нельзя лучше растеклись по телу, пошли впрок. Достоевское "человек есть двуногое существо и неблагодарное" сгинуло с крантами, уступив екклезиастовскому "во многие пития многие радости". Потому и сидели, эротировали, сплетничали, анекдотничали, радовались.
Но подспудно в каждом! хвала армейской дружбе! – словно корюшка в ведре, трепыхалась мыслишка: "Где жы старшына? Чо с ним?", ибо без Старшины не представлялась жизнеобеспеченность посейчас вверенного им всем подразделения.
И кто-то не выдержал, сорвался:
– Он, мудила стаиросавый, верна, в каптёрки спит!
– Точна!! подтвердили в унисон догадку этого кого-то сразу несколько голосов.
И от столь важного открытия, сработанного этим кем-то, но своим, родным, одноротным, и проследовавшего за открытием больше, чем положительного многоголосого возгласа коллектив офицеров и прапорщиков как-то сразу одомашнился, стал ближе, теплее, зажёгся огнёвой деятельностью.
О коллективах вообще, а об армейских в частности, говорить несоизмеримо трудно. Они однодумны, однородны, одноцветны, одноязыки и однодейственны, и потому эмпир`ия таких коллективов пустое. И точно порукой, ручательством тому мастерски огранённое:
– Сюда иво, сюда! воскричал коллектив, держа путь на каптёрку.

Статья 4. Старшина спал, откинувшись на спинку стула. Голова гирей покоилась на левом плече. Руки, как оборванные канаты, свисали с ключиц, едва касаясь жилами пальцев натёртого мастикой пола.
На столе, вместившем перекидной календарь, комплект уставов ВС СССР, график нарядов, список оштрафованных солдат и прочие необходимости, без коих нет и речи о верной службе трудовому народу, раскинулся захватанный порножурнал, на краешке притулился на две трети обезвреженный патрон бормотухи.
– Вот стирвец, апять в атрыви ат каликтива пьёт! – восхитился один из прапорщиков и обиженно затормошил Старшину.
– Питрович, Питрович! – почти заскандировали офицеры и прапорщики в фанатичном стремлении пробудить сослуживца.
– Питрович! Питрович!
– Ну што, и.ёна мать-та?! – очнулся, как вынырнул, Старшина. – И кто сдеся?! – но, увидев обступивших его одноротчан, с укоризной выговорил:
– Такой сон, ё. вашу мать, даглидеть ни дали!
Офицеры и прапорщики ощерились в улыбках.
– Питровичь, сон случайна ни на такой пахош? хихикнул кто-то из взводных, втыкая палец в журнальную красотку, выставившую свои прелести на оценку и обозрение.
– Эх-ма! – горько отмахнулся Старшина.
– Питрович, а Питрович, правиди развот, – попросил один из взводных.
Старшина глянул на часы, охнул, выругался, хлопнул себя по лбу:
– Чистка аружия! и запустил пальцы в ширинку.
Со взводных одномоментно упали вериги ответственности.
Рота, палучить аружие!! затявкали они, вышибаясь из каптёрки.
Дежурный загремел запорами оружейки. "Салаги" немо потянулись в ленинскую комнату за покрытыми светло-голубым пластиком столами, чтобы, выстроив их в спальном помещении в длинную линию, похожую на залитую лунным светом тропинку,
разложить на них масло, ветошь, автоматы.
 Замполит, заметим всуе, скрепя сердце, обтерпелся со святотатством: как ни бились он, Командир и Старшина, но специальных столов, предназначенных для чистки оружия, так и не получили: лес, железо, гвозди вывозились на строительство БАМа, – объясняли военные снабженцы, и государству не до каких-то сраных столов для чистки оружия.
– Приступить к фрикции! – раздалась команда, и в стволах, сдавливаемые с боков, поступательно-возвратно задвигались шомпола.
Офицеры и прапорщики, получив по пистолету, вернулись, расселись в кабинете Командира, более кроме бытовой и умывальной комнат казарма помещениями не располагала и, прищурив кто левый, кто правый глаз, завсматривались в стволы
своих "Макаровых", словно надеясь рассмотреть в девятимиллиметровом отверстии будущее.
– Армянскаму радиу задают вапрос, можна ли в Швецыи пастроить камунизим? Армянскае радио атвичаит: можна, но людей жалка, – снеосторожничал кто-то, забывшись, что он не на своей кухне.
– Эх, поастаграммица бы сичас, – вздохнул один из прапорщиков.
– Да, ни памишала бы, – согласился с ним коллектив.
Чистка оружия – самое пренаипаскуднейшее занятие. Если, конечно, оно не сдобрено выпивкой.

ГЛАВА 3
Статья 5. Выстрел прогрохотал так неожиданно, что секунд двадцать офицеры и прапорщики, сталкиваясь шарами глаз, обесцветившись лицами, соображали.
И родившаяся мысль: "Солдаты!" выбросила профессиональных военных из кабинета.
Солдаты, побросав автоматы, таращились на своих командиров.
– Кто-кто–кто?! – зациклился один из взводных, вращая зенками. – Кто-кто-кто?!
Подоспевший Дневальный выключил взводного, указав ему на каптёрку. Офицеры и прапорщики как в омут гуртом бросились к кладовой.
Старшина, грудью навалившись на стол, сунув голову между ног журнальной красотки, повизгивая, зажимал рукой левое плечо, как бы удерживая струящихся между пальцев красных змеек. Из-под стола, оскалившись затвором, выглядывал автомат.
Опустошённый патрон бормотухи валялся в углу.
Со стены пялился портрет Брежнева.
Врача, мать вашу ё.! – проскулил Старшина. – Врача!
– Ругаица, значит, жыть будит, – успокоились офицеры и прапорщики.
Гарнизонный медиус, залатавший рану марлевыми полосьями, констатировал после замера температуры, что жизнеспособность Старшины завидная и что пуля, точно любовница, куснула плечо, распоров кожу и прихватив с собой небольшой
шматок мяса.
– Зарастёт, как голова дембиля, – обнадёжил коллектив медиус, с ленцой манипулируя инструментом. – А што касаица крови, дело нажывное, – и он навёл глаза на осушенную бутылку.
– Так ане вить с миня иё пьют, сволачи!! – разлепил сопревшие ниточки губ Старшина, и по его измождённым щекам поползли слёзы. На лице, вскормленном социализмом, обозначились пласты безысходности.
От востребования врача и до постановки им точки в конце диагноза раненый словно был погружён в нирвану, и теперь, как бы нагоняя упущенное, совестясь бездейственности, вскочил со стула, зарокотал мегафоном, заметался по каптёрке:
– Я так ни магу!! Я так большы ни магу!! Грибы, ягады, дачи, агароды! Да пашли вы все в п..ду!! Дайти мине этава бравятава, я на ниво кучу налажу, и всё бюро сюда!..
Наткнувшись на швабру, дремавшую в углу, Старшина облапил её черенок, взмахнул и промазал; Брежнев, как и присно, падишахом возвышался на волглой стене кладовки, даже бровью не дрогнул.
– А-а-а-а-а-а-а! – забился, словно в падучей, прапорщик, – а-а-а-а-а!! Хде савецкая власть?! Хде?! Хде ривалюция?! Прасрали?! – и заглядывал, заглядывал сослуживцам в лица.
А они, его сослуживцы, его сотоварищи с лицами пустыми, как пропасть, искажёнными, как у мучимых, и страшными, как открывшаяся вдруг правда, пятились от него, пятились, словно от прокажённого.
Старшина, дикий, разлохмаченный куст после бури, из каптёрки вон! Страшный, изуродованный службой отечеству, измызганный кровью, вон! в спальное помещение к стене; прыжок – портрет Брежнева в руках; под ноги его! и! сапогами! сапогами! по орденоносной! верного ленинца! груди.
– Прасрали! Прасрали! Засосы друк другу ставити?! У-у-у-у-у, пидары!! Ух и пидары!! Ленька, падла ты валютная! Апять ты упал сиводни! а мы павесили! Мы весим, а ты падаишь! Мы весим, а ты падаишь! Мы весим, а ты падаишь! Мы весим, а ты....!
Жутко, словно загнанный волк, Старшина завыл, орошая изношенное лицо влагой.
– Падла, падла, падла!! Палучай, палучай! избивал портрет Руководителя прапорщик.
Сержанты и солдаты, зияя скважинами ртов, столбами столбенели.
Офицеры и прапорщики, безгласно крича о чём-то, бетонными быками в пол.
А Старшина, обессилев с железногрудого маршала, к столам, к автоматам; вцепился в ближний.
Служивые на пол, и под кровати, и за тумбочки.
Старшина же, словно усомнившись в верности избранного им действия, вернулся к Великому писателю, рванул на ширинке оставшиеся пуговицы, вывалил прибор и с сексуальным наслаждением застрочил по физиономии Малоземельного героя.
– Вот тибе за "Жизинь па заватскому гудку", вот тибе за "Чуства родины", вот тибе за "Малую землю", вот тибе за "Вазраждение", вот тибе за "Цылину"!
Красноватая моча цокалась об израненную, но несломленную грудь неутомимого борца за мир и дробилась на сотни брызг, которые, срикошетив, уже на излёте вбуравливались в напольную пыль бекасиной дробью.
– ...Вот тибе за Хайли, вот тибе за Мариама... Вот..... – мочевой пузырь, испустив последнюю каплю, повис на просушку.
Старшина затолкал в брюки ставший ненужным "ствол", обтер руку о китель, доволокся до койки, пал и, загоняя глаза в глубь черепа, душа себя здоровой рукой, забился головой о спинку кровати.


ГЛАВА 4

Статья 6. Как утверждает коммунистическая доктрина, в капиталистическом обществе, где царят частная собственность и эксплуатация человека человеком, где правят миром интересы чистогана, пьянство объясняется двумя основными причинами: тяжелыми условиями жизни трудящихся, вытекающими из социально-экономических противоречий, свойственных капитализму, и общедоступностью спиртных напитков.
Неведомо, что там у цивильных соцстран, но нашей армейской среде чужды и собственнические интересы, и эксплуатация человека человеком, и обострение социально-экономических противоречий. В армейском коллективе этого всего просто нет. Этого просто не существует. Об этом просто не слыхали.
Но пьют! Более того, веруют до самоотречения, что ин вина лишь веритас!
Подчас у множества на поиски истины транжирится вся жизнь. Да что у множества! Числа несть им! Но ни одна нация в мире не жаждет истины так, как русская! И ни одна нация не достигала в поисках истины таких высоких вершин и таких глубоких глубин, как русская!
Ура ей! И вечная память!


ГЛАВА 5

Статья 7. В психушке после бюрократических проволочек Старшину передали нянечке. Старушенция, перемывшая за свой век десятки наполеонов, сотни гениальных шахматистов, всемирных героев Земли и тысячи ни на что не претендующих алкоголиков, с материнской теплотой встретила очередного "революционера".
– Раздивайси, касатик, – ласково пригласила она, пробуя локотком температуру воды в ванне.
Старшина, обработанный уколом и болью в нарушенном плече, вышелушился из кителя, вздел его на крючок. Карман мундира, приложившись к кафельной стене, звенько всхлипнул. Старшина ввинтил здоровую руку в карман, поелозил в нём, замер на мгновение и, рванув кулак из кармана, пригнулся и с криком "Ложись!" что-то катнул по полу. Нянечка с такой скоростью вошла в воду, что брызги умерли, не успев родиться.
Старшина зашелся в похожем на крик цыганки хохоте.

Статья 8. Когда полузахлебнувшаяся старушка вынырнула из ванны, она увидела, что на цементном полу, издеваясь
сработанными бородками, расщетинилась связка ключей от многочисленных сараюшек, чуланов, закутков и других тайных мест ротного хозяйства, а Прапорщик в корчах катался по ванной комнате, за ним волочился шлейф бинта, пятнистясь кровавыми подтёками.
– Истина в вине! Истина в вине! – визжал, словно поджариваемый, Старшина. – Ин вина веритас! Ин вина...!
 Ввалившиеся в ванную жлобастые экзекуторы, настроенные было отмассажировать пациента, стушевались:
– Вот сумасшедший! Конечно же, в вине. Никто ж этого и не отрицает, и, вынув из карманов балахонов походные сборно-разборные стаканы и рожок спирта, уселись на краешек ванны.


Июнь июль 1982


МЫ НЕ РАБЫ? РАБЫ НЕ МЫ?
(Из одного "дня" боевой подготовки)

 ГЛАВА 1

Статья 1. – Станавись!!!
– Равнясь!!
– Смирна!
Солдаты, как могли, выполнили приказания Сержанта. 15 пар сапог, вдетых в прорезиненные чулки, частоколом в траву, в заячью кислицу; 15 пар глаз, поедом едящие Замполита; 15 сердец, разнобойно тукающих, одинаково ненавидящих и разно любящих; 15 душ, молодых, каждодневно насилуемых; 15 парней, точимых злокачественной опухолью действительности; 15 воинов...
...Откуда-то с середины болота надрывно, словно предупреждая о чем-то, кричала кукушка.
...Паутинно-тонкие, почти невидимые, монотонно гундосили комары.
...Путаясь в умирающем чернолесье, бубнил гульливый ветер.
...Солнце аппликационное, дармовое, наклеенное к истончённому от непомерных стирок бледно-бледно-голубому ситцу небес, оттеняло непоседливыми бликами.
...Воздух, густотёртый, заваренный травами, грибами, ягодами, приправленный сыростью, прелью, каруселил головы.

Статья 2. Замполит, с серым под цвет шинели лицом, одутловатым, словно тронутым тленом, с глазами, сочащимися мукой, покачиваясь и нездешне перегружая легкие, дышал, прислушивался к своей жизни: печень, желудок, сердце, мозг, половые органы – все корчилось, билось, металось, точно в бреду, горлопанило в похмельном синдроме.
– Байцы!! – мощно начал Замполит и ойкнул: по вискам кто-то шарахнул кувалдой; по позвоночнику сверху вниз, изламывая, круша свою хорду, промчалась, ожигая, молния; в копчик, овчаристо рвя хрящи, вонзилась игла.
– Солдаты! поправился капитан вполголоса.
Прислушался. Ждал. Удара не последовало.
– Солдаты!! осмелев, гаркнул он.
Вдарило так, что из глаз, опережая снопы искр, сыпанул горох слёз. Лишь благодаря закалке опытного службиста офицер устоял на ногах. И только готовность к самым неожиданным неожиданностям службы, только неусыпность предвидения самых перипетийных перипетий её позволили офицеру верно продиагностировать причину джунглевых приёмов; в обоих случаях капитан акцентировал свои усилия на словах с труднопроизносимым сочетанием гласных и согласных и требующих неподдельного участия языка, губ, челюсти, то есть значительного обеспокоивания головы, что и не замедлило чреватостью столь тяжелых последствий и о чём Замполит, не будучи тяжкодумом, допёр почти тотчас же.
– Воины! – мягко, одним выдохом и наверняка обратился капитан. Подождал.
– Воины!! – выкрикнул он окончательно и геройствуя. – Камандывание части паставила перид нами пачетную задачу. Ано даверила нам выпалнить ни мении пачетную мисию.
Замполит постепенно как со сна приходил в себя. Мысли, зачатые в мозговых извилинах, росли, ширились, зрели, окукливались в слова, предложения, громоздились речью.
– Эта будит нашым вкладам в выполнение взятых сацыалистичиских обязатильств и атветам на праграмму, принитую истаричиским двацать шыстым съездам партии...
Замполит хлебнул воздуха, пожевал губами:
– Атчётный даклад ЦыКа двацать шыстому съезду нашей партии, с каторым выступил гиниральный секритарь ЦыКа КаПэСэС Лианид Ильич Брежнив сабытие настолька агромнае, настолька маштабнае, што иво трудна пастичь индивидуальнай мыслью.
Неабхадимо каллективнае асмысление этава глубачайшыва дакумента, завущива на работу по сазданию и дальнейшыму развитию зрелава социалистичискава общиства.
Замполит обвёл солдат невидящим взглядом:
– Двацать шыстой съезд КаПэСэС сабытие миравова значения. Он апредилил дальнейшии пути к камунизьму на длитильный периат времени. И нада помнить всигда о маментах развития сабытий на международнай арени, када усилиями палитичиских лидерав некатарых западных стран и в первую очерить Саидинённых Штатав Америки мы вновь аказались на грани халоднай войны. Но напасаран!! – капитан резко вскинул правый кулак жест интернациональных бригад Испании, из его глаз выкатились две слезины, рождённые новой мукой, детонирующей в печёнке, всесокрушающим валом хлынувшей в желудок и конвульсивно умершей в половых органах. Слезины, обгоняя друг друга, поползли по плитам щёк, повисли на мысе подбородка и, сорвавшись, разбились о носы сапог, выщербив в недельном слое пыли несколько лунок.
Замполит осторожно по пальцам разобрал кулак. Опустил руку. Прислушался к своей жизни.


ГЛАВА 2

Статья 3. Баловень судьбы и её пасынок, советский офицер, гражданин, человек. И как человек – не чужд человеческому.
...Аккурат полгода назад старшим лейтенантом Замполит произвёл фурор: в день 110-летия со дня рождения В. И. Ленина в углу ротной ленинской комнаты выставил макеты пней, за одним из которых, по стыдливому свидетельству краткой истории СССР, косец Ульянов в Разливном далеке кропал, восседая на другом, свои бессмертные тезисы; чуть поодаль от пней, к центру ленинской комнаты, Замполит соорудил оклеенный под сено шалаш.
9 мая 1980 года старший лейтенант проснулся капитаном. Ему светила Группа советских войск в Германии или на худой конец остров Куба.
...Счастье не материя, не объективная реальность, которую нам дано видеть, отображать, фотографировать, а лишь состояние полного, высшего удовлетворения, успех, удача, и, стало быть, счастье разновидность материи, а всякая разновидность материи, как учит нас обществоведение, конечна, непродолжительна, смертна. Замполитское счастье приказало долго жить на втором месяце своего бытия: очередная высокая комиссия из Главпура по обмену опытом "О роли наглядной агитации и роли её в построении коммунистического общества", зайдя в ленинскую комнату, наткнулась на торчащие из шалаша раздолбанные солдатские сапоги, скошенные каблуки зажимали петицию следующего содержания:
"Маи апрельскии тезисы.
 1) Прикратити занимаца х..ней.
 2) Выдайти каму паложыно новыи сапоги. Ульянов-Ленин".
Автора "тезисов" быстро вычислили и сослали служить свинарём в один из самых задрипанных военных городков Мурманской области. Но опальный ефрейтор Савельев был прав: почти треть личного состава роты шлёпала в непотребной, уже не поддающейся никакому ремонту обувке.
...Замполит от ужаса происшедшего подал рапорт об увольнении из Вооружённых Сил. Но офицера из Советской Армии увольняют лишь по одной причине – в случае смерти.

Статья 4. ...Ветер, щёлкая бичами, выжал из замполитовых глаз пару слезин. И тут же из-за деревьев донеслось завывание автомобильного двигателя: машина ПХД везла жен офицеров и прапорщиков. Замполит запрокинул кляксу лица к небу, точно увидел в нем летящего ангела, и замер, выжидая, когда осеннее солнце слизнёт с его глаз непрошенную влагу, но, вспомнив вдруг о своей функции, боком, по-петушиному засеменил на вой.
Солдаты, безучастно внимавшие речи Замполита, ожили, зашептались, нарушили строй. Третьи сутки они жили в лесу, третьи сутки питались сухпаем, зябли под полусопревшим брезентом палатки; третьи сутки, "на лету", словно птички, наспех, испражнялись; и третьи сутки от комариных укусов зудели зады и мошонки.
Раньше, до принятия партией продовольственной программы, продотряды создавались стихийно, без учёта моральных и деловых качеств, политической подготовленности. 26-й съезд КПСС положил начало новому, качественному подходу к решениям задач общечеловеческих ценностей, он вооружил командиров такими основополагающими установками и документами, что они, командиры, ранее в свой риск задействовавшие живую силу себе и иным на потребу, получили мощную законодательную основу перейти от полуподпольной феодальной к легальной крепостной эксплуатации подчинённых.
Отныне в ООН – отряды особого назначения отбирались только дембеля, только разных национальностей и только политически сознательные.
Отряды особого назначения откомандировывались в леса на недельный срок.

Статья 5. С подъехавшей машины мячиками, кузнечиками, жабами запрыгали жёны офицеров и прапорщиков. Забегали руками по телу, проверяя себя, амуницию, причёски. Совещались боевые подруги недолго.
... Замполит обнажил голову. Слипшиеся от пота волосы на фоне желто-красно-зеленого хвойно-лиственного остатка аспидно заблестели. Зацепившись лопатками, Капитан повис на бампере автомобиля. Запах подпаленной лысой резины, разбавленного водой бензина, отработанного масла ласкал ноздри, убаюкивал мозг. Рачья клешня то давила, то отпускала затылок. В животе сплошной ур, словно там бесновались сотни хищников. Сердце, как кликуша на паперти, билось в палящем нутре грудной клетки. Жизнь теряла значение.

Статья 6. Солдат разобрали, вёдра вручили. Впереди с двумя помощниками – жена опекаемого Чина, в пяти шагах от нее – Командира. Ещё дальше, блюдя дистанцию, жены остальных.
Болото с трудом удерживало красно-зелёный с темно-серыми плешинами замш ковра, сотканный из тончайших нитей мха. Большие словно коровьи глаза ягоды скатывались с ладоней, чтобы горкой успокоиться в цилиндре эмалированного ведра.
Мох влажный, как раннее утро, ласковый, как руки матери, пытался противостоять нашествию, но истоптанный, с кровавыми подтеками на челе, отступал, ломался в коленях, захлёбывался болотной жижей.
Случалось, что на кочки – господствующие высотки, маскируясь тронутыми дыханием осени листочками,замысловато-изогнутыми извечной сыростью прутиками, редкие, как торжество правды, выскакивали грибы. И тут же, пугая лоскутьями сухожилий вырванных из грибницы ног, падали подкошенно на красно-бордовую вершину ягод.


ГЛАВА 3

Статья 7. Солнечный диск, очертив дугу и постарев ещё на один день, катился к западу. Воздух подостыл, разбавился, ослаб, утерял крепость и терпкость, деревья забеспокоились, замельтешили. Комарьё, измаявшись погожим днём, темнея рубиновыми брюшками, тянулось в кустарник, высматривая ночлег.
Жёны офицеров и прапорщиков счастливые, отдохнувшие покидали болото, оставляя за спинами, словно изъеденный гигантской молью, замш ковра.
 ООНовцы, голодные, злые, усталые – в арьергарде: каждый отдельный Мир, несущий в себе загадочность и необъятность своей Вселенной, бесконечность своей Солнечной системы, законы своего планетарного движения, и в то же время каждый – продукт общего сиюмоментного бытия, лживого и трагического, продажного и смердящего.
Что возьмёт верх? Что победит? Что получится?

Статья 8. Водитель, поднеся к ногам чиновничьей жены недобранное ведро клюквы, виновато пошагал к машине. Сел за руль. Завёл двигатель. Автомобиль дернулся, забуксовал, но, точно одумавшись, подпрыгнул правым бортом, сорвался с места.
Заглушая работу мотора, воздух кинжально рассёк крик. Вывалившийся из кабины водитель проследил направление крика и рухнул на землю.

Статья 9. Замполит лежал на правом боку, поджав к животу колени. Левая рука поверх диагоналевого галифе прикрывала зад, правая, выполнявшая роль подушки, четырьмя пальцами охватывала невысокий лоб.
От правой щеки Капитана расплывалось тёмное пятно, инкрустированное рваными кусками бледно-красноватого мяса.
Из овала рта полз хрип. Он то замирал и тогда слышались причитания водителя, то оживал, ступенчато нарастая.
Не было сил видеть и слышать всё это.
... Пока собирали клюкву, Замполит, мучимый похмельем, прикорнул возле заднего колеса машины.
... И теперь его мозг стыл под утекающим в вечер небом.
... Левая нога Замполита дёрнулась, рука сползла на живот. Вновь страшно закричали женщины. Как бы реагируя на их крик, тело Замполита задвигалось, голова шевельнулась, туловище приподнялось, оперлось на локоть.
Нет. То были не предсмертные судороги, то были судороги пробуждения. Организм Капитана, изгнавший во время сна излишки ночного пиршества, возвращался из небытия.

ГЛАВА 4
Статья 10. Друзья маи! – вскочив на ноги, обтерев обшлагом шинели лицо, заработал ртом Замполит, – наш мир эта мир каликтивизьма. С юных лет мы жывём в каликтиви, с благадарнастью принимая иво помащь, с благадарнастью атдавая иму сваи знания и опыт.
– Каликтивизм, – уже твердо произнёс он суффикс, – придпалагаит, штобы люди ни жыли в адиночку, а жыли саабща, действавали саабща, не были равнадушны к заботам и нуждам таварищей. Это чуство укрипляица в общим савмеснам труде, в заботи аб интиресах нашай родины. Задайти, таварищи, сибе вапрос, и где мы жывём, и я отвечу вам: мы жывём в развитам сациализьми, принцип каторава – челавек челаку друк, таварищ и брат. И сиводни вы ярко паттвердили это, сабрав семьям афицерав и прапарщикав, семьям сваих камандирав и начальникав клюквы. Низкий паклон вам за это и всенародная признатильнасть.
Распираемый чувством благодарности, Замполит скривил рот, промакнул бесцветные губы ладонью правой руки:
– Партия и сациализим нипримиримы к тем, кто стримица дать паменьшы, а урвать пабольшы, урвать у гасударства. Главный ариентир сациализьма трут, его каличиство и качиство. Прадовольствинная программа, принятая на апрельскам пленуми вот – альфа и амега. Третива ни дано. Када-та нищая, нахадящияся в тринадцатом гаду на читырнацатам мести, сиводни наша страна, рукавадимая партией, пользуица агромным международным автариретам. В этом праслеживаица и ваш вклад в працвитание родины.
Жены прапорщиков и офицеров слушали Капитана, зияя дырами ртов.
Солдаты безотрывно, с интересом, следили за движением: сорвётся-не сорвётся? – прилипшего к кадыку осколка отторгнутой желудком колбасы.
– ...От лица службы абъявляю вам благадарнасть, – торжественно закончил Замполит и взметнул руку к виску.
– Служым Савецкаму Саюзу! вяло подтвердили 15 глоток.
Замполит развернулся, щёлкнул сбитыми каблуками, шагнул к водителю, отечески похлопал его по плечу, обронив при этом с кадыка полупереваренный осколок любительской колбасы.
Но 15 пар солдатских глаз этого уже не видели.


1982


БИТВА В ПУТИ
(Попытка эссеистического анализа)

"И вечный бой, покой нам только снится!"
А. Блок

"Бой идет не ради славы – ради жизни на земле!"
А. Твардовский

"Последний бой – он трудный самый!"
М. Ножкин

Уж полдень, мимоходно припудрив окрест слюдинками изморози, овьючив палевый лик светила, катился к исходу; уж в небе, скучном, как брезентовый полог, проклюнулась первая шаткая, словно после болезни, звёздочка; уж ветер, отоспавшийся, посвежевший, гикая, захлестал вицами, точно пастух, понукающий стадо, а битва длилась и ширилась, как величальная песнь; росла, разгоралась, как победная тризна.
Из века в век баталии людские – казуальная связь явлений, то есть имеют причинность: недобрый взгляд, неласковое слово, жажда власти, желание прославиться, полярность идей, систем, понятий – и человечество в пучине войны.
Весь путь свой к прогрессу хомо сапиенсы умостили ристалищами от межклановых до мировых сшибок.
Одна из таких межклановых втемяшилась мне в память.
Не велика была осень и не страшна по Рождестве Христовом в 1982-м, от начала же революции 65-я.
Ничто не предвещало грозовых событий, когда батальон, выполнив задачу по обеспечению связью штаба тыла ОЛ ЛенВО на ФКШУ, готовился к отходу в места постоянной дислокации.
Ничто не предвещало.
Командующий, хлопнув вертолётной дверцей, сумасшедше ввинчиваясь в затуманенную высь, прошмыгнул под ленту горизонта и, перекрывая нормативы полёта, устремился в родные пенаты, увенчанные колесницей Славы.
Начальники окружных служб с замами и замзамами, аннексировав привокзальные едальни и забегаловки, в ожидании сформирования литерного "Кандалакша Ленинград", пили, поигрывали в буру, расписывали пульку, потчевались залежалыми анекдотами.
Связная же братия, которой на роду выпало колесить в эшелонах, по дорогам и просёлкам, отсыпалась в аппаратных, машинах, палатках платформы под погрузку мотались где-то между Никелем и Печенгой: клерки из военных перевозок спешили порадовать Родину досрочным выполнением взятых социалистических обязательств накручивали километры.
И ничто не предвещало.

Эту квартиру я отложил на десерт: в трёхэтажном, толстостенном, образца 1939 года, охристом здании с окнами на восток и на запад; шестикомнатка в доме офицерского состава Кандалакшского гарнизона. Раз в два года или зимой или летом по пять-шесть суток бивачил на этих метрах "пахан" – хозяин упомянутого округа.
Оставшиеся 725 дней жилплощадь пустовала, как гроб в магазине ритуальных услуг. (Необозримое множество таких халупок по всему Союзу советская военная доктрина поназагашничала).

Из пробирки нотабене. В жизни человеческой слишком много трагизма. Слишком. Она буквально замешана на нём. Словно человек для того и родился, чтобы жизнь отэкзаменовала его и спровадила в могилу. И только. Подчас оценки даже не выставив. Доверив это живым. Отдав им на откуп. А с живых какой спрос? Живые чужого сраму не имут!

Я приближался к месту моего назначения, когда из распахнутого, словно для объятий, окна второго этажа ДОСа выпорхнула фуражка и вальсирующими па закружилась, обгоняя летящие умирать листья.
Дальнейшее – как в кошмарном сне.
На меня, вбежавшего в подъезд дома, со стены бросается плакатная ватага слов: "С Вашим именем, товарищ Командующий, думаем, дышим, работаем и живём!", а вдоль лестничного марша голубеющей цепью: "Дело Ленина живёт и побеждает!".
Вот и она! с навечно пришлепнутым шильдиком "Служебная".
Обладониваю ручку, тяну на себя, дверь настежь, за ней вторая, из-под неё шум, гам, брань.
Миг-другой и я, как вертопрах, переступаю порог.
Прихожая. Слишком подробно останавливаться на ней не буду: все генеральские прихожие похожи друг на друга, каждая генеральская прихожая различна по-своему; карманы ниш: в одном брошенные отделом пропаганды портрет Брежнева, в другом министра обороны; смотрят в глаза друг дружке с этаким едким прищуром: первый потому что, по собственному признанию, дневников на войне не вёл, второй вёл, но публиковать их без высочайшего повеления не смеет.
А я дальше по коридору на мат, ор. И мне навстречу, столовая не столовая, кабинет не кабинет, а по гербу Советского Союза, выложенному на паркете красного дерева, перекатываются со спины на спину, со спины на спину двое: пара глаз, затылок, зад, другая пара глаз, другой затылок, другой зад. И вновь. И снова. И опять.
Если бы не вулканизирующие злобой глаза, не изборождённые ногтями лица, то всякий бы решил, что в радостной круговерти разлучённые с детства и встретившиеся сию минуту друзья, жизненной целью которых и была сама эта встреча.
Клубок подкатился к моим ногам и распался на полковника и майора.
– Чума пади на оба моих глаза! – возопил я как суевер, беспорядочно отшагивая в тыл.
– Чиво арёшь, прапар?! – прихорашиваясь и натягивая, точно чулок, на попорченную физиономию улыбку, живо поинтересовался полковник. Он уже поднялся и стоял, пошатываясь, тяжело, захлёбисто качая мехами лёгких воздух.
– Да, чиво? – квакнул майор, рукавом кителя осушивая межу лба от сукровицы.
В отличие от своего противника он дышал не так трудно, да и смотрелся пристойнее, выгоднее.

Из пробирки нотабене. "Находясь в строю, не высовывайте свои глаза", – вспомнил я напутствие полковника Бирюлько. Но сегодня я был не в строю, сегодня я был на учениях.

Товарищ полковник! Мне приказано снять телефоны ДээС и ЗАС! Разрешите выполнять? – доложился я, а про себя отметил, что вошедший в чувство полковник сконфузился: мол, минуту назад этот невесть откуда взявшийся кишкомот (то есть я) стал очевидцем стычки старших офицеров.
– От каво палучил приказ?
– От командира батальона майора Ардышыва, товарищ полковник!
– Кругом! Я отменяю иво приказ! Ищё дух командущива не вывитрился, а ани, понимаити ли, уже телифоны снимают! Ни совисти ни грамма!
– Но... товарищ полковник!..
– Малчать, кагда с табой старшый па званию разгавариваит! На губу захател?! Ты в савецкай армии или где?!
Майор, оттеснив полковника, как из пращи, метнул кулак.
Я инстинктивно корпусом назад. Недолёт!
Тут же второй справа; я рефлекторно вперёд и в сторону. Перелёт! Третий по закону в яблочко! И для верности сапогом!
Мужики, если вас обнесли сей чашей: не мазданули по яйцам – жгуче завидую! и да пусть, о небо! она впредь минует вас!
С теми же, кому довелось испить её содержимое до дна, солидарен, единомышленен и дай вам бог, и не приведи вам, господи!
... Когда я выкарабкался из тисков необъяснимо страшной, неописуемой боли и вновь, насколько возможно, обрёл радость бытия, мысли, как речные зажоры, громоздясь торосами, заломали и заувечили череп; из левого закута прихожей, судя похарактерным всхлипам воды туалета, в направлении комнаты, на подступах к которой я встретил яростное сопротивление, прогромыхал сапожищами майор.
 "За что? Почему? Зачем?" – безголосой канонадой вопрошал я удаляющуюся майорову спину, и снова: "За что? Почему? Зачем?"

Из пробирки нотабене. Возможно, и не возбраняется подставить правую щеку, если дербалызнули по левой, возможно; но как быть звезданутому по яйцам подносить их вдругорядь? Библейские сказители от Матфея до Иоанна об этом умалчивают: видимо, в их житие токмо по мордасам лупцевали! Как бы там ни было, "Мне отмщение, и аз воздам!" И я сосредоточился обмозговыванием реванша. Как там у Фёдора Михайловича: "Низкая душа, выйдя из-под гнёта сама гнетёт?"
Конечно, думать, говорить о свободе в моих, в твоих, в ваших условиях рановато, более того, запретно, но уж слишком она соблазнительна эта самая свобода, эта самая "осознанная необходимость", соблазнительна, как райское яблочко, что прародительница Ева, похерив запрет Божий, схавала.
Словом, моей вдруг осознанной необходимости жертвоприношений возжелалось: истинно время собирать камни и время их разбрасывать.
 Но также истинно слаб человек! Он лишь! предполагает, а судьба уже! располагает: сатисфакцию я получил иным макаром.

Тут позволим себе передохнуть и визуально ошарим ближайшую к нам, слева по курсу, комнатёнку злополучной квартиры.
"Повар! Своим трудом ты приближаешь коммунизм!", "Что в мире краше, чем этот труд? Где доблести предел? Предела нет!" – радовалось, восклицало, утверждало настенное рукописное творчество, и ниже, во всю стену, почти до пола, на огромном ватманском листе – моральный кодекс строителя этого самого коммунизма:
"Преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма; добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест;
забота каждого о сохранении и преумножении общественного достояния;
высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов;
коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного;
гуманные отношения и взаимное уважение между людьми; человек человеку друг, товарищ и брат;
честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни;
взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей;
непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству;
дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни;
непримиримость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов;
братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами".
По левой стене крупно красным: "Взял разводягу без неё ни шагу!", и далее "Права и обязанности повара Командующего".
Противоположная стена огрузла материалами ХХVI съезда КПСС и вытекающими из его решений очередными задачами специалистов по приготовлению пищи (поваров).
На линолеумном полу, беспокоимый ленивым сквознячком пошуршевывал лист раскладки продуктов (меню).

