От пасхи до возвращения

 29. марта 1942.

Мой Пасхальный привет, дорогая Анна.

Он достигнет Тебя лишь к Троице, но это не сделает дырки в небесах.


Я должен вечер вновь благодарить,
что он опять настал...
что из дневного дикого стремленья жить
росток прекрасной чашей всходы дал -

Не говори мне больше многих слов!
Кружится в хороводе мирозданье
вокруг единства слова одного:
Возвысь моё молчание!



Как вы там дома?
Ты хочешь уехать из Бреслау. Держись поблизости, пожалуйста.

Все добрые святые с Тобой.
   Герман

Великая Пятница
1942
Дорогой Хуго!

Хорридо, я получил от Тебя три письма за немыслимо короткое время. Мазь от отморожения и Edgar Wallace - спасибо Тебе.

Нет, нет я не переживаю за свою профессию. Ты так много пишешь об этом. Мне всё ясно. Речь идёт лишь о знакомстве с материалом. Всё остальное выкристаллизуется потом.

Послушай! Здесь есть одна девушка. Проклятье! Я посвящаю ей тысячу стихов. Ты должен бы увидеть Россию. Этот ландшафт действует на меня.

Знаешь ли ты, что я должен стать офицером? Я должен буду в начале мая отбарабанить курсы в Halle. Может увидимся. Только меня воротит от всего этого, я так не хочу уезжать отсюда.
Я напишу Тебе кое-что к Пасхе. Ты же говоришь, что я должен писать стихи.

Корабль Люмпельса* (*сын Хуго) хорош. Но ещё красивее был замок Белоснежки из прошлого письма. Ему моя благодарность. Привет Милли. Как много тех, кто должен во всё это верить. Дерьмо! –

Вчера погиб молодой парень из моей части. 19 лет. Это больно.
Мне всё время везло. Теперь они представили меня к железному* (*Железный крест - воинская награда). Ах, да всё равно...


...ведь лёгкими тенями расставанья
летят играючи так близко от меня.
Как если бы я в белой тени мироздания
всё шёл и шёл, скрываясь от себя.

Всё в даль и в даль иди. Как белым днём
летящий ветер мир приветствовал -
стремительный в падении своём,
тебя на смерть тот ветер целовал...

Спокоен будь и слушай - им нет нужды спешить,
они стоят в потоках света.
Они хотят главы свои в молитве преклонить -
войти позволить свету ---


      Исцеление и победа! * Герман
     (* К. перефразирует Гитлеровское приветствие «Да здравствует Победа!»)


Пасха 1942.

Дорогая Анна,
у меня так много лежит на душе.
К Пасхе -

Наши страдания так глубоки - как самый глубокий колодец.
Я хотел бы сделать всё необходимое, и даже, если бы я при этом превратился в пыль...

Это так тяжело, постоянно думать о том, что я обязан делать необходимое, чтобы быть пылью - потому что жизнь, это необходимость.

Но ты меня понимаешь! Как я это имею ввиду да того не могу, этого хочу и то пересиливает меня. Тут и там: ведь ты хорошая.

Великая Пятница.

Не отступило ль в себя и бесится
давно уже зло со духом своим? Не светится
ли в каменном своде Пречистый
доверчиво вверх и спасает несчастный
и бесконечно израненный маленький мир?

Он не погибнет! Вздымает память на свет
из старых истоков волнами являющийся завет,
в мёртвых толпящихся цифрах: расчётов
венец. Нет больше жалоб на небо! Этот завет
был ещё прежде всех лет.

И вот Христос воскрес. Во плоти и крови, потому что жизнь, это необходимость...

Я выхожу на улицу и приветствую весь мир. Мысли мои о любви и верности. Я мало чем могу с вами поделиться, скажу я всем - и я обнимаю их в моём сердце. Боже мой, как я мягок в этот вечер!

Здесь одна девушка играет по вечерам на гитаре. Я дал ей этот стих. Ты должна мне сказать, как он тебе. Я спрашивал и Хуго о том же. Я так мало знаю о себе, я так молод. Я не знаю, что хорошо и что плохо, я знаю только, что лучше.