СОВ. СЕКРЕТНО. ОСОБОЙ ВАЖНОСТИ
Экз _____

РАСКЛАДКА ПРОДУКТОВ КОМАНДУЮЩЕГО
на _________________ 19_____
число, месяц год


"УТВЕРЖДАЮ" "УТВЕРЖДАЮ"
Гл. врач-диетолог ВС СССР Главный шеф-повар ВС СССР
Замначальника 4-го Член Военного Совета
Медотделения при Министерстве Профессор кулинарных наук
Здравоохранения СССР

Генерал-лейтенант ___________ Генерал-майор _______________

 "УТВЕРЖДАЮ" "УТВЕРЖДАЮ"
Замминистра обороны СССР Нач. спецраспределителя ЦК КПСС
Начальник тыла ВС СССР Член Военного Совета

Генерал-лейтенант ___________ Генерал-майор _______________


"ОЗНАКОМЛЕН"

Гл. кладовщик
Спецраспределителя ЦК КПСС Член Военного Совета
Генерал-майор _____________________ и Член Совещательного Собрания


____" _________ 19__ г.


Штамп в правом верхнем углу обязывает воздержаться от расшифровки фамилий должностных лиц и от перечисления холодных и горячих закусок I, II, III блюд, ибо: первое – не истёк срок моей подписки о неразглашении государственной и военной тайн, ибо: второе – самоё меню, оброненное нерадивым секретчиком, который уже, видимо, маялся на дыбе в изоляторе Большого Дома на Литейном, 4, суть чересчур сугубая вещица, что обнародованию не подлежит, и, ибо: третье – углублённые экскурсы в быт власть предержащих на Руси оканчивались в худшем варианте бунтами, в лучшем дичайшей ипохондрией.
Из гуманных соображений, соотечественник мой и современник, скоренько не поворачивая головы, пробежим мимо второй и третьей комнат, туда, где белопенными холмиками, как девьи грудки, топорщилась пара телефонов ЗАС и телефон дальней связи и где так лихо меня отхлебосолили.
Но, умудрённый приключившимся камуфлетом, переть на рожон я поостерёгся, а стаился пластуном и начал обинокливать подходы к аппаратам.
И пред очами унылая, как песня степняка, предстала картина: на флангах, вживясь в светло-коричневую, с узорчатыми разводами паркетную твердь, тёмно-зелёными дернинами бугрились майор и полковник. Их разделяла ничейная, метров 12 шириной полоса, на которой возвышался прямоугольник финского холодильника, притулившегося к простенку.
И тут меня осенило и всё стало на свои места: в войсках давненько муссировались слухи, что между офицерами, отвечающими за меблировку полевых квартир Командующего, всякий раз по окончании учений вспыхивает свара; делятся трофеи: шкафы, кресла, диваны, телевизоры – каждая единица движимого имущества берётся с боем.
(Меблировка, отслужившая недельный срок, списывалась установленным порядком как "потерявшая товарный вид в условиях, приближенных к боевым". Но непревзойдёнными специалистами, достойными книги Гиннесса, оставались ракетчики ГСВГ: они ухитрились, растранжирив, списать новейший ракетный комплекс.)
Как во всякой войне, в этой офицерской междоусобице были победители и побеждённые, но, в отличие от общепринятых войн, здесь и побеждённому выпадал приз.
Правда, на много порядков ниже. Побитый зачастую довольствовался лишь початым рулоном туалетной бумаги. Но какой! Финской! от задницы самого Командующего!
И вот я, выполняя приказ комбата, невольно вклинился между конфликтующими, невольно нарушил их боевые порядки, но и, опять же невольно, сыграл роль консолидирующего фактора, под воздействием которого, не сговариваясь, словно по наитию, всю мощь своего огня ратники обрушили на мою голову.
Оно и понятно: разыгрывалась не сотня метров подтирочной бумаги, на кону – холодильник.
– ... Блять кандалакшская! – семафоря майору красной физиономией, бросал полковник.
– Гавно жолтай курицы! – парировал майор и отсемафоривал иссиня-зелёным.
– Гандон штопаный! – паснул полковник.
– Подстилка! Дешовка! Жопализ! – задриблинговал майор, стреляя слюной.
Вы когда-нибудь видели распетушившихся мужиков, подначивающих друг друга столь незлобливо, вежливо, тактично? Вот и мои бедолаги после ленивой перепалки из лёгких полевых пушчонок перешли к обстрелу из таких тяжёлых осадных орудий, что я только рот раззявил да уши ладонями законопатил, чтобы не оглохнуть напрочь.
Минут через пятнадцать, видимо, спалив весь боезапас, воодушевляя себя гортанным "ура!", майор, словно прощаясь с жизнью, оторвался от пола и, как на дот, огонь которого преграждал дорогу к светлому будущему, ринулся на полковника.
 Полковник, сытый, отлично экипированный, не знающий тягот и лишений воинской службы штабист-тыловик, встал, противотанковым ежом вмонолитился для встречи врага в пол, но не выдержавшие напряжения нервы сдали, и он, рванув на себе галстук, прыгнул навстречу и повис на измождённом скудной пищей, перехаживающем в звании майора третий срок теле неприятеля.
Майор, седой, приземистый, кряжистый, по-налимьи тараща глаза, одышливо вздымая грудь, шишастым кулачиной бешено заширял обочье полковничьего брюха, будто был одержим единственной целью измочалить, измозжить вражью утробу.
Я вопреки логике – ведь майор как-никак оставался моим главным обидчиком – засимпатизировал майору, мысленно держал его сторону.
 "Нонсенс!" воскликнут одни; "Мазохист!" изрекут другие.
И те, и те ошибутся.
На Руси повелось испокон привечать слабых, обездоленных, сирых. Словно в их судьбах извечная судьба самого народа, самой России
...В тот миг кандалакшец по всем параметрам уступал ленинградцу и, следовательно, представлял народ.
"Ну давай, майор, кусая губы, – шептал я. – Ну давай, давай, миленький!"
И, точно услышав меня, майор поднатужился, напрягся, обручи полковничьих рук лопнули, и он шмякнулся на пол. Майор, не давая опомниться, ногами, обутыми в изношенную юфть, замесил поверженного.
Так истово пританцовывают в бочке с виноградом, предвкушая волшебную прелесть будущего напитка.
"Сейчас запросит пощады", – огорчился я.
Но, к счастью, полковник и не помышлял о капитуляции. Напротив, сгруппировав ресурсы всего организма во рту, он приподнялся, примерился и вцепился в майорову ляжку. Фактура хаки, не оказав существенного сопротивления, рассыпалась в лоскутья, в образовавшиеся прорехи ломанулись ядрёные, отточенные на штабных интригах, зубищи полковника.
Треск, словно разом тысячами ножей защипали лучину; визготня, точно чёрт со своими подручными в один присест дюжину свиней остричь удумал; грохот, будто чугунная болванка, как мяч, по перевёрнутому жестяному корыту запрыгала.
И тишина!
Ни на что не похожая, наступающая обвально, вдруг, когда противоборствующие силы, измотав, обескровив друг друга в жесточайшей схватке, здесь же, не отходя на свои позиции, проваливаются в сон.
Но не для отдыха воителей угомоном окуклилось битвище! Отнюдь.
Полковник, жвакнув челюстями, отвалился, точно напитавшаяся пиявка, от мослатой плоти противника, воронками глазниц вылупился в белёсый потолок и, превозмогая себя, тужась, словно при запоре, заорудовал кровенеющими брусьями губ:
– Послушай маёр! Вот ты сичас в зал... полез, на полковника руку поднял. Из-за халадильника сранава. Выходит, на честь савецкава афицера тибе насрать. Ну што тибе не хватаит? Год за полтара идёт, двайной оклад, северные надбавки и прочии льготы, начальства, щитай, нет. Усекаишь ли ты, маёр, што самая большая твая льгота – начальства долбаннава не видить? Понимаишь ли ты, што это и есть щастье? Да. Я полковник! А ты знаишь, маёр, сколька я гавна для этава похлибал, чтобы полковником стать?
В глотке полковника клокотнуло, голос сбился с нужного, командирского регистра, обвял:
– А знаишь ли ты, маёр, што такое служба в особом подразделении, обеспечивающим рыбалку нашыму долбаннаму кремлёвскаму рукаводству? Сиживал ли ты по нескольку часов под водой, кагда на тибе, кроми трусов, акваланга и сумки с рыбай, ни черта нет? Подплываишь к крючку, насаживаишь рыбину и пад корягу, как рак. А накануни ни выпить, ни баби палку наставить, потаму што руки тристись будут и поплавок раньшы времини дёрнут. А ошипка для нас, всё равно што для сапёра, жизни стоит. Сколька
я под водой провёл – и никаких льгот и никаких надбавак.
Полковник скрипнул зубами, сглотнул слюну, продолжил более спокойно, насмешливо, словно рассказывая анекдот:
– А последние время, они, ссуки, што, маёр, удумали? Рыбаловныи крючки стали из особава сплава гатовить, штобы в воде светились: красный свет значит Хрущёва удочка, жёлтый сявка поменьшы калибром. Соответсвенна, рыба ему пожижы и порежы клюёт. Согласна чину. Бывали дни, кагда по три-четыри красных крючка в воде, как говна в проруби, болтались. Значит, послы или делигацыя какая забугорная рыбалила.
Полковник хохотнул, потёр переносицу, точно припоминая что-то, и продолжил:
– Кагда Брежнив из Гранавитых палат Хруща выпир, сократили нас. Этат пи..дабол перцовку да охоту любил. Куда я, маёр, молодой капитан, со сваей спецыальнастью? По карманам шастать? Веть у нас, маёр, какии руки были? Жывую рыбу на крючки
накалывали, а поплавки ни-ни, дажы ни дрыгнут. А рыбаки-то до усрачки рады – такой клев идёт. Многих мы облапошивали...
Полковник попытался ухмыльнуться, у него получилось: на покорёженном лице, обходя царапины и ранки, залучились осколья лёгкой, что птичье перо, улыбки.
Майор, ласкавший шершавистой, словно кошачий язык, ладошей надкушенную ногу, заржал:
– Ни гани валну, полкан! Видили мы этаких и всяких. Гавна он нахлибалса! А я, выходит, мед пью и водкай закусываю? А в Анголи под автоматами чернажопых нигиров ты не стоял?! А залупы их не нюхал? А вафлист этат бравявый: "На экватари мы не воюим". А я тагда, где был? Федьки сигары раскуривал? Барбудасам борады чесал? Негритосак жмакал?
Майор дернулся, словно через него пробежал ток, страшно выругался и, задыхаясь на каждой фразе, продолжил:
– Ты, полкан, жалисся, што гавно ел. А миня, аттраханнава ангольскими повстанцами, контужиннава дважды нигирами чернажопыми, сюда в награду отправили и должнасть непыльную нашли – комендантом квартиры Камандущива назначили! За..бись, да?! Вот где гавна горы! А ты, полкан, волну гонишь! Да мне насрать на все тваи злаключения, дед Щукарь шолоховский выискалса! А пасасать маиво ты не хочишь?! Как я в Анголи у нигирав, заместа холодильника?
Майор буквально лез в зал..., туда, куда полковник не советовал забираться. Буквально лез. Буквально вызывал огонь на себя:
– Это смешно, полкан, но я в детстве подщитывал, сколько мне будит лет в восьмидисятом, когда наступит коммунизим. Дико, но я верил, верил в то, што ево, коммунизим, канечно жы нада защищать от капиталистов. А если ни я, то кто? Защитничик с разворочиннай жопай!
Кандалакшец гоготнул выпустил излишки пара, разрядился:
– А ты знаишь, полковник, я дажы представлял этат коммунизим, вирнее, иво приход. Сидим мы всей семьёй за новогодним столом, и с двенадцатым ударам курантав паивляица на экране теливизора диктор и голасом Левитана объявляит: "Дорогие
товарищи, поздравляю вас с наступившим коммунизмом..."
Мне показалось, что возлегающие на полу полковник и майор не полковник и не майор, а две линии, обозначающие знак равенства (=). Только вот между чем и чем? Властью и свободой? Государством и человеком?
Или наоборот свободой и человеком? Властью и государством?
И тут такая жалость и любовь меня к недругам моим обуяла после мыслей таких в другое, урочное время гонимых, что прямо невмоготу: в глазах задожжило, в носу посырело, под левым соском изнутри иголочки вжиг-вжиг, вжиг-вжиг...
Тут бы и покинуть схоронилище своё, вышагнуть чудодеем-замирителем, воздеть руки к воюющим...
Ан, нет!
Проклятая гамлетовская рассудочность – быть или не быть – в зародыше укокошила, как говаривал поэт, души прекрасные порывы.
 Русская знаменитая бесшабашность (авось, будь что будет, трын-трава, чему быть тому не миновать) перемоглась английской гамлетовской расчетливой разумностью, и, ведомый ею, соблазнился я повременить до поры, помыкаться в юдоли своей до нужного часа. И, конечно же, ничего хорошего из затеи этой не вышло.
...Майор, припадая на левую ногу, доковылял к холодильнику, облапил, как чужую жену, его бирюзовое тулово, егозя губами по дверце, привалил к правому бедру, так мусолят и заваливают, чтобы распалить желанием, подвыпившую женщину.
В армейской жизни, скупой на досуги, не до сантиментов. Тут уж не зевай!
Полковник, ошеломленный натиском своего визави, секунд тридцать суетился руками по амуниции – так пробуют себя на целостность – всё ли на месте, в первую минуту после близкого, опалившего лицо взрыва.
 Когда майор, выкатив холодильник посередь комнаты (агрегат, к удивлению, оказался на колесиках), замешкался, чтобы отхаркать шлаки перевозбуждённого организма, полковник, не издав ни звука, коршуном метнулся на перехват уходящей добычи; но, неверно вычислив биссектрису угла, промазал, и тем не менее на излёте изловчился и локтем шваркнул по хилому майорову затылку.
То была третья и, видимо, последняя контузия кандалакшца.
Он зашатался, как одурманенный, поперхнулся, словно глотнул уксуса, и сталисто, будто шляпками гвоздей, сверкнув глазами, вперился в напольное изображение герба Советского Союза.
– Пролетарии всех стран... – прочёл он громко, членораздельно, как перед учителем и... запнулся: вторую строку надписи скрывал холодильник. – Пролетарии всех стран..., пролетарии всех стран... – трендел и трендел майор, морща в напряге лоб. – Пролетарии всех стран..., пролетарии всех стран... Да я жы знаю! Знаю! – почти прорыдал майор.
Он походил на несчастного школяра, тщетно пытающегося доказать не так педагогу, как всему классу, что он учил! учил урок, что он буквально мгновение назад знал и готов был на "отлично" ответить домашнее задание. ...А кому не сподобливалось вот так же униженно стоять возле школьной доски и лепетать что-то в своё оправдание? Хотя минуту назад, выступая к учительскому столу, ты не сомневался в пятёрке.
– Пролетарии всех стран... – вымучил в последний раз майор и заскучал: голова, словно присыпанная асбестовой пылью, сникла, как подсолнух; тонкие стропила ключиц надломились, и плечи затопорщились покорёженной грудой, из которой, точно занозы, торчали щепочки погон с заклёпками звёзд по центру, а надкушенная нога, как пешня, задолбила паркет.
"Хана майору, ёшь тваю мать!..", – сдрейфил полковник, но страсть к наживе оказалась сильнее и, подхлестнув себя кличем хаживавшего на Персию донского казачества, он сиганул к вожделенному агрегату:
– Сарынь на кичку! Сарынь на кичку! На кичку!.. На киич...! – затрепыхало, забурлило под сводами шестикомнатки.
– "Давай!" – скомандовал я и, растопырившись каракатицей, рванул к телефонам, сгрёб их, будто грейдерным ножом, и, кренясь, словно на вираже, забарражировал к выходу.

Из пробирки нотабене. Слаб и несовершенен человек. Трижды, и четырежды, и несчётно слаб и несовершенен. И по природе своей агрессивен. Война человеку его природой уготована.

И как отродье человеческого несовершенства и откормыш своего времени я мог ли отказать себе в удовольствии не отправить в нокауты супротивников, уже и без того полуповерженных друг другом?
Последний удар всего сладостней, в отличие от первого, для которого, прежде чем нанести, требуется недюжинная работа мысли: вдруг наказываемый сильнее, вдруг у него есть защитники, вдруг... и т. д. и т. п. В последнем ударе упоение своей победой, своей правотой, своим господством... А ты бы сам, читатель, не поступил бы сходно, подобно или, выражаясь нынешним высоким штилем, аналогично, адекватно?

Пролетая над запутавшимися в друг друге офицерами, я, как тёмные силы, расхохотался, торкнул сапогом в чьё-то сусало, бомбанул по холодильнику, и он всей своей громадой жмакнулся на головы воителей, оголяя своё брюхо, из-под которого зазмеилась безнадёжно запамятованная майором последняя фраза зломудрствовательного пролетарского лозунга.
Соединяйтесь! Соединяйтесь! Соединяйтесь! прокричал я, уже сбегая по лестничному маршу, а со стены вдогонку порожисто стекало: "Побеждает и живёт Ленина Дело".


Зима 1983


СКАЗ ПРО ТО, КАК "АВРОРА"
ДЕВСТВЕННОСТИ ЛИШИЛАСЬ

 Преамбула. Главное отличие несвободы от свободы в том, что её, несвободы, всегда достаточно, тогда как свобода никогда не бывает полной, когда как свободы всегда не хватает.
Именно и только! дефицитом свободы извиняется её способность читать между строк.
Взращённый на суглинье социалистических идей, излишне и бестолку удабриваемых говном марксистско-ленинского учения, не стану погружаться в пространные рассуждения о правоте выведенной формулы, а с ходу и без оглядки на одном лишь примере продемонстрирую её верность.

Статья 1. В то ранее последнее воскресное февральское утро нас, офицеров и прапорщиков, подняли нежданно-негаданно по тревоге.
Случилось такое впервые за четырнадцатилетие моей службы: обычно, и это ненарушаемо, как традиция – личный состав извещается о дате и времени с разницей в плюс-минус час-полтора до тревоги, а клерк Начальника войск связи округа, командированный для инспекции, всенепременно констатировал высокую боеготовность подразделения.
Ещё бы! Вещмешки, противогазы, химзащита укомплектованы, проверены, упакованы, разложены по ячеечным шкафам, с которых загодя сняты замки; канистры с водой для заливки радиаторов с обеда парятся в сушилке (если зимой), аккумуляторы, дабы не разрядились и не вымерзли (опять же в зимнее-осенний период) в умывальной комнате; оружие получалось по автомату на взвод (для несения караульной службы), и начальники радиостанций и аппаратных с канистрами, водители с аккумуляторами на хребтах, хрипя, дуют в парк.
В приснопамятное утро ничего подобного не наблюдалось; пост проверяющего у правой, как зайдёшь в казарму, стены, между портретами Брежнева и Ленина, пустовал, словно заминированный, но посыльные, точно оглашенные, раздирая в рвань морозистый воздух, тараща глаза, ошалевшими птицами метались по военному городку, громыхали, как траками танков, сапожищами в подъездной, воняющей кошачьим дерьмом и дешевым – две семерки – портвейном, тиши ДОСов, канонадили в двери озябшими кулачинами, выдирая, будто сорняки из жениных полуобъятий своих ещё хмельных командиров.
"Неушто осмелились? Неушто решились? блукались в ночных сорочках жен и собственных круглосуточно не снимаемых кальсонах офицеры и прапорщики. Неушто?.." и густо росились липким потом.
Это "неушто", очугунившись в черепах неподъёмными шкворнями, подгоняло, подхлёстывало, торопило, пугало.
И военные, закольчуживаясь в шинели, по–б,ондарски перехватывая себя в поясах и торсах кожаными обручами портупей, даже не смели притормозить, приостановиться, чтобы осушить заполненные за ночь мочевые пузыри.
А утро, будто в издёвку, зарождалось быть прекрасным: выспавшееся, чистое, непорочное, как невеста в нетерпении брачной ночи, рделось румянцем; небо, высокое, воздушное, щедро усыпанное ночным сеятелем веснушками звезд, покачивалось, словно огромный колокол, звало, манило, баюкало...

Статья 2. Таварищи афицеры и прапарщики! Мы сабрали вас здесь, штобы саабщить приниприятное известие, заглядывая сразу всем и в то же время никому в глаза, однотонально выпалил командир роты.
"Уф! Значит, не война!" расправили плечи офицеры и прапорщики, невесомя головы мгновенной утратой стопоривших мысль штырей.
И только теперь в их поле обзора замаячил как ненужный, застящий панораму, голубой мазок капитана Левчинкова.
Особист стоял в форме ВэВээС, плечом опираясь о командирский сейф, на котором, удерживаемая раструбом шеи, походя на плохо сработанную заклепку, топорщилась гипсовая голова Ленина.
"Ты-та на кой.... здесь? Тебя-та ещё нелёгкая принесла!" выудил из лабиринта мозговых извилин офицеров и прапорщиков особист.
Особистов ещё со времен Иоанна Грозного не жаловали. И они отвечали тем же.
"Ничего, падлы! Я вас всех под статью подведу", мысленно пообещал каждому уполномоченный особого отдела, а вслух кашлянув пару раз, словно для пробы голоса заговорил аксиоматично, будто в последней инстанции, да капитан и был той последней инстанцией:
– Таварищи афицеры и прапарщики! Вы прекрасна знаити абстановку, слажывшуюся на международнай арене. Знаити, как тяжило стаять на страже завоеваний Октября, на страже свабоды. Знаити, сколька сил и энергии уходит у нас на барьбу с враждебными нам идеалогиями. А посему я не буду долго расглаголствавать и метать, как гаварица, бисер перед свиньями, а паставлю вам всем, без исключения в вину то, што вы не знаити, чем жывёт, чем дышит и чем думаит ваш личный состав. Што он читаит? Што слушаит?
Капитан, нагнав на лицо смертельную усталость, помноженную на бескомпромиссную непримиримость, ошарил поочерёдно каждого тяжёлым, как броня, взглядом и продолжил:
– Я сабрал вас здесь, штобы выпалнить вмести с вами асобо важное государственное задание, я подчеркиваю – асобо важное. Нам необхадимо выявить диапазон чтения, то исть установить читаимость и выписываимость периодики и, в частности, кто читаит и выписываит журнал "Аврора". Кажнаму из вас доверяица проверка сибя и сваих подчиненных. Об итогах проверки к вечиру мне даложить рапортами.

Статья 3. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . а как иначе передать то состояние, в котором буквально осталагмитились офицеры и прапорщики?
Вне сомнения, каждый гражданин нашей великой страны перечувствовал подобное. Иначе ты и не гражданин эСэСэСэР вовсе.

Статья 4. Мне, из года в год допускаемому специальным приказом по части к оформлению подписки личного состава на газеты и журналы, не стоило труда исполнить "госзаказ": я лишь, для освежения памяти, сверился с подписными листами и спустя
два часа рапортовал "особняку" результаты, после чего, отслужив ещё столько, сколько жаждалось командирам, потащился, словно бурлак, к дому.
А голову занозисто жгла думка: "Аврора! Аврора!".
(Свидание с ней случилось осенью шестьдесят девятого, в увольнении, в киоске Московского вокзала. Купил и втюрился.)
"Аврора! Аврора! Что же учудила эта Аврора?!"
Разом, как стенки капонира, обрушившаяся на городок темь (свет отключался трижды в неделю) оборвала тягомотную нить размышлений, и я убыстрил шаги.

Статья 5. Полночи я прокорпел над журналом, деля одиночество с огарком свечи, жёлтое, словно после болезни, пламя которой, плача стеариновыми слезами, с упорством кариатиды стеблилось узенькими стежками света на грубошёрстном, колком, точно из репея, одеянии зги.
И овчинка стоила выделки! В четвёртом часу утра я едва не сомлел от "почти физического наслаждения" (если позаимствовать бунинскую фразу), разгадав шараду ленинградского молодёжного журнала.
Да-а-а-а-а-а-а..., в ГэБэ дураков не держат!
Представьте себе брошюрку карманного формата, с портретом Брежнева на второй странице обложки, художник Налбандян (почему не Глазунов?), Ильич выступает на конференции в Хельсинки.
Портрет – ничего особенного.
Мне лично дорого иное изображение генсека: Леонид Ильич торжественен, как триумфатор, его рука крепко держит штурвал, в центр которого вмонтированы часы Повелитель страны, Повелитель времени.
... Пройдут годы и годы, и, может быть, в затхлых, полуизгрызанных мышами архивах ЦеКа седым историком отыщется подтверждение, что именно 18-летнему комсомольцу Лёне Брежневу а вовсе не женщине писал забулдыга-поэт:
Земля – корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Её направил величаво.

Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался...

...Теперь года прошли,
Я в возрасте ином,
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным столом:
Хвала и слава рулевому!

И благодаря всё тому же одуванчикоголовому жрецу царицы Клио в более позднем, есенинском, так и названном "Капитан Земли", благодарные потомки прочтут, что
Средь рёва волн
В своей расчистке.
Слегка суров
И нежно мил,
Он много мыслил
По-марксистски,
Совсем по-ленински
Творил.

Нет!
Это не разгулье Стеньки!
Не пугачёвский
Бунт и трон!
Он никого не ставил
К стенке.
Всё делал
Лишь людской закон.

Он в разуме
Отваги полный,
Лишь только прилегал
К рулю,
Чтобы об мыс
Дробились волны,
Простор давая
Кораблю.

Он рулевой
И Капитан.
Страшны ль с ним
Шквальные откосы?
Ведь собранная
С разных стран
Вся партия его
Матросы......

Но это, и я верю, будет потом.
...А тогда, ночью, 28 февраля 1982 года, передо мной лежал декабрьский за 1981 год номер "Авроры", с 75-й страницы коего я считывал миниатюру Виктора Голявкина:

"Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив. Не верится, что он ходит по улицам вместе с нами. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг! Любой человек, написав столько книг, давно бы лежал в могиле. Но этот поистине нечеловек! Он живёт и не думает умирать, к всеобщему удивлению. Большинство считает, что он давно умер, так велико восхищение этим талантом. Ведь Бальзак, Достоевский, Толстой давно на том свете, как и другие великие классики. Его место там, рядом с ними. Он заслужил эту честь! Вот он сидит передо мной, краснощёкий и толстый, и трудно поверить, что он умрет. Он сам, наверное, в это не верит. Но он безусловно умрёт, как пить дать. Ему поставят огромный памятник, а его именем назовут ипподром – он так любил лошадей! Могилу его обнесут решеткой. Так что он может не волноваться. Мы увидим его барельеф на решётке.
Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я, не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища.
Наконец-то, воскликнул я, он займет свое место в литературе!
Радость была преждевременна. Но, я думаю, долго нам не придётся ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он ещё не закончил, и поскорее обрадовать нас (Аплодисменты)".

"Юбилейная речь" так называлась сия новелла.
"Ай-да "Аврора, ай-да сукин сын!" метался я по комнатенке, рискуя побудить коммуналку.
А прелесть таилась в следующем: Брежнев родился в декабре 1906 года, стало быть, в декабре 1981 года ему стукнуло 75, о чем в декабрьском номере журнала за этот же год и сообщалось посредством портрета самого юбиляра и "Юбилейной речью" на 75-й странице.
Каково?!
Есть отчего гэбэшникам и цекистам за головы похвататься!
Когда пламя эйфории попритухло, я озаботился: к вечеру журнал со всеми потрохами необходимо сдать особисту, при ксероксах на сто процентов дежурили их "гаврики", переснять на плёнку, а тем более переписать от руки весь номер невозможно, в распотрошенном же разброшюрованном виде журнал терял свою криминальность; только вкупе с цифрой 12 на первой странице обложки, с портретом Брежнева на второй, с "Юбилейной речью" на 75-й, с рассказами А. Житинского и Г. Кемоклидзе, Т. Калласа и Ал. Ливеровского, как бы затемняющими "задумку" редакции, номер приобретал ту убойно-оглушающую силу, которая вздыбила, как царь Пётр Россию, чекистов всех мастей и рангов.
Натруждая глаза до едкой слезы, поминутно, как чеховский Ванька Жуков, озираясь, я перебелил в домашний кондуит "Юбилейную речь" так, на всякий случай.
(По странному стечению она разместилась после всенародно разгулявшейся песни неизвестного автора про то, что

Жил-был Никитушка, сам ростиком с аршин,
Зато делов уж больно много совершил:
При ём пахали целину,
При ём пихали на Луну,
При ём дорвались до сияющих вершин!
Но в октябре ево маненичко тово...
Тады всю правду мы узнали про ево:
Что он в три хера накрутил,
Что он Насера наградил
И что свербило в жопе у ево.
А мы по-прежнему всё движимся вперёд,
А если кто-нибудь случайно и умрет,
Так ведь на то своя история,
Та самая, которая
Ни столько, ни полстолько не соврёт!

Впрочем, мы материалисты, и, стало быть, нам не к лицу виноватить в своих закидонах, идейных изломах и вывихах какие-то мистические силы. Нет ничего случайного, как учили нас: не случайность а закономерность, и аргументировали:
"Сегодня носит "адидас , а завтра Родину продаст".
...Мне вдруг поблазнилось, что надо мной словно на дыбе завис капитан Левченков. Сапоги особиста, подбитые в каблуках и носках подковками, вылитыми в форме скрещенных щита и меча, качельно, едва не скальпируя, мотались над моим
пожухлым плешистым теменем.
С захолонувшим сердцем я бросился к полкам: шекспировское "Много шуму из ничего" долой! вдруг это намёк на "Малую Землю" или "Жизнь по заводскому гудку" Брежнева; "Король Лир" со своим "Дуй ветер, дуй, пока не лопнут щёки! Лей дождь..." долой!
О каком это ветре и дожде тоскует Лир?! А его Шут и вовсе диссидент!
Чехова, Пушкина, Достоевского, Гоголя долой! долой! долой! Всю русскую литературу долой!! Ибо вся она на аллегориях, метаморфозах, "обла, озорна, огромна, стозевна и лаяй".
Уже самоё название произведений рождает нескончаемую цепь инакомыслия: "Накануне" (чего же?), "Бесы" (кто же?), "Обрыв" (куда же?), "Кому на Руси жить хорошо?" (так кому же?), "Горе от ума" (так от чего же?) и т. д., и т. д., и т. д.
Что это случайность или закономерность?
От заумья меня оборонила вспыхнувшая лампочка, а на дальних подступах к городку замаячило новое утро.

Статья 6. Новое утро, хотя по содержанию и сути было первым весенним утром, не внесло изменений.
Солнце, опрометчиво выскользнувшее из-за кромки горизонта, тотчас же юркнуло в облака, беспросветно, в несколько слоев укутавшись их свалявшимся ватином.
Ветер, пожихляв с четверть часа по городку, вскарабкавшись на взгорок господствующе раскинувшего с востока на запад оснеженные патлы чащобного леса, впал в угомон.
Вороны, ежеутренне оккупирующие гарнизонную свалку, невесть куда поисчезали, отдав на откуп свое обиталище огромной стае крикливых, как цыганы, воробьев.
Дня словно и не было: утро будто сразу кануло в вечер.

Статья 7. В парадной шинели, с парадным саржевым подбоем, уверенной лётческой походкой поздним вечером первого числа весеннего месяца марта в крытую прогнившим железом казарму вошёл особист гарнизона капитан Левченков.
Отвергнув услужливо предложенный командиром роты стул, чем означил, что не уполномочен рассиживаться, офицер особого отдела раздражённо, как прокуратор Иудеи Понтий Пилат, расщёлкнул зажимы папки, которую он нёс, будто хоругвь, и взырился в её внутренности.
Замполит что-то шепотнул командиру, тот заволновался, забродил руками по столу, общупывая, обглаживая тройку добровольно сданных офицерами и прапорщиками "Аврор".
– Ну што жы, начнём! торжественно, словно верша приговор, призвал особист.
Сдёрнув со стола ближайший к нему журнал, капитан перелистал его и, наткнувшись на 75-ю страницу, пометил этот факт "птичкой" в документе, выуженном из папки.
Проделав данную операцию ещё дважды, капитан поманил замполита. Убедившись в наличии 75-х страниц во всех трёх брошюрках, он расписался в акте и передал эстафету мне.
Не буду описывать обуявшее меня состояние, чтобы вторично не переживать весь этот кошмар, а вернусь к журналу, злоключения которого продолжались.
... Особист с неистовством насильника переламывал "Аврору" в хребте, срывал с неё обложку и, вылущив 75-ю страницу, бросал журнал на пол, под ноги.
– Сжечь! Сжечь! Сжечь! – выкрикивал он каждый раз, пресытившись очередной жертвой.
...Истекает второй год, а пепел "Авроры", как пепел Клааса, стучит и стучит в моё сердце.

Послесказие. Свобода от несвободы отличается тем, что она (свобода) никогда не бывает полной, когда как несвободы всегда достаточно.
И именно и только! и лишь! дефициту свободы доступно таинство чтения между строк.


Ноябрь декабрь 1983


ХРОНИКА ОДНОГО ПАРТСОБРАНИЯ
(Стенографическая запись)

В ДВУХ КНИГАХ

ХХVII съезду КПСС посвящается

КНИГА 1

– Товарищи камунисты! Cиводня у нас на повестки дня один вапрос – персональное дело капитана Лиловича.
Кто за данную повестку, прашу проголосовать. Кто против? Кто ваздержалса? Единагласно. (Аплодисменты.)
Да. Прашу извинить. У каво есть какии изменения, дополнения к повестки? Нет изменений, дополнений? Тагда приступаим к работи. (Аплодисменты.)
Товарищи камунисты. Для нармальной работы нам необхадимо избрать рабочий президиум. У каво есть какие предлажения по каличиственному составу президиума?
Товарищи. Поступило предложение избрать президиум из трёх челавек. У каво есть ищё какие предлажения? Нет предлажений? (Аплодисменты.)
Тогда прашу проголосовать. Кто за то, штобы президиум избрать из трёх челавек? Кто против? Кто ваздержался? Единагласно! (Аплодисменты.)
Товарищи камунисты, прашу в персанальнам порядке предлагать кандидатуры в президиум.
Так... (записывает). Так... (записывает). Так... (записывает). Так.... (записывает). Так... (записывает).
– Товарищи. Поступило предлажение подвести черту под персональным выдвижением. (Аплодисменты.) Кто за? Кто против? Кто ваздержалса? Единагласно. (Аплодисменты.)
Товарищи камунисты, как будим голосовать? Персональна по каждай кандидатури или списком? Списком?
Товарищи камунисты. Паступила предлажение голосавать списком. Кто за даннае предлажение прашу поднять руки. Кто против? Кто ваздержалса? Единагласно. (Аплодисменты.)
Товарищи камунисты. Таким образом, в состав рабочива президиума вашли следующие товарищи: командир полка майор камунист Рукаваласатов (аплодисменты), заместитиль командира полка по палитичиской части подпалковник камунист Самадурав (аплодисменты), начальник штаба подполковник каммунист Балаболин (аплодисменты), секритарь партийнай организации полка капитан камунист Ортадоксав (аплодисменты), старшина роты старший прапорщик камунист Угоднав (аплодисменты).
Названных товарищей прашу занять сваи места (продолжительные аплодисменты).
Избранные, гордясь собой, неудержимо потекли "занимать свои места".
Партсек свинтил маслянисто-серые пятна зрачков с листа, прошитого машинописной методой ведения собрания, глянул в зал.
 Коммунисты полка, очухавшись после аплодирований, отдыхали, с чувством глубокого удовлетворения посматривая на дорогого и любимого Ильича, глянцевито светившего мужественной челюстью со стенда, посвящённого его жизни и деятельности.
"Идеологически преданы, кошаки", – констатировал партсек, и уголки его глаз оросились, в носу приятно засвербило.
"Все наши помыслы и знания тебе, Партия!" со стены в глаза собранию, кумачово алея всей своей вытянутостью, сообщал транспарант.
Под его защиту и к столу, накинувшему на свою узкую, длинную, как вахтовая ночь, спину отрез багровой жёваной материи и пару полувысохших гвоздик в бутылке из-под молока, и сбирались члены президиума.
И если транспарант, его содержание вписывались в злобу дня, как никогда отвечали требованиям современности, то пара бурых чахлых головок гвоздик, дремотно свисающих со светло-зелёного с вкраплениями воздушных пузырьков пьедестала, ошарашивала, напрочь убивала всякую мысль.
Многогранна и неисчерпаема инициатива рядовых партии! Партсеку есть чем гордиться!
...Стульев в президиуме на всех не хватило.
После небольшой колготни и короткой, мимолётной, как бы шутейной склоки между избранными в президиум, до кого-то дошло, что вместо трёх, как было предложено и проголосовано, избрали пятерых, как, впрочем, тоже было предложено и проголосовано.
Но, вооружённые марксистско-ленинским учением, коммунисты не стушевались, не сникли, не сробели, не побросали партбилеты на стол.
Напротив, глубокие знания теории классовой борьбы, преимуществ социалистического образа жизни, возросшая руководящая роль коммунистической партии позволили найти им единственно правильное решение.
И недостающий стул появился. Как и каким образом? Просто появился и всё. И не следует, и не надо заострять внимание на происшедшем, ибо в силу вступили законы материи, то есть объективной реальности, данной нам в ощущениях.

... Как только президиум вклинился разнокалиберными задами в дерматиновые сиденья стульев, партсек, продув кашлем горло, объявил:
– Есть, товарищи, мнение принять таржественное письмо нашыва собрания в ЦэКа и лично Лианиду Ильичу Брежниву... (шквал аплодисментов). Кто за? Кто против? Кто ваздержалса? Единагласно! (буря, шквал, шквал, шквал аплодисментов). Товарищи камунисты, разришыте огласить текст письма (аплодисменты, возгласы "Разришаим, разришаим!").
– "Дорогой, многоуважаемый Леонид Ильич! Вы, верный продолжатель бессмертного дела Ленина, выдающийся политический и государственный деятель, пламенный борец за мир и коммунизм, верный марксист-ленинец, отличающийся страстностью и проницательностью, глубокой отзывчивостью и вниманием к людям труда, постоянной заботой о благе народа, могучим умом, беспокойным сердцем, государственной мудростью и прозорливостью, неиссякаемой творческой энергией, богатейшими теоретическими знаниями, неиссякаемым талантом дальновидного и гибкого политика, громадным политическим и организаторским талантом. Вам, достойному сыну рабочего класса, всенародно признанному лидеру, руководителю подлинно ленинского типа, великому революционеру-ленинцу, по-ленински глубоко, с гениальной ясностью раскрывшему в своих фундаментальных трудах
диалектические закономерности развитого социализма, Вам посвящаем мы свой ратный труд.
С думой о Вас мы идём в бой на полевых учениях, с думой о Вас свершаем все свои подвиги во имя партии, страны, народа. Вы, обогативший духовную жизнь советского общества подлинно народными книгами, показавший высокий образец партийного мышления, побудивший художников всех поколений на более объективные и глубокие исследования современности, на более высокие художественные обобщения, знайте, что наша партийная организация целиком и полностью одобряет ленинский курс и практическую деятельность ЦК партии, одобряет отчетный доклад ЦК КПСС и руководствуется в своей работе положениями и задачами в области внутренней и внешней политики, выдвинутыми в Вашем докладе, дорогой Леонид Ильич".
Партсек захлопнул калитку рта. Сел. Его губы, замлевшие от рубки слов, нанизываемых как кольца на стержень языка, иссушились, потеряли цвет, двумя тонкими, точно полиэтиленовая плёнка, чёрточками легли друг на друга.
В окна актового зала сочились припозднившиеся лучи солнца.
День уходил, теснимый зародышем вечера.
По лицам коммунистов тараканами метались всполохи мыслей: каждому хотелось дополнить письмо "дорогому и любимому" чем-то своим, большим, тёплым, исходящим из глубины сердца. Но своего большого, тёплого, исходящего из глубины не находилось. И страшно было сознавать это. Ещё страшнее признаться в этом.
Гробовая тишина тяжело, словно партийное поручение, сутулила спины коммунистов. Каждый, как паук, плёл паутину своих мыслей, путался в них, мок умственно, физически. Мозговая работа томила.
– Я думаю, ни у каво не будит изминений, дополнений, возражений? Я думаю, письмо-обращение надо принять! Кто против? Кто ваздержался? Кто за? – выбрался из пут командир полка.
– Принито единагласно! дрожа струнами голосовых связок, пропел замполит, выдавив на лицо умиротворённость идиота.
– Товарищи камунисты! вскочил со стула начштаба, есть предлажение принять заявление нашыва партийнава собрания. Мы требуим свободу узникам импириализьма и реакцыи! Кто за даннае придлажение, прашу проголосовать! Кто против? Кто воздержалса? Единагласно! (Бурные аплодисменты.)
– Товарищи камунисты! Вашыму вниманию придлагаица следущий текст обращения, – правая рука начальника штаба нырнула под мундир и через несколько мгновений перед коммунистами рывками, словно ялик на волнах закачался лист бумаги, крупно испещрённый текстом, каждое слово которого клеймило, жгло, осуждало, взывало к совести.
Начштаба одернул мундир, глянул в зал, глубоко точно перед прыжком в воду вздохнул, туго набив грудь, живот, легкие воздухом и, выпукло обтачивая каждое слово, начал:
– "Партийное собрание коммунистов полка, выражая волю советских коммунистов, всего советского народа, торжественно провозглашает свою братскую, нерушимую солидарность коммунистов со всеми борцами против империализма и реакции, и, прежде всего, с жертвами фашистских репрессий, с теми, кто томится в концлагерях и тюрьмах, кого подвергают жестоким пыткам. Нечеловеческие испытания, выпавшие на их долю, – это классовая месть за героическое участие в благородной борьбе во имя интересов трудящихся, во имя торжества идеалов мира и демократии, национальной независимости и социализма.
Несмотря на гневные протесты широких кругов мировой общественности, фашистская хунта в Чили, попирая все нормы права, продолжает держать в заточении выдающегося сына чилийского народа, видного деятеля международного коммунистического
движения, Генерального секретаря коммунистической партии Чили товарища Луиса Корвалана. Собрание со всей твёрдостью требует: свободу Луису Корвалану! Свободу нашим товарищам Кадемартори и Монтесу, всем патриотам и демократам!"
– Не могу большы! На, продолжы! – начальник штаба развернул к замполиту своё скукожившееся от внутренней боли лицо, по которому потерянно, словно нищие, бродили затуманенные слезами глаза.
Замполит медленно, как утреннее солнце, поднялся, оглянулся на алеющий транспарант, взял предложенный начальником штаба текст:
– "Новая волна преследования прогрессивных сил поднята властями Уругвая. Мы требуем: свободу секретарям ЦК Компартии Уругвая Пересу, Массере, свободу всем уругвайским коммунистам! Восемнадцать лет томится в тюремной камере председатель Парагвайской компартии товарищ Антонио Майдана. Свободу Антонио Майдане! Свободу парагвайским патриотам! В Гватемале за последние годы жертвами жестокой расправы пали Альварадо Монсон и Альварадо Арельяно. В Бразилии бесследно исчезают в тюрьмах деятели компартии и демократической оппозиции. Не прекращается террор в Гаити, Аргентине.
Собрание заявляет решительный протест против всех этих репрессий и требует положить им конец!
Тысячи коммунистов истреблены в Индонезии. В тюрьмах, концлагерях и поныне томятся десятки тысяч политзаключённых. Свободу коммунистам, всем политзаключённым Индонезии!
Собрание решительно осуждает преследование и дискриминацию коммунистов последовательных поборников мира и безопасности народов, самых беззаветных борцов за интересы людей труда, за лучшее будущее человечества.
Собрание выражает свою полную поддержку мученикам и героям революционного освободительного движения и шлёт им свой братский привет.
Партсобрание поддерживает и одобряет выдвинутое в докладе Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева предложение соорудить в Москве как символ неизменной верности советских коммунистов великому делу пролетарского интернационализма монумент в память героев международного коммунистического, рабочего и национально-освободительного движения, самоотверженных борцов за народное счастье, павших от рук классового врага...".
В голосе замполита завибрировали нотки лёгкого волнения, с каждой секундой готового вылиться в неудержимый водопад чувств, которые истинный коммунист не имеет ни малейшего права обнажать даже перед товарищами по партии, чтобы, неровен час
и упаси Господи! – не дать врагам своим повода говорить о слабости и несовершенстве духа, вызвавшегося на борьбу с тёмными силами.
Едва сдерживая раздирающие его эмоции, замполит пнул носком сапога ногу старшины, отрешённо уставившегося в зал пустыми, как бесполезный разговор, глазами: "На, продолжи!", – и ухоженным ногтем отчертил в тексте обращения риску, указывающую, откуда следует продолжать.
– "По опыту героической партии большевиков, многих поколений революционеров других стран мы знаем: любые попытки террором остановить ход истории обречены на провал, – застрочил прапорщик, не вставая со стула. – Партийное собрание призывает всех коммунистов мира, трудящихся всех стран, общественные и политические организации...", – старшина приподнялся, далеко отпихнув задом стул, отчего тот завизжал, засеяв зёрнами паники ровные ряды коммунистов, задремавших над своими проблемами, вырвал из стеклянного горлышка бутылки головку гвоздики, пришпилил её к значку "Специалист I класса"; презрительно, точно верблюд, осмотрел наполненный коммунистами зал и с трудом, словно ворочая камни, забубнил:
– "...Ещё активнее включиться в борьбу за прекращение террора и репрессий, направленных против авангардных сил прогресса, демократии и социализма, за освобождение всех узников реакции.
Партсобрание полка, народы СССР, КПСС и впредь будут неуклонно следовать ленинским традициям действенной солидарности с соратниками по борьбе за великие и благородные цели, всегда будут верны делу пролетарского интернационализма...".
Коммунисты полка не выдержали и, повинуясь каким-то ещё необъяснимым с точки зрения марксизма силам, в едином порыве повскакивали со своих мест и, задёрнув глаза портьерами век, заревели "Интернационал".
Как пилот дотягивает до посадки (если он коммунист) потерявший управление самолёт, так и коммунисты полка, дотянув песню до слов "Мы наш, мы новый мир построим...", воздели руки кверху и бешено захлопали в ладоши.
Воинский устав, чётко деливший военнослужащих на начальников и подчинённых, старших и младших, больше не работал, не действовал, не имел силы.
Его статьи с 1-й по 46-ю аннулировались.
С этого момента в обращение, как новенький юбилейный рубль, пускался устав партии, разрешающий настолько полную, объемлющую демократию, что даже к командиру полка позволительно стало обращаться по имени-отчеству.
Не было больше ни полковников, ни майоров, ни капитанов, ни прапорщиков. Были одни рядовые партии, единомышленники, соратники по борьбе, преданные сыны своего народа. Осознание того, что они, простые члены партии, допущены к чему-то великому и таинственному как будущее, чистому как все люди доброй воли, светлому как марксистско-ленинская теория, наполняло почки, печень, потовые железы, кишечник, половые органы и, наконец, сердце и ум новыми идеями и помыслами, и хотелось учиться, учиться и учиться: овладевать, овладевать и овладевать всеми теми знаниями, что накопило человечество, для того, чтобы стать коммунистом; хотелось служить, служить и служить исполнению своего служебного долга, как учит тому коммунистическая партия, как завещал это великий Ленин, и выступать, выступать и выступать поборником всего нового, прогрессивного; соблюдать, соблюдать и соблюдать нормы коммунистической морали; быть, быть и быть авангардом рабочего класса.
– Чудныи вы мои! – растроганно всхлипнул командир полка, когда коммунисты, измельчив мясо ладоней в синеватую пыль, опустились на стулья. – Чудныи мои, разрешыти щитать ваши апладисменты как единагласное одобрение толька што зачитаннова и придставлиннава на ваш суд обращения. – (По залу гул одобрения, выкрики "разрешаем", "правильно", "верна".) Партийцы закашляли, зачихали, засморкались, дальние ряды потянулись к выходу.
Начштаба выбил из-под зада старшины стул и пригвоздил его к стене, на которой, раскорячив буквы, кровенела клятва полковых партийцев.
Старший прапорщик, верно оценивший поступок однополчанина-коммуниста, осклабился и, помешкав секунду-другую, двумя ногами взгромоздился на прямоугольник дерматиновой площадки задоприёмника, чтобы сдёрнуть со стены потерявший на сегодня
актуальность лозунг о "помыслах и знаниях".
Старшина-партиец уже было коснулся рукой транспарантового тела, как нечеловеческий крик партсека "Куда жы вы, таварищи?!! Повеска дня не закончина!" в мгновение ока смел старшего прапорщика со стула, а тянувшихся на выход коммунистов принудил присесть на корточки, зажать опухшими ладонями уши (так приседает и зажимает уши боец, опустивший в ствол миномёта очередную мину).
– Божынька ты мой! Мать их ё.! – простонал командир полка, вспомнив, что на партийном собрании требовалось разобрать персональное дело капитана коммуниста Лиловича.
Вслед за командиром о повестке дня вспомнили и подчиненные. Снедаемые допущенным ляпсусом, они понуро, как кони с тяжёлой пахоты, брели на свои места, хороня друг от друга глаза, наливая свинцом лица.
Старшина, посчитав себя главным виновником происшедшего, дрожащими пальцами высвободил из тисков значковой булавки задохшийся бутон гвоздики, подышал на него, как бы желая вернуть ему жизнь, и тихо-тихо положил возле бутылки.
– Товарищи камунисты! вышел из-за стола партсек, когда поднятая, как пыль, суета улеглась, есть мнение предложить вашыму вниманию персанальнае дела нашыва товарища по партии. Инфармацыю по этаму делу даст замиститель командира полка по палитичискай части подпалковник коммунист Самадуров.
Услышав свою фамилию, замполит сочно зевнул, обнажив провал рта и оросив струйками брызнувшей слюны лохматую макушку зачахшей гвоздички, чья нога с ревматическими наростами молчаливым укором смотрела сквозь толщу бутылочного стекла.
– Товарищи камунисты! – на исходе зевка, дабы зряшно не транжирить и без того скупые движения губ, попросил внимания подполковник. – Сиводня, в каторый раз за отчётный периад, мы, борцы и единамышлиники, собрались для таво, штобы продолжыть ришение триединай задачи, третей иё части, воспитанию новава чилавека.
Замполит покопался в лежащих перед ним бумагах, длинно вдохнул, чтобы наполнить многообъёмную кубатуру живота воздухом, глянул в зал:
– Товарищи! Наш товарищ попал в беду! В страшную, как аскал международнава империализьма, беду! И спасти ево можым, если, канешна, захатим, только мы, иво соратники. Вера в это спасение падкрипляитца тем, што марсизим являица ни догмай, а рукаводствам к действию. Ни будим, товарищи, дагматиками, а будим, товарищи, действиниками.
Замполит смотрел в зал, поверх голов тех, кому предназначались эти слова. Замполит смотрел в зал и видел себя начальником политического отдела бригады. И видение этого сладостной болью ласкало его щедрое, обильное и по-человечески большое сердце.
– Товарищи камунисты, – приторно, словно обмазывая слова патокой, заговорил подполковник, – в нашу партийную организацыю поступило заявление от жыны командира второва взвода капитана Лиловича гражданки Лилович.
– Товарищ камунист Лилович! – строго, как на строевом смотре, рявкнул начальник штаба. Есть мнение попросить вас встать, када называют тваю фамилию.
– Капитан Лилович! подпрыгнул в первом ряду среднего возраста и роста офицер.
– Сдесь вам нет ни капитанов, ни старшын, товарищ капитан, как проснувшаяся курица, встрепенулся командир полка, сдесь мы все вам камунисты!
– Камунист Лилович! – извинительным тоном внёс поправку командир взвода. Он стоял, открыв лицо своим товарищам по партии, стоял, переминаясь с ноги на ногу, выдавая этим своё нешуточное волнение.
– Товарищ капитан, сдеся вам не канюшня, прикратити таптаца! – обрушил кулак на стол начальник штаба, заодно вспугнув и членов рабочего президиума. Здеся кажный из нас взрослые люди!
Капитан Лилович дёрнулся и замер.
– Суть заявления атносица к следующиму, – наконец, смог продолжить замполит. – Я иво не буду обнародывать, зачем капаца в грязнам белье чилавека, но о сути раскажу. Мне это сделать моя партийная совисть позваляит. Болие таво, она мне это падсказываит сделать. И я сделаю. А суть, товарищи камунисты, такова, я зачитываю:
– "Прошу партийную орагизацыю повлиять на маиво мужа. Он подлец и негадяй. Он марально и физически раслагаица. И ни только как человек, но и как комунист, как муж, как отец. Семье моей мало уделяит внимания, про меня, что я являюсь женщинай, забыл. Часто не ночует дома, оправдываясь тем, что стоит в карауле или дежурным по части. Я ни знаю, где он там стоит, но догадываюсь у ниво есть баба памимо миня, с каторой он спит. Это дальше не вынасимо, я считаю, что это недостойно коммуниста. Он разрушаит наше магучее государство через разрушение семьи, которая, как извесно, есть ячейка нашыва социалистическова общества. Мой муж подлец! Мой муж кобель! Спасите семью! Спасите государство! Верните мне мужа!"
– Вот такое заивление поступило в наш адрес, товарищи камунисты. Крик души и тела. Вот такая суть. Што будим делать?
Замполит строгим взглядом измерил коммунистическую аудиторию, которая, размягчив позвоночник, ссутулив плечи, облизывала разномастными очами президиум, замполита и одиноко стоящую фигуру обладателя столь пикантного персонального дела.
В углах актового зала затаились жилистые, иссохшие тени. Моложавые члены Политбюро отретушированными физиономиями тускло высвечивались в слабеющем свете постановлений прошлого съезда.
Вечер давно и незаметно родился. Он плотно завесил окна чёрной тяжёлой тканью, запретив не только притоки воздуха, но и все заоконные, уличные звуки.
– Есть мнение заслушать камуниста Лиловича, таращась в темень окон, предложил партсек, только без философий и всеважможных увиливаний в сторану дискуссионнова порядка, – предупредил капитан Ортодоксов персональщика, – нам некагда дискутиравать, нам жизинь строить нада.
Партсекретарь как всегда был прав. Но строительство жизни требовало новых материалов, и партия до кровавого пота, до душевных мозолей, напрягаясь умом, не видя белого свету, кхекая и матерясь, била, била, била молотом, выковывая этот новый материал.
Но то ли молот держали усталые руки, то ли наковальня сносилась до трухлявости пня, ковка всё чаще и чаще выходила с брачком, изъяном, с раковинами. Изделия на ходу подгонялись под установленные ГОСТом нормы. Отсюда сбои, простои. И главное – задержка с вводом в эксплуатацию здания коммунизма.
– Ну, камунисты готовы выслушать тибя, откинулся на спинку стула начштаба.
Капитан Лилович молчал: вдох выдох; вдох выдох; вдох выдох.
И, точно повинуясь ритму, заданному капитаном, вся аудитория, забыв, для чего она собрана, превратившись в одно огромное легкое, задышала: вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох.
Коммунист майор Руковолосатов не терпел командира второго взвода: "Уш больно граматен и умён. Это опасно, кагда подчиненный умней начальника. Особенно в армии. От таких демакратии толька и жди. Народник х..в".
Выкатив из-за воспаленных, замаскированных коньюнктивой век наспех отлитые, со следами окалин ядра глаз, майор с неприязнью лупцевал ими спину подчиненного. Коммунисты старшина Угоднев и начштаба подполковник Балаболин одновременно засекли огонь командира полка и, определив радиус обстрела, попытались перехватить инициативу.
– Ну так што, товарищи слушают тибя! дуплетом бабахнули они в спину своему однополчанину. При этом голос старшины на несколько мгновений опередил голос начштаба.
Зато по мощи голос подполковника Балаболина превзошёл все ожидания.
Естественно, что после такого обстрела капитану Лиловичу ничего не оставалось делать, как сдаться и приступить к выплате контрибуции:
– Товарищи комунисты! Однопартийники! Што я могу сказать вам? В заявлении жыны моей всё указано верно. Не могу я с ней жить, не могу! Ну подлец я, подлец! Она и сама об этам пишыт. У миня жызни нет, ей жыть ни даю, скандалы. Развадица нада. Ни магу я так. Ни....
– Как эта ни магу!! вздёрнулся, как знамя на флагштоке, командир полка. Што значит ни магу?! Мы сдесь сабрались ни в бирюльки играца, мы сдесь нарот, мы здесь партия!
Майор щёлкнул зубами, жадно откусил ломоть воздуха, не разжёвывая проглотил и продолжил:
– Ишь чиво удумал? Он ни можыт! У ниво не стоит! А мы можым?! А у нас стоит?! Ты жы в канце канцов, иб.на мать, камунист! в глазах комполка затанцевало бешенство. Нам поступило от трудящигося заявление, и мы абязаны на ниво реагиравать, тем более што этот трудящийся являица жыной офицера нашыва полка, жыной члена нашыва коликтива, жыной камуниста. И мы, хотим ли мы этава или ни хотим, обязаны разобрать нашыва товарища, к тому нас устав обязываит, совисть наша партийная, и мы не позволим...
Чего хотели не позволить командир полка и коммунисты полка, капитан Лилович так и не узнал: лёгкие майора прекратили подачу воздуха в форсунку его глотки, майор засипел.
Воспользовавшись заминкой, старший прапорщик Угоднев, скомкав лицо, собрав морщины в безобразную кучу – это делалось им каждый раз, когда требовалось польстить начальству (отчего лицо практически не разглаживалось) премило, но с перчинкой
ехидства поинтересовался:
– А скажыти-ка, товарищ капитан, сваим командирам, партийнаму секритарю и сваим товарищам: вы всигда не можыти или как?
Если бы старшина не стал окантовывать свой вопрос в рамку пошленького смешка, партийное собрание закончилось бы минут через двадцать, потекло бы по другому руслу.
Но коммунист Угоднев любил юмор.
... И произошло то, что произошло.
Правда, чуть позже, старшина, поняв свою оплошность, поняв, что с партийным собранием не шутят, надёжно, как дорожный чемодан, замкнул свой рот до окончания разборки персонального дела.
Замполит, заелозив по стулу задом точно ластик по листу бумаги, горя желанием умаслить ошибку соратника по партии, повторил последние слова старшины, но влил в них новое содержание.
– Не можыт или как, такое с каждым можыт случица. И случаица. Но мы жы стараимся! Стараимся, прикладывая все свои силы и знания, весь свой накопленный опыт. Мы жы в канце канцов, иб..на мать, камунисты. И мы денно и нощно... напригаясь венами, сухажылиями, суставами и всеми своими остальными членами, приближаимся к тому, штобы совецкая семья служыла путиводнай звездой всем семьям прогрессивнава челавечиства, всем семьям добрай воли. А што вы, товарищ капитан, – коммунист Самодуров выкинул вперёд руку, как вопрошающий красноармеец с плаката "Ты записался добровольцем в Красную Армию?" – да, што ты, камунист Лилович, сделал для укрепления своей семьи, штобы твоя семья, семья камуниста, была путиводнай? В тритцатыи годы, таварищи камунисты, был папулярным лозунг: "Што ты сделал для Воздушнава флота?" Сиводня, в восьмидисятыи, партия, твои товарищи-камунисты спрашивают тибя: "Што ты сделал для совецкай семьи?"
Замполит катапультировался с места президиума и, прочертив в пространстве параболу, врос в пол в двух шагах от командира второго взвода, капитана и коммуниста Лиловича, вбив в его живот указательный палец, на котором синела татуировка "Слава КПСС".
– Да, што ты сделал для совецкай семьи? – повторил вопрос замполита парторг капитан Ортодоксов, умом и сердцем печалясь о том, что вопрос такой замечательный, современный, необходимый задан не им, а каким-то выскочкой.
– "Што сделал? Што сделал? Што сделал?" – спрашивали десятки глаз, лиц, ушей капитана Лиловича, когда он, сцепив за спиной руки, чтобы не выдавать их дрожи, долгим взглядом окинул актовый зал.
"Неужели они серьёзно? Неужели действительно хотят? Неужели? Вот же старший лейтенант Непришейкин, у него разве лучше? Разве он хочет? И разве он специалист по семейным вопросам?
А майор Мудрило? Хочет и он? Разве он забыл, сколько вынес унижений, когда при обмене партдокументов из его фамилии утеряли одну лишь буковку? Но какую! Целых полгода он был Мудило, пока не добился возврата украденной каким-то чиновником буквы. И ведь тоже дошло до персонального дела, до разборки на партсобрании.
Ну а капитан Неврастенев и зампотылу капитан Безумный? Они тоже хотят? Они, затюканные, замордованные службой, неустроенностью семей, жаждут услышать повесть о постельных проблемах сослуживца? Они хотят развлечься?"
Офицер Лилович смотрел в лица своим товарищам по партии и видел в них необоримое желание поскорее начать спектакль, сыграть в нем свои роли и разойтись по домам. А потом, после ужина, мусоля в постелях своих жён, поведать им историю сослуживца, тем самым подымая себя в глазах супруг, набивая себе цену.
– Ну ладна. Прошу з`анавесь! – капитан наполнил грудь воздухом. Што я сделал, товарищи камунисты, для совецкой семьи? Я просто перестал спать с жыной. Имею я на это право или нет? Ну ладно, она женщина. Но вы-то, вы-то мужыки! Ячейка общества? Если палец, рука загниваит, ампутацыя нужна и никакие вливания, инъекцыи не помогут. Моя ячейка загнила, разлажилась, смирдит, а вы капли выписываити. Что с вами, мужыки?! Семья эта личное, а вы своими руками по ней, да напоказ!..
Голос взводного дрожал, умело вылепленный подбородок ещё более обозначился гранями, дойдя до того предела, за которым начинает просматриваться их искажение.
– Поймити жы наканец, нельзя чилавека насильно сделать счасливым. Нельзя приказать ему будь счаслив, и он таковым будет! И потом, эта жы приступление – сохранять ячейку общиства в таком виде, в каком она существуит. Эта жы смирдит, товарищи камунисты! Вы...
– Хватит! Довольна демагогии! обрушил на стол растопыренную пятерню партсек. Вам не удаса навизать нам дискусию. Потому што мы, потому што партия не станит с вами дискусиравать! Ампутация конечнасти! разлажение ячейки! Врач, професар нашёлся, мыслитель. А вы не будти мыслитилем, а будти в первую очеридь офицерам. Мы знаим, с чьиво голаса вы поёти, откуда исходит это, знаим! А вы можыти сесть, товарищ подпалковник, то ли разрешил, то ли предупредил замполита капитан Ортодоксов.
– Да, да, всенеприменно, – как-то сразу сник замполит и шагнул к президиуму, неся перед собой как заслугу втыкавшийся в живот капитана Лиловича палец.
Не зря, ох не зря командир полка не терпел своего взводного! Не зря сомневался в нём!
Буря пронеслась по залу. Шквал. Цунами. Коммунисты повскакивали с мест, замахали руками, загалдели стали похожи на больших, неловких птиц, пытающихся взлететь. Каждый спешил высказаться, обозначить себя принципиальным, не терпящим недостатков товарищей, смелым бичевателем происков вражеской идеологии, поборником всего доброго и передового.
Капитан Безумный, смахивая рукавом волнами набегающую на губы пену, кричал, что "вот из-за таких, как ты, миллионы совецких дитей не имеют отцов, а их матери не имеют мужей и вынуждены...".
Майор Мудило, пардон, эррр Мудрило, требовал обмена всех без исключения документов "и тагда мы увидим, кто ху есть ху!"
Старший лейтенант Непришейкин, тыча себя пальцем в низ живота, вопрошал кого-то о том, что "почиму у меня можыт, почиму мой должын, а у тебя не можыт и, стала быть, твой не должын?"
А начальник медчасти майор Паранойев, оглядываясь после каждого сказанного слова, пугал, как рваной раной, воронкой рта, что-то доказывал президиуму, грозя пальцем в сторону коммуниста Лиловича.
Вновь не было ни подполковников, ни майоров. Ни капитанов, ни прапорщиков. Вновь были одни рядовые партии, единомышленники, соратники по борьбе, готовые растоптать, унизить однополчанина, как топтали и унижали их каждого по отдельности на собраниях, в кабинетах, в строю их же однополчане: месяц, полгода, год или пять лет назад. Потому что это было нужно, потому что это было необходимо. И ещё это увлекало и пьянило, это затягивало. Власть над личностью хоть какая-никакая. Власть коллектива. Над человеком, над индивидуумом. Власть партийного коллектива или профсоюзного, трудового или интеллигенции. "Вчера ты меня с коллективом сегодня я тебя с тем же коллективом!"
Вот она высшая мера свободы! Вот она высшая мера демократии! Вот оно мерило всех мерил! Вот оно всеобщее равенство!
Вылетев из облаков, как ошпаренная, луна носилась по небосклону, протёртому до дыр, сквозь которые, как в замочную скважину, заглядывали набирающиеся сил звёзды. Ветер, давясь кашлем, обдирая колени, ползал по земле искал убежища. Воздух, напитанный гнилью, удавленником висел на заборах, домах, деревьях; висел раскачивался.
Страна спала непробудным сном, вскрикивая от ужаса фантастически-прекрасных снов.
Но ничего этого не видели и не знали участники партийного собрания, потому что далеко за полночь они приняли резолюцию, подвергающую резкому осуждению имперские замашки международного империализма, реваншистские планы возрождающегося неонацизма и на фоне всех этих событий оппортунистически-ревизионистскую позицию коммуниста Лиловича, потерявшего бдительность и ориентацию, что пагубно сказалось на морально-политической обстановке в семье в целом и первичной партийной организации полка в частности.
Но резолюция не принесла должного результата.
Напротив, капитан Лилович, применяя буржуазную терминологию, ссылаясь на опыт западных государств, требовал у президиума и коммунистов показать те основополагающие документы, что регламентировали бы сексуальные отношения между
мужчиной и женщиной.
– Секс эта личное дело каждава! – орал он.
– Нет! – возражали ему. – Это дело партии, дело всех коммунистов!
– Если партия еще и специалист по сексуальным вопросам, назовите мне главнова ё..ря! – снова орал командир второго взвода.
– Эта невазможно! – отвечали ему. – Партия – орган коллегиальный!
– Да на х.. я видел ваш групавой секс! – снова и снова орал коммунист Лилович.
Таких смелых признаний ещё не слышали стены этого зала, а командир второго взвода невольно, совершенно невзначай и, конечно же, и это вне всяких сомнений, не желая быть им, стал провозвестником, выразителем идеи, которая многие и многие годы, как неприкаянная, подобно лермонтовскому Демону носилась в эфире в поисках встречи со своим выкристаллизователем и огранщиком.
Быть пророком неблагодарное и весьма опасное предприятие.
Возьмём для наглядности русскую литературу. Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Блок, Цветаева, Мандельштам – цепь трагедий можно тянуть бесконечно что это, как не насильственное умерщвление носителей новых идей?

Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот...

М. Волошин

Но это всего лишь работники словесности. Капитан Лилович покусился же на святая святых общества – на партию!
Есть пророки в своём отечестве!
И есть предназначенные этих пророков – спасать.
Капитана Лиловича спас начальник автомобильной службы полка капитан Сикось-Накось. Он попросил слова и долго муссировал, что "надо отбросить всё наносное, быть выше этого, взять себя в руки, прекратить поведение, позорящее коммуниста, все мы люди, что ж теперь делать, надо смириться, знаю, как хорошего специалиста, грамотного офицера, надо учесть, обратить внимание, необходимо шире и глубже поднять идейно-политический уровень, это нужно партии, это нужно родине, советский человек, коммунист, офицер-воспитатель, партия сказала надо, и зачем себе портить карьеру, бабы они всегда бабы, а партия она всегда партия, испытательный срок, принять к сведению, но без выводов не оставлять, быть с семьёй, быть с женой, быть с детьми, быть с партией, быть с Конституцией, быть с присягой, прежде думать о партии..." и т. д. и т. д., и т. п. и т. п.
Исходя из выкладок коммуниста Сикось-Накось, пропагандист полка майор Мудрило в пять минут разработал документ, зафиксировавший, что:
– "Сегодня, как никогда, важно, чтобы слова не расходились с делом, политическая работа, воспитание молодых немыслимы только на словах и лозунгах, без тесного увязывания с практикой наших дней. Приближающийся съезд нашей партии, на котором будет утверждена новая программа партии, приняты изменения в Уставе партии и основные направления экономического и социального развития страны на двенадцатую пятилетку и вплоть до третьего тысячелетия, возлагает на каждого коммуниста огромную ответственность. За оставшиеся 20 лет нам необходимо создать такой экономический потенциал, который по своим масштабам будет равен накопленному за все предыдущие годы Советской власти. Только через хорошо продуманную экономическую стратегию, сильную социальную политику и целеустремлённую идейно-воспитательную работу, взятые в их неразрывном единстве, можно активизировать человеческий фактор, без которого не может быть решена ни одна из выдвинутых задач. Да, это нелегко. Архинелегко. Чрезвычайно нелегко. Но кто сказал, что строительство коммунизма это путь, усыпанный розами? У партии нет и не может быть лёгких задач. И решать их надо сообща, совместными усилиями.
Всесторонне обсудив персональное дело коммуниста Лиловича, первичная партийная организация полка пришла к единому мнению и решила взять под контроль действия коммуниста Лиловича в отношении жены, родных и близких. В силу его неспособности спать с женой, обязать коммуниста Мудрило провести с коммунистом Лиловичем курс политучёбы, в ходе которой необходимо глубоко и всесторонне изучить следующую литературу классиков марксизма-ленинизма:
1. "Анти-Дюринг".
2. "Критика Готской программы".
3. "Очередные задачи советской власти".
4. "Берегись шпионов!".
По окончании учёбы принять ленинский зачёт "Все помыслы наши тебе, партия!"
В случае сдачи ленинского зачёта аттестовать коммуниста Лиловича на вышестоящую должность с дальнейшим ходатайством о присвоении ему очередного воинского звания и откомандированием в Группу Советских войск в Германии".
Под гром оваций и скандирование "Слава КПСС!", "Центральному Комитету слава!" резолюция была единогласно принята.


КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ


КНИГА ВТОРАЯ
(Краткий подцензурный вариант)

Сила класса, дело класса
Вот что такое партия.
В. Маяковский

ПРЕАМБУЛА

В незашторенном окне безобразно торчал клык ночи. Небо, укутавшись в свалявшееся одеяло облаков, спало.
Ветер пьяно бродил по коротеньким улочкам гарболовского гарнизона, забрасывая в распахнутые рты подъездов грозные хлопья снега.
Воздух загнил, распался, заразив всё живое чумой безысходности, зряшности, чем-то странно-неизвестным, пугающим, непонятно-грядущим, спасение от которого сон.
Но партийное собрание полка длилось: ибо нельзя скрыть от партии жизнь коммуниста. Каковой бы она, жизнь, ни была. Чем бы он, коммунист, ни занимался; что бы он, коммунист, ни делал; какими бы чаяниями он, коммунист, ни побуждался.
Надзорное око партии всегда с ним, с коммунистом: и в дождь, и в вёдро, и в счастье, и в горе.
И строка за строкой пишет она партия для грядущих поколений свою историю.
... Партийное собрание продолжалось.
Партийное собрание продолжалось, потому и не спалось коммунисту Лиловичу.
Коверкаясь лицом, обливаясь липучим, как особист, потом, диким зверем метался он по наждаку простыни.
Ты должын! должын! Ну давай жы, давай! Заклинаю встать! Встать! Встать!
...Двадцать семь суток кряду капитан не находил себе места.
...Двадцать семь дней и ночей его могучий организм бился с недугом.
И никто! никто! был не вправе помочь ему.
Даже жена.

ФАКТОР ПЕРВЫЙ

Даже жена! Её всхлипыванья, как шкворчение сала на раскалённой сковороде, затухали в рыхлом подушечном сугробе, подтаявшем в том месте, где серело едва различимое пятно головы.
Даже жена! Ей очень хотелось стать майоршей. Майорша это не какая-нибудь там вшивая ****ь капитанша, которых в гарнизоне как собак нестреляных.
Майорша это майорша!
Правда, майорш тоже хоть пруд пруди. Но только пруд.
Даже жена! Ей свербило, невыносимо свербило смотаться на несколько годков за бугор, показать всем этим Дунькам европейским себя и...
Да что там говорить! На карту поставлено всё!
И где-то в глубине то ли души, то ли сознания, в самых потаённых закутках их, робким пламенем поминальной свечи теплилось желание, почти порыв, сообщить майору Мудрило, что в эту ночь всё стало на свои места, что она, жена..., и что он, муж её.... никогда ещё не вздымались на такие вершины сексуального наслаждения.
Но в то же время из других менее потаённых закутов потягивало сквознячком неприятия зарождающегося поступка: с какой это стати она, отвергаемая жена, унижаемая супруга, должна сыграть благородство?
Капитанша, как, впрочем, и все остальные капитанши была обычной бабой, и бабье взяло над ней верх.
Кроме того, капитанша была женщиной и, как любая женщина, переполнялась как река в паводок противоречиями. Она буквально, словно подсолнух семечками, кишела ими.
И потому, глубоко вздохнув, женщина задула огонек желания, и по ее вискам жгуче, как крапивой, хлестали стебельки слёз, неудержимо вырастающие и вырастающие из суглинка небольших, чуточку раскосых глаз.

ФАКТОР ВТОРОЙ

Влажным пологом завис кисельно разлившийся по комнате сумрак, выплеснутый зазевавшейся ночью, споткнувшейся о неожиданно выкатившееся из-за облаков тележное колесо луны.
Коммунист Лилович напрягал живот, бёдра, сжимал мышцы ягодиц тщетно: лишь грызущая боль в копчике. Правда, боль быстро умирала, но со смертью её умирала капля за каплей и надежда коммуниста на то, что он в конце концов вновь станет хозяином положения.
– Ну, давай жы, ну... – командир второго взвода то яростно, точно яблоню, тряс его; то нежно, будто больного ребёнка, поглаживал; то, стиснув между ладонями, раскатывал, как раскатывают пластилиновую колбаску или тесто для выпечки рогаликов; то, усевшись на койке, скинув ноги на пол, расставив их, с ненавистью смотрел на то, что никак не хотело подавать признаков жизни.
Отныне судьба, карьера, успех, счастье коммуниста Лиловича были в руках сморщенного, засохшего, словно фасолевый стручок, отростка, зависели от дееспособности его.