Идёт за дверью с неба пыль.
Струится время с дряхлых рук,
вращая звёздный рой:
и светит в тёмный звёздный круг
белесой далью боль –

... меня преобразив -
Ночь снежная, покрыл меня
сверкая звёздный блеск -
Морозный праздник сотворив,
стоял беззвучный лес...

От месяца туман потёк,
свет льётся как вода.
Паденья звук, как сладкий вздох -
скатилась вниз звезда.

Всего доброго, Анна. Подумай о том, что мы обязаны жить, чтобы быть пылью.
Мир богат -               

Твой Герман.

10. апреля 1942
Дорогая Анна!

Шлю Тебе мои сердечные приветы. Мне трудно писать. У меня корявые руки. И я устал. Но поскольку я слышал, что завтра привезут почту, пишу тебе ответ. Посреди ночи –

Сейчас весна в козырях. Всё тает денем и ночью. Всё превращается в грязь. Тут приходят иному в голову разные мысли. Я имею ввиду, что всё меняет своё направление. Мы готовились уже давно, и вот теперь наступает.

Во мне есть радостное сознание, что это уже давно здесь было - всё. Оно должно лишь раскрыться. Наши глаза умоляют об этом - я не натыкаюсь на звёзды, когда я смотрю ночью в небо. Я знаю их, этих маленьких осветителей, утешителей и подготовителей. День отражается в них как в зеркале. Они подготавливают. Мы все подготовители. Всё соприкасается с нами до конца...

Шлют мне с неба тихий свет
ясные светила,
я спешу за ними вслед
из моей могилы.

Пару дней назад я видел нечто замечательное. Всходила луна - я не знаю было ли это преломление света; что, впрочем, не важно, я это видел - луна была три четверти диска и такая большая, как дом, раз в десять больше, чем наше самое большое полнолуние, и вся красная с жёлтым вперемешку. Небо светилось её цветами. Это нельзя описать. А вчера она стояла как напудренное пятно в тумане - розовая и милая. Я не мог сдержать смеха:

В багряном облачке вдали от бурь,
туманный месяц как напудренная шишка.
Он светится в ночи как поцелуй,
что выпросил себе мальчишка.

У нас продолжается наступление. Нам всё ещё приходится взрывать землю, чтобы хоронить мертвых. Земля глубоко промёрзла. Летом это проще. Но зимой погибло больше, чем летом. Священная Война!

Всё крутится кувырком. Это должно быть здоровые кроты, которые всё так переворачивают, мамонтовые кроты!

Мне тошно, когда я думаю, что скоро нужно будет ехать в Германию. Я так необдуманно ввязался в эти планы, и вот теперь наступает время. Правда это продлится только два или три месяца. Как Ты думаешь?

Хорошо ли вы едите? И возможна ли вообще прекрасная жизнь? Это нужно, я думаю, понимать: трудности даются. Всё, что стоит усилия, прекрасно. Всё как в уравнении! Усилия преобразуются в благословение. Оно нисходит на нас, вновь и вновь на нас. И пусть мы хоть издыхаем в отбросах, мы благословенны - всё равно - по мере наших усилий. Потому что ценность имеет величину.

Откуда это берётся, что большинство считает, будто важнее всего, это то, что мы имеем? Кто им это привил? Хотел бы я их видеть при исполнении всех их желаний. Эх, вот было бы стадо! Но тогда Христос вернётся в мир. Так сильно мы любимы -

Центр вкруг всего! Чего ещё ждать?
Ведь должен был Он вдали исчезать,
Когда я не слушал. И всё же Он был:

нет ничего, что бы Он, наполняя собой, не творил,
прежде, чем я в себе это однажды открыл, Он - по частям
единственный всем сопричастный - во мне позабыл.

Эта ночь такая светлая и полна звёзд. Должны ли быть вообще видны звёзды, чтобы ночь была светлая? Я думаю нет. Наверняка нет. Время бьёт меня руками и ногами. Хорридо! –

Как глаз из золота звезда
сверкает над землёй.
Сравнится ль с ней хоть иногда
взгляд нашей Мегделяйн?

Ах, если б в это сердце смог
вместиться неба круг -
мне б не уйти, да видит Бог,
от этих дивных губ.

Такая вот душа и вот такие губы - !
Ты видишь какие мысли исходят от меня. Вероятно, я слишком утомлён, чтобы писать что-то разумное. Ничего более не имею сообщить. Сам я здоров, чего и от тебя ожидаю.

Будь счастлива!
Твой Герман.

Апрель 1942
Дорогая Анна,

Вы теперь понукаете меня к работе. Я не знаю возможно ли это здесь. Во всяком случае я должен сохранить мою лёгкую руку. Это в жизни всё.

Русские девушки охотно позволяют себя погладить. У меня есть одна маленькая подружка. Она играет по вечерам на гитаре и поёт. Белый свет луны падает в трактир - она удивительно хороша.

 
Когда она бледнея поднесла,
меня приветствуя, бокал с вином,
в кольце на пальце у неё кристалл
мерцал пурпурным светом в золотом.

Я пел ночную жизни песнь
и в песне той её касался губ,
я пил и видел часто, что числом не счесть
пустого дна бокала золочённый круг.

Потом всё стихло -
мерцанье звёзд по небу словно жар разлилось
от месяца упавшее блестящее копьё
прошло сквозь грудь мою и разломилось.

Пожил - благодарил!
возьми ж меня,
болезнью посетил
и исцелился я.

С любовью
Твой Герман.

Сегодня 27.4. (1942)

Дорогой Хуго, всё потеряно.


Кёнигсберг, казарма! В награду за мужество и стойкость произведён в прапорщики и назначен к производству в офицеры. Мне предстоят курсы в Хале или в Лейпциге.

Всё это абсолютно невозможно. Это безумие, что здесь с нами творят. Я отказываюсь от всех почестей и попрошусь добровольно рядовым на фронт; это единственная возможность опять стать свободным. Я бегаю по разным инстанциям, я не позволю сделать из меня свинью. Просто поразительно, какими могут быть способы жить.

Если всё же удастся выколотить отпуск, тогда наведаюсь к Вам. Ах, надеюсь, что мне всё удастся. Я стою по горло в дерьме.

- там у подножия мерцающей горы
стоит моей судьбы разбитая ладья -
Приветствие как тяжкий вздох летает у воды,
а из пещер взлетает вверх мой смех звеня -

Я посылаю тебе стихи: всё пасмурные вещи, потому что меня воротит.

УЖЕЛИ ЭТОТ МИР ТАК ТУП

Ужели этот мир так туп,
так глух...
безбрежной серостью
нас небеса терзают -
Взойдёт ли завтра
Поутру заря?
Идти ли мне звонить в колокола?
Ах посмотри, ужель
вечерняя звезда сорвалась с неба
вниз,
и сотни чёрных облаков взлетают
с ночью вверх ---


Дорога горбится
прочь от меня...
Лежит долина,
на горе стоят лачуги
в сером блеске -
И тяжко движется моё лицо
Сквозь время -
Погаснув умирают тысячи огней,
которые в снегу,
в бесшумных играх
вспыхивают вновь.

МНЕ РУКУ ПРОТЯНИ

Мне руку протяни, так, что её
узнаю ---
Так рано изогнулась жизни
прозрачная дуга
через высоты;
и по ночам смыкается так глубоко
хрустальный мостик сна.

Дай слово мне, которым ты меня
по имени зовёшь,
и сохрани в моих устах
дыханье, которое ты
всем большим даёшь,
чтобы свободно веять. Меня не тяготит ничто,
ведь эта радость:

Знать, что я есть.
И быть! Вот в чём я получаю
наслаждение. Воистину -
в моей короне
лучший камень
это воздух, свет,
и лёгкость. Воистину -
ничто иное,
только смех ---

Посочувствуй мысленно человеку, у которого медленно, но верно рвётся задница. Будь что будет. Приветствуй всех добрых духов. Я всем им благодарен, и от презрения к плохим я далёк.