ФАКТОР ТРЕТИЙ

В доме напротив в дозоре затаился майор Мудрило. Окопавшись у окна с прибором ночного видения, взятым под расписку в качестве шефской помощи у соседей-десантников, он фиксировал и заносил в протокол каждое движение сопартийца.
Майор страшно переживал за товарища: сегодня утром истекал срок ленинского зачёта.
Изучена и законспектирована вся рекомендованная литература. Оставалась самая малость – и можно смело рапортовать партсобранию об успешном выполнении принятой резолюции.
Но...
Майор Мудрило припал к прибору: резиновая окантовка холодила лоб; инфракрасное излучение, распоров завесь тьмы, прошив двойное стекло незашторенного окна, неуклюже сползло с подоконника и, истекая сочно-зелёным светом, вырисовало кровать и бьющегося на ней за право называться коммунистом командира второго взвода капитана Лиловича.
– Ну што тебе ещё надо? – читал по губам своего однопартийца и однополчанина майор Мудрило. – Што надо? Што тебя не устраивает?
– Словно ты и не знаешь? – оппонировал взводному его уд.
– Черт возьми! Да брось ты привередничать! Не всё ли равно?..
– Быстро же ты спёкся, капитан, быстро ты...
– Да я всё. Но я не спёкся. Я просто принял жизнь такой, какая она есть. Так што давай и ты...
– Нет! нет! и нет! Я не могу поступиться принципами, пойми это, комвзвода.
– К чёрту твои принципы!! Чёрт тебя подери! Ты, в конце концов, наконец, такой же член партии, как и я. И задачи партии – это не только мои задачи, это и твои задачи! – кричал коммунист Лилович.
– Нет! Я только член, простой, смертный член, вне всяких партий. И задача моя соответственно рангу, упрямо, потупив голову, настаивал на своём уд.
– Ты поц! Поц! Поц, а ни член!! – захлёбывался от бессилия офицер.
Не обладай Мудрило азами скорописи, он вряд ли успевал заносить в протокол закрытого собрания всё считываемое им, тем более что речённое капитаном Лиловичем путалось, как конская грива под хомутом, становилось ломким, как макароны, неубедительным и уязвимым.
– Поц! Поц! И задачи твои поцовские! – мефистофельски захохотал комвзвода, соскакивая с койки.
– А это уже перебор! – отяготел лицом майор. – Это совершенно напрасно, существовать са сваим главным органам надо мирно.
Офицер Мудрило, надрываясь зрением, склонился над листом протокола, чтобы на его поле застолбить эту мысль-опору при будущей разборке действий опекаемого капитана.
А сам капитан? Майор взделся в прибор и... схватился за голову: "Как я мог прошляпить такой момент?! Как?!"

ФАКТОР ЧЕТВЕРТЫЙ

Капитан Лилович, далеко раскинув руки и ноги, лежал на полу. Из его широко распахнутых, словно ставни, век в потолок таращились, как бильярдные шары из луз, глаза.
Капитанша (теперь уже без нескольких часов майорша), оседлав, точно амазонка, своего мужа, закрыв глаза, куда-то скакала на нём, то и дело припадая губами к его обнажённой груди будто оберегала голову от несущихся навстречу веток.
Майор Мудрило смотрел и смотрел, сражённый силой... партийного слова.
И не было сил оторваться от виденного.
...Заспавшееся небо протирало глаза, хлопая, как дверьми, опухшими ото сна веками, обильно осыпая скопившейся за ночь снежной крупой, которая, шелестя, точно целлофановый мешок, падала на отглаженное ветром покрывало, сквозь застиранную ткань коего угадывалось огромное больное тело земли, мечущееся, стонущее в тяжёлом, кошмарном сне, которому не было конца.


Ноябрь декабрь 1985


СТРЕЛЬБЫ

Статья 1. – Соблюдать технику безапаснасти в современам баю бессмыслинно: всё равно почти всех из вас убьют в первом же сражении. Но раз в уставе записано будим следавать буквам устава. А посему, комбат, строго проследи, штобы весь личный состав от рядовова до тибя расписался в журнали по техники безапаснасти при видении учебных стрельб, – командир полка сдёрнул с головы фуражку, выудил из кармана бридж носовой платок, мазанул им лоб.

Статья 2. Солнце уже работало вовсю, а батальон связи тыла всё еще маялся на зимних квартирах. На сегодня были запланированы стрельбы, но хозяин Васкеловского стрельбища, милицейский полк, к уже полученным от связистов десяти литрам
спирта вдруг запросил ещё десять.
Начштаба вот уже битый час переругивался по телефону с милицейским чином, доказывая, что у батальона на носу ответственные учения в Заполярье, и спирт связистам самим до зарезу нужен, но ментовский начальник стоял на своём.
– Если тибе, мудак, захотелась выпить, а всё казённое имущиство уже продано, то ты отажмись от пола писят раз или на турнике подтянись десять раз – и всё как рукой снимет! не выдержал наконец начштаба и бросил трубку.
Но через несколько минут он вновь накручивал диск телефонного аппарата. Не отменять же стрельбы! Начштаба полка связи не сомневался, что на том конце его звонка ждут, что его старинному другану и корешу, начальнику штаба полка внутренних войск, тоже нужен положительный результат и что они, в конце концов, придут к взаимовыгодному соглашению. А пока...
А пока не будем им мешать, оставив начальников штабов тет-а-тет, и вернемся к личному составу отдельного батальона связи.

Статья 3. Личный состав отдельного батальона связи тыла, расписавшись в журнале инструктажа по технике безопасности при ведении учебных стрельб, разделился на две части: солдаты и сержанты под надзором старшины изображали чистку оружия, у прапорщиков и офицеров командиром полка проверялась экипировка по тревоге.
Правильная экипировка военнослужащего это один из важнейших элементов его боеготовности.
Чтобы офицеры и прапорщики были всегда боеготовы, им строго предписывалось иметь так называемые "тревожные" чемоданы. Наполняемость "тревожного" чемодана зависела от каприза того или иного командира. И горе тому, у кого "тревожный" чемодан не будет отвечать требованиям утверждённого командиром перечня!
 Перечень наклеивается на внутренней стороне крышки чемодана. Все чемоданы должны быть одного цвета и одинакового размера. Если у командира коричневый и фибровый 120 120 60 см, то и у всех офицеров и прапорщиков полка коричневые и фибровые 120 120 60 см; если у командира чёрный и кожаный на 200 200 80 см, то и у офицеров и прапорщиков аналогичные.
 Капризничал командир полка часто. Каждый человек не лишён тех или иных прихотей, тех или иных чудачеств. У человека же военного, командира, начальника, прихотей, капризов во сто, в тысячу раз больше. К тому должность, звание обязывают.
Причуды командира, начальника прямо пропорциональны поведению всего окружающего его мира: от расположения светил ночного и дневного на небе до несварения желудка, от сексуальной позы жены в минувшую ночь до сбившегося коврика в прихожей.
Сегодня подполковник "чудил" в ожидании итогов переговоров.
Он обходил строй офицеров и прапорщиков, осматривая их внешний вид, хищно заглядывая в разверзнутые пасти их "тревожных" чемоданов. В одной руке подполковник держал "Перечень предметов экипировки офицера и прапорщика по тревоге", в другой карандаш.
За комполка шаг в шаг ступал замполит; он заглядывал в перечень, который держал комполка, и громко, членораздельно, со знаками препинания читал: "Форма одежды офицера, прапорщика по сезону: летом фуражка защитного цвета, шинель повседневная, гимнастёрка, погоны полевые, брюки в сапоги, плащ-накидка, снаряжение (портупея), перчатки коричневые, кобура, личное оружие с патронами, противогаз, бинокль (кому положено); зимой вместо фуражки шапка-ушанка (папаха, кому положено), серое кашне..."
– Так, всё правильно, – перебил замполита комполка, – сичас ищё лето, все одеты сагласно перечисленнаму. Эй вы, старший прапорщик, какое вы имеете право разгаваривать в страю, если у вас сзади каблуки стоптаны?! – подлетел он к старшему прапорщику, замыкающему правый фланг шеренги. Кстати, это не вы вчера были под градусам и ходили па гарадку пьянящей паходкой?
– Никак нет, товарищ подполковник, ни я!
– Это ни он! – заступился за старшего прапорщика замполит. – Вы ошибаетесь. Это вам про другова докладывали.
– Командир никагда не ошибаица! – оскорбился командир полка. – Это ты мне невнятно доложил! Но пусть и остальные запомнят, што алкаголь для ваенных страшный яд, хорашо если сразу умрёти, а то будете по три дня мучица. Ладна, продалжай, – приказал подполковник замполиту.
Замполит не дыша, словно запал из гранаты, вытянул из руки комполка листок и продолжил:
– "Полевая сумка (планшет) офицера и прапорщика: компас, циркуль-измеритель, перочинный нож, резинка, рабочая тетрадь, конверты, цветные карандаши, командирская линейка, сигнальный фонарь с батарейками..."
Замполит глянул на комполка, как бы испрашивая у него разрешения, – продолжать ли? Комполка утвердительно кивнул головой.
– "В чемодане офицера и прапорщика: нательное бельё две пары, носовые платки три-пять штук, подворотнички три-пять штук, портянки (носки) две пары, полотенце одно..."
Замполит сглотнул слюну и скороговоркой закончил:
– "Принадлежности для туалета: прибор бритвенный, зубная щётка и паста, одеколон, нитки, иголки, пуговицы, щётка одёжная и сапожная, крем для обуви, мыло, ложка, вилка, кружка, нож, фляга, сухой паёк на одни сутки. Другие необходимые вещи личного обихода – по необходимости".
Кем и когда было придумано и внесено в опись предметов экипировки офицеров и прапорщиков последнее предложение?
Именно оно узаконивало право командиров на самодурство: отныне каждый командир трактовал словосочетание "другие необходимые вещи личного обихода по необходимости" по своему уразумению, настроению, по глубине очередного бзика и т. п.
Прошлый командир полка под необходимыми вещами личного обихода понимал наличие в "тревожных" чемоданах 50 рублей и тройки презервативов.
– Мне в полку венерики не нужны, – объяснял он свою позицию, – уволитесь в запас и делайти там с собою, што хотити.
Позапрошлый требовал в чемоданы вложить фотографии родных и близких: мол, аура, исходящая от семейных фотографий, помогает офицеру, прапорщику чётче действовать на учениях.
Предшествующий позапрошлому комполка приказал "выбросить всю эту муру" и заменить сапёрными лопатками. На кой ляд связистам сапёрные лопатки? Ответ командира полка был прямым, как орудийный ствол: "Сапёрной лопатой вы будити прикапывать себя и своих подчинённых, штобы не тратить после боя время на отрыв могил".
Скоро выяснилось, что майора прислали из мотопехотного подразделения, при прощании с которым он прихватил для продажи сотню саперных лопат. Правда, и продержался он в войсках связи чуть более девяти месяцев.
Надо сказать, что все командиры отдельного кадрированного полка связи тыла более года в полку не задерживались: уходили на повышение или на учёбу в Академию Советской Армии или Академию Генерального штаба. Но лидерами по сменяемости были замполиты. Едва приняв должность, они уже спешили ее сдать. Хотя принимать и сдавать им, собственно, было нечего. Из всего государственного и военного имущества за ними числился лишь язык. "Рот открыл должность принял. Рот закрыл должность сдал", зло трунили над замполитами в войсках.
...Но вернемся к нынешнему командиру полка.

Статья 4. Когда замполит закончил читать "Перечень", нынешний полковой вождь среди "других необходимых вещей личного обихода" офицеров и прапорщиков возжелал видеть курвиметр.
– Даю вам двое суток. Завтра воскресенье. Поэтаму объявляю ево обыкнавенным рабочим днём. А в понидельник с утра, штобы все у миня стояли с курвимитрами в руках. Ты понял меня, комбат?
– Так точна, таварищ подпалковник!
– Вы люди военные, – напомнил офицерам и прапорщикам их статус комполка, и я полагаю, што не требуица вам доказывать о ценнасти курвимитра в соврименном бою...
Проницательный читатель, верно, уже догадался, что нынешний комполка ранее служил в инженерных или артиллерийских войсках.
– Комбат, узнай, как там у начштаба дела с этим пидаром гнойным, – распорядился комполка и повернулся к замполиту. – У тебя што-нибуть есть?
Замполит, словно боясь, что его лишат дара речи и он не успеет высказать накопившиеся в нём слова, затараторил:
– Последнее время продажная пресса все чащи и чащи критикуит нас, што мы не знаим своих подчинённых, не знаим их нужд, запросав, чаяний, отсюда неуставные взаимаатнашения, самавольные отлучки и оставления части, отсюда прочии правонарушения и мордабои, и СМИ где-та и в чём-та правы, посему по указанию министра обароны в армии начинаитца глубокое и всестароннее изучение солдата, и начнём мы ево с самова дорогова для солдата, с завтрака, обеда и ужина, какое каличество
пищи солдату требуица, штобы он прежди думал о родине, а потом о себе. По маей команде все достаём свои рабочии тетради и записываим следуюшее: кажнаму солдату и сержанту срочнай службы требуица в день... – замполит расстегнул планшет, вынул из
него толстый журнал, заглотил несколько порций воздуха и начал диктовать:
– "...Хлеб ржаной 450 грамм, хлеб пшеничный 400 грамм, мука второй сорт 10 грамм, крупа разная 125 грамм, макаронные изделия 40 грамм, мясо 190 грамм, рыба 100 грамм, жиры 20 грамм, масло растительное 20 грамм, масло сливочное 30 грамм, яйцо два штуки, сахар 70 грамм, соль 30 грамм, чай 1 грамм, лавровый лист ноль два грамма, перец ноль три грамма, горчичный порошок ноль три грамма, уксус два грамма, томат-паста 6 грамм, картофель и овощи – всего 820 грамм, в том числе картофель 550 грамм, капуста свежая или квашеная 120 грамм, свекла 30 грамм, морковь 40 грамм, лук 40 грамм, огурцы, помидоры, коренья, зелень 40 грамм, концентрат киселя или фрукты сушёные 20 грамм..." – замполит захлопнул журнал, глянул на комполка.
Лицо подполковника было каменным. Замполит понял, что командир ждёт от него логического завершения сказанному, и он с достоинством, как при подаче рапорта завершил:
– Товарищи офицеры и прапорщики! Вы уподобляетесь африканской птице страусу, которая с высоты своего полёта не видит генеральной линии партии и блуждает во тьме. Поэтому через двое суток мы с командиром полка будем принимать у вас экзамен по знанию количества продуктов солдату на день. Поэтому всё, что вы сейчас записали, вы должны знать, как отчим наш! А у каво какие труднасти по запоминанию вазникнут, – перешёл с официального, строгого языка на упрощённый, вольный язык замполит, – таму мы абищаим...
– Всё, камандир! Накрылись наши стрельбы женским половым органам! Начштабу ни удалось уламать ментяру! – словно из-под земли выскочил комбат.
– Ну, падла! – заскрежетал зубами комполка. – Я иму покажу, как связистав не уважать! А начштаба где?
– У телифона сидит, переживаит.
– Комбат! Личнаму составу сдать оружие и через двацать минут строитца на плацу!
– Есть, товарищ подпалковник!


1986


ОДИН ДЕНЬ МОЛОДОГО ОПРИЧНИКА

Александру Исаевичу Солженицыну
посвящается

Из-за рваного, залитого кровью горизонта тяжело, словно с похмелья, вышагнуло солнце. Ступив на раскисший от недельного дождя небосвод, оно, будто канатоходец, забалансировало на его срезе, пыхтя и отдуваясь.
– "У-у-у-у-у-у, свалата! Вазвирнулась?! Значица, ни сладка тибе там, на запади? Значица, верна говарит партия: капитализьму капитализьмова, а социализьму социализьмова?! Сколька жы можна бегать туда-сюда? И как ты сваим немытым рылам панять не можышь, што лучяя доля вот она, здеся?! И што матаца?! Павинись перед партией и зависай лампай и свети, грей, апладатваряй землю рабочих и крестьян. И пачёт тибе будит и уважение! И льготы там всяческие. Так нет жы! Мир пасматреть хочит! А чё на ниво сматреть? гавно – ано визде гавно! Эта всё интилигенцыя вшивая с панталыгу сбиваит – дисиденты нещасныи, шкуры прадажныи! У-у-у-у-у, свалата!!"
Капитан, дернувшись телом, отбросил голову далеко за спину, выхаркнул слюнный пласт, который, антрацитово сверкнув, свинцовой чушкой плюхнулся в траву, ломая ей позвонки.
– "Так будит с каждым!" – вернув голову на место, осклабился капитан.
Уверенной рукой он утер пахнущие кислятиной губы, растопыренной пятерней, словно прочесывая местность, пробежался по узкому мостику лба, изъеденному личинками морщин, пухлым плечом промакнул желтоватое тесто щеки, вкрапливая в голубое поле погона несколько капель пота.
Ржавым винтом скручивались с поношенных извилин мозга тяжелые мысли и погнутым шурупом ввинчивались в виски, темя, затылок.
Череп зрел, пух, пульсировал.
Сироп мыслей шлейфом тянулся по лестнице хребта и, скапливаясь в копчике, будил в нем зуд, жжение...
Мысли рвались наружу... Но их еще надо было взвесить, проверить, очистить от скверны и плевел.
...Дыхнуло теплом, свежестью незнакомой, полной тайны и очарования жизни. Это солнце, набравшись смелости, скопив лучей, вздумало о чем-то прокричать, обдать жаром, но облака, сидевшие в засаде, набросились серой стаей, заломили руки, увели на допрос и проработку.
– "Дапрыгалась, ссука!" – конструкция капитанского лица разрушилась прессом улыбки; ошкуренные колья зубов, сырой брус носа, горбыль щек, растрескавшиеся планки губ все сдвинулось, перемешалось в кучу строительного мусора.
...Хоронясь за деревья, хрустя суставами, прополз ветер. Он тоже побывал там и теперь метался в поисках убежища.
– "В нашей стране ни спрячисся! Нашы рибята искать умеют!" Капитан напряжением ума рассортировал мусор, отобрал необходимые материалы и уже без усилия склепал себе лицо, вернув ему нужную конфигурацию.
Капитан был прав: в этой стране "ребята" действительно искать умели.
– "Сучёнак! И этат наравит ускальзнуть! Взяли моду! – чекист погрозил ветру кулаком. – Праститутки! Курвы недаделаныи! Пагадити! Партия ищё дабирёца да вас! Толька дайти с течкой расделаца!"
"Течки" и впрямь было многовато. События текли и текли. Народ, уже шесть лет (согласно установке партии) живший при коммунизме, начинал жиреть, словно карп в водоеме: идти дальше было некуда.
Но партия и на этот раз нашла выход: вывела народ к трезвому образу жизни. А там перестройка, затем жилье – две тысячи, к тому же, близилось столетие ВЧК, и к 2018 году задумывалось движение "В каждую семью – по чекисту!"
Но народ не хотел расставаться с апробированным коммунизмом, сорвав продовольственную программу, не ломился в широко распахнутую дверь указанного партией выхода.
И надо было его туда загонять.
...Словом, «течки» и впрямь было многовато.
Лицо капитана стало полниться кровью, засасываемой из самых потаенных углов массивного, как несгораемый сейф, тела. Глаза, утопленные под козырек фуражки, завращались, подымая со дна черепа волны зеленоватой мути.
– "Вот и птицы шастают туда-абратна. А с какими мыслями литят ани туда и с какими вазвращаюца абратно? А? Никто их не правирял. А нада бы, ой, как нада бы праверить! – капитан приготовился было крикнуть от тоски и бессилия, но опомнился, перемог себя.
– Толька ни эта! Ты стойкий баец партии, ты иё пёс и метла. Пёс и метла".
Особист со всей чекистской ненавистью пнул носком порыжевшего сапога стебелек пырея, целясь под дых, промахнулся и незатейливо выругался:
– Тьфу, мать тваю не мать! Мне бы пистолет, я бы тибя, сучонка, в пыль стёр.
В вышине очумело носились облака. Сталкиваясь, они вгрызались друг другу в бочины, выдирая из них бесформенные клочья, которые, поболтавшись в синеватой хляби, растворялись, разбавляя и без того жидкое небо.
Капитан страдал. Он, вчерашний старший лейтенант, позавчерашний секретарь комсомольцев батальона, выпускник Новосибирской школы "особняков", мучительно страдал.
После того, как он удачно "проработал" прапора, скрывавшего под мундиром свой истинный окрас, и "обезвредил" сержанта, позволявшего себе критически воспринимать окружающее, наступил кризис. Требовались показатели, а капитан никак не мог выйти на необходимого человека. Из Осиновой Рощи чуть ли не ежедневно звонил шеф, страшно ругался, напоминал, что не может быть, чтобы среди такого количества советских людей отсутствовал умело замаскировавшийся враг, расшатывающий нерушимый блок коммунистов и беспартийных, не может быть! Классовая борьба продолжается! И партия об этом никогда не забывает!
Не забывал, помнил об этом капитан, но... Если врага нет – его нужно найти!
– "Нужна найти! И я найду иво! Ниприменно найду!" – желание и решимость особиста были настолько огромны, что сердце его, круша шпалы ребер, выскочило из провала груди, помчалось по трубе горла, ворвалось под купол черепа, вихрем понеслось по узкоколейке извилин, зависая на виражах и калеча мысли, давя их содержимое в сок, который, тотчас закиснув, начинал брожение.
– "Найду! Абизательна найду! Партия сказала нада и чекист ответил есть!"
Капитан подобрал живот, выпятил грудь, руки вдоль бедер принял строевую стойку. Под счет "рас-два" развернулся в ту сторону, где, по его предположению, располагалась Москва, замер на несколько секунд и, козырнув, расслабился.
...Последним криком захлебнулся ветер.
Трава, шипевшая под ногами, норовившая кольнуть, порезать, припала к земле, мелко дрожа узкой спиной.
– "Я выйду, я ва што бы то ни стала выйду на ниво!"
Рука особиста подлетела к глазам, которые, сняв показания с циферблата командирских часов, захлопали отсыревшими калитками век.
– Эх, бляха-муха! – капитан хлопнул в ладоши, прислушался. Эхо молчало.
– "То-то жы, сучье вымя! Знай нашых!" – капитан довольно повел головой, осмотрелся. Поляна, на которую он забрел, густо заросла рано облысевшим черничником, а с жилистых шей веточек ожерельями свисали фиолетовые гроздья больших, точно майорские звезды, ягод. Еще вчера особисту пара-тройка солдатиков мигом бы обтрясла их в подарок, но сегодня...
Капитан натужно, словно в последний раз, вздохнул, высоко занес ногу, согнув ее в колене, и с силой железобетонной плиты, сорвавшейся с крана, вгвоздился подошвой сапога в обсыпанный черникой куст. Брызнула кровь.
Несколько холодных капель ожгли щеку капитана, и он, точно младенец при виде погремушки, что-то радостно прогугукал.
Но быстротечна, словно горная речка, радость чекиста.
И вот уже вновь подернулось хмарью лицо капитана. Вновь погрузнела челюсть. Глаза затравленными зверьками затаились, поблекли. В голове жила, билась в эпилепсии единственная мысль: найти!
Уже облака, порядком искалечив друг дружку, обдирая животы, ползли к западу, чтобы, зализав там раны и наполнившись влагой, к вечеру, созрев в жирные тучи, вернуться, грозя иссечь землю огненными плетьми.
Уже солнце, прошмонованное, допрошенное, с перебитыми лучами, но не побежденное, снова продолжило свой извечный поединок с тьмою.
Уже ветер затих отсыпался после ночных похождений, изредка вздрагивая во сне, только легкая судорога пробегала по его утомленному телу.
Уже птицы, угомонившись и иссушив глотки разноголосым щебетом, обсудив новости и свежие сплетни, замаскировались в ветвях деревьев и в сладкой дреме предавались воспоминаниям об увиденных заморских странах.
А капитан особого отдела, чекист, пес и метла партии, оседлав мшистый валун, третий час кряду обдумывал возможные варианты выхода на "нужного" человека. Комарью, взявшему в плотное кольцо чекиста, так и не удалось полакомиться нектаром его тела, натертого сверхсекретной мазью; сонмища насекомых лишь пристыженно гудели, кружась на безопасном расстоянии, и только тупое упрямство и амбиции не позволяли им признать свое поражение.
"Особняк" поднялся, приложил ладонь к онемевшему заду, помассажировал ягодицы. Когда к заднице вернулась способность ощущения, чекист почувствовал, что голоден.
Не снимая с лица маску мужественности, капитан мощно заработал ногами, с каждым шагом приближая себя к летнему лагерю связистов, разбитому в лощине, в двухстах метрах от которой и выйдет на нужного ему человека.
Но чекист еще не знал об этом. Он мощно работал ногами, с каждым шагом приближая себя к обеду.
Однако специфика службы государственного человека, а капитан был именно таким человеком, разительно отличается от специфики службы любого другого негосударственного человека, то есть обывателя.
И одно из таких отличий – нерегулярность питания.
Если любой негосударственный человек, то есть обыватель, имеет трех-четырех, а то и пятиразовое питание, то любой государственный человек (в силу своей занятости или постоянно возникающих непредвиденных обстоятельств) лишен оной роскоши.
Едва соберется государственный человек сесть за стол, откушать благ земных, как н`а тебе...
Это самое "н`а тебе" и сегодня сыграло шутку с капитаном.
Итак, особист приближал себя к обеду; почему-то сегодня ему с особенной страстью хотелось есть, почему-то сегодня его желудок с особенной страстью отдавался поджелудочной железе отдавался весь, без остатка, до боли.
И, чтобы заглушить эту боль, выгнать ее, капитан, полузакрыв глаза, начал читать наизусть, как читают любимые стихи, конспект "Отчета ВЦИК и СНК 23 декабря 1921 года на IX Всероссийском съезде Советов о внешней и внутренней политике республики":
 "Мы имеем перед собой... неустойчивое развитие. Надолго ли это не знаю, и думаю, что этого знать нельзя. И потому с нашей стороны нужна величайшая осторожность. И первой заповедью нашей политики, первым уроком... быть начеку, помнить, что от всякого нашествия мы всегда на волоске".
 "Мы идем на самые большие уступки и жертвы, лишь бы сохранить мир. Мы идем на самые большие уступки и жертвы, но не всякие".
"...Будьте начеку. Берегите обороноспособность нашей страны и нашей Красной Армии, как зеницу ока".
– "Как жы прав этат Ленин! И как жы она права наша партия!" – на скулах капитана заиграли желваки. Боль в желудке не исчезла, чуть притупилась.
 "Да, р`едка, слишкам р,едка мы обращаимся к перваисточникам марксизьма-ленинизьма, слишкам р`едка!... А веть они нам строить и жыть памагают! Но ничиво, мать вашу ни мать, дайти толька с течкой разделаца. И... паабедать...", – капитан скрипнул зубами, сжал кулаки.
А через минуту произошло то, к чему оперуполномоченный особого отдела при восьмом отделении УКГБ стремился все эти долгие месяцы.
Да, он как государственный человек остался без горячего, но он, опять же как государственный человек, приобрел намного больше, чем несъеденный обед.
Оперуполномоченный особого отдела нашел, вернее, вышел на так нужного ему человека. Это был даже не человек. Это был след человека. Точнее, след его деятельности. Еще точнее, – след деятельности его организма.
Как бы повел себя в данной ситуации негосударственный человек, то есть обыватель? Обыватель, наткнувшись на след деятельности человеческого организма, перешагнул бы, прошел бы мимо, постарался бы не заметить, во всяком случае, отреагировал бы не по-государственному, то есть по-обывательски.
Другое дело – государственный человек.
Государственный человек, а наш капитан и был таковым, наткнувшись на след деятельности человеческого организма, обязательно бы остановился, поинтересовался, полюбопытствовал во всяком случае, не прошел бы мимо, не оставил без внимания.
И это второе отличие государственного человека от негосударственного.
Так вот, наш капитан, не будучи обывателем, естественно, отреагировал правильно, то есть по-государственному. Тем более что след деятельности человеческого организма хоронился под мелко исписанной страницей линованного листа.
В школе под Новосибирском будущих чекистов учили разбирать самые невероятные почерка, поэтому особист без труда вычленил со страницы:

Перистроился ты быстра,
Заминил ты всех министров.
У народа ни гроша,
В магазинах ни шыша.
Да кагда такое было
Чтоб исчезла вовси мыло
И сказать тебе пасмею,
Не намылить ли те шею?
На руси так любят чай,
Где жы сахар, атвичай?
Можит, Миша, ты не русский?
Можыт, ты агент французский?
Вмести с Райкой заодно
Пьете соки и вино?

– "Бох мой! Удача! Какая удача!" – капитан заволновался, заходил телом. Мундир, пошитый из сукна, положенного лишь высшему офицерскому составу, посивел, покрылся испариной.
Щеки, как шляпки грибов набухли, отяжелели. Крылья носа задергались, побелели, словно вывалялись в мелу. Губы раздались, прося влаги. Желудок увял, есть больше не хотелось. И только голова, как и учили, оставалась холодной. В школе "особняков" денно и нощно твердили, что все смуты на Руси начинались от книг, что и сами большевики начинались от книг и если не взять контроль над словом – лишишься власти.
Совладав с дрожью в руках, чекист осторожно, двумя пальцами, содрал лист со следа деятельности человеческого организма.
Судя по оказанному листком сопротивлению, особист профессионально определил, что след деятельности человеческого организма успел подвялиться, усохнуть, и, значит, он был выброшен кишечником не ранее 7.30, но не позже 9.00, то есть после завтрака, и, следовательно, хозяин его далеко не ушел, был где-то тут, рядом.
Капитан перевернул лист:

"Что такое КПСС? – Глухие согласные".
"Из анкеты: имеете ли вы правительствинные награды? – Да. Один рас обедал в цековской столовой".

Большего, как особист ни старался, прочитать не удалось: через всю страницу толстенным восклицательным знаком пролегла темно-коричневая дорожка, перечеркнувшая почти весь текст. Но и обнаруженного хватало с лихвой, чтобы сделать вывод: в рядах связистов появился враг, собиратель анекдотов, порочащих партию, советский строй, руководителей этого строя.

Капитан, выпестованный партией, поставленный ей на службу, нерегулярно питающийся, обязан был сыскать этого негодяя.
Особист зажал в пальцах находку и, оберегая ее от хлестких ударов папоротника, можжевельника, карликовых берез и осинок от всей лесной шатии-братии, заспешил к лагерю связистов.

* * *

Через 15 минут комбат построит батальон и приступит к долгому нудному рассказу о подрывной деятельности иностранных разведок в отношении Советского Союза, о некоторых идеологически невыдержанных гражданах, идущих на службу мировому империализму, особенно Соединенным Штатам и их сателлитам, а особист, прогуливаясь вдоль строя, будет пронзительно-колко заглядывать в глаза каждому, ища в них что-то, затем, уединясь с замполитом, соберет тетради по политическим занятиям.
Еще через 10 минут отмытая и высушенная бумажка, улика, вещдок, ляжет на стол капитана, и он, благодаря полученным в школе чекистов знаниям о сопоставлении характера написания букв и характера грамматических ошибок в найденном листе с характером написания букв и характером грамматических ошибок в конспектах личного состава, вычислит подонка.
От листка будет слегка пованивать, но запах этот будет хмелем кружить голову особиста, умерщвляя чувство голода, придавая новые силы для борьбы за чистоту советского строя, за счастье всех народов.

* * *

В этот день солнце слезой скатилось с посеревшего неба. Ветер, невыспавшийся, злой, расшибая лоб о пни и деревья, пронесется по лесу, будто в поисках счастья.
Страна, агонизирующая, мечущаяся в неопределенности, еще на один день станет старше, мудрее.
И "таких дней в ее сроке" будет много.
"Из-за високосных годов" лишние дни набавлялись.
И только капитан особого отдела уверенно, точно с портрета, смотрел в будущее.
Он был "вполне удоволенный".
"На дню у него выдалась сегодня удача".
И есть, что доложить шефу.
"Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый".


1987


УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЁННЫЕ
(Трагикомедия-фарс в 11 картинах)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА (ОНИ ЖЕ ИСПОЛНИТЕЛИ):
Солдаты и сержанты
Замполит (Комиссар полка)
Прапорщики и офицеры
Начальник штаба полка
Командир роты
Командир полка
Командир батальона
И другие (члены правительства, Министр обороны, замкомандуюшего)

События происходят в роте, батальоне, полку в 1977, 1984 и 1987 годах соответственно.

КАРТИНА 1

Статья 1. – А как у тибя с зубами, пакаш!
Молодой раскрыл рот, растянул губы...
– Ты глянь! Салага, а уже зупки прарезались, скалица. Ни сёдня-завтра агрызаца начнёт. Сержант с ленцой, словно выполняя скучную, давно надоевшую работу, мазанул Молодого в челюсть. Спрячь зубы, салабон, ани тибе в баю пригадаца врага грысть. Веть ты сюда пришел ни мяса хавать, а родину-мать защищать. Верна я гаварю, дембиля?
– Вирнее некуда! загоготали дембеля, взявшие Молодого в плотное кольцо.
Сегодня "деды" давали "молодым" очередной урок курса молодого бойца. "Салаг" вызывали по очереди. Нынешней весной в роту прибыло 32 призывника, и "дедам" приходилось работать на износ.
– Приступаим к тренировки вистибулярнава аппарата, – объявил Сержант. – Слушай маю каманду! Прииигатовились!..
"Деды" подались назад, расширяя круг. – Вниииимание!.. – "Деды" напряглись, приняли боксёрские стойки. – Начали!!
От тычка Сержанта Молодой налетел на тычок ефрейтора, который тычком отфутболил его к напротив стоящему, тот далее по кругу.
Эта забава называлась "найти пятый угол". Длиться она могла сколько угодно пока не утомятся "тычкующие".
Молодой, словно мяч, метался в круге в поисках "пятого угла", и от тычков в бока, спину, живот, грудь у него что-то ёкало внутри, и он только морщился и тщился заглянуть в лица окруживших его в надежде найти в них сколько-нибудь сочувствия, проблеск жалости, того человеческого начала, что делает лицо человеческим.
Но одинаково разъятые, перекошенные, орущие рты, одинаково дикие, безумно горящие глаза, торчащие, как крючья, носы слились в одно огромное, злобное ЛИЦО.
– Мамачка... мамачка... мамачка... – как молитву, разломанно мотаясь от одного тычка к другому, шептал Молодой, мамачка... мамачка... мамачка...
– Все, хватит! – гаркнул Сержант. – На завтра нада оставить, уш больна харашо прыгаит, што буфира у харошай бабы.
ЛИЦО вмиг распалось на губы, носы, подбородки; за стенами лбов ожили мысли, заработали глаза.
Инстинкт толпы отступал.
Молодой стоял посредине казармы. Наголо остриженная голова мелко дрожала, по распаренной физиономии ручьились струйки пота и слёз, они жгли щёки, подбородок. В воздухе ошалело кружилась пыль. Остро пахло портянками, сапогами, разгоряченными телами, ненавистью.
С левого крыла казармы доносилась ругань дежурного по роте "делалось" очередное "вливание" дневальным.
С правого торца казармы с тумбы "красного дерева" глядел бюст Ленина. Над его гипсовым черепом, словно повязка, кровенела надпись: "Учиться военному делу настоящим образом". И учились. Готовились бумажные жеваные кругляши. Мишень – молодые. Они расставлялись в шахматном порядке в нескольких метрах от дорогого всем образа. "Орудийным замком" – большим и средним пальцем "деды" выстреливали в молодых. Стрельба оценивалась по десятибалльной системе. Десять баллов заслуживало попадание в лоб, переносицу, глаза. За остальное лицо, включая и уши, писалось от девяти до пяти баллов. От четырёх до одного балла стоило попадание в туловище. Разрешалось десять выстрелов, после чего определялись победители. И, конечно же, заключались пари.
"Снаряды" изготавливали и "завозили" молодые, нажёвывая шарики в течение дня и "складируя" их в каптёрке у помощника Старшины.
Офицеры и прапорщики тоже не чурались Владимира Ильича; всякий раз, заступая в наряд, они щелкали его по носу, словно этим отгоняли от себя злых духов – начальство, и страховались от всяческих чепе, отчего ленинский нос сильно пооблупился и как бы несколько припух.

Статья 2. В стране сплошного товарищества и братства занимался чахоточный вечер.
Ветер простуженно кашлял и, словно просясь на ночлег, стучался в окна, оставляя на слепых стеклах солёные слёзы дождя. С плаца криво подмигивала двухметровая фанерная голова Брежнева, на фоне которой проводился развод гарнизонного караула.