Твой Герман

28.4.42

Дорогая Анна!

Я уже больше не в России, Господи помилуй! Это совершенно невыносимо.

Я вляпался в эту Курсантскую историю не зная, что происходит. Я в Кёнигсберге. Казарма! Удушающая жизнь после всей той ясности! Я плачу целыми днями. Всё потеряно.

Конечно, я как заводной, пытаюсь отсюда выбраться. Я на всё готов, у меня свободная душа.

Мне полагается отпуск, от которого я готов с радостью отказаться, если только меня отсюда сразу выпустят. Я не дождусь наполнить светом мои лёгкие. Ах, этого никто не понимает. Меня тошнит от этого города. Я должен обязательно вернуться в Россию. Это так.

РОССИЯ

Что ж, веют ветры между нами,
нет счастья, чтоб на век сбылось.
Наипрекраснейшее время
стремительно сквозь сердце пронеслось.
 
Приветствую тебя я много тысяч раз
ты, вечная страна.
Возносит высоко прозрачный свод твоих небес
Господняя рука.

Ты есть. Не прерывается твоё дыханье,
не измеряют твой объём мои шаги уже -
быть может они стали тоже сопричастны
к тебе в твоём глубоком сне.

То, что я забрал с собой из России неописуемо: Буря и покой, и то и другое одновременно - ну что мне теперь здесь, в этой холодной стране? Я бы хотел лучше погибнуть там, чем всё это.

Итак: я имею серое убожество.
Других новостей нет.
Храни Тебя Бог.

Высылаю последний стих с войны. Это было неделю назад, незадолго до атаки.
Такие вещи необходимы, это всегда помогает. Всё было бы так прекрасно:

Ну что же, жизнь эта,
что так улыбалась мне,
теперь отдала меня смерти
в прекрасной этой стране.

Цветёт в созвездьях неба
звёзд много в тишине -               
они хотят от сюда
забрать меня к себе.

Когда же утром стылым
отступят звезды в тень,   
и ветерок унылый               
потянет в серый день ... 

тогда уж я далёко,
закончены пути -
и обратившись к свету
я уже в вечности.

Всё самое хорошее Тебе!
Твой Герман.


Восемнадцатое мая (1942)

Дорогая Анна!

Я уже давно Тебе не писал. Я чувствую себя изрядно виноватым. Ты хорошая, добрая.
В настоящее время я веду своё сражение. Я надеюсь добиться своего и освободиться от этих офицерских курсов. И тогда я вырвусь из всего этого - в Россию. Уррра!
Вообще-то Ты должна была бы приехать в Кёнигсберг; я этого так хочу. Я хочу, я хочу...

Я как опавшая листва, как лунный свет,
в траву сметён бессонным ветром -
в берёзовой роще упавший в кювет,
сдутый с дороги мерцающим светом.

И прежде чем утро петух прокричит
судьбы нет другой для меня
как быть этим криком, что с ветром летит
при первом же всполохе дня.

Такие дела. У меня тяжёлая голова, я ещё и болен. Это всё же хорошо, что мы страдаем. Как сильно соприкасается всё в страдании, как глубоко я постигаю себя в смерти. Это происходит потому что мы живём.

Воистину есть такие, которые не живут. Это мне абсолютно ясно. Как бы это иначе было возможно.
Но послушай:
О! Как мы шли по улицам вдвоём
друг подле друга, вместе, в ногу -
Ах... так ходить, как ходит метроном,
мои шаги теперь уже не смогут…

Как лихо, я в тумане и в ночи
спал посреди прекрасных звёзд -
и чтобы день мне свет их не затмил
тушил их золотые фонари без слёз.

И если от всего того чудесного сияния
падёт на день или на ночь мою ещё
хотя бы отблеск смутного воспоминанья -
то я тогда всё сделал хорошо.

Твой Герман.
25. мая 1942.

Дорогая Анна!

Ты мне уже совсем не пишешь. От этого, правда, я становлюсь очень печален. Ведь здесь нет ни одной души, с которой я бы мог поговорить.

Сегодня Троица. В такие дни я всегда мягок и счастлив. Это праздники для меня. Я брожу по окрестностям и имею фрагмент мира перед моими глазами - вот она, старая Земля. Мои ноги слабеют, когда я думаю обо всём. Я так переполнен любовью, каждый день, всю мою жизнь - и у меня уставшее лицо.

Блаженно-сладостно утешение всё ж таки любимых...

То, что она мне тайно посылает,
прислушавшись к устам моей души,
её дыханье и гладит, и ласкает
тончайшим ароматом след моей вины...

Анна, я всё приношу к твоим ногам. Это повинность моей души. Смилуйся, я такой же человек, как Ты. Это не минутное настроение! Всё это чистая правда, всё, что я тебе говорю.

Дни идут к концу. И где-то посреди очередного шага прячется смерть.

Ты ведь тоже такая. Всё мне в тебе знакомо, всё знакомо...

За моими глазами находятся глазные впадины. Перед моей спиною нет ничего. Всё открывается навстречу движущемуся вперёд.

В странствие, путник! Любые дороги тебе по плечу.
Вслед за тобою и вместе с гремящей ночью
мчится ничто -

Я возвращаюсь назад в Россию. Скоро, как я надеюсь. Там моя родина. Кто в это поверит? Всегда, когда я об этом говорю, они смотрят на меня выпученными глазами. Будто думают, что я там нашёл золотую жилу. От них всего можно ожидать.

Стоят звёзды в темноте.

Должно даже для звезды,
мерить быстротечность,
как мерой мерить вечность
знают и вдали.

И они заплатят дань
и сойдут в могилу.
Заполняет их печаль,
они отрада миру.

Я люблю Тебя всем сердцем. Когда Ты умрёшь, я построю Тебе памятник - покрытый мхом камень на лугу, и сидящим в его тени лягушонком... Летний луг, Ты мудрая девочка. В травах идут гулять жуки и натыкаются на цветы. Над землёй летит по ветру белое облако... Ведь смерти в мире нет - кто знает, кто знает -


Вечер в сосновом бору,
воздух лазурный собой пропитав
над камнем и мхом дрожит на ветру
небесный запах трав:

Розовый свет
где корни сплелись как скелет... 
Там, где печальный сверчок
в тихий распадок зовёт
вниз, вдвоём, след в след
аромат
и свет.

Постарайся не болеть. Я бы так хотел приехать в Бреслау.


Всегда твой Герман.

31. мая (1942)

Дорогая Анна,

меня окружает столько печали - гром и молнии! Что за собачья жизнь. Каждый день я по шесть часов болтаюсь по пивным, пью пиво и кофе, почти совсем не могу ничего писать, трачу от тоски деньги. Смех, да и только.

Сегодня воскресенье, светит солнце. Завтра понедельник. Я переношу себя с трудом. Я слишком лёгок, уже не первый день.

Вчера вечером я брёл уже совсем поздно сквозь поля - При этом я думал о Тебе: Она была самой большой властью в моей жизни - знает ли она об этом...

Должен снова, мёртвый мнимый,
я тебя воспеть? Песен полон,
я стоял, пред похищенной и милой
садовницей прекрасных форм.

И прежде, чем ты взяла, зажмурясь,
мой, только брызгами играющий бокал,
и прежде, чем ты песен моих коснулась,
я пел не так - и я молчал.

Как я давал, что ты брала!
И более того я рассыпал холмами -
Что прежде лишь вершине посвящал,
по склону вверх ушла тропа,
и небо сбилось в сторону,
гигантское событие
осталось по ту сторону своей величины,
осталось узким, звёздным и вечно недостаточным.

Готовлю ли я праздник -
мой будет одиноким взмывающий полёт.

Как Тебе это? Хорошо? – Я так часто мучаюсь сомненьями, Ты даже не можешь себе представить, каково это. После этого я должен спать. Если бы со мной был хоть один человек, с которым я бы мог помолиться.