КАРТИНА 2

Статья 3. – Служба в Вааружённых Силах эСэСеР – пачетная абязаннасть савецких граждан, рас, – удар лбом об пол; – служба в Вааружённых Силах эСэСеР – пачетная абязаннасть савецких граждан, два, – удар лбом об пол; – служба в Вааружённых Силах эСэСеР – пачётная абязаннасть савецких граждан, три, – удар лбом об пол.
Молодой в позе молящегося стоит на коленях и бьет поклоны снятому со стены и поставленному в угол портрету министра обороны Устинову.
И так 60 раз: 60 раз громко и чётко произнести фразу, 60 раз поклониться, удариться лбом об пол.
Выполнив это задание, Молодой поднялся, перешёл к следующему углу, в котором уже стоял портрет Брежнева, стал на колени:
– Дедам гип-гип ура рас, – поклон, удар лбом об пол; – дедам гип-гип ура два, – поклон, удар об пол; – дедам гип-гип ура три, – поклон; удар лбом об пол.
И так 60 раз.
Приближалась шестидесятая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Страна готовилась к юбилею. Армия тоже. Обновлялись стенды ленинских комнат и экраны социалистических соревнований; чистилось, проверялось оружие и сушился порох; протирались и смазывались патроны; разучивались революционные песни; готовились праздничные рапорта Родине; штудировалась героическая биография страны и конспектировались исторические вехи славных Вооруженных Сил. Замполиты без устали рассказывали о революционных, боевых и трудовых традициях дедов, отцов и старших братьев советских людей: Армия готовилась отметить 60 лет революции.
И потому 60 раз и 60 поклонов Устинову.
И потому 60 раз и 60 поклонов Брежневу.
– ...Ну што жы, салабон, малатца, поднялся с табурета Сержант, задание выпалнил чесна, с любовью, при удари лбом звук был громкий, как щилчок автаматнава затвора. Зачтино!
Сержант шагнул к Молодому, под одобрительные возгласы "дедов" отечески похлопал его по плечу:
– Эта ни маи требавания, салабон. Так у народа заведино. Ты любишь народ?
Молодой молчал. Он не мог говорить.
А Сержант, словно не видя состояние Молодого, продолжил:
– Нарот нада уважать, любить нарот нада, быть преданым иму. И родину тожа любить и уважать. Нарот и родина тебя абувают, адивают и кормят и поят. Усек?! – Сержант страшно выкатил глаза. И волю народа, волю дедов ты уважать должин!

Статья 4. Ночь безжалостно, как иноземное иго, вышвыривала и вышвыривала из жилищ звёзды. Они, словно обреченные, разбредались по черному бархату, изъеденному гусеницей Млечного Пути и, дрожа и мерцая, срывались вниз.
Луна с лицом беременной бабы травила землю леденящим светом.
Задохшийся воздух варом свисал с попорченных тленьем листьев. Ревматически скрипя узловатыми ветвями, покачивались и глухо постанывали деревья.


КАРТИНА 3

Статья 5. Молодой заканчивал драить зубной щёткой цементную глотку пятого "очка". В стриженый затылок били грубо рубленные слова Сержанта:
– Вот так, салабон. Сральники народныи далжны розами пахнуть, как гаварит старшина, розами, штобы народу приятна была пасидеть, падумать, палистать страницы нашей пресы. Эта жы кайф, ты лицом к лицу с магучими планами нашай партии, а с тибя валица гавно, и такая легкасть в прямой кишке, петь хочица, а ты гавном, гавном по этим планам. Вот што такое настаящий сральник в жизни народа. И потаму штобы розами ачко каждае пахло!
Яркая агитационная речь высушила горло Сержанта, и он, крутнув вентиль крана, жадно всосал несколько струй. Обтер губы. Отдышался.
– Ну, пахнит розами?
– Пахнит, товарищ сиржант.
– А ты праверь! – и Сержант носком сапога пнул оттопыренный зад Молодого. Выронив из затёкших пальцев зубную щетку,
Молодой шмякнулся лбом о бетонное ребро "очка".
– Ну, пахнит?
Молодой, уткнувшись носом в "очко", молчал: мешала адская боль в рассеченной брови.
– Ну, так пахнит или нет?
Молодой молчал.
– Атвичай, када тибя командир спрашиваит! – вышел из себя Сержант. – Я с табой ни бирюльки играю! Пахнит или чё другое?! – и Сержант занёс ногу для удара.
– Пахнит, – выдавил Молодой.
– Ни слышу!
– Пахнит!
– Ни слышу!!
– Пахнит! Пахнит! Пахнит! – закричал Молодой в отверстие "очка".
– Чиво арешь, падла? – прошипел Сержант. – Ишь, такой маладой, а нервы уже ни к чёрту. А тибе ищё служить нада, тибе ищё родину защищать, а ты уже на гавно исходишь. Так, значит, пахнит, гаваришь?
– Пахнит!
– А чем?
– Розами!
– Розами? – удивился Сержант. – Этава быть ни можыт! От однаво ачка далжно пахнуть адной розой, а у тибя розами. Пачиму сваиво атца-командира абманываишь? Тибя разви этаму папа с мамай учили?
 Молодой сидел на корточках; его спина, защищённая лишь нательной рубашкой, ждала удара. Но сегодня Сержант был снисходителен. Он отшвырнул Молодого от "очка", снял штаны, присел и, коротко пискнув прямой кишкой, выкатил из своего нутра два с половиной шарика.
– Подотри! приказал Сержант, разворачивая свою задницу к Молодому.
 Молодой, сдерживая рвоту, зашуршал газетным обрывком.
– Убрать! – распорядился Сержант, натягивая штаны на обихоженный зад.
Молодой столкнул дерьмо в дыру, сполоснул её водой, потёр зубной щёткой, вновь сполоснул водой, понюхал.
– Ну? – поинтересовался Сержант.
– Ачко пахнит розай, товарищ Сержант! – доложил Молодой.
Попросив Молодого обнюхать остальные восемь "очков" и с полчаса покочевряжившись, Сержант отпустил Молодого на заслуженный отдых.


КАРТИНА 4

Статья 6. "Ночь придаёт блеск звёздам и женщинам", – так утверждал Байрон. Он был поэт, да к тому же романтик, и к тому же не наш человек, не советской формации.
В армейских казармах Страны Советов ночь придаёт блеск "дедам" и сержантам.
Тусклый свет дежурной лампочки, выкрашенной синей краской, сторожит сон ста двадцати трёх бойцов. Сон сравнял всех: нет ни евреев, ни таджиков, ни казахов, ни немцев; нет ни молодых, ни "дедов", ни дембелей; нет ни рядовых, ни сержантов.
Есть только сон. И наступившее наконец всеобщее равенство.
Но истинное равенство советского солдата – это подчиняться неписаным армейским законам.
И поэтому среди ночи то там, то здесь раздаётся вопль, слышится падение тела и топот босых ног, бегущих в умывальную комнату, чтобы сунуть обожжённые ступни под ледяную струю воды.
Через "велосипед" обязаны пройти все молодые. Таковы требования "курса молодого бойца".
Измученному утренними, дневными и вечерними унижениями спящему Молодому "деды" вкладывают между пальцами ног бумажные ленты. Сержант чиркает спичкой. Полуобезумевший Молодой спросонья ничего не находит лучшего, как, задрав ноги, молотить ими в воздухе, то есть "ехать на велосипеде".
– Ничиво, салабон, тирпи, успокаивают Молодого экзекуторы. Мы тожа через эта прашли и, видишь, мужиками стали.
– Паслужишь с наше, станишь "дедам" и вирнёшь все сваи мучения маладым. А типерь марш спать! – командует Сержант.
Молодой валится в койку.
А в тусклом свете дежурной лампочки, выкрашенной синей краской, ещё долго блестят счастливые лица "дедов" и Сержанта.


КАРТИНА 5

В 1983 году комсомольская организация СА и ВМФ за плодотворную работу по воспитанию армейской и флотской молодёжи была награждена орденом.

Статья 7. – Я вам не саветую са мной шутки шутить! В парашок сатру. Была бы мая воля, я бы вывил вас всех, ****ей, в чистае поле, паставил бы лицом к стенки и пустил бы пулю в лоб, штобы на всю жизинь миня запомнили. Када командир роты спрашиваит: "Таварищ рядавой, ты пьяный?", нада набраться мужиства и членарасдельна атветить: "Никак нет, таварищ капитан!" Ну, што уставились на миня, как бабскии трусы посли стирки?! Учтите сибе на насу у миня слух сокала, взгляд ястриба, нюх и риакция разведчика, и я ни пазволю вам над сабой измываца!
Капитан бешеными глазищами хлестал личный состав роты связистов. А он, личный состав роты, скукожившись до внутреннего содрогания, то смотрел на маховик нижней челюсти Командира, то переносил взгляд на портрет полумёртвого Черненко, заменившего неделю назад умершего Андропова, заменившего в прошлом году умершего Брежнева.
Связисты тупели от службы, деградировали.
Офицеры и прапорщики пили, воровали согласно званию и должности, гнули хребты перед Начальством, доносили друг на друга, поколачивали солдат.
Солдаты и сержанты попивали одеколон, лосьон для ног и прочих конечностей, дурели, поедая зубную пасту, покуривали "травку", отрывались в самоволки, дрались, люто ненавидели.
За забором неостановимо бурлила стройка. Строительной площадкой была вся страна. Строили за себя и за Кубу, Анголу, Вьетнам, Чили, Никарагуа за всю Азию, Африку, Латинскую Америку.
Строили денно и нощно. Угольщики рубили уголь. Нефтяники качали нефть. Лесорубы валили лес. Хлеборобы жали хлеба.
Врачи лечили. Учителя учили. Историки переписывали историю. Киношники переснимали фильмы. Учёные переделывали новые открытия. КГБ отлавливал новых инакомыслящих. Словом, страна кипела, гнила, жила, чахла. Мартены лопались от напряжения – выплавляли и выплавляли металл для орденов и медалей. Но их всё равно катастрофически не хватало.
И вот в такое историческое время связисты стояли перед Командиром.
– Я ни пазволю над сабой измываца! как танк траками, гремел челюстью капитан. Миня над вами партия паставила, и толька перид ней я в атвети! Измываясь нада мной, вы измываитись над партией, над народам! Уибни! Савершенна уже совисть обнаглели.
Капитан располагал ещё уймой времени для воспитания подчинённых, но из-за горячности натуры он издержал весь воздух, обмяк, покачнулся, но реакция разведчика не подвела, выручила, и он, лиловея, закончил:
– Старшина, иб.на мать?!
С правого фланга строя длинно отозвалось:
– Ййййяяяаааа!
– На хлеб, соль и воду этава размундуна! на трое сутак! Командир роты уже отдышался и вновь ринулся в наступление.
– Ййййееессть!! – тявкнул Старшина и мерзко хмыкнул.
– Лучши на соль и воду, командир, – выскочил откуда-то из-за кроватей Замполит. – На соль и воду. Хлеба этат пидар гнойный ни заслужил!
Ротный Комиссар патологически любил копаться в солдатских тумбочках и койках. Что ему доставляло удовольствие – неведомо. Но за свою службу в роте он не упустил ни одного случая, чтобы не перетряхнуть солдатское имущество.
– На соль и воду! – повторил Замполит. – Ишь, как устроился! Раз среди калектива пользуется харошим полажением, значит на Командира насрать можна?! Я сматрю, вы все здесь слишком сибя чуствуите, на службу болт полажили!.. Замполит глянул на Командира и, видя, что пора передавать бразды правления в его руки, осёкся.
– Ишь, нигадяй, апазорить миня ришыл, унизить да самай сраки! – принял эстафету Командир. – А ну выть из строя, сука!!
Приказ относился к ефрейтору, который, выполнив команду, стоял теперь лицом к сослуживцам, спиной к Командиру роты и портрету Руководителя государства.
– Этат ананист, этат драчильщик, товарищи солдаты, сиржанты, прапаршики и офицеры, хател абасрать миня перед всей академий имени Симёна Михалыча Будёнава, – рычал за спиной ефрейтора Командир. – Я иму сваю курсавую работу доверил выпалнить, так он иё мне на двойку выпалнил! И эта бывший студент втарова курса Ленинградскава института?! Пазор! Скатина! Да буть мая воля, я бы тибя десять раз растрелял и всё насмирть, брызгал слюной Капитан. Падла! Тварь! А ну павернись к командиру лицом, када с табой командир расгавариваит! Рота, смирна! За невыпалнение приказа командира и папытку дискридитации иво высокава звания офицера ефрейтару Магазиниру объявляю трое сутак ареста! Рота, вольна!
– Командир, за невыпалнение приказа согласна устава под суд нада атдавать, – откуда-то из-за коек внес коррективы Замполит. – Давай лучче такую формалировку: за папытку невыполнения приказа командира и папытку дискридитации иво высокава звания офицера объявить ефрейтару Магазиниру пять сутак ареста.
– Принята! – хлопнул челюстью капитан. – На соль и воду! И на пять сутак! Пять сутак сделают тебя граматнее. Будишь твёрда знать, што дирьмо пишица с мягким знакам! Старшина, штоб завтра эту мразь я толька на гауптическай вахте видил!
– Йййййееессть! – как-то нехорошо взвизгнул Старшина.

Статья 8. – Товарищи, кто хочит памочь камандиру в выпалнении курсавой по английскаму и исправить двойку па матиматики? – комиссар роты ждал, всматривался в строй: – "Вот они стоят, офицеры, прапорщики, сержанты и солдаты, стоят, о чем-то думают, о чем-то... Эх, если бы знать о чем!".
Комиссар с неприязнью оглядел подчинённых:
– Ну, кто гатов?
– Если командир палучит зачёт, то выпалнивший задание поедит в отпуск на сваю историческую родину, вы жы миня знаити, – заторговался Замполит. – Эта я вам как член партии, как камунист, как командир говарю. Есть ли у вас интернациональный долг, в канце канцов, или нет. И ни делайти на миня и командира роти свои абиды.
Командир роты тоже ждал, всматривался в строй: "Стоят, сволочи, и виду не кажут. Ну, раздолбаи, вы ещё попомните меня. Вы ещё..." ястребиный взгляд Капитана заметил две топорщившиеся руки.
– Вот ани настаящии мущины, настаящии товарищи, – повернулся к Замполиту Командир, – с такими бы я в разветку пашёл, такие мне в спину стрилять ни будут. Этих дваих, – кивнул Капитан своему заместителю, – ко мне в кабинет, а астальным гавнюкам десятикиламетровой кросс с полнай выкладкай. И штоп все как адин бежали и офицеры, и сержанты, и прапарщики. Все как один! Не можишь бежать ползи, но всё равно иди!


КАРТИНА 6

Статья 9. – Ну, ё..ные в рот, сучьи дети, долга вы будити мне нервы жывать?! Долга воинскую дисциплину хулиганить?! ****ью буду, но я дабьюсь от вас испалнения воинскай дисциплины на сто пятьдисят працентав! Я вас, иб.на мать, не звал в армию, вы, сами, ё.аный в рот, ка мне пришли, и будти дабры, ё. вашу мать, все маи приказы и требавания выпалнять! Я вас, пидарастав, научу савецкую власть любить, я вас, расдалбаев сраных, научу атцов камандирав пачитать! Даю, х.. вам в рот, чесная слова камуниста и баивова афицера, вот штоп мне сичас на этам мести абассаца! До каких пор командир полка, миня, ё..ный в рот, мордай об стол, как, и.ёна мать, засраннава щинка, вазить будит?! Вас спрашиваю, мастурбатары вы пазорныи! Мне из-за вас, разъе..аев, на жыну некагда забраца, свой долг палавой выпалнить некогда, за сиськи, и..ать вас в рот, некагда падиржаться и палку по-настаящиму бросить. Я из-за вас, п..дюков, забыл какова, и..ёна мать, цвета трусы у бабы маей! Дочь, на х.. вас всех, уже в лицо ни помню! Скора иё за чужую блять принимать буду!
Коренастая фигура Комбата поршнем двигалась вдоль строя, садила шрапнелью мата.

Статья 10. Со стены розового колера наблюдал очередной генсек и руководитель. Он висел на гвоздочке, вбитом ещё десять лет назад полномочным представителем партии и её рядовым капитаном Жоркиным.
Тогда, 7 октября, в далёкий 1977 год, дорогой и любимый всеми Леонид Ильич подарил своему народу самую конституционную в мире Конституцию, и Замполит Жоркин прибыл в часть подшофе, то есть под хмельком, и, мокрея глазами, кулаками пиная себя в грудь, в прострации шептал: "Мы рукавадящая и направляющая!"
Его большевистское, по-солдафонски нескладно скроенное тело сочилось счастьем и деятельностью, и он, отбросив ложную скромность коммуниста, как ветер революции, ворвался в каптёрку, вихрем набросился на ящик с инструментами и, вооружившись тяжёлым молотком и пикой гвоздя, влетел в спальное помещение, шквалом пронёсся вдоль стены, разбрасывая вокруг себя тугие спирали воздуха. На всё это капитан Жоркин израсходовал две-три секунды. Ещё несколько мгновений Замполит потратил на то, чтобы, отыскав нужный "ракурс", двумя ударами вонзить в кирпичную кладку стальной зуб, отбросить молоток, сигануть в кабинет Командира, выплыть из него, благоговейно как икону Иоанна Крестителя вынести на вытянутых перед грудью руках обновлённый, свежий, словно парниковый огурец, портрет новоявленного вождя мирового пролетариата и, вздев его на трёхсотмиллиметровое жало гвоздя, всхлипнуть.
Много, очень много горя выпадет на веку этому ни в чём не повинному гвоздю: смерть Генсека и рождение нового Генсека, вновь смерть Генсека и вновь рождение Генсека. И в третий раз смерть и рождение.
И согнется, скиснет, ослабнет грудью гвоздь. Но его некогда могучая шея ещё в силах удержать, побурев от напряжения, лидера советской перестройки без родимого пятна на лбу, наивными очами смотрящего с обшарпанной стены казармы в будущее.

Статья 11. ...А Комбат поршнил и поршнил вдоль строя, едкой зеленью глазищ травя обе шеренги.
Ромбик военной академии связи имени Семёна Будённого, скосившись набок, зло ехидничал, вцепившись в правый сосок Комбата. Знак специалиста первого класса нагло шмыгал длинным, как речь Замполита, шнобелем.
– ...Ну а вы, отцы командиры, мать вашу ё. в туды и растуды? Куда вы смотрити?! Ё..ный в рот! Вы для чиво здеся? для славца краснава?! Нет уш, х.., будти дабры, пи.дарики, васпитывайти сваих падчинённых, х..плётав этих, как эта придписана вам, пи..дюкам, уставами. Толька деньги палучаити, и ни х.. ни делаити! Страна при паследним издыхании, ё. иё, икстримисты и димакраты сраныи на части нашу родину рвут, а вы, и.ать в рот, стаити, как х.. перед ё..лей, и в ус ни дуити! Нет, дарагии маи, за всё атвичать придёца, эта я вам как камунист, ё..ный в рот, гаварю, как савецкий офицер, как командир, и..ать вас в рот, батальёна! Харошынькими хатити казаца, один камбат гавно?!
Лицо подполковника смялось, по казарме поплыл тяжёлый дух – это батальон разом выдыхнул.
– Дышыти, сучьи выми?! – загримасничал Комбат, мне ни бзднуть, ни пёрнуть некагда, а вы же работаити спустя кое-как, – и он, придушив большим и указательным пальцем правой руки изрытый бордовыми капиллярами нос, смачно высморкался.
– Я, и..ёна мать, ни для таво в академии училса, штобы здеся, перед вами, мудаками, распинаца.
По стенам казармы метались, точно новобранцы, рыжие тараканы.
В дальнем углу под железобетонно сбитой, похожей на гроб, вздёрнутой на попа трибуной пищала крыса.
Охамевшая страна протиснула в форточку скибку свежего ветра, и она, шлёпнувшись о полусгнивший подоконник, рассыпалась бисером, хоронясь в щели и трещины, оставляя славных защитников отечества в затхлости, вони, варварстве.
Желтушное солнце, вскарабкавшись на серую портянку неба, то и дело таясь за спины израненных облаков, обхаркивало редкими плевками теплыни пробуждающуюся советскую землю.
По стране второй год победоносно шагала великая перестройка.
Комбат сунул левую руку в карман, с хрустом поскрёб пах, задумался.

Появился на свет в год смерти Сталина. Во времена хрущёвской оттепели поверил, что получит коммунизм, хотя и не знал, что это такое. Но, без труда определив свой возраст на момент пришествия коммунистического благоденствия, решил стать кадровым офицером, чтобы защитить от соседей новое бесклассовое общество...
Чем дольше служил, тем больше разочаровывался. О коммунизме не вспоминал. Много учился. Для учёбы в академии требовались грибы, ягоды, строительный материал, живая сила. Выдюжил всё. Оброс связями. Появилась "лохматая" рука. И теперь мечтал о группе войск где-нибудь в Венгрии, на Кубе или, наконец, в ГДР.
Не верил в то, что говорил. И говорил то, во что не верил.

– ...Я, мать вашу в рот, сагласна статьи читыре третей главы устава Вааружённых Сил, атвичаю за баивую и мобилизацыонную подгатовку, и..ать в рот, батальёна, за баивую и палитичискую гатовнасть, васпитание, воинскую дисцыплину и палитикаморальнае, и..ёна мать, састаяние личнава состава. Ущючили, сучки вы нипанятливыи, мудазвоны вы х..вийбинистыи? И я дабьюсь ат вас васпитания, дабьюсь воинскай дисцыплины, дабьюсь от вас маральна-палитичискава состаяния, штобы мне эта, ё..аный в рот, ни стоила! Я, мать вашу!..

Из личного дела Комбата (последняя аттестация):
Зарекомендовал себя грамотным, принципиальным, пользующимся заслуженным авторитетом офицером. Уделяет постоянное внимание решению вопросов боевой и мобилизационной готовности батальона, ведёт активную работу по преодолению застойных явлений в боевой подготовке и социалистическом соревновании. Являясь отличником боевой и политической подготовки, специалистом 1 класса, показывает личный пример подчинённым в мастерском овладении техникой и оружием.
Лично дисциплинирован. Проводит конкретную и систематическую работу по предупреждению происшествий и преступлений среди личного состава.
Оказывает действенную помощь комсомольской организации по воспитанию у комсомольцев коммунистической морали и нравственности. К спиртным напиткам относится отрицательно. Приветствует постановление партии и правительства об усилении борьбы с алкоголизмом.
Общественные интересы ставит выше личных.
Хороший семьянин. Морально устойчив. С подчинёнными тактичен. Вежлив. В обращении прост. Воспитывает сына и дочь.
Делу Коммунистической партии и Советского правительства предан.
Военную тайну хранить умеет.
ВЫВОД: Занимаемой должности соответствует.
Достоин выдвижения на должность начальника штаба полка.


КАРТИНА 7

Статья 12. – Смииирнааа!! – отчаянный, точно предсмертный, вопль Дневального вверг батальон в лёгкое замешательство.
...Большие руки трудящегося; крепкие, как содружество, зубы; мелкие, с чёрным отливом, глаза; широкая, как страна, грудь; холмик живота, перетекающего в столбцы ног; красное, будто пролетарское знамя, лицо по горловине коридора греб, словно на каноэ, Комиссар полка.
Подгрёб.
Оттабанил.
Демократично улыбнулся.
Сардельковыми губищами разрешил:
– Вольна!
Комбат продублировал разрешение, уставился на подполковника.
– Камбат, вот у тибя баивые листки висят, а ты их читал, прежди чем павесить? – выкатил бельма на бруствер переносицы Комиссар.
– Нет ищё. А...?
– А што ты нет ищё?! – моментально взбеленился подполковник. – Што ты, и.ёна мать, нет ищё?! И ротныи тваи, мать их в ё..ный рот, их ни праверили! А вдруг там крамола?! Панимаишь ты эта сваей сранай башкой или нет?!
Комбат почти слился с полом, пожухнул зеленью глаз. Содрав с головы фуражку, он смахнул с потерянного лица испарину.
– Тибя скора в баивом листке мудаком назавут и будут правы! – тряс холмиком живота полковой Комиссар. Ты лишний раз жыне не имеишь права палку бросить, пака ва вверином тибе падраздилении парядка уставнова ни будит, пака ты ни выпалнишь всё то, што тибе придписана партией! Пака.... – Замполит споткнулся в поисках нужных слов.
– Я ужы и так ни помню, как женский палавой орган выглидит, воспользовавшись заминкой, попытался разрядить обстановку Комбат.
– Ни помнишь!!? – заёрничал Комиссар, – ещё более распаляясь. – Глянь на себя в зеркало – и увидишь!
Батальон сопереживал Комбату, уставив взоры на носки сапог.

Статья 13. – Дети маи! Чады маи ненаглядныи! К вам абращаюсь я, пидары вы гнойныи!
Если две первые фразы, произнесённые Комиссаром, были навеяны недавно прошедшим на экранах телевизоров старым фильмом "Пётр I" (на которого втайне мечтал походить подполковник), то последняя стремлением быть как можно ближе к народу.
Офицеры и прапорщики, солдаты и сержанты презирали, ненавидели Комиссара. Это и только это сгруппировывало батальон в один необоримый костяк. Ненависть и презрение и ещё что-то, от чего по коже начинали бегать мурашки.
– Жалуица мне камбат ваш, што вы, мужыки, х..ва служыти. И какова вам ражна ни хватаит? – Комиссар на несколько октав понизил голос. – Абуты, адеты, накормлины. Вашы радитили вкалывают, штобы абиспечить вас всем вам паложынным давольствием, а вы што делаити? Всё для вас гасударства сделало! Знай служыти ни тужыти! Выполняй приказы командирав и начальникав, паддержывай крепкую воинскую дисциплину, изучай ваеннае дела настаящим образом, бириги абаронаспасобнасть, как зиницу ока. А вы, што жы, ё..ный в рот, чем здесь занимаитись?! – Комиссар катнул по строю глазища, сжал кулаки: – В стране полным ходам идёт пиристройка, нарот надрываица в страитильстви лутчей жизни, партия и иё ЦеКа неустанна гаварит о неабхадимасти абнавления общиства, а вы, ё. вашу мать, как х.. средниазиатскии, знать и ведать ничиво ни хатити! Я у вас, ё..ный в рот, разавью чуства высокай палитичискай бдитильнасти, чуства выпалнения сваиво воинскава и канституцыоннава долга! Я в вас, и..на мать, васпитаю пастаянную баивую гатовнасть в любых условиях и любой цыной! Научу уважать гасударствинные интересы СэСэР! Я у вас, пи..армотав заварных, сфармирую дилавые, палитичиские и маральные качиства!
Батальон слушал, внимал притворялся, что трудится над перевариванием и осознанием произносимого: изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год одно и то же, одни и те же слова, одни и те же угрозы, только вот матюги у каждого разные.
– ...В то время, и..ать в рот, када партия требуит гарманична развитай, обществинна активнай личнасти, сачитающей в сибе духовные багатства, моральную чистату и физичискае савершенства, в нашем калликтиви завилась паршивая авца, каторая являица ридактарам баивова листка третьива взвода телиграфной роты.
Полковой Комиссар резко, как томагавк, метнул руку к стене, содрал с неё нашлёпку боевого листка:
– Вот што пишыт ваш таварищ, таварищи! – подполковник крякнул, смочил глотку слюной:
– "Мы, воины связисты третьива взвода, как и весь саветский народ, целиком и полностью поддерживаим политику партии и правительства на перестройку, одабряим её, но почему всем выдали сапоги, а мне не выдали сапоги? Прошу выдать мне сапоги, так как я уже третий месяц хожу во рваных".
Батальон чуток помыслил, затем разрядился смешком.
– Да, да! Вот, вот! Вам, и..на мать, всё смих..чки, вам всё весило! А нам с камбатам ни да смеха, – обиделся полковой Комиссар и перевернул боевой листок обратной стороной. – Камбат, сколька рас нада гаварить, што прежди чем вывисить листок, с иво текстам далжны быть ознакомлины взводный, ротный и ты? И далжны быть росписи кажнава! Толька посли этава листок имеит права существавать! Пачиму маи указания не устраняюца?
Комиссар запереживал, заволновался лицом, телом, и не в силах сдерживать более эмоции, заорал, будто в атаке:
– Распустились, свалатааа!!

Статья 14. – ...Но у миня дийствительна нет сапог, таварищ палковник, – голос вдарил так неожиданно, что живот Комиссара выскользнул из-под ремня, дёрнулся кверху, едва не смяв холёный, велюроволоснящийся подбородок. – Я все инстанцыи прашёл, и старшыну, и камандира взвода, и ротнава, и камбата, – бил голос. – Я вот уже и матири написал, штоп где-нибудь купила и выслала.
Голос бил и бил: это была речь обречённого, которому уже терять нечего, которому или в паны или в пропасть.
А батальон шевелил губами: вычислял предполагаемую траекторию возврата Комиссарова живота под ремень на определённое уставом место.
 Казарма погрузилась в такую тишину, что было слышно, как муха, угнездившись на рамке портрета министра обороны, стряхивает со своих лапок пыль.
– Вы сами, таварищ палковник, гаварили, што газета – арганизатар и агитатар, гаварили, што печать – эта страшная сила. И я ха...
– Сссукаа нинашынская! Я тибе пакажу агитатар! Я тибе пакажу арганизатар! Не х.. мне чужые слава приписывать! – задохнулся Комиссар. – Не х.. чьей-та балтавнёй паприкать!
Но, сообразив, что в сердцах сморозил что-то ужасное, поскучнел лицом, вперился в портрет Горбачёва, словно прося у него прощения. Может быть, это и спасло Комиссара: он вдруг сообразил, что на дворе всё-таки не 74-й и даже не 83-й годы, и поспешил взять себя в руки:
– Заменить Горбача на новый, с пятном на лбу, или оставить этот, без пятна? Надо заменить! Ведь партия учит говорить правду, как бы она тяжела и сурова ни была. Но, с другой стороны, – полковой Комиссар натужно вздохнул, указаний сверху не было. – И чем они там, пидары гнойные, занимаются?
– Камбат, тваи люди слишкам многа рассуждать стали, а эта плоха, – дотронулся подполковник до вернувшегося под ремень живота, – а в армии далжно быть адно: есть! никак нет! так точна! ни магу знать! Вот те аснавныи фразы, на каторых жиждица дисцыплина. И всё, и большы ничиво! – и Комиссар для вящей убедительности продемонстрировал батальону растопыренную пятерню.
– Вот пять аснавных фраз!

Из партийной характеристики заместителя командира отдельного полка по политической части (выписка):
"За время работы зарекомендовал себя принципиальным, грамотным, пользующимся заслуженным авторитетом среди товарищей
коммунистом.
Являясь руководителем политической учёбы прапорщиков, проявляет неустанную заботу о повышении их идейно-теоретического уровня и эффективности в формировании у слушателей коммунистического мировоззрения, активной позиции в перестройке, формированию нового мышления и умения тесно увязывать установки партии с практической организаторской и воспитательной работой.
Настойчиво ищет в воспитательном процессе с личным составом активные формы работы, при этом главное внимание акцентирует на индивидуальной работе с подчинёнными.
Общественные интересы ставит выше личных.
Пропагандирует здоровый образ жизни. Любит спорт. К спиртным напиткам относится отрицательно.
Горячо приветствует постановление партии и правительства об усилении борьбы с алкоголизмом.
Хороший семьянин. Воспитывает дочь. Вежлив. Делу партии и правительства предан. Военную и государственную тайну хранить умеет.
Высококультурен. Морально устойчив".


КАРТИНА 8

Статья 15. – Смирнааааа!! – завопил, словно заяц в силках, Дневальный; – по коридору дредноутно шел Начштаба.
– Камбат, пачиму личный састав да сих пор ни на занятиях? – протрубил он, не дожидаясь доклада.
В глазах Комбата заискрилась надежда на спасение:
– Зампалит биседу праводит, таварищ падпалковник!
– Какая на х.. биседа?! Биседы нада в часы палитмассавай работы правадить! – глядя перед собой, в обновляющееся пространство, игнорируя присутствие Комиссара, затрубил Начальник штаба отдельного полка. – Што, тиатральнава ума ни хватила мне пазванить? – выговаривал он Комбату. – Ну, и..на мать, савсем службы нет!
Комбат прекрасно знал, что Начштаба люто ненавидел комиссаров всех категорий и рангов, этих, как он говаривал, "мастеров художественного слова", и потому не пугался напускной суровости подполковника, но сейчас, находясь перед строем, не имел права протянуть ему руку солидарности.
"Комиссар" – какой офицер, прапорщик, сержант или солдат мерзко не выругается и презрительно не сплюнет при упоминании о нём?
Почти нет такого офицера, прапорщика, сержанта или солдата!
– Таварищ падпалковник! – в комиссаровом брюхе что-то разорвалось. – Мне очинь ни хателась бы...
– А мне очинь ни хателась бы, – перебил Замполита Начштаба. – Очинь ни хателась бы, и..на мать, развадить здесь бадягу, штоб вас в рот! Дело нада делать! Дело! А ани, са сваим тиатральным умом, ё. их мать, языком трепят, штоп у них на лбу, ё..ный в рот, х.. вырас!
 "Они" Начштаба выговорил с таким выражением, чтобы всему батальону от самого последнего солдата до самого распоследнего офицера стало ясно, кто подразумевается.
– Што вы имеити в виду? – взвизгнул Комиссар.
– Што имею то и в виду! – бухнул Начштаба, намекая на некий мужской орган.
– Я бы вас папрасил! – закатил бельма Полковой Комиссар.
– Не х.. миня прасит я давно ни целачка! У миня от ваших просьб вся задница разварочина, деятили, – и Начштаба победно подмигнул Комбату.

Выписка из личного дела начальника штаба отдельного полка (последняя аттестация):
"За весь период службы зарекомендовал себя с положительной стороны.
Прошёл от командира взвода до начальника штаба полка. Технически грамотен.
Специалист первого класса.
Много сил и энергии отдаёт поддержанию полка в боевой готовности. Пользуется авторитетом среди командиров и подчинённых. Живо реагирует на нужды и запросы личного состава. Обладает большой работоспособностью.
В боевой обстановке ориентируется правильно, находит нестандартные решения.
Правильно организовывает работу штаба и повседневно руководит ею. Знает истинное положение и состояние подразделений полка, а также ход выполнения поставленных им задач.
Проводит занятия с офицерами штаба полка, досконально знает деловые, политические и моральные качества офицеров, прапорщиков и старшин подразделений.
Правильно организует и контролирует подготовку и несение караульной и внутренней служб в полку.
Поддерживает постановление партии и правительства об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом.
Хороший семьянин. Воспитывает сына и дочь. Вежлив. В быту скромен. В строевом отношении подтянут.
Делу партии, советскому правительству предан. Военную и государственную тайну хранить умеет.
ВЫВОД: Занимаемой должности соответствует".
Начальник штаба отдельного полка и в самом деле соответствовал занимаемой должности. В этом отношении Вооружённым Силам повезло, ибо на должностях начштабов подчас...


КАРТИНА 9

Статья 16. – Смииииирнаааа! рвя в лоскуты голосовые связки, заверещал Дневальный.
– Комполка! – Неотвратимо, как конец света, с того конца коридорища шёл бочком незаметный...
Комбат, выругавшись, метнулся докладывать.
Личный состав злорадствовал в адрес батальонного и одновременно сочувствовал ему: сколько же командиров и начальников на его шее? какой же позвоночник надо иметь, чтобы окончательно не согнуться, не рухнуть под их тяжестью? И как же надо уметь заигрывать перед каждым?

Статья 17. Командир отдельного кадрированного полка связи на момент описываемых событий слыл самым маленьким офицером во всей Советской Армии. У многих при виде Полковника в уголках глаз почему-то рождалась влага, к которой никак нельзя было привыкнуть, и которая возникала каждый раз, как только появлялся Полковник.
Других, более толстокожих, так и подмывало подобраться к Полковнику с линейкой и измерить его: действительно ли его рост 150 см, а не менее. Трижды к сонному Полковнику подползали Начштаба, Комбат и Начмед, и трижды результаты измерений
разнились от 4 до 8 миллиметров. Затею оставили, порешив, что истину знает только Бог, в которого никто не верил.
Позже, по-пьяни, Замполит полка проболтался, что Комполка носит спецобувь, делающую его выше.
Ещё позже, так же по-пьяни, Комиссар выболтал, что...
Но хватит об этом! Над Полковником итак жестоко подшутила природа!
Узенькие, хиленькие пенальчики плечиков подвешивались к громоздким плитам погон, к которым тремя массивными звёздами прикалывались пухленькие, отёчненькие ручонки.
Младенческая головёнка плотненько сидела на трубочке шеечки, раструбиком разбегащей в грудочку, которая перерастала в солидненький животик, тугонько спелёнутый кительком из суконца высшего офицерского состава.
Облегчённенькая, спецпошивочки, фуражечка аэродромненько опиралась на красноватенькие заклёпочки ушиков.
Преданненькие дельцу партии и правительства серенькие глазёночки бодренько катались в лузочках продолговатеньких глазничек.
Кругленький, как металлический рублик, задочек вихлялся на ножонках, обутеньких в отглаженные сапожонки.
Тыквообразненькое личико вальяжненько возлежало на двойном подбородочке, на левенькой стороночке которого тремя волосиночками щурилась безобразненькая бородавочка.
Но голос! Откуда голос у тельца такого?! Резкий, как удар в челюсть, громкий, как призыв партии; он сотрясал не только стены тех зданий, в которых раздавался, но заставлял трепетать всех слышавших его.
Такой голос не мог принадлежать такому человечку! Но он принадлежал!
И это одна из загадок человеческой природы!
Если человек при рождении обделяется одним, то это ему компенсируется с лихвой другим, пусть даже в самых невероятных количествах.
Правда, если быть до конца точным, голосу Полковника подсобляли "волосатые руки" из штаба округа на Дворцовой, что перед Зимним. Но это уже детали другой истории.

Статья 18. "Наша карлица", – с "любовью" отзывались о своём Полковнике офицеры и прапорщики. "Гриня" просто, коротко, панибратски именовали его солдаты и сержанты.
 "Наша карлица", он же "Гриня", проглотив рапорт Комбата, "зашмонал" солдатские койки и тумбочки.
Батальон, обалдев от стояния, стоял.
Как и все низкорослые деятели государственного или мирового масштаба, Полковник комплексовал. (Вспомним Наполеона, Сталина или нашего питерского Романова. Хотя, с другой стороны, излишки роста также пагубны: возьмите Грозного, Петра I, нашего Феликса Эдмундыча.)
И это ещё одна из загадок человеческой натуры!
Командир полка был тираном. Но, чтобы представить его тиранию, необходимо испытать её на своей шкуре.
Комиссар, Начштаба и Комбат, законсервировав распри для другого, более подходящего момента, сгрудились, столпились, придвинулись к строю, словно заключили негласный союз перед надвигающейся бурей.
– Комбат, ты пасадил таво чмошника, што мне честь ниправильна отдал? – обрушился голосище Полковника. – Он тибе дакладывал?
 Так точна, товарищ палковник! Докладывал! Но начальник губтвахты десантников ведро краски за солдата просит.
– Ну и што? Дай им видро краски!
– Да где иё взять, товарищ полковник?
– Где, где, передразнил Командир полка Комбата, в п..де, вот где! Купи в магазини, и штоп салдат сиводня жы сидел, иначи, и..чиская сила, вмести с ним на губу пайдёшь.
– Есть, товарищ полковник! – бодро откликнулся Комбат, хотя и не мыслил, где возьмёт искомое: в магазинах не только краска – хлеб в драку.
Комиссар улыбнулся, представив Комбата на одних нарах с солдатом; Начштаба понял, что временный союз рухнул, и это обрадовало его, освободило от обязательств, и он, как истинный начальник штаба, первый ступил на тропу войны и первым же натиском буквально ошеломил Комиссара:
– Ишь, да чиво страну давили, палитики сраныи. За гавённаво салдата видро краски требуют. Прям натуральнае хазяйство какое-та! Сссуукии!
Комиссар огнём на огонь противника не ответил: окапывался, рассчитывая подловить удобный момент и вдарить по Начштабу со всех орудий разом, подгадить ему за сказанное.
Комполка с высоты своего положения всматривался в подчинённых: вот солдаты, серая масса подонков, мечтающих о дембеле, жратве и бабах; вот прапорщики, с обрюзгшими, опившимися мордами, никчемные людишки, негодные к гражданской жизни; вот офицеры, неспособные воспитывать не только солдат, но и своих жён и детей, карьеристы, завистники и бабники; вот его Заместители, готовые сожрать друг друга. И над всем этим ОН, один! да, такой маленький! да, такой тщедушный! и такой всесильный, такой единоначальный!
Полковник повёл бровкой, вскинул подбородочек, вонзился глазёнками в портрет Горбачёва: "Ну што, горбатый, заварил кашу, а нам теперь е..ись, расхлёбывай? Ишь ты, е..ческая сила, уже и без пятна на лбу во, ****и, дают!"
– Афицеры и прапарщики, ка мне! взмахнул ручонкой Командир полка и покатился к кабинету Комбата.


КАРТИНА 10

Статья 19. Кабинет Комбата мало чем отличался от кабинетов других комбатов Вооружённых Сил.
Пара полуполированных столов буквой "Т", с десяток израненных стульев, металлический сейф, на холодной плешине которого бюстик всероссийского старосты, красочные портреты Язова и Горбачёва (с пятном на лбу), захватанный телефон.
В стенах те же тараканы. Под полом те же крысы. В воздухе тот же дух перестройки.
Офицеры и прапорщики расселились вдоль стен.
Командир полка в стареньком, скрипучем кресле.
Справа на стуле Комиссар. Слева Начштаба.
По центру Комбат, Зам. Командира по тылу, Зам. Командира по вооружению.
– Сичас я с зампалитам правиду с вами зачёт па перистройки, – иерихонски гуднул Полковник, – кто и как иё панимаит и для чиво она делаица. – Комбат, расдай всем бумагу пусть пишут.
Командир батальона усмешливо обозрел бюст Калинина и, подойдя к столу, стянул с него пачку листов, но отоварить ими офицеров и прапорщиков не успел: задребезжал телефон. Командир полка шаркнул кулачком по столу. Комбат же, соря бумагой, скакнул к трубке, надел её на ухо и... зажестикулировал. Командир полка понял, слетел с кресла, притянул ушко к предложенной Комбатом трубке:
– Есть! Так точна, таварищ генирал! Будит сделана, таварищ генирал! Вас понял, таварищ генирал!
Полковник обречённо отшвырнул телефон:
– И..чиская сила! К нам выихал замкамандущива! Зампалит, зачёт па перистройки пириносица! А ты, камбат, всех людей на тириторию: лапаты, веники, грабли. И сматри у миня штоб вся и всё блистело, как кабилёвы яйца!
Полковник направился к выходу, замешкался у окна и... зашатался.
– И..чиская сила! Што эта такое?! Камбат! Все! Сюда! Ка мне!
Комбат застонал, Начштаба побелел. Комиссар, охнув, облапил живот, Зам. по тылу схватился за голову, Зам. По вооружению за сердце, офицеры и прапорщики заскрипели зубами...

Статья 20. Одуванчики, одуванчики, одуванчики. Изящно изгибаясь под ветром перемен, они качали кудрявыми, блондинистыми головками.
А ведь перед разводом батальона на занятиях их не было! Неужто, пока батальон стоял...? Боже! Как быстро летит время!
Одуванчики, нежные, беззащитные, самозабвенно смотрелись в голубень небес...
– И..чиская сила, и..чиская сила, и..чиская сила! – осатанело повторял и повторял Комполка. Веть ОН тирпеть не можыт десантников! А каждый одуванчик эта сотня парашутистав!
(Замкомандующего действительно исходил на ... при малейшем упоминании о десантниках. В молодости, когда ОН служил в особом отделе по ликвидации "лесных братьев", на их штаб, как горох из мешка, высыпался невесть откуда взявшийся взвод
парашютистов, устроивших такую мясорубку, такую вакханалию, что и по прошествии тридцати лет Замкомандующего кидало в пот при одном только намёке на десант.)
– Памаги нам, госпади, памаги нам отче! – вперился застекленевшими бельмами в угол кабинета Комиссар.
– Цыц! Харош причитать! Никто не даст нам избавленья! скривил губы Начштаба. Лапаты, палки, косы всё в ход! Комбат, офицерав и прапарщикав в магазин за ножницами – и резать, резать, резать!


КАРТИНА 11

Статья 21. Небо, замусоренное обрывками облаков, удавленником раскачивалось, до самого горизонта обнажая покрытое язвами тело.
Ветер, взметнувший крылами, споткнулся, упал, умер.
Птицы обезголосели.
Очумевшее солнце жарило спины, выпаривая из них едкую влагу.
И одуванчики, одуванчики, одуванчики.
...Смотрелись в голубень небес, растопырив пухленькие ручки. Издали грезилось, что это толпы детишек выбежали на прогулку и, заполонив всё пространство, колоколисто рассмеивали друг друга, очарованные жизнью...
... Серовато-зелёные фигурки палками, лопатами, граблями избивали землю.
Ножницами, косами резали и резали её измученный, но ещё не разучившийся рожать живот.
...Одуванчики, спасая своё семя, цеплялись за ноги истекающего кровью пырея, и вместе с ним гибли, как верные
соратники.
...И земля рыдала, захлебываясь белым, горьковатым молочком одуванчиков.
... Земля рыдала...


Июнь 1987


ЗАЧЕТ ПО ПЕРЕСТРОЙКЕ
(В почти свободном изложении)

"Идеи становятся материальной силой тогда, когда овладевают массами".
К. Маркс

"Социализм силён сознательностью масс, когда массы всё знают, всё понимают, на всё идут сознательно".
В. Ленин

ГЛАВА 1

Статья 1. – Товарищи офицеры и прапарщики! Сиводня многа говарица и пишыца о перистройки в общистве. И эта верна! Эта равильна! Эта, я бы сказал, актуальна! Эта сложный, балезниный працес, каторый касаица всех нас, нашых симей, жён и дитей, который требуит выработки новава, болие ответствиннава и, я бы сказал, болие принцыпиальнава падхода к делу, к челавеку, к ево нуждам, ево запросам. Сиводни в открытам расгавори с вами командыванью полка хателась бы услышать о вашых чаяниях, мыслях, идеях, надеждах...
Майор Итишин высокий, статный, как беговой жеребец, с непроницаемым, словно корабельная перегородка, лицом, украшенным удачно слепленным носом, сочными скобками губ и парой немигающих, пустых, точно бойницы, глаз, в один присест осмотрел собравшихся.
Офицеры и прапорщики полка, усталые, разморённые обедом и ста граммами "фронтовых" отыскав в себе скрытые резервы, вырвались из плена дрёмы, и майор, натолкнувшись на преданные, живые, переполненные неподдельным интересом очи подчинённых, дрогнул: улыбка, словно опахалом, коснулась майорских губ, на секунду взбугрив дольку тщательно выбритой пергаментной щеки.
Комполка был "волосатиком", то есть усаженный в столь высокое кресло дядиной рукой, который "тянул службу" в отделе кадров Московского военного округа.
"Волосатых" в армии не любили, "волосатым" в армии завидовали.
Девяносто девять процентов "волосатиков" кичились своим "происхождением", при каждом удобном и неудобном случае вспоминали своих "садовников", своих ангелов-хранителей.
Майор Итишин относился к тому единственному проценту "волосатиков", которые всячески скрывали применение допинговых средств для взятия высот служебной лестницы, убеждая, что они, как и вся остальная масса офицеров и прапорщиков, из рабоче-крестьянского сословия, и что своими успехами обязаны только учёбе, учёбе и учёбе.
"В то время, когда вы на танцах свои набалдашники о девчоночьи животы натирали, я курсантом суворовского училища был", частенько попрекал майор своих подчинённых.
Комполка носил ёмкую, содержательную кличку.
Чего-чего, а в области кликух связисты слыли большими доками.
Если по количеству чая, соли или лаврового листа в солдатских столовых ЦРУ с точностью до одного человека определяло численность подразделений, то по характеру прозвищ командиров Советской Армии оно устанавливало их слабые места. А это чревато: изучив слабости советского офицера, разведав подходы к его душе, его как дважды два скомпрометировать перед лицом мировой общественности.
История славных Вооружённых Сил насчитывает немало тому примеров.
Но случались и "проколы".
Широкую огласку имел случай, когда компетентные органы вероятного противника получили в "нюх".
Однажды, в одно из ласковых утр, которыми так обильна наша страна, бравые заграничные агенты "вышли" на командира отдельной роты капитана Рудникова, клюнув на его прозвище Бычья Голова.
Чего только не выдумывали разведчики, пытаясь подобраться к мыслям и сердцу офицера! И так! И сяк! И эдак! Одна тщета!
Сунулись тогда к его заместителю по политической части капитану Жоркину, но, отыскав в своём языке аналог слову целочка, откатились назад, решив, что офицера с такой кличкой (тем паче, если этот офицер комиссар), обрабатывать бесполезно. А зря.
Конечно, никто не спорит, с целкой "покувыркаться" одно удовольствие, но это опять же на любителя. А разведчик-любитель, простите, это уже шпион. В ЦРУ же профессионалы и, выходит, возиться профессионалу с целочкой себе дороже.
Капитан же Жоркин, Целочка, был хозяином узкого, словно ученическая линейка, с пугливыми ягодицами, зада, который он втягивал куда-то вперёд, под навес спины и который перемещал семенящими шажками: походка, специфичная дамам, ещё не вкусившим прелести плодов мужских гениталий.
Словом, потерпев фиаско на Целочке, цереушники "по новой" метнулись к Бычьей Голове. В центральном разведовательном управлении США почему-то заключили: Бычья Голова, значит – на всё красное, как на алый плащ матадора, бросаться должен. А это-то всего-навсего означало: туп, как бык, упрям, как бык, мучаясь над рождением очередной мысли, мычит, как бык.
В общем, корриды не получилось.
Неудача подвигла ЦРУ похерить прежний лозунг: "Кличка российского властьдержателя – это его душа плюс его натура"
(Сравним: Владимир Красное Солнышко, Иван Калита, Ярослав Мудрый, Иван Грозный, Василий Тёмный, Алексей Тишайший, Петр Великий, Екатерина Великая, Александр Освободитель, Железный Феликс, Ленин, он же Вождь Мирового Пролетариата, Сталин, он же Отец Народов, Молотов, Никита, Генсек, он же Писатель, он же Боец, он же Маршал), и видоизменить его, точнее, добавить
...и плюс общественно-экономическая формация общества.
Отныне спецслужбы вероятных противников рассматривали прозвища советских чиновников как наиглавнейший источник разведданных.

 В то же самое время, с запозданием в пять лет, в Вооружённые Силы под строгим секретом спускается Директива, не рекомендующая всуе употреблять клички своих командиров и начальников.
Но, слава партии родной! Настали другие времена! Заспевались иные песни!
Нам, отважившимся на перестройку своего здания, стало нечего скрывать: ведь главное, как оказалось, не надстройка, главное – базис.
А он, родимый, в земле распростёрся фундаментом, залёг, утаился.
Потому-то я без содрогания, без страха и упрёка, с гордостью за свою страну, рукой, немеющей от доселе невиданной свободы, вывожу: Фидер.
Именно так, не мудрствуя лукаво, окрестила своего командира полковая братия.
Спрашивается: какие такие сведения могут почерпнуть разведки супостатов из нечаянно оброненного нами прозвища?
Отвечаем: владеющим методом дедукции, то есть способным логически мыслить на основе строгого следования фактам, кличка нашего комполка несёт, самое малое, троякую информацию. Скажем только о первой и самой главной: "фидер" термин, употребляемый специалистами электросетей, радио– и телефонной связи, а значит, подразделение, возглавляемое офицером по кличке Фидер, имеет самое прямое отношение к вышеназванным отраслям народного хозяйства. (В скобках осмелимся пойти дальше: "фидер" от немецкого ауфвидерзеен, подогнанного под могучий русский язык ностальгирующими военными по службе в ГДР).
Таким образом, проанализировав ту или иную кликуху того или иного командира, можно запросто высветить не только общественно-экономическую формацию подразделения, но и его политико-моральное состояние.

Статья 2. Проистекай повествуемые события до перестройки, я бы не осмелился вот так, прилюдно, открытым текстом означить прозвище командира полка майора Итишина, который, в один присест осмотрев подчинённых и натолкнувшись на их преданные очи, улыбнулся, взбугрив дольку тщательно выбритой щеки.
За окнами ленинской комнаты буянила осень. Остывающее солнце куталось в грязную вату облаков, хороводящихся на обрюзгшем брюхе неба.
Деревья, ероша последние листья, словно под непосильной ношей, горбились под хлёсткими ударами леденящего ветра.
Отдав всю кровь урожаю, искромсанная земля, сочась мокротой, тяжко стонала.

Статья 3. Комполка сел, кивком головы передал замполиту право продолжения речи.
Тот кашлянул в тяжёлый, как противотанковая граната, кулак, зарозовел рыхлым, словно умирающий снег, лицом, по-брежневски зажевал губами приноравливался говорить.
Подполковник Репитило, словно самой жизнью, дорожил теми словами, с коих всякий раз начинал свою речь.
Стоило замполиту произнести это слово, как биение его сердца убыстрялось, в пахах и под мышками отсыревало, щёки, лоб, подбородок набухали, тело напружинивалось.
 (Именно в таком порядке следуют чувства мужчины, срывающего одежды с возжелаемой им женщины).
Возжелаемой женщиной замполита было это слово, и потому он воссоздавал его как можно чаще, пересыпая им, будто порохом, почти каждое предложение; подполковник точно онанировал на виду у всех, онанировал истово, порочно, до изнеможения.
– Товарищи афицеры! Товарищи прапорщики! Товарищи салдаты и товарищи сиржанты! Товарищи!
Замкомполка по политчасти со вкусом пережевал пятижды произнесённое слово, наслаждаясь им, перекатывая его во рту и смакуя, точно глоток баночного пива.
– Словна член сасет, – так однажды определил словесные манипуляции комиссара сержант Семя. Чуть позже уже группой сержантов подполковник (тогда ещё майор) был наречён Онанистом.
Уже на первых секундах сегодняшнего выступления замполит настолько отдался "онанированию", что не заметил "перебора": слова сержанты и солдаты никак не вязались: в ленинской комнате заседали только офицеры и прапорщики.
– Товарищи! – насладился подполковник в шестой раз словом, вы уже знаити, товарищи, што наша партия взила путь на перистройку. В связи с этим, товарищи, резка ослажнилась задача как савецкава народа, товарищи, так и ево славных Вааружённых Сил, а такжы, товарищи, и всиво миравова содружыства. Вкупе с этим, товарищи, агенты ЦэРэУ паставили сибе главную задачу: нанисти по нам два удара: по организации, товарищи, сациалистичискава саревнавания, и по эканомики и берижливасти. Как грибы, товарищи, стали расти всякии нефармальныи объединения так называимай маладёжы.
Онанист катнул глаза влево на стену, посвящённую жизни и деятельности Ленина, но, не обнаружив нужного материала, перебросил их к правой, излагающей о "Малой земле" и "Возрождении" Брежнева, и, не найдя и на ней необходимых сведений, уткнулся в распластанную на столе папку.
Третью стену ленинской комнаты поделили "Жизнь и деятельность К. У. Черненко" и "Жизнь и деятельность Ю. В. Андропова".
Четвёртая стена разжиживалась тремя окнами на четыре простенка: два в центре ослепляли современным дизайном из фотографий Горбачёва и цитат из его выступлений и речей, и два по флангам удерживались в резерве.
В резерве оставались и потолок, пол, двери, бледно-голубоватая пластиковая поверхность двадцати двух четырёхместных столов.
– Товарищи, – распевно затянул подполковник Репетило, наконец изловивший мысль, – товарищи офицеры и товарищи прапарщики! Битники, миталисты, панки шырако запаланили нашу родину. Шырокое распрастранение, товарищи, получили группы рокирав, хипи, любирав и другие, товарищи, антисацыальныи группы, стоящии, товарищи, на грани сациалистичискай законнасти и прямова сатрудничиства с инастранными разведками.
Натруженный язык замполита стягом мелькнул в расщелине рта, жадно, по-воровски, слизнул натёкшую в уголки губ слюну.
– Вполне понятна, товарищи, што в армейских условиях действия перечислинных групп, товарищи, спасобствуют увеличению дисциплинарных праступков, в часнасти, товарищи, случаев неуставных взаимаатнашений.
Офицеры и прапорщики полка сидели, елозили, притворялись, что вместе с замполитом сопереживают текущему моменту, а подполковник, в свою очередь, делал вид, будто озабочен нынешней мастурбацией (термин замполита) страны.


ГЛАВА 2

Статья 4. – Уи.юни плоскагаловыи! Ссуки! Скаты! Да я вас сичас в гавно по стенкам размажу. Где дежурный по роте?! У вас здеся на даске пачёта старшину отодрали...
По ленинской комнате проплыл сдержанный шёпот.
Комполка дёрнул правым плечом; начштаба сдавленно крякнул; замполит обиженно изломал губы, надулся.
– Прапорщик Каров!
Да, сегодня по полку дежурил Пианист.
Как закат, красен лицом, лыс, как луна, с сухонькими, словно хворостинки, руками, он и взаправду походил на маэстро; ломкие на вид пальцы прапорщика беспрестанно дрожали и, будто стремясь спастись от чего-то, вскарабкивались друг на друга.
Ни лосьоном для ног, ни средством от пота или облысения, ни зубным эликсиром, ни огуречной водой или одеколоном, ни, тем более, спиртом или какой-либо иной алкоголесодержащей квинтэссенцией невмочь было остановить "игру" пальцев.
Начальник медслужбы полка капитан Бабий, по кличке Дрисня, продиагностировал эту загадку природы так: "Эта всё дрисня! Тело прапарщика на семисят працентав састаит из храничискава ниапохмилита".
Стало быть, оставшиеся 30 % числились за мастерством. Специалистом Пианист был действительно классным: никому во всём ордена Ленина Ленинградском военном округе не удавалось так уплотнять телефонные и телеграфные каналы, как уплотнял их прапорщик.
Начальство диву давалось: как можно этакими пальцами из несусветной путаницы проводов выудить нужную шнуропару, снайперски всадить её в нужное гнездо аппаратуры и отрегулировать на слух уровень канала с таким качеством, что когда близ кабелей связи кралась муха, в телефонной трубке прослушивалось её пыхтение, а на лентах телеграфных аппаратов отпечатывались следы ее вечно грязных лап.
А какие баньки рубил Пианист для управленцев связи! Начальники ахали и многое спускали Пианисту.
Несознательная же часть сослуживцев прапорщика Карова питала к нему неприязнь, ибо частенько хаживала за него в наряды.
Но уж коли Пианисту сподоблялось заступить дежурным по полку, то на могучем древе русского языка вызревали такие гроздья мата, что жгуче желалось побросать всё, забыться и наслаждаться, наслаждаться взращёнными шедеврами. Вот и нынче...
Замполит, тайно и мученически завидующий таланту подчинённого, четырежды, по-шахтёрски, провентилировал глотку. На него зашикали: офицеры и прапорщики лихорадочно увековечивали в записной книжке командира словесные выкрутасы Пианиста, рассчитывая использовать их в воспитании личного состава.

 (Записная книжка командира – это обязательный атрибут офицера и прапорщика, за отсутствие которого жесточайше наказывали. Обычная ученическая тетрадка разрезалась надвое, получившийся своеобычный блокнот секретился грифом "Для служебного пользования" и носился в левом нагрудном кармане мундира. Главы и статьи уставов, права и обязанности офицеров и прапорщиков в соответствии с занимаемыми ими должностями, фамилия и звания генералитета Вооружённых Сил, расход личного состава на каждый день в части, касающейся владельца блокнота; указания и распоряжения, планы на день, на неделю и многое-многое другое заносилось в "записную книжку командира").
– Товарищи, дорагии мои товарищи, – скуксился замполит, – округ Ленина, товарищи дорагие, всигда славился баивыми и трудавыми традицыями наших дедав и отцов. Округ Ленина, дорагие товарищи, всигда, как Гайдар, шагаит впериди. И сичас, дорагие товарищи, в свизи с изминившейся международнай абстановкай с ослажнениями внутригосударствиннай жизни, товарищи, нам рекомендовано правести со всеми катигориями ваеннаслужащих зачёт по перистройки.
Перенасыщенные идеологией мозги офицеров и прапорщиков в секунду выкристаллизовали абрис полковника Мурашко, начальника политотдела. Его лик, обволоченный серым, как полог, маревом, неуклюже, точно монитор, поплыл перед их очами, в головах заколобродила одна и та же коллективная мысль: "Дуче. Пидар Дуче".
Во-первых, полковник действительно разительно напоминал Муссолини и, даже ораторствуя, выпячивал, как и великий итальянец, нижнюю губу, картинно откидывался корпусом назад, истово жестикулировал: явно подчёркивал свою симпатию к вождю итальянских фашистов. Во-вторых, начповские идеи до блевотины обрыдли офицерам и прапорщикам, и посему они причислили его к отряду "голубых".

(Справедливости ради отметим, что необходимость зачёта по перестройке подсказана дядями из Главного политического управления СА и ВМФ.)

"Давайте не будем щикатать друг другу души!" – просил всякий раз полковник Мурашко, начиная свои выступления, а заканчивал одной и той же просьбой: "Товарищи камандиры всех степеней, рангав и чинов, прашу довести доведение моих указаний и указаний партии до всево личнова состава". При этом полковник Мурашко произносил слова почти правильно, как диктор, концентрируясь на верном произношении каждой буквы.
– Товарищи офицеры, товарищи прапорщики, товарищи! – залихватский, словно казачья песня, голос замполита спугнул лик Дуче, он заволновался, точно водоросль, и, истончась, растворился в спёртом воздухе ленинской комнаты. Товарищи, прашу вас атнестись к этаму зачёту с полным сирьёзом. Вашы атветы, товарищи, послужат лакмусавым листом для опридиления главных задач, которые, товарищи, партии во главе с товарищем Михал Сиргеичем Гарбачёвым, – комиссар благодарно глянул на стену, отведённую лидеру перестройки, – предстоит ришыть. Палитатделам округа, товарищи, разработаны следующие вопросы, на каторые всем нам, товарищи, предстаит ответить.
Комполка натянул на лицо улыбку: на физиономиях вверенных ему офицеров и прапорщиков полнейшее безразличие, словно перед ним не живые люди, а роботы, готовые исполнить любой приказ.
"Такая армия пох..стов и нужна нам", – прошелестел губами Фидер умиротворённо, точно победитель.
– Товарищи, товарищи! – выкатился из-за стола начальник секретной части старший прапорщик Дранкин по кличке Два Нуля. – Вопросы сикретныи, и патаму прашу не разглашать их радным и близким!
– Да, да, таварищи! вапросы па перистройки составляют ваенную и гасударствинную тайну страны, – углубил сообщение секретчика начальник штаба подполковник Резин.
Личный состав полка любил своего начштаба и доказательство тому его кличка: Бухарик.

(Просьба не путать с надеждой и совестью партии Бухариным, носившим аналогичное прозвище.)

Извечно чуточку "бухой" подполковник ни разу не позволил себе выйти за рамки дозволенного, с подчинёнными держался простецки, отечески, казармы именовал скотобазами, а солдат скотами. Но на него не держали обиды.
– Прадолжим, товарищи, – гнул свою линию Онанист, – но прежди мне хотелась бы напомнить вам, што партия и советцкое правитильство всигда в тяжёлыи годины саветавались с народам, веть само название нашава гасударства, Саюс Саветав, обязываит к этому. Вспомнити, товарищи, книгу Лианида Ильича Брежнива "Малая зимля". В ней Лианид Ильич ярко паказал, как Жукав прислушался к точки зрения подчинённых и не пажалел об этам.
Замполит скользнул глазами по правой стене, точно надеясь считать с фотографии маршала одобрение приведённому примеру.

Статья 5. Между столами маячил секретчик, и вскоре перед каждым офицером и прапорщиком штампом "Секретно" в правом верхнем углу запестрели листы бумаги.
– Вапрос первый, товарищи, – не позволяя более транжирить время, отпущенное на перестройку, задиктовал комиссар: – "Как я лично понимаю перестройку?"
– Вапрос втарой, товарищи: "Што, по моему мнению, перестройка даёт и даст в будущем народу?"
– Вапрос третий, товарищи: "Што, по моему мнению, перестройка принесёт странам социалистического лагеря и странам капитала?"
– Вапрос читвёртый, товарищи: "Каким я вижу мой личный вклад в перестройку?"
– Всё, товарищи. На всё про всё вам, – замполит сверился с часами, трицать пять минут. Перистройка не ждёт. Атветити, товарищи, на все вапросы, сдадити листы сикретчику, распишытись о сдачи в журнале учёта и свабодны, и гуляй ветер. Товарищи, неправильна атветившие, а значит, и не сдавшие зачёта пусть пиняют сами на сибя. В ачеридных атистациях их слабая идиалагическая подгатовка, товарищи, будит атмечина асобо. И радуйтись, что димакратия наступила. Раньши бы я вас па матириалам втарова съезда эРСэДээРПэ паганял.
– ... Но зачёт будим сдавать да тех пор, пака иво все ни сдадут, как эта требуица, – комполка стремительно, как налетевшая конница, поднялся из-за стола. Его длинное, тонкое, надёжное, точно громоотвод, тело напополам рассекло "Жизнь и деятельность Ю. В. Андропова". – И высикити сибе на лбу: димакратия в армии в укреплении единаначалия камандира!
Но это уже никого не интересовало.
Офицеры и прапорщики, прикрываясь друг от друга, спешили уложиться в отведённые для перестройки тридцать пять минут, и с правой стены на них любовался многочисленный, разновозрастной, вечно живой Ленин, с левой трудяга, воин, подвижник Брежнев, за спинами притаились чекист Андропов и, одуванчиково белея головой, задыхающийся Черненко.
Молодой беспятный Горбачёв хитро щурился с центральных простенков, силясь предугадать результаты зачёта.


Декабрь 87 январь 88


НЕ ПЛЮЙ В КОЛОДЕЦ
(Армейская мудрость)

ГЛАВА 1

Статья 1. Десятое. Вторник. День политических занятий. Но, воспользовавшись отлучкой замполита (майор, избегая огласки, амбулаторно излечивался от триппера), начштаба отменил политучёбу.
– Хватит п..деть! – объявил он на общебатальонном построении. – Языками делу ни паможыш. Техника в первую очирить. Завтра паркава-хазяйствинный день.
С ним не спорили. С ним были солидарны. Беззвучное "Ура!" батальона тому свидетелем.
(Батальон был кадрированным, входил в состав кадрированного же полка, командир сдавал экзамены в академию Советской Армии, и все дела вершились начальником штаба полка подполковником Резиным).
... Прапорщик Каров, набычившись, созерцал мир: его не счастливит ни буйно нарождающийся день, ни тихий, словно материнская печаль, ветерок, ни обилие голубизны, звонко льющейся из опрокинутого кувшина Вселенной. Выверяя каждый шаг, словно по минному полю, он шёл к КПП.
Разнотравье кружило голову...
Военный городок давно пробудился: за ожелезобетоненным панцирем забора офицеры и прапорщики засыпали солдат матюгами, старшины ставили раком внутренний наряд, начальник столовой, кромсая половником воздух, гонялся за дежурным поваром.

Статья 2. С ходу форсировав высокий, как завалинка, порог КПП, прапорщик запаниковал – его израненным тоской и болью глазам предстала величественная панорама: прямо, вправо, влево убегали ленты дорог, перерезанные первая автопарком, вторая громадой штабного здания, третья парой четырёхэтажных казарм.
"Как быть?" – мучился прапорщик извечным русским вопросом. "Что делать?" – его морщинистое, точно изъеденное червячками лицо оросилось потом, в затылке кто-то, тупо стуча молоточком, просился наружу.
Где-то гуднуло: раз другой третий.
И прапорщик вспомнил: "Грёбаная Катя! Сёдни жы паркавый день!" Вздохнул. Почесал пах. И, отбросив сомнения, понуро, как конь, потащился на гудки.

Статья 3. Суетная деловитость солдат вокруг автомобильной техники множила страдания прапорщика...
– Эй, ты, нируский! – щелкнул он из серо-зелёной массы своего водителя. Тот подлетел, скривил азиатское лицо в подобии улыбки, ждал участи.
– Чем занимасся, урот?
– Гатовлю аппаратная к пакраска, таварищ прапарщика, – доложил водитель, напрягая язык выговаривать без ошибок и акцента: начальник не любил издевательства над русским языком и, сквернословя, пускался в обучение падежным окончаниям. Но сегодня прапорщику было недосуг репетиторствовать: приобняв подчинённого за плечи, он приказал:
– Пакашь! – имея в виду, что с помощью солдата разыщет свою аппаратную.
Он не ошибся; через минуту водитель бережно высвобождался из объятий прапорщика, а прапорщик читал на задней стенке кунга: "ноль два, сорак один, эжэ".
"Мой!", – перехватило горло прапорщика. Он обошёл машину, погладил рукой бампер, тронул сапогом заднее колесо, вздохнул.
Служить сегодня не хотелось.
– Я буду на заряднай бази!
– Панила! – согнулся в японском поклоне водитель.

Статья 4. Зарядная база – явка и офицеров, и прапорщиков. Здесь, под шмельное гудение блоков, выправляющих извивы переменного тока в штрих-пунктиры постоянного, под сонные всплески растворов кислоты и щёлочи, под таинство набухания аккумуляторных щёк плюсами и минусами хорошо думалось, творилось, беседовалось. А сколько было выпито!..
... Прапорщик обманул: пройдя до "заряднай бази" метров 25, он развернулся на 120 градусов и по касательной, мимо спортплощадки засеменил к казармам: "засветиться", как говаривал гарнизонный особист капитан Андропов.
В каком бы состоянии ни находился, прапорщик Каров всегда помнил об алиби. Подчас добыча его съедала несколько часов. Но это стоило свеч.
... Прапорщик "засветился" более чем удачно: выговорил дежурному по роте, что министр обороны товарищ Язов сполз вправо, после чего, взогнав дневального на табурет, добился перпендикулярного с полом положения портрета и, наконец, вытащив из ленинской комнаты "писарчука" и подведя к стене, потребовал карандашной риской пометить границы растиражированного фотоизображения; отступил на три-четыре шага, оттрассировал воображаемую линию – портрет висел ровнёхонько, не сползая ни вправо, ни влево.
– За..ись. Так и виси! – довольный, прапорщик стал по стойке смирно, приложил руку к виску, отдавая честь, развернулся:
– Где старшина?
– На вищивой склад пашли, таварищ прапарщик.
– Будут спрашивать я там.
Пошёл к выходу. Двери с облегчением вытолкнули его на улицу. Кольнуло печень. В глазах повлажнело. Ветерок ласковой лапкой пробежал по лицу. В кущах деревьев концертировали птицы. Всё это не излечило больной сущности прапорщика. Напротив, он мрачнел и мрачнел.
... Служить сегодня определенно не хотелось.

Статья 5. Старшиной Пцыком на вещевом складе и не пахло. В который раз сердце прапорщика Карова сжалось от безысходности одиночества, по лицу подраненной белкой заметалась судорога.
– Грёбаная Катя, как ты пастарела! – прохрипел прапорщик, разворачивая ноги ещё не зная куда.
Его обратный путь был долог, неинтересен и кружлив. Но любая дорога имеет конец. Оборвалась и эта.
Возвращаясь через всё тот же КПП, прапорщик Каров козырнул метущему пол курсанту. Тот ошалело скрылся в дежурке.
А день ещё выше вывесил солнце. От домов, воткнутых в бесплодную землю, липким ликёром лился зной. От шныряющих там и сям котов несло пивом. И даже помойка попахивала брагой.
– Грёбаная Катя, как ты пастарела! – левый глаз прапорщика вышиб на щеку мутную, как самогон, слезу.
Служить сегодня явно не хотелось.


ГЛАВА 2

Статья 6. С городка, оседлавшего возвышенность, далеко просматривалась знакомая и незнакомая местность.
На юге под самым срезом неба коптила труба асфальтового завода.
На западе до самого горизонта раскинул тёмно-зелёный каракуль лес.
С севера подползало обесклюквившееся болото, с востока, таясь в складках ландшафта мёртвое озеро, питающее неширокую речку; обогнув военной городок и перегрузившись нечистотами, она возвращалась на юго-юго-востоке в лоно родительницы.
На северо-западе же, где речушка, выпетляв из астенического кустарника, пар`илась, как бы в отместку густой вонью, трёхрядной цепью залегли гаражи. Там раздавался нестройный вой. Прапорщик врос в землю. Прислушался. Снял фуражку, освободил раковины ушей. Слух опытного связиста вычленил из хрипловатого, как паровозный гудок, баска комбата бархатный баритон начальника штаба.
– Ааааааааа, грёбаная Катя! – вскричал прапорщик и бросил тело вниз. Оно катилось на полусогнутых ногах, тряся низким задом. В ушах свистел ветер. Рука, с занесённой, словно граната над головой, фуражкой резала воздух. Глаза вылезли из орбит и вели прицельный огонь по гаражу, хоронившему в своей утробе воющих сослуживцев.
– "За акошкам свету мала, белый снех валит, валит, а мне мама, а мне мама цылаваца ни вилит", – жаловался начальник штаба.
– "Вот кто-та с горачки спустилса, наверна милый мой идёт, на нём защитна гимнастёрка, ана с ума миня свидёт", – предупреждал командир батальона.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, грёбаная Катя!!! – в двери бухнуло, и по гаражу закружилась какая-то болванка.
Комбат и начштаба бросились на пол, вжались в холодный, смердящий мочой и бензином, бетон. С ужасом ждали. Взрыва не было. Только страшный, хлюпающий хрип.
...Начальник штаба оторвал от бетона голову и... вскрикнул: перед ним, переломившись в поясе, бился в конвульсиях прапорщик Каров. С его лица лилось. В лысине зияла брешь, из неё пузырилось тёмно-серое, в прожилках, вещество мозга.
– "Сичас упадёт, сичас упадёт", – лихорадило подполковника, он тщился отползти на безопасную дистанцию.
– Ну, грёбаная Катя, вот вы где акапались! – просипел прапорщик.
Начальник штаба, не отрывая глаз от страшной дыры в черепе подчинённого, поднялся, протянул руку, словно желая прикрыть рану.
Под ладонью шуршануло, шевельнулось, и с лысины соскользнул прошлогодний, потемневший от дождей и времени кленовый лист.
Начштаба охнул.
– Штош эта вы, грёбаная Катя, без миня? – пожурил командиров прапорщик. Я света белава ни вижу, а ани песни, падлы, пают, и перейдя на плаксивую ноту, взмолился: Плиснити чуток!
– А х.. ат савецкай власти па всей рожы ни хочишь!? – взвился подполковник Резин. Ума тиатральнава ни хватила на апахмелку аставить?
Русский человек неразумен, дик, безобразен, но он отзывчив к страждущим, потому как нескончаемо страдает сам.
Русского человека страдание создало!
Не станем корить за столь возмутительный, нехристианский поступок начштаба он это, право, в сердцах, из-за приключившегося с ним конфуза, или, допустим, если угодно, от контузии при ударе об пол.
Комбат дрожа, как поплавок на водной ряби, смахнул с ушибленного подбородка бычок беломорканалины; майор пережил меньшее потрясение и был не так безжалостно категоричен:
– Ильич, у нас самих с камариный х...
– Ну хоть граммульку, Василич! – рухнул на колени перед начштаба прапорщик.
– Ни полграммульки! – рявкнул начштаба и, обращаясь к комбату: – Костя, пачиму тваи люди ни на слушби? Што губит камандира? Пьянство, воравство, женщины!
– Василич, ни лезь в залупу, давай плиснём Ильичу, – походатайствовал за подчинённого комбат.
– А вот вам, сукам! – вытянув между ног руку и покачивая ею, запрыгал начштаба, – вот вам, пасасити!
Он выхватил у комбата бутылку, стиснул горлышко и выплеснул остатки в свой широко разъятый рот.
– Ладна, грёбаная Катя, – всхлипнул прапорщик, вытягивая тело из гаража. – Ладна!


ГЛАВА 3

Статья 7. Обида, злость и ещё что-то когтили душу, сердце прапорщика Карова. Он ковылял по городку, и обрывки мыслей копились в его воспалённом мозгу; вязались, путались; требовали воли, размаха, но рассортировать их, разложить по полочкам, облечь в некую единую форму не было сил.
А череп гудел, как растревоженный улей.
А солнце, точно ярыжка, не отставало от прапорщика и било и било его своим палашом то по спине, то по уху, то в живот.
Измочаленного, едва живого прапорщика ноги, поколесив, вынесли к квартире старшины Пцыка.
Вместо звонка – обглодок телефонного провода: клюнув его несколько раз расфордыбачившейся рукой и не поймав, прапорщик пхнул дверь. Зазудев пересохшими петлями, она посторонилась, приглашая в длинный коридор. Из глубины его неслось:
–"Я пришёл, тибя нима, пидминула, пидвила. Ты ш минэ пидминула, ты ш минэ пидвила, ты ш минэ, маладова, з ума з разуму звила".
Прапорщик точно финишировал; точно у него открылось второе дыхание; и наградой за победный рывок стол, изрезанный ножами, как передовая фортификационными сооружениями, прижимающий к груди бутылку с зажигательной смесью, несколько ядер лука, пласт желтоватого, точно тол, сала. Над всем этим грозным истребителем кружился старшина Пцык.
Пока он внимает долгой исповеди о мытарствах сослуживца, мы поведаем его собственную историю, ибо через познание её познаем и сострадание.

Статья 8. Если присмотреться, то обнаружится, что прапорщик Пцык чуть прихрамывает и при ходьбе шире чем задумано природой расставляет ноги.
Год назад он прибыл из ГСВГ, где проходил службу в батальоне обслуживания.
Однажды взводу прапорщика Пцыка была поставлена задача обеспечить успешную охоту двенадцати инспекторам Министерства обороны, проводившим проверку боевой готовности танкового полка. Как обеспечить, если охота на кабанов ещё не открылась? У немцев всякий закон свят. Но что свято немцу то смерть для русского.
А кабанов в тот год расплодилось невиданно!
Постановили охотиться втихаря, чтоб всё чин-чинарём, комар носа не подточил.
Под покровом ночи выкопали несколько ям, в донья всадили остро заточенные стальные колья, ямы замаскировали, а, полагаясь на русский авось, опасную зону не означили.
 На следующий день к вечеру пожаловали высокие гости; отужинали с коньячком, пропели гимн стране, сюда командировавшей, выступили на промысел.
... Вырвавшийся далеко вперёд и потерявший ориентировку в быстро павшей ночи прапорщик Пцык угодил в первую же яму, и стальной шкворень, вскользь пропоров ягодицу, на два сантиметра вошёл в анальное отверстие. Рана на редкость оказалась пакостной: два месяца в госпитале, три недели в санатории.
А в служебную карточку прапорщика командующим ГСВГ вписывается благодарность.
Медаль "За воинскую доблесть в честь 100-летия со дня рождения В. И. Ленина" догнала героя уже на новом месте службы.

Статья 9. ...Всхлипнув, прапорщик Каров умолк. Жалкий, как калика, безотрывно пялился на стол.
Старшина, изводясь сердцем за товарища, щедро плеснул в стакан.
– Пей, дарагой! – и, пока утолялась жажда, стоял смотрел думал.
– Штоп у них на лбу х.. вырас! – выдохнул прапорщик Каров, зажевал сказанное ломтиком сала и, сунув в карман луковицу, кивнув гостеприимному хозяину, вышел.


ГЛАВА 4

Статья 10. Он шёл, и с каждым шагом ему шлось легче. Глаза с удивлением смотрели в мир; морщины обмелели; стуки в затылке прекратились; голова лёгкая, как глобус, весело покачивалась на плечах вся его сущность горела желанием жить: ему хотелось петь, говорить смешные вещи, целовать детей, любить женщин и служить, служить, непременно служить. Сегодня, немедленно.

Статья 11. В казарме муравейник. В казарме шум, гвалт, неразбериха.
Прапорщик Каров мимо дневального к стене к портрету министра обороны. Увидев, что он сполз влево, оглянулся.
Постоял. Подумал, махнул рукой, плюнул под ноги.
Прапорщик вновь возлюбил маршала Язова и вновь поверил ему. "Если сдвинулся влево значит так надо, им виднее", подумал с уважением и покинул казарму.
Небо готовилось принять вечер: прогретое за день, оно остывало, прикладывая к брюху примочку из свалявшейся ваты облаков.
Служба прапорщика Карова на сегодня была закончена.


ЭПИЛОГ, ИЛИ ТРИ ДНЯ СПУСТЯ

Статья 1. – Товарищ прапорщик, вас начальник штаба вызывают! – голос посыльного освободил от пут Морфея.
– Ну, грёбаная Катя! – выругался прапорщик, кулем вываливаясь из аппаратной.

Статья 2. – Вот што, Ильич, оторвал голову от плана боевой и политической подготовки полка начальник штаба. – Выручай! Толька ты и можышь! Вот деньги и кровь из носа, во как нужна! – и он протянул червонец.
– Сделаим, Василич, – успокоил начштаба прапорщик. – Я, грёбаная Катя, пастараюсь.
– Уш постарайся, а родина тибя ни забудит, – пообещал подполковник.

Статья 3. Через шестнадцать минут прапорщик стоял в кабинете начальника штаба с упрятанной в кулёк бутылкой.
– Паставь на стол, разрешил подполковник. И спасибо тибе за слушбу. Иди аддыхай. Завтра на слушбу можышь ни выходить.
– Есть! – козырнул прапорщик.

Статья 4. Начальник штаба вцепился в телефонную трубку:
– Саидини миня с маёрам Мукиным! и через мгновение: Костя, зайди ко мне!

Статья 5. Через полторы минуты запыхавшийся комбат вбежал в кабинет начштаба.
– Садись, – указал тот на стул. Выдвинул ящик стола, покопался в нём. Вот семичка, закусишь. Сичас по грамульки примим, укрипим баивой дух. И, с неподдельной завистью, добавил: – Всё-таки харошыи у тибя падчинёныи, камбат.
Комбат только осклабился, снял с семечки шелуху, приготовился.

Статья 6. Начштаба протянул руку, сдёрнул кулёк...
Горлышко пустой бутылки дразнилось красным языком червонца, на этикетке кривлялась фломастерная надпись: "Пейте на здоровье, грёбаныи Кати! Как ты мне, так и я тибе".

20.8.88


ПОД ЗАЩИТОЙ ПЯТИКОНЕЧНОЙ ЗВЕЗДЫ

"Мы не от старости умрём..."
С. Гудзенко

Из дневника: Ворота заклацали побитыми челюстями и отползли, унося на щеках желтоватые опухоли пятиконечных звезд.
Сержант, рыкнув, приказал, и мы ступили на территорию части. Следом с грязного, давно немытого неба скатился вечер. Мутные бельма фонарей, надрываясь нутром, хило высвечивали заляпанную асфальтом дорогу. По ней, рыкнув ещё раз, нас и двинули. Двигали не долго. Тот же сержант рыком тормознул нас за фасадом трёхэтажного поносного цвета здания и скрылся. Пахло мочой, кислятиной, ещё чем-то неизведанным, пугающим, жутким.
Из-за угла здания показался сержант. Вслед за ним летели тяжёлые комья забористого мата.
– Вот шта, мудаки! Сичас вы смоити с сибя гражданскую вшывату! – заорал сержант, кривя рот. На памывку, в баню, станавись! За мной, шагам ...арш!
Вскоре мы стояли у длинного, приземистого сооружения, о предназначении которого сообщала надпись на дверях:"Гарнизонная баня".
Кафельный пол холодил ноги; понизу дуло. Разделись, скучились, стали, не знали что делать, ждали команды, поёживались.
– Што сталпились как бараны? Баитись яица атмарозить? Забутти про них, они вам здесь не нужны! – загоготал сержант.
Со стены раздевалки тяжело, словно задумывая что-то подлое, смотрел маршал Язов. Раздевалка, освещаемая тремя, под металлическими сетчатыми колпаками, лампочками, точно морг районной больницы: запах тления, какой-то потусторонности, жуткости витал в параллелепипедном, поделённом пятью длинными параллельными линиями шкафов-скамеек пространстве.
...Жутковато-гулко застучали чьи-то шаги. Охнув, дверь дёрнулась, вскрикнула, впустив в раздевалку фигуру с массивным, точно набалдашник, лицом, по которому живчиками метались глазки. На черепе, вцепившись в оттопыренные уши, сидела фуражка, опоясанная вылинявшим околышем. На треснувший, потускневший козырёк давила кокарда.
– Ну што, дети маи, прибыли?! – хорошо поставленным голосом поинтересовалась фигура.
– Так точна, таварищ старший прапарщик, – прибыли! подтвердил, чему-то улыбаясь, сержант.
Следуя примеру сержанта, мы тоже попытались улыбнуться: вышло некрасиво, нестройно, несогласованно.
– Ну-ка, и..на мать, пастрой их мне как следует быть, – потребовала фигура в чине старшего прапорщика.
– Руки далжны быть по стойки смирна! вдоль бёдир! – вот так, как у миня. Вас што, в школи, и..на мать, ни учили? – начал наставлять нас старший прапорщик, когда сержант доложил ему о нашем построении. Што вы всё время в страю дёргаитись, словна вам в жопы вибратары вставили?! Товарищи салдаты, вы прибыли туда, где с вами антимонии развадить ни будут. Здесь вас будут учить защищать родину, ходить страивой падгатовкой, атдавать честь камандирам, насить пративагаз, автаматы, вещмешки и прочие хламьё. Здесь вы на сибе убедитесь, што язык военнослужащим дан для таво, штобы говарить "есть!", но не в смысле "жрать", а в смысли "слушаюсь!" А кто палагает, што здесь вместа службы можна толька а бабах думать, пусть вабьёт в сваи мудя: а бабах нада меньши всиво думать, особинно ночью. Баба в современнам скаратечнам бою не памощник...
Старший прапорщик медленно ходил вдоль строя, вниз-вверх раскачивая набалдашником лица, и казалось, что это никогда не кончится.
Наконец, старший прапорщик вспомнил, для чего мы были построены:
– Сичас вам выдадут мыла, мачалку, и вы смоити с сибя всю память а гражданки. Сержант! Глянь, вода есть или нет!
Сержант скрылся в моечной, через несколько секунд оттуда донеслось:
– Нету вады, таварищ старший прапорщик! Чуть-чуть тёплая идёт!
– В ваших интересах, таварищи салдаты, чем вы быстрее памоитись, тем меньши прастынити. И в бани ни концами друг ерид другом размахиваити, у кого дурак больше вырос, а поусерднее спины друг другу трити, не заглядывая в жопу. Пиступайти. Сиржант!
Выскочивший из моечной сержант выдал каждому по восьмушке мыла, по лоскутку мочалки. И началась баня, но не та, воспетая художниками и поэтами, а та, Достоевским и другими великими зеками России.
...Сколько я простоял под тепловатыми струями, подставляя спину, плечи, живот, не знаю, но когда вновь оказался в раздевалке, заметил, что у сержанта масляно блестят глаза.
Промокнулся желтоватым, похожим скорее на мужской носовой платок, полотенцем.
– Таварищи салдаты, присматритись к таму, что вы палучили, а то некатырые используют палатенца вместа партянки, а партянки наабарот! Так вы ж, размундоны, приглидитись: у палатенца такии квадратныи хреновинки, а у партянки их нет!
Старший прапорщик имел в виду "квадратные хреновинки" вафельного полотенца.
...Сержант швырнул мне одежду под общим названием "обмундирование".
Вполз в застиранные, без единой пуговицы кальсоны, в брюки, затхло ароматизирующие складом.
Ощутив большие неудобства в пахах, поинтересовался у сержанта, нельзя ли заменить на больший размер, на что он мне ответил, что все мы сюда не баб трахать прибыли.
Надеясь на справедливость, поискал глазами старшего прапорщика. Тот мирно, как бронепоезд на запасном пути, сопел в дальнем углу раздевалки, рассыпав нескладную фигуру по скамейке.
Не придавая значения ухмылке сержанта, я приблизился к фигуре...
Словно почуяв недоброе, фигура ожила, зашевелилась, но собраться в целое не успела, забилась в негодовании: "В стране, и..на мать, разруха, перистройка, угля ни хватаит, а ане с притензиями, димакраты х..вы! Я вас всех уже надаел слушать!"
Завоняло гомологическим рядом предельных одноатомных спиртов.
Довольной улыбкой щерился сержант.
... Пока мы мылись, наши цивильные вещи сделали ноги. Заикнувшимся было о них старший прапорщик отрезал: "Не паложено!"
После помывки ужин. Оклеенные израненным пластиком столы; потерявшие форму алюминиевые ложки; в щербинках отбитой эмали, с засохшим по стенкам клеем кружки (позже, лёжа в кровати, уж догадался, что это не клей, а кисельная плёнка, остающаяся изо дня в день, с обеда в обед); холодный, чисто символически заваренный чай; три кусочка синеватого сахара; кус белого ноздристого хлеба без масла - солдатский ужин. Прошедший торжественно-быстро.
Хором подняли из-за столов; хором повели в казарму; хором уложили спать. Сержант по-бабьи, как при родах, орал, чиркал спичкой: за время её горения нужно успеть раздеться, сложить обмундирование, поставить носками под табурет сапоги с намотанными на голенища портянками, нырнуть под одеяло, замереть, закрыв глаза.
Исчиркав весь коробок, сержант замысловато выругался и объявил: "Ночь!"
Противно скрипели панцирные сетки, противно пищали крысы, противно шебуршились тараканы, за окном на противно-чёрном бархате противно повисло противное бельмо противной луны.
Заканчивался первый день службы. А где-то там, за бетонным забором, зачинался новый, 702-й день перестройки. Что принесёт он?

Из письма. Дорогая мамочка! Вот я и прибыл на место службы. Это совсем рядом с Ленинградом. Посёлок Гарболово. А на пути к нему Пери, Грузино, Куйвози. Названия, связанные с именами карел, балтов, чуди, финнов, изобильно проживающих здесь некогда и бессовестно изгнанных в Сибирь или Финляндию.
Встретили тепло. Такое ощущение, что нас давно ждали, как дорогих и желанных гостей. Помыли в бане, переодели, покормили, уложили спать.
 Старшина, старший прапорщик оказался милейшим человеком, отзывчивым, добрым малым. Ко всем обращается не иначе как "сынки", "сынок". И кормят хорошо. Хватает. Даже остаётся. Так что, родная моя, не переживай, не беспокойся. Вот только спать всё время хочется, хотя и спим положенное – 8 часов. Но ничего, привыкнем к режиму, войдём в колею, и всё будет нормально.
Мамуля, как твои ноги? Что говорит врач? Береги своё сердце. Ты мне нужна. И знай у меня всё хорошо. Буду стараться писать чаще. Хотя времени свободного почти нет. Обнимаю. Целую.
Твой сын.

Из дневника. Завтра присяга! И конец унижениям! От пинков и тычков болит всё тело. Грудь ноет от железных кулаков сержантов. 20 дней нас учили, как надо подымать ногу, как тянуть носок, как отмахивать руками. Двадцать дней и ночей: и "Ублюдки, салаги, уроды, вы****ки, чмошники, чурки касаглазыи!", хотя среди нас нет ни одного представителя героической Средней Азии. Каково же приходится ребятам из этого региона? Но кранты! Завтра по-другому. Завтра я встану в строй 100%-ным солдатом, завтра я стану настоящим мужчиной. И прощай курсы молодого бойца! И да здравствует Советская Армия!

 Из письма. Милая мамочка, благодарю тебя за то, что смогла приехать на принятие присяги. Ты стояла с другими матерями у трибуны, я смотрел на тебя, и у меня щемило сердце. Какая же ты у меня беззащитная, хрупкая, одинокая! Как все матери. И красивая! Красивая, как и все матери. И этот день! В этот день ты была особенно красивой. Такой красивой, что это было видно издалека. И я гордился тобой. И мне ужасно хотелось, чтобы все знали, что ты моя мама. И ещё я хотел, чтобы поскорее закончилась торжественная часть ведь у тебя больные ноги. Как я читал присягу, не помню. Но на всю жизнь останутся в моей памяти слёзы счастья на твоём лице. На всю жизнь я запомню родное, пахнущее тобой, мамой, плечо.
В тот миг я особенно остро, до боли, понял, как ты мне дорога, как необходима. Милая, очень люблю тебя! Ты спешила на поезд, а мне до слёз не хотелось расставаться с тобой. Я вновь увидел себя маленьким мальчиком, которому ты дула на ушибленную коленку, а потом слизывала языком сыплющиеся из моих глаз слёзы.
... Милая моя! Береги себя! Береги своё сердце! И знай: у меня всё хорошо. У меня хорошие друзья и, как друзья, мы иногда ссоримся, доказывая свою правоту, отстаивая свои мнение. Словом жизнь как жизнь! Только в большом мужском коллективе. Только в ограниченном забором пространстве. Обнимаю и целую твои больные ноги, прижимаюсь к твоему больному сердцу.
Твой сын.

Из дневника. ... Боже, как болят ступни! Как завтра ходить строевой? Каким же я был наивным, полагая, что с введением в строй всё кончится! После принятия присяги всё только и началось! Мамочка моя! Дай мне силы вынести всё это!
За что они так мучают нас? Чем провинились мы? И разве так можно?

Из письма. Ты права, дорогая моя мамочка. Со смертью отца мы лишились того большого острова, к которому нет-нет, время от времени, могли мы причаливать на своих утлых лодчонках, затем, чтобы отдохнув, пополнив запасы пресной воды, вновь отправиться в трудное плавание по солёному океану жизни. Но даю слово! Отслужу, вернусь и мы вновь соберёмся, все четыре брата, под крышей осиротевшего дома. Только ты, мамочка, не болей. Береги сердце и ноги. Моя служба движется со скоростью плуга, возделывающего землю, отбрасывая на сторону пласт за пластом дни и недели. Командиры следят за моим здоровьем, питанием, настроением. Того, о чём тебе рассказывают, у нас нет. Словом, живу в цивилизованном обществе. Обнимаю, крепко целую. Твой сын.

Из дневника. Откуда столько мерзости в нашем обществе? Вчера двое больных санчасти и дежурный фельдшер изнасиловали своего сослуживца. Страшно. Садистски. Как жить? Как жить им, насильникам? Как жить ему, изнасилованному? Я бы покончил с собой! Но кто я сам? Почему молча сношу бесконечные унижения и издевательства? Я раб пропитанного насквозь рабством общества. Есть рабы и рабы. Эзоп был рабом, но он был свободным человеком.
 "Голубка, выросшая в голубятне, хвасталась Вороне, что у неё много птенцов. "Перестань хвастаться этим, отвечала Голубке Ворона, чем больше будет у тебя птенцов, тем горше будешь ты оплакивать своё рабство
Среди рабов всего несчастнее те, кто в рабстве рождает детей".
Но если по капле выдавливать из себя раба, хватит ли жизни? И разве она для этого?
Величайшая трагедия человека – что он не может вне общества. А коли в обществе, будь добр подчиняться законам и нормам, которые выработали так называемые общества, дабы не было большего борделя. Но кто дал определение, что есть бордель? И какие законы? Какие нормы?

Из письма. ... Обещал писать чаще, но очень трудно следовать своим обещаниям, когда ты не хозяин себе. По горло занят службой. Она бьёт под бока, но я не сдаюсь воспитываю в себе мужчину.
Да, дорогая мамочка, здесь в меня вдалбливают, что должен убивать, убивать, убивать. Убийство в ранг геройства! Для чего? Во имя чего? Да защищать Родину, мать, детей! да. Но убивать для торжества твоей идеологии?
Убийство должно быть противоестественно самой человеческой природе. Что-то не очень верится в то, что вокруг нас одни враги и они только и мечтают перерезать нам глотки. Чушь! Наша система дошла то того, что к врагам причислила и своих союзников. Как стыдно жить! Я умею любить, но никак не могу научиться ненавидеть. У Н. Панченко есть потрясная баллада. Не могу заклеить конверт, не приведя её полностью. Слушай:

БАЛЛАДА
О ПРОСТРЕЛЕННОМ
СЕРДЦЕ

Я сотни вёрст войной протопал,
С винтовкой пил,
С винтовкой спал.
Спущу курок – и пуля штопор,
И кто-то замертво упал.
А я тряхну кудрявым чубом,
Иду, подковами звеня,
И так владею этим чудом,
Что нет управы на меня.
Лежат фашисты в чистом поле,
Торчат крестами на восток.
Иду на запад по фашистам,
Как танк, железен и жесток.
На них кресты
И тень Христа.
На мне ни бога, ни креста!
"Убей его!" и убиваю,
Хожу, подковами звеня,
Я знаю, сердцем убываю,
И вот нет сердца у меня!..
А пули дулом сердце ищут.
А пули-дуры свищут, свищут...
Ах, где найду его потом я,
Исполнив воинский обет?
В моих подсумках и котомках
Для сердца даже места нет.
Куплю плацкарт
И скорым к маме,
К какой-нибудь несчастной Мане,
К вдове, к обманутой жене:
Подайте сердца мне
Хоть малость!
Ударюсь лбом,
Но скажут мне:
Оно с твоим: под Стрыем, в Истре,
На польских шляхах рой песок:
На свист свинца в свой каждый выстрел
Ты сердца вкладывал кусок!
Ты растерял его, солдат.
И так владел ты этим чудом,
Что выдюжил, повергнув рать!..
Я долго-долго буду чуждым
Ходить и сердце собирать.
Подайте сердца инвалиду!
Я землю спас, отвёл беду!
Я с просьбой этой, как с молитвой,
Живым распятием иду.
Подайте сердца! стукну в сенцы.
Подайте сердца! крикну в дверь.
Поймите, человек без сердца
Куда страшней, чем с сердцем зверь.
Меня "Мосторг" переоденет,
И где-то денег даст кассир...
Большой и загнанный, как Демон,
В пустынности избытка сил,
Я буду кем-то успокоен:
Какой уж есть таким живи...
И будет много шатких коек
Скрипеть под тяжестью любви.
И, верно, в чьей-нибудь квартире
Мне скажут: милый, нет чудес!
В скупом послевоенном мире
Всем сердца выдано в обрез...

Я всегда плачу, мамуля, над этими строчками.

Из дневника. Писать дневник и прятать его всё труднее. Писать письма всегда было опасно. Командиры, прикрываясь законом и уставом, читают письма, вскрывая их. При ежедневных шмонах выбрасываются даже учебники, в особенности иностранных языков, за хранение писем от родных и друзей наказывают.
Командиры общаются с нами только матом, пинают исподтишка. Сделал открытие: командиры членораздельно произносят матюги лишь в великой злобе, ярости. В обычных нештатных условиях мат говорится слитно, на одном дыхании: "ё..ныирот", "и..намать", для связки слов. И нас тогда это не пугает.
Есть ли у командиров сыновья? Может, они застрахованы от армии? Я почти ненавижу Язова и весь наш генералитет. Это они убивают нас в Афгане! Это они калечат наши жизни и души! Это они отнимают наши сердца! Мне стыдно за здравицу в честь Красной Армии. С наших тел не сходят синяки. Где я, где мы в зоне? Только бы не сорваться! Только бы выдюжить! Сволочь замполит и сволочь особист! Прочитал балладу Панченко нескольким солдатам – стало известно этим двум капитанам: неделю допытывались, где взял, кто такой?
Куда мы идём?! Куда катимся?! Как смог бросить вызов всем этим Сах?! Как смог пойти против всего этого Солж? А ещё раньше Ан. Ткаченко, генерал Григоренко? Как?! Мученики! Великие мученики! Когда изуродован человеческий облик, когда в нас вогнана услужливость, угодливость, молчаливость, стукачество, когда надо говорить поддакивая, когда лучше промолчать, они...

Из письма. ... Мамочка! Мы ожидаем от жизни чего-то лучшего, а когда она положит свою могучую фигу на чуть подслеповатые предвидения нашей несовершенной психики и, вопреки нашим ожиданиям, преподнесёт нечто худшее, то мы, человеки, пользуясь гибкостью своей психики, начинаем извиваться и изворачиваться, стараясь это худшее сделать как можно более лучшим для себя. Принимать жизнь такой, какой она есть, принимать людей такими, каковы они на самом деле. Но, в то же время, своим присутствием на земле стараться делать жизнь лучше. Жизнь будет прожита не зря, если хоть один человек станет чуточку лучше.
Мамуля, и не следует от людей требовать многого они так несчастны, так зациклены на себе. Ну что врачи? Они не виноваты – их так учили, их так воспитали, им так за это и платят. Мы все развращены, унижены, уничтожены духовно. Мы все во лжи!..

Из дневника. Опять беседа с особистом. Долго говорили "за жизнь". Предлагал "стучать", предложение заманчивое. Потом шли угрозы. Наши дети, если они будут способны мыслить, возненавидят нас! Коммунистические идеи уничтожили всё: землю, воды, леса, небо, половину Европы и Азии. Кто нас уполномочивал бороться за светлое будущее всего человечества? Разве оно просило нас об этом? И кому бороться? Пьяной матросне, что в 17-м ставила к стенке любого, кто знал больше трёх слов?..

Из письма. Сколько можно твердить со мной, мамуля, всё в порядке. Я полноправный член нашего несовершенного общества, да, да, несовершенного, но всё-таки, общества. И для беспокойства у тебя нет причин. Да, отец наш никогда не говорил так громко, но его полумолчание означало многое. И потом, почти все мои письма минуют казарморощенных цензоров. Мало ли что подсказывает тебе твоё больное сердце? Но почему оно подсказывает только плохое? Потому что оно больное. Это точно. И меньше думай невесть о чём. Читай Фёдора Михайловича. Когда-то ты мечтала, что мы вырастем и ты уйдёшь в книги. Ну и лови момент! А я нахожусь под защитой пятиконечной звезды. Это о многом говорит. Береги сердце. Береги ноги. Береги себя. Ты моя родина.

Из дневника.

Я думал – жалкий Человек,
Чего он хочет? Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрерывно и напрасно
Один враждует он... Зачем?

Писарь штаба повесился в кабинете начштаба. Не снёс издевательств. Шмон всех вещей: не оставил ли того, что может повредить начальству. Опять сумеют скрыть истинную причину. В этом армейская чиновничья машина дока. Пусть будут прокляты те, для кого мы собираем клюкву, грибы, строим дачи и гаражи, вскапываем огороды! Пусть будут прокляты! Что я пишу? Я начинаю ненавидеть всех этих маршалов и генералов, полковников и старшин, Горбачёвых и Павловых. Меня воротит от их напускной озабоченности о судьбе Родины. Жульё, сплошное жульё в мундирах и без. Вот почему им нужен огромный репрессивный аппарат, вот почему им нужна якобы перестройка. Нас держат за дураков. Стыдно-то как! Как стыдно перед другими народами. Как хочется кричать и плакать! Вот некоторые перлы наших руководителей-марксистов:

– К пустой голове честь не прикладывают.
– Ты мне тут глазки не строй, ты просто стой смирно.
– Ты что, совсем глупый? Только когда по голове бьют, понимаешь?
– Волосы могут курчавиться на макушке, а ниже по уставу они должны быть прямыми.
– Нечего думать с куриными мозгами о масштабах вселенной!
– Тридцатого мая производится отстрел, а тридцать первого мая присяга молодого пополнения.
– Присяга это святое, праздник! Один раз бывает, я ее уже раз пять принимал!
– Знаете ли вы, что такое солдатское счастье? Солдатское счастье – это когда думаешь, что тебя убили, а тебе всего лишь ногу оторвало.
– Половина ваших слов не присуща в военном лексиконе.
– Старшина! Почему у тебя солдаты порядок не убирают?!
– Учтите! Ещё одно нарушение и вам уже не удастся оттянуть свой конец!
– У вас низкие результаты по строевой подготовке, а ведь все возможности для этого есть!
– Поскольку сапёрных лопаток у нас нет, копать окопы мы будем теоретически.
– Я не глядя вижу, что здесь лежит шесть спичек.
– После отбоя ни одного шума не вижу!
– На воде гибнут люди. Сержанты и солдаты тоже гибнут.
– Это нигде не написано, но штаны по тревоге, как правило, одеваются первыми.
– Левши при кидании гранаты погибают.
– Вы сегодня утром масло ели, товарищ солдат? Тогда почему сапоги не чищены?
– Ядерная бомба всегда попадает в эпицентр.
– Нельзя всё ломать, надо на чём-то и сидеть.
– По команде "отбой" наступает ночное время суток.
– Вы что матом ругаетесь, как маленькие дети?
– Ты у меня смотри: я где нормальный, а где и беспощадный.
– Доложить о наличии людей в строю, кто не все, того накажу.
– Что стоишь, как Наполеон на Куликовом поле?
– Когда солдата вызывают, он должен встать и покраснеть.
– Каждый должен быть поощрён или наказан.
– Сапоги надо чистить с вечера, чтобы утром одевать их на свежую голову.
– Строевым от меня и до следующего столба.
– Будем работать с утра и до КПП, с лопатами я уже договорился.
– Командиры, приступить к выделению солдат на работы. Прекратить всякие выделения!
– Я не понимаю, как можно из одной доски построить улей для собаки?
– Солдат без бирки, что п..да без дырки.
– Уберите руки из-за спины, будут говном вонять.
– Молчать, когда вас спрашивают!
– У вас солдат нестриженый на ушах висит.
– Как стоишь перед офицером, свинья?! Ведь перед тобой целый майор!
– Хвойный лес горит лучше, чем лесистый.
– Солдат, почему у вас задняя брючина грязная?
– Я бы вывел тебя в чистое поле, поставил к стенке и пустил бы пулю в лоб.
– Все камни собрать и сжечь!
– Закройте рот, через трусы кишки видно!
– Да будет проклят тот день, когда у твоего отца встал на твою мать и ты соскочил с конца.

Из письма. Да, такова доля родителей, всю жизнь радоваться удачам своих детей, жить их жизнями, плакать над их горестями, неудачами и всю жизнь считать их детьми, всё такими же крошками, маленькими. И это случается оттого, что, взрослея, мы всё больше и дальше отходим от родителей, уходя в себя, в свою жизнь. Мы взрослеем в себе, вдали, в стороне, и для родителей остаёмся всё теми же, какими они нас знали тогда, давно, остаёмся детьми... А мы есть всё те же дети, только повзрослевшие, и это видят и понимают родители, зная это на себе. Я думаю это так. И только после ухода родителей они, дети, становятся родителями. Нет, мама, твоя жизнь не была зряшной. Ты подарила жизнь четырём человекам и потому неподсудна.
Любая мать, давшая хоть одну жизнь, выполнила своё предназначение на земле. А ты, моя родная, четырежды шла на муки, и я преклоняю перед тобой колени. Помнишь, в Эрмитаже, Рембрандт и его "Возвращение блудного сына"? Так вот, я бы фигуру отца заменил на фигуру матери и назвал бы картину "Преклонение перед Матерью".
 ... Милая, береги себя. Береги сердце. Помни: ты очень и очень нужна мне.

Из дневника. Мне тошно от осознания всех этих понятий. От множества людей, окружающих тебя, существующих вокруг тебя, перекидываешь мостик к себе, на свой берег и, перебежав по этому хлипкому настилу, обращаешь взор внутрь себя, вглубь. На первых порах ничего особенного не происходит: зло и добро, подлость и благородство, ложь и правда, порочность и чистота всего этого во мне с избытком. Всё это во мне смердит и дышит, мечется в поисках выхода. А выход узок узок, как переход в песочных часах. Кто вперёд? Зло или добро? Подлость или благородство? Шпыняют, мутузят друг друга... кул... Чуть было не написал "кулаками". А чем тогда? У добра и благородства нет кулаков? А что тогда у них? Вот-вот! А сам зло и порочность, ложь и подлость на первое место поставил! Не из-за слабости ли человеческой?

Из письма. Никогда не надо ставить из себя невесть кого. Так делают все, кто есть ещё просто никто. А кто есть кто, тому нечего ставить из себя кого-то, он уже и есть кто, он личность, он Человек. И он живёт в мире, он живёт сознанием этого, сознанием всего великого.
Человек забывает, что мыльный пузырь это всего лишь плёнка из пены, раздутая чувством собственного самолюбия, самовозвеличивания. Мания величия. Жизнь пузырей, самых раздутых, самых красивых, весьма хрупка, непродолжительна и исчисляется секундами, реже минутами. Весьма характерным свойством для пузырей является то, что лопаются они сами. Сами испускают дух. Не буду вдаваться в философию этого процесса. Это не важно. Важна картина, суть. Страна лопнула для тех, кто её плохо знал. Для меня она лопнула давно, начав раздуваться, раздуваться пузырём. Единственно было обидно лишь то, что брызги полетели, мыльными осколками задевая нас...
... Вот видишь, мамуля, если я ещё мыслю – значит, существую. Значит, у меня всё в порядке. Береги себя. Береги сердце. Ты нужна мне...

Из дневника. Так о каких же виновных на стороне здесь может идти речь? Зачем искать виновных где-то там или где-то здесь? Нелогично! Не лучше ли, как Иван Карамазов, подойти к зеркалу и прямо взглянуть не прячется ли кто там? А хватит ли смелости, ума, сил, чтобы закричать "Эврика!", чтобы признаться самому себе и людям, что виноват во всём ты и только ты?
 Но как же тогда понимать что...? Горбачёв, Лигачёв, Ельцин, Яковлев? Страна просит – подойдите к зеркалу, и вы увидите за собой, на втором плане Россию, залитую слезами, уже проснувшуюся, страшную в своей дикости. Она встанет и сметёт вас, несущих людям социальное равенство. А я не хочу его! Я наелся им! Равенство получить в зубы! Равенство построить дачу! Равенство трястись у особиста! Равенство выслушивать матюги! Равенство получать унижения! Не хочу!!

Из письма. Большинство начальников, нацепив на себя ранг начальника, начинает подпрыгивать, чтобы казаться начальниками, чтобы все видели, что они выше других. Они подпрыгивают на месте, полагая, что совершают "бег оленя", а на самом деле это ни что иное, как козлино-козлячье подпрыгивание. Надо идти своей дорогой, не взирая на чины и ранги, "Бей в барабан и никого не бойся!" (Гейне), "Иди своей дорогой, и пусть люди говорят, что хотят" (Гёте).

Из дневника. Пришёл к мысли, что учение Дарвина "О выживании видов" извращено. "Выживает сильнейший" это, скорее, киплинговское. Природа учит, заставляет приспосабливаться к условиям. Это мимикрия. А жизнь? Учит тому же? Мимикрия человеческих душ?
"Когда люди впервые увидели верблюда, они испугались его роста и вида и в ужасе разбежались. Но прошло время, они осмелели и стали к нему подходить, а ещё немного спустя надели на него уздечку и дали детям его погонять. Басня показывает, что даже страх смягчается привычкой". Эзоп.

Из письма. Счастье? Данко – был ли он счастлив, отдав людям свое сердце? (Люди, бесспорно, были несколько мгновений, ведь он вывел их к солнцу, свету). А вот он сам, тот, кто разорвал грудь и вынул своё сердце, горящее, как факел?
Помнишь, как я читал тебе: "А люди, радостные и полные надежд, забыли о сердце, которое пылало рядом с трупом. А один осторожный человек, словно боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой. И оно рассыпалось в искры, угасло". Так что же получил Данко? Что ему от этого, что он вывел их к свету? И всё-таки...
Береги себя. Целую твои больные ноги.
P. S. А счастья нет. Есть только его видимость. Счастье не материя. Поэтому не может существовать долго, вечно.
Знаешь, мама, кто счастлив? Круглый идиот. Ему ничего не надо. Его ничто не волнует. Такими хотели сделать нас. И почти сделали. Одна шестая часть планеты Земля круглых идиотов...
Целую. Целую. Целую.

Из дневника. Сколько на свете удивительного и страшного. Не устаю поражаться. И что людям надо? Всё сражаются. Учатся убивать друг друга. Так страшно думать, что жизнь твоя не зависит от тебя. Я, именно я, появившийся на земле случайно, ни мигом позже, ни мигом раньше, когда один из миллионов сперматозоидов прорвался в жуткой борьбе к яйцеклетке, жаждая воссоединения с ней, когда, быть может, в этот самый момент парили во вселенной в волнах наслаждения отец и мать, конечно же, совсем не думая о том, что зачали себе подобного, я, именно я, могу быть убит просто так, одним повелением. Неужели наши матери рожают нас для того, чтобы нас убивали, насиловали, травили, оболванивали? Если это так, то все наши матери святые!

Из письма. Святая ты моя! А я не люблю ночных городов. Другое дело, когда часов пять, когда всё пробуждается.
Особенно это прекрасно летом, а зимой, ночью, брр... Ни души. Холодно. В домах ни огонька. Словно царство мёртвых. Дома чёрные, удивительно молчаливые, заброшенные. Нет даже машин, Тишина до неприязни, тихая, вернее мёртвая. Только светофоры: красные жёлтые зелёные. Чаще красные. Всё это действует угнетающе: чернота, а впереди вереница красных. И особенно неприятно, что нет встречных. Идёшь и идёшь. И только стук твоих каблуков. Почему-то время от времени появляется желание прорезать эту темноту и мертвенность каким-нибудь красным полотнищем, огромным, шёлковым, с жёлтыми кистями. Оно бы великолепно вписалось в тишину между пятнами светофоров. Я даже вижу эту картину. Эх, сюда бы Малевича или Кандинского! А, впрочем, они бежали от всего этого.
...Красный цвет завораживает, зовёт, гипнотизирует. Вот в этом большевикам не откажешь они знали, под каким цветом вести народ...
...Хрустящая тьма, на фоне тьмы ослепительно красное с жёлтым полотнище, и пунктиры светофоров, как капли крови...
И ещё бы разбить бутылку молока на панели – так живописно выглядели бы струи белые на чёрном асфальте.
"Жива наша русская Русь, татарской нам Руси не надо!"
Это всё, мамочка, посетило меня, когда я, опоздав на метро, шёл от Московского вокзала до Финляндского, а затем до Кушелевки.
...Мамочка, будь осторожна с ногами и сердцем!
Твой сын и ... воин.

Из дневника. "Чуждый чарам чёрный чёлн. Чуждый чистым чарам счастья..." Бальмонт. Стал замечать, что память нет-нет да изменит мне. Это влияние службы, нервов, постоянного напряжения. Судорожно ищу одиночества. Устал от людей. Они устали от меня. От меня больше. Но, уйдя в одиночество, похлебав его вдосталь, рвёшься назад к человекам. Что это? Величайшая трагедия? Или гениальная необходимость?

Из письма. Мамуля, пожалуйста, передай Жеке набросок стиха.

Над вечерним Сясьстроем звёзды нежно зажглись,
В парке над рекою сосны нас заждались.
Где же ты, моя милая,
отзовись поскорей,
на земле сиротливо без улыбки твоей.
Робко к берегу тянется
темноокая Сясь,
ветерок чуть буянится,
на кого-то сердясь...
Мы шагаем по берегу к солнцу
счастья искать,
ведь свою нам Америку предстоит открывать.

Это тема. Жека поймёт меня и допишет. У него это всё намного лучше выходит.
Мамуля, у меня всё хорошо, со мной все хорошо, настолько хорошо, что слова рифмуются. И чтобы ты поверила
окончательно, вот тебе, пожалуйста:

Вновь приснилась чайка с грустными глазами.
Вновь приснилась чайка с надломленным крылом.
Я упал пред чайкою, как пред образами,
обратился к чайке, низко бил челом.
Умоляю, чайка, не трави мне душу,
умоляю, чайка, сердце мне не рви.
Погоди же, чайка, и меня послушай,
почему ты снишься в....
(пока не нашёл подходящих слов).
Отчего ты, чайка, смотришь так печально?
Отчего ты, чайка, бьёшься о песок?
Я с тобою, чайка, встретился случайно
как с шальною пулей встретился висок.
Но молчала чайка с грустными глазами.
Но молчала чайка с надломленным крылом,
лишь песок мочила горькими слезами,
хоронясь за камни и соря пером.

Целую тебя, моя надежда, моя сила и моё мужество. Береги сердце!

Из дневника. "А фуроре нормануром либера нос домине!" От дикости и зверства норманцев, сохрани нас, Господи! Как выжить в этом чудовищном мире? Кого из нас растят? "Из подростков создаются поколения". Читал ли это у Федора Михайловича наш маршал? И читали ли его генералы? Знает ли об этом замполит? Впрочем, это не для него. Его удел быть вечно пьяным, ловить собак, сдирать с них шкуры, а содравши, торговать ими. Не надо боятся норманцев. Бойся себя! Куда мы пришли? Что нас ждёт? Боже! И ещё и ещё раз, Боже! Как стыдно быть советским! Как мучительно быть советским! Как страшно быть советским!
...Стреляются и стреляют друг друга, бегут и вешаются не из-за того, что мать на зиму осталась без дров, что отец пьет и избивает мать, брата, сестру, не от того, что подруга легла под другого, а от чудовищного унижения человеческой личности, от изощрённых издевательств, пришедших к нам в семнадцатом и с ГУЛАГами.
Я иногда завидую другим народам. Я иногда рыдаю в отчаянии от того, что меня угораздило родиться в стране большевиков.
Родина моя! Многострадальная Родина моя! Со времён татарского нашествия ты не знала столько унижений. Народ мой! Каким же нужно обладать генетическим кодом, чтобы не уничтожиться полностью, чтобы сохранить себя, своё достоинство, свою культуру, свою историю!
Я припадаю к твоим ногам, Родина моя! Я горжусь тобой! Ни у кого нет такой Родины!
Но дай мне, Боже, выдержать и не сорваться! Дай силы! Ради любви к маме!

Из письма. Мамуля! Помнишь, как мы, твои сыновья, зимними вечерами собирались вокруг печки и ты, глядя на беснующийся в топке огонь, ведала нам истории о русалках, леших, домовых. Мы, распахнув рты, слушали тебя, поглядывая на чёрные окна, за которыми хозяйничала метель. У меня обмирало сердце (я помню до сих пор, как это было) нет, не от страха. Разве может быть страшно рядом с тобой? Тогда я не знал, что это было. Не знал, не мог знать из-за малости возраста. Теперь я с уверенностью могу сказать: я обмирал от величия. От величия того, что ты несла нам. И я на исходе своего двадцатилетия прозрел. Моё, наше величие это ты. Это все наши матери.

Из дневника. Третьего дня "молодой" застрелил в карауле "черпака". Вот теперь будет процесс. "Дубам" не удастся списать на "неосторожное обращение с оружием", на "нарушение техники безопасности". Ох, и забегали они! Ох, и зачесались! За пять месяцев службы я понял многое. Но самое главное из понятого – армия переродилась. В том виде, как она есть. В том виде, как она существует. Она уничтожила сострадание. Стоп! Сострадание уничтожено в нашем советско-****ском обществе. Мы дети своего времени.

Из письма. Мамуля, милая. Как я соскучился по твоим тёплым рукам. Мне так необходимо обнять тебя, вдохнуть запах твоих волос, своей заскорузлой ладонью почувствовать крыло выпирающей из-под кофты лопатки. Мне так необходимо положить тебе на колени свою голову и, закрыв глаза, слушать и слушать твой голос. И целовать и целовать твои натруженные руки, целовать и целовать твои больные ноги. Только в разлуке с самым родным человеком понимаешь, что он значит для тебя. Ты, мамуля, моя путеводная звезда! Ты мой свет в конце тоннеля!..

Из дневника. Чёрт меня возьми! Позволил себе так рассиропиться! Боже упаси, если мама начнёт читать между строк. Я же убью её!
Матерей до конца дней их связывает с детьми пуповина, видимая только им, матерям. Сердца матерей чутки, как барометры реагируют на любое отклонение. Поэтому матери так часто болеют. А я, я позволил себе...

Из письма. Наконец-то! наконец-то! наконец-то получил от тебя весточку! Я рад! Я рад! бесконечно рад, до сумасшествия рад, что всё прошло нормально. Тебя огорчают шрамы на ногах? Пустое! Главное ты, со своим больным сердцем, решилась на операцию, и она прошла благополучно...
... Нежно-любяще обнимаю твои изрезанные ноги.....

Из дневника. В обществе что-то сдвинулось. Говорят о Сахарове, Солженицыне, Владимове. Говорят громко и надоедливо. Но появилась надежда. Правда, хрупкая. Такое впечатление вот-вот рассыплется. Военные чины скрипят зубами, когда начинают критиковать армию, когда слышат имена так называемых инакомыслящих.
Особенно неистовствуют особисты и замполиты. То, что обеспечивало им бутерброд с икрой и маслом, рушится.
Но издевательства продолжаются. Говорят, станет легче, когда я стану "черпаком". А я им не хочу быть!

Из письма. Мамуля! Двадцать лет назад ты подарила мне этот мир. Плох или хорош он, но мы живём в нём и своим присутствием изменяем его. Да, наш мир плох, но это значит, что плохи мы. Наш мир подл это значит, что подлы мы... Значит, мы так хотим. Значит, нас это устраивает. Пока. Нам это не нравится но, если по большому счёту... то вполне? приемлемо?

Из дневника. Особист пронюхал про дневник. Ищут. Беседуют. Грозят. Промывают мозги. Есть один человек. Попрошу помощи для дневника.

Из письма. Нет мама, Афган нам не грозит. Это я знаю наверное. И добровольцем я тоже не буду. Убить человека в его доме за то, что его дом не похож на мой? ..."Кто на смерть их послал недрожащей рукой?.."

Из дневника. Из нас сотни лет лепили нацию рабов. Но не смогли опустить на колени. И только с приходом новой власти нас сломали. Мы стали спиваться. Кто ещё держался – рано или поздно становился идиотом. От жизни скотской. Но и кто жил тихо-мирно, деградировал. Армия – лакмусовая бумажка нашего так называемого общества. Армия – это беспредел. Буйным цветом цветёт дедовщина. У командиров дачи, спирт, удовлетворение всё возрастающих своих потребностей. Язов. Язов. Язов. Вот ты висишь на обшарпанных стенах в казармах, ленинских комнатах, каптёрках, солдатских столовых и банях, в проходных КПП, в караульных помещениях. Для чего? Зачем? Тебя так много! Наверное, для вдохновления личного состава и укрепления его боевого духа? Мы призваны твоим приказом, и нам выпало служить в войсках связи.
Так почему мы не изучаем радиостанции и аппаратные, а вкалываем на офицеров и прапорщиков?
Зачем нас заставляют заучивать Ф. И. О. всех твоих двенадцати заместителей? Зачем мы зазубриваем названия государств, входящих в блоки НАТО, СЕАТО, СЕНТО, КОСЕНТО, АНЗЮС, БЕНИЛЮКС? Чтобы сравнить с маленьким Варшавским? Какие мы бедненькие, все на нас, розовеньких! Все краски в гости будут к нам? Больно, мучительно больно за страну нашу великую. Интересно, им-то бывает когда-либо больно?

Из письма. Мамочка, я хочу тебя видеть! Мне необходимо тебя увидеть! Мне необходимо проверить себя! Мама! Дай мне руку! Сними с меня усталость! Смой с плеч скверну... выпрями мне спину! Дай напиться из твоего источника! Дай... и прости...
(Это письмо так и осталось неотправленным.)

Из дневника. Кто? Что? Где? Когда? С кем? При каких обстоятельствах? С какой целью? вот семь основных классических вопросов нашей "контрразведки". Вот семь вопросов, на которые особист пытался найти у меня ответ после того, как в его руки попала моя записная книжка с переписанной в неё Декларацией прав человека и перлами речи отцов-командиров.
 Декларация, принятая почти 40 лет назад Генеральной Ассамблеей ООН, до сих пор у нас держится под 77-ю замками. Как же надо бояться своего народа! Наш капитан, преданный до кончика ногтей коммунистической партии, озарённый светом её нескончаемых идей, с настойчивостью истукана ищет врагов. Ох и попил же он у меня кровушки! П. говорит: надо приспосабливаться. Может быть. Но приспосабливаться только потому, что кому-то не нравятся мои мысли, моё лицо. Ну хорошо, лицо можно изменить а как быть с мыслями? Прочитал особисту: "Мы живём, под собою не чуя страны". И какое же я получил наслаждение! Дрожал от страха и наслаждался. Вот ещё одна тема: можно ли одновременно наслаждаться и дрожать от страха?
Вечером издевались "деды". Но били как-то неохотно, лениво. Повели в туалет. Заставляли кричать в очко "Слава партии, слава народу". В каждое – их шесть, по десять раз. Партию славословил. Народ не стал. За это тёр с час лестничные марши снизу вверх зубной щёткой.

Из письма. Как ты? Всё ли благополучно? Мамуля моя! На этой неделе тебя посетит Жека (он был у меня). Отдай ему Хлебникова, Волошина, Мандельштама на время, конечно до моего возвращения. Он уступил моему натиску и открыл для себя волшебный мир поэзии и стал от этого чуть светлее, богаче. И мне от этого радостно становится. Ведь нет ничего приятнее, чем осознание того, что твой друг стал духовно богаче ещё на один порядок, ещё выше на одну ступень, в преодолении которой чуточку помог и ты.

Я белый ворон, я одинок,
Но всё: и чёрную сомнений ношу,
И белой молнии венок
Я за один лишь призрак брошу
Влететь в страну из серебра,
Стать звонким вестником добра.

Это Велимир Хлебников, мамочка.
...Пишешь, что никогда не знала меня таким? А когда, скажи, родная, нам нужно было такое общение, такие беседы? Когда? Мы были рядом. Мы стеснялись. У нас не было времени. Желания. Мы, каждый, были заняты, как нам казалось, более важным, чем трепология. И только разлука обнажила в нас то, что мы так тщательно скрывали и отчего мучались. Родители от детей. Дети от родителей. Прозрение, как и всякое прозрение, приходит слишком поздно.
... Целую. Благоговею. Береги себя.

Из дневника. Добро. Меня учили быть добрым. Мои бедные родители! Вас обманули! А вы, обманутые, обманули меня.
Люди, начертавшие на своих знаменах "Жалость унижает человека", не должны руководить. Но они руководят.
"Злоба, святая злоба, гляди в оба!" – люди, провозгласившие злобу святой, не имеют права управлять обществом. Но они управляют им. Из нашего государства катастрофически быстро исчезает добро. Если посмотреть на лица наших людей... Кто вернёт его людям? Как? И нужно ли оно им? Добро растоптано, как сердце Данко. Понял! Самый несчастный человек в нашей стране это добрый человек. Неужели в этой стране преступление быть добрым? Мне потребовалось несколько лет, чтобы понять это. Вам целая жизнь. Может быть, об этом хотел сказать отец перед смертью?
Тогда отец! я услышал тебя!
Мама! Ты учишь: нельзя говорить о людях плохо. Но как говорить о тех, кто насилует, унижает, издевается, превращает в раба более слабого? Как? Как говорить о комвзвода, который, надев боксерские перчатки, отрабатывает на подчиненных удары?
Как говорить о замполите, предоставляющем за деньги увольнение в Ленинград? Как говорить о сержантах – этих вурдалаках? Как говорить о старшине, торгующем тушонкой, портянками и прочим добром?
Как говорить об особисте, ломающем людей, делающем из них сексотов?
"Не суди, да не судим будешь?"
Мамочка, если бы ты знала, что творится здесь! Матери, берегите своих сыновей! Находите время поговорить с ними, выслушать их. Ваши сыновья просто мальчишки, хорохорящиеся под мужчин.
В армии особенно остро ощущаешь, насколько ты не нужен как личность, как индивид, как человек, как хомо сапиенс, наконец.
Тебя могут убить, сделать инвалидом никто не ответит за это. "Естественная убыль, говорит Замполит, как на любом производстве". Здесь умеют хранить тайну. Здесь умеют защитить себя. Здесь управляют варвары.

Из письма. Милая моя, хорошая! За эти месяцы я прожил большую, сложную, полную побед и поражений жизнь. Побед, пожалуй, больше. Я приобрёл огромный опыт и дай мне Бог силы не растерять его...

Из дневника. Приезжали со штаба округа. С Дворцовой. Грузил полковнику в уазик мешок лука и сало. Если полковники в открытую потянули со складов, страну ждут большие испытания... А потом полковник построил подразделение и призывал нас "мыслить в рамках дозволенного, общепринятого, следовать установленным образцам".

Из письма. Родная, через несколько дней юбилей. Ровно шесть месяцев моей службы. Как летит время! И как оно тянется!
Еще полтора года и я дома. И больше никто не сможет ... меня. Ни царь, ни бог, и ни герой... А я целую тебя крепко.

Из дневника. Никогда не пойду на то, что требуют от меня "деды". Выдержу. Как там у Смелякова: "Если я заболею, к врачам обращаться не стану". Всё надоело!
Родина! Русь! Дай мне силы во имя... во имя матери. Потеря лица. Потеря нации... Потеря... А пока...

* * *

На следующий день, ближе к вечеру, а потом и ночью, "салага", без пяти минут "черпак" был избит последний раз.
Утром по команде "Подъём" он не поднялся.
Пнув "салагу" пару раз кулаком в бок и обложив матом, старшина понял, что солдат мёртв.
* * *

Дневник (как и неотправленное письмо, полное отчаяния и мольбы о встрече) переданы его другом, сослуживцем, имя которого, по известным причинам, не называется.
Часть писем предоставлено Жекой, который обнаружил их у матери "салаги", не выдержавшей потери сына.

* * *

... Заканчивался восемьсот восемьдесят пятый день перестройки.
Побитыми челюстями заклацали ворота, унося на щеках опухоли пятиконечных звёзд: в городок втягивалась шеренга призывников.
Они и не подозревали, что несколько человек из них уже мертвы...


Ноябрь 1988


ФАКТИЧЕСКОЕ НАЧАЛО КОММУНИЗМА
(Ода)

Дяденьки, что вы делаете тут,
Столько больших дядей?
Что? Социализм!
Свободный труд
Свободно собравшихся людей.

В. Маяковский

ГЛАВА 1

Статья 1. – Смирна! Таварищ палковник, аддельный кадрированный полк связи на каммунистичиский суботник пастроин! Камандир батальёна падпалковник Кин!
– Вольна!
Полковник Ригорьев, словно стервятник, осмотрел строй: глаза офицеров и прапорщиков сверлили его похожее на булавку туловище, глаза сержантов и солдат затравленно скользили мимо.
"Уважают, стирвицы!" дрогнуло и сладко заныло сердце полкового командира, но рушить офицерское достоинство ему не хотелось и, чтобы не рассупониваться перед личным составом, полковник еще более потемнел, загруз лицом.
По бледному, точно после болезни, небу крались тучи. Невыспавшееся солнце бестолково пялилось бельмастым оком. Колкий ветер влажными шершавыми ладонями щупал полы шинелей. Не успевшие прикрыть свою наготу деревья стыдливо жались друг к другу.
Зажиревшие, как начальник столовой, лениво перебрёхивались вороны.
Полковник Ригорьев шевельнул головой в сторону Замполита, левая щека дрогнула, алой соплей возлегла на погон:
– Аткрывай!
Замполит, плотный, точно мореный дуб, с вбитым в женские плечи овалом головы, замельтешил глазами, отхаркнулся и начал:
– Салдаты и сиржанты! Прапарщики и афицеры! Десятава мая тысяча дивятсотдиветнацатава года рабочии железнадарожники Масковска-Казанскай железнай дароги в Маскве вышли на первый каммунистичиский субботник, имевший па апредилению Владимира Ильича Ленина большее истарическае значение, чем любая пабеда Гинденбурга в империалистическай вайне. Виликим пачинам назвал Ленин парыв железнадарожников, фактичиским началам каммунизьма. И сиводня, када мы атмечаем стодивятнадцатую гадавщину со дня раждения Ленина, со дня раждения аснавателя нашего государства, весь савецкий нарот как адин вышел в поле, встал к станкам, мартенам, спустился в шахты, поднялся в неба, мы, воины...
Слова Замполита мощными валами накатывались на украшенные большевистскими бантами груди подчиненных, накатывались и гасли.
Полк слушал подполковника и думал о своем: офицерам виделся Замполит безъязыким, а потому смирным и тихим, как пустота; прапорщики желали ему вечной трезвости; сержанты и солдаты чтобы он просто провалился ко всем...
– ...Каммунизим учит нас ненавидить, ненавидить классавых врагов, ненавидить инакамыслящих, всех, кто думает как не партия, всех, кто мишает гениральной линии партии, и мы, воины... подполковник повел широко руками, как бы пожелав обнять
весь строй, ...сабрались сиводня здеся, штобы...
Комполка качнул торсом, словно повешенный, засучил ногами, намекая, что речь его заместителя затянулась.
Смяв фразы "загнивающий капитализим" и "авангарт сациалистичискава общиства", Замполит разрешил митинг, посвященный коммунистическому субботнику, считать открытым.
Строй поддержал разрешение жидкими, как солдатский борщ, аплодисментами.
Полковник Ригорьев свинцом глаз шандарахнул по комбату. Тот развернул оскал на старшину.
Ссуки! – прошипел старший прапорщик из-под фуражки, вцепившейся в оттопыренные уши, а вас научу, как нада начальству хлопать!

Статья 2. Из строя выпорхнул молодой, наивный, как двенадцатилетняя девочка, офицер. Волнуясь лицом, теряя временами голос, он поведал о целях перестройки в отдельно взятой стране, предупредил о бдительности, указал на важность держать порох сухим.
Заступивший на место лейтенанта прапорщик, не веря самому себе, призвал все силы приложить на выполнение задач коммунистического субботника.
По утвержденному сценарию выступила еще пара отпетых штатно-дежурных (сержантов и солдат) ораторов и все тот же Замполит разрешил митинг считать закрытым.

Статья 3. Кроме субботников, социализм изобрел и один из экономических законов закон планомерного, пропорционального развития народного хозяйства, то есть планирование.
 Планирование может быть текущим и перспективным (рассчитанным на несколько лет вперед). Но так как перспективные планы в нашей стране составляются на пять лет (семилетний план химизации сельского хозяйства не в счет), еще неделю назад командование кадрированного полка связи разработало текущий план, согласно которому весь личный состав подразделения был расписан по "объектам работ".
Но жизнь, и в особенности армейская, диктует свои законы. Кто-то заболел, кто-то сел на гауптвахту, кто-то опаздывает из отпуска, кто-то мотанул в "самоход".
 Потому командиры рот и взводов, переругиваясь, базаря с подчиненными, спешно корректировали раскладку личного состава.
 Наконец стихло, улеглось, успокоилось... Сотни глазных яблок голубых, серых, зеленых, карих, с чернинкой вновь выкатились на командира полка, который, точно колодезный журавль, задрав голову, выговаривал Замполиту свое неудовольствие.
Лицо Замполита, алея гвоздикой, кривилось улыбкой юродивого.

Статья 4. Облапив урну, скалившуюся четвертинками газет, подтиравших солдатские задницы, из-за угла рыжей казармы вынырнул дневальный. Не пройдя и пяти шагов, он наткнулся на костистый кулак ветра, который, выхватив из пасти урны несколько загаженных обрывков, с гиканьем отпрыгнул, помчался дальше.
Одна из четвертушек прилипла к нижней губе дневального и повисла, словно шелушина огромной семечки, остальные заскакали по плацу. Дневальный, не смея расстаться с урной, кинулся им вслед, сдувая с губы, как сдувают паутину, измазанный дерьмом обрывок.
На бельмастое око солнца наехала туча. Брызнули слезы. Они дождем падали на землю, расшибаясь в водяную пыль.

Статья 5. Командир полка, издержав интерес на Замполита, выгаркнул комбата. Майор, шепнув "Сичас матку будит выварачивать", зашагал на экзекуцию.
Вязко потекла перестроечная дискуссия, содержание которой, долетающее отдельными речевыми оборотами "по хир дым", "я в гробе всё это видил", "на кой ... мине эта всё нужна", говорило, что перестройка, едва начавшись, забуксовала.
Туча со скрипом скатилась со светила. Оно, утершись краешком пробегавшего мимо облачка, рассыпалось светом, теплом.
Дневальный изловил последний клочок бумаги, затолкал его в урну и, обскоблив рукавом гимнастерки губы, радостно, точно скотина на водопой, зашагал к мусорке.

Статья 6. Вывернув комбату матку, полковник Ригорьев махнул ручкой:
К таржественнаму маршу!!
Паника. Командиры всех степеней ошалело затрясли головами: команда была неожиданна.
– Атставить! – сморщился лицом, будто в плаче, полковник.
Отставили.
– К таржественнаму маршу!
Вновь паника. Но меньшая. С большей целенаправленностью.
– Атставить!
Отставили.
Третья попытка удалась. Взметнулись вверх лопаты, метла, грабли пали черенками на солдатские плечи.
Чеканя шаг, вывихнув шеи, полк пошел мимо трибуны, на которой, словно Ленин на броневике, высился командир полка.
– Запивай! – рявкнул комбат.
– Ни плачь дивчёнка, прайдут дажди, салдат вирнёца, ты толька жди, – раздалось над плацем.
– Атставить! – рванул рот в крике полковник, – што эта за блятства?! Ривалюционную!
Тишина. Мертвая тишина. Страшная тишина. Только обвальный грохот сотен армейских сапог.
Но вдруг...
– Вышли мы все из народа, дети симьи трудавой!.. – робко затрепыхался одинокий голос и тут же потух.
– Старшы-ы-на-а!
Старший прапорщик, вжавшись в фуражку, метнулся к комполка; через минуту он понуро волочился к зданию гауптвахты.
– С–сукии! – выругался комбат, – я вам за старшину матки повыварачиваю.


ГЛАВА 2

Статья 7. В стране всесторонне развитого социализма под руководством партии началась производственная гимнастика, когда развод на коммунистический субботник закончился, а два взвода под водительством прапорщика Карова втягивались в жилой массив военного городка.
Тириторию у афицерских дамов дрючить будим, передал по цепочке умудренный опытом сержант.
– Скаты! Ани засирают, а мы чисть, – пронеслось по солдатскому строю.
– Разгаворы в страю, размудоны! – изломав рот, укоротил подчиненных прапорщик.
Он имел право обзывать вверенных ему людей; намеченная на вечер пьянка сорвалась самым подлым образом. Друг и соратник старшина Книн нежданно-негаданно удостоился тремя сутками ареста, и повинен в этом весь батальон, от сержанта до солдата.
Но и командир полка размудонец порядочный, ишь, удумал: чтоб каждому взводу по три строевых песни знать и одну революционную. А где их взять, революционные-то? Не самим же писать!
Прапорщик Каров ошпарил глазами строй, смахнул со щеки выдавленную ветром слезинку, скомандовал:
– Шыри шак, грёбаные кати!


ГЛАВА 3

Статья 8. За донесение в Политический отдел округа Замполит уселся под заключительные аккорды производственной гимнастики.

"Секретно"
Экз

Начальнику Политического отдела тыла Ордена Ленина Ленинградского военного округа полковнику Мурашко И. О.

ДОНЕСЕНИЕ

 Докладываю, что на субботнике, посвященном 119-й годовщине со дня рождения В. И. Ленина, личным составом отдельного полка (кадра) обслужено 30 единиц техники, отремонтировано 7 машин, выкрашено 10 столов, 15 тумбочек, убрано 1000 кв. м
территории...

Подполковник несколько раз покосился на окно и двери, глянул на темный портрет Горбачева и, прерывисто вздохнув,
продолжал писать:

...Собрано 5 тонн металлолома, выпущено 2 фотогазеты, 5 боевых листков, 4 "молнии"...
Замполит покривил рот, потер кулаком глаза, вздохнул, как баба на сносях, и продолжил:

...Закончено оформление ленинской комнаты. Заработанные на коммунистическом субботнике средства личный состав
перечисляет на строительство памятника Победы на Поклонной горе в Москве...

Замполит задумался и опять уставился на окно. Он вспомнил, как дотошен полковник Мурашко в мелочах...

...На митинге выступило 2 коммуниста, 2 комсомольца, 1 беспартийный...

продолжал доносить полковой комиссар. Подполковник подумал с минуту и, не найдя, что добавить к написанному, свернул вдвое донесение, вложил его в папку, с хрустом потянулся.
Конечно, Замполит нес явную туфту, дезу.
Но где план там и приписки. Таков суровый закон социалистической диалектики.
В донесении Замполита правдой была только последняя строчка:

...выступили 2 коммуниста, 2 комсомольца, 1 беспартийный.

Но заместитель командира полка по политической части был спокоен – полковник Мурашко будет доволен: ведь именно из таких маленьких правд рождается одна большая Правда. Ведь и реки рождаются ручьями.
С этой последней мыслью и удоволенный тем, что ему не помешали доносить, Замполит и уснул, уронив натруженную голову на устеленный бумагами стол. Подполковнику снилась казарма...

Статья 9. Сон Замполита. Он входит в казарму. Громаднейшая, великолепная казарма. В казарме народ, народ, народ, но в ней могло бы свободно быть втрое, впятеро, вдесятеро больше.
Народ в изящном костюме: легкий, свободный, защитного цвета. Он мягко и изящно скрывает формы, количество. Играет оркестр. И какой оркестр в целом мире не найдешь такого. Состав оркестра меняется: одни уходят, другие становятся на их место, но исполнение остается тем же: партитура, написанная много-много лет назад, не устарела, напротив, приобрела новое звучание.
Народ, как бы повинуясь дирижерской палочке, веселится. Он наработался, и теперь веселится радостно, живо, свежо, бездумно. Ни воспоминаний, ни опасений нужды или горя; здесь только воспоминание труда, довольства, здесь и ожидание только всего того же впереди.
Счастливый народ!
И над всем этим царствует Замполит. Здесь всё для него. Здесь он цель жизни, здесь он вся жизнь.
Вдруг в центре казармы появляется Мавзолей.
Народ, не переставая веселиться, скандирует: "Взай-ди и ска-жи! Взай-ди и ска-жи!" Народ наизусть знает, что д`олжно сказать Замполиту. Но он вновь и вновь желает слышать эти простые проникновенные слова. "Взай-ди и ска-жи! Взай-ди и ска-жи-и!" приплясывает народ.
Замполит делает несколько шагов, но народ кидается к нему, вздымает его на руки и несет, несет, несет.
И вот Замполит на трибуне Мавзолея.
И смолкает гул, и еще веселее веселится народ.
И еще жгуче желание услышать то, что скажет Замполит. "Скажи, ска-жи!" веселится народ.
И, переполненный чувствами благодарности к своему народу, Замполит уступает:
– Народ мой! воздевая обе руки к небу, одну с кнутом, другую с пряником, обращается он к народу, будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте на него, приближайте его, перенесите из него в настоящее, сколько можете перенести, насколько...

Статья 10. Заместитель командира кадрированного полка по политической части свалился со стула от резкого, как удар в пах, телефонного звонка: дежурный по полку докладывал, что два взвода, уведенные прапорщиком Каровым в неизвестном направлении, на обед не прибыли.
Рука Замполита подскочила к глазам: стрелки командирских часов высвечивали 17.00.
– Я расбирусь, – буркнул подполковник в трубку.
Медленно, словно боясь разбудить геморрой, опустился на стул. Сидел, собирал мысли. Набухал лицом.
– Аднака! – наконец крякнул он и, видимо, уже отыскав нужную мысль, сунул голову в фуражку, вышел.


ГЛАВА 4

Статья 11. В 18.57 ворота КПП, отвалив челюсти, впустили два взвода, ведомых хмельным прапорщиком Каровым. "Верной дорогой идете, товарищи!" хвалил с фанерного щита, замаскировавшись неброской кепчонкой, Ленин. Щит, встречающий каждого вступившего на территорию части, не обновлялся с позапрошлого съезда партии, выцвел, обносился, потерял должный вид, и лишь слова основателя первого в мире социалистического государства смотрелись как только что сказанные.
"Мы с надеждой смотрим в будущее!" – гордо вещал транспарант, растянувшийся над входом в солдатскую столовую.
Трехчасовая "пахота" на огороде комполка, стодвадцатиминутное возделывание участка его родителей, а затем и его брата и, наконец, двухчасовой труд на благо огородишка Замполита подкрепили убежденность воинов в том, что так, как предупреждали
щит и транспарант, так и будет.
С глубоким презрением взвод`а прошествовали мимо столовой, на крыльце которой одиноко маячил старший повар-инструктор. Взвод`а направлялись в казарму. И когда они вступили в узкий и темный коридор, их встретила песня:

Вы жертваю пали в барьбе ракавой,
В любви беззаветнай к народу.
Вы отдали всё, што магли за ниво,
За жизнь иво, честь и свабоду.

Солдаты и сержанты, схлестнувшись в едином порыве, приветствовали своих однополчан революционной песней. Песня ширилась, росла, ей катастрофически не хватало места, но она лилась и лилась, заполняя собой пространство:

Настанит пара, и праснётца нарот
Великий, магучий, свабодный.
Пращайти жы, братья, вы чесна прашли
Свой доблисный путь благародный.


22-23 апреля 1989


ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

Четыре министра обороны, два начальника Главпура СА и ВМФ, пять начальников войск связи, двенадцать командиров, одиннадцать замполитов, пять особистов, 1322 солдата и сержанта двадцати трех национальностей, 46 000 километров дорог России, Прибалтики, Белоруссии, 1502 суток боевых дежурств и внутренних нарядов, 4868 часов политзанятий, 1087 тетрадных листов конспектов по материалам 23, 24, 25, 26, 27 съездов КПСС и последующих за ними Пленумов ЦК, 56 ленинских работ, пять "воспоминаний" Брежнева уместились в бауле моей армейской жизни объемом в 21 год 2 месяца 15 дней.
Багаж прямо не ахти какой. Но ведь не выбросишь, не избавишься от нажитого: поезд жизни не имеет стоянок и, вырвавшись единожды из мира потустороннего, мчится в узеньком туннеле бытия, чтобы уже навсегда безвозвратно кануть в Лету, сгинуть в царстве тьмы.
Скарб, повторим, не ой-какой. Но его достало для сотворения некоего подобия макраме, нить для которого плелась более двадцати лет.
Рукоделие мастерилось в помещеньице, обрешеченном уставами, сквозь прутья которых, рвясь в клочья, протискивались зайчики света, и потому в произведённом цвет`а надежды перемогают на некоторое количество нитей прочие, серотонные. На много ли считать не берусь; пусть это сделают другие.
А я умываю руки.
Автор


Октябрь 1989