Смотри, мой бледный Господь в ночи -
смотри, страданье раскинуло сети свои,
расцветши на всех путях...

Вот кстати, ты знаешь это? Всё время эти старые стихи, которые мне вдруг открывают смысл происходящего –

Скажи, как душа твоя встретила смерть?
Светили ль тебе сотни тысяч свечей
сигналом бедствия в час расставания? ...
Видел ли ты, в окружении стен, вдали
чудесно мерцающий золотом мир,
беззвучный в заповеди воздержанья? ...

Было ли так, словно небо у ног
молча раскрылось минуя порог,
сонные двери пронзая? ...
Было ли так, что у солнца звезда
снова на землю взглянула она
блаженством весь мир заливая.

В видимом становится видимым невидимое: это нужно бы всегда держать себе перед глазами, чтобы не забывать. Ничто не забывается так легко, как это.

Всё, что с самого начала,
как сквозь мутное стекло,
жизнь мне тайно начертала -
глянь - исполнилось давно.

Если Ты опять будешь мне писать, напиши хоть одно письмо рукой.
Нет, нет, речь не идёт о каких-то целях, нет никаких целей -

Руки к миру протяни,
наощупь мир представить -
Душу шире разверни,
чтобы всё оставить...

Ведь поток из пестроты
жизнь с тобою свяжет -
и страданья, и мечты
мир тебе покажут...

Твоя любовь через чур для дня. Любовь сурова, никто уже не может от неё уйти, он должен всё дальше и дальше. Ведь не было ещё человека, который бы сделал хоть шаг назад. Кто попадает под любовь, находится под законом, он должен его исполнить. Любовь как замыкающий камень в вершине арки.

Я ведь только делаю, но Это происходит.

Не грусти.
Твой Герман

(31.май 1942)
Вы, хорошие девочки,

к Вам обращаю я речь мою. Ко всем Вам, хорошим девочкам! Вам нет необходимости меня слушать. Взгляните на то, что я пишу – это никому не предназначено и вовсе не поучение Вам, Вам Всем.
Поскольку я и сам знаю, как неохотно мы имеем учителей, которые произносят длинные речи, от которых устаёшь и хочется есть, поскольку я и сам прекрасно знаю, чего нам людям недостаёт и что нам нужно,
то я не хочу говорить Вам, Вам хорошим девочкам, длинных речей, а хочу обратить ваше внимание на Ваше сердце:
Там проговаривается мир.
Там находится в каждой из Вас
светящаяся картинка неба и земли.
Там стоят солнце и луна, и беседуют;
взгляните, как мал этот мир в Вас, Вас хороших девочках.
Там трудятся тихие потоки,
которые ищут Ваши ладони
посреди вещей мира.
Там очищается сладость Ваших глаз,
взглядом на светящуюся картинку земли
и излучается из цвета Ваших глаз,
цвет, который я называю живым.
Потому что цвет имеет жизнь
через жизненность цвета.
Смотрите, в видимом всегда становится
видимым невидимое.
И Вы хорошие девочки должны бы из слышимого
слышать неслышимое,
то есть,
чтобы вы услыхали неслыханное.
Со многими шёл я рядом через дорогу,
И ухо моё было полно шорохов,
однако мертво было желание.
Оттого, что Вы не слышали,
того, что неслышимо и должно быть услышано,
то вы и не хотели отдавать.
Потому что, если бы Вы восприняли голоса,
которые не говорят, и которые не слышит камень,
потому что они предназначены лишь Вам,
Вы уподобились бы саду из цветов
с тысячами фонтанов
и шли бы по миру
насквозь пронизанные светом.
Потому что мир глубок и прекрасен.
Следуйте лишь вашим сердцам, Вы, хорошие девочки –
я всегда весь Ваш –


Начало июня 1942

Дорогой Хуго,

Ты уже должен знать, что произошло. Я думаю в скором времени опять отсюда вырваться.
В настоящий момент я весь в несчастье. Я никого не знаю в Кёнигсберге, у меня нет ни одного человека. Я пью очень много пива, в этом моё развлечение.

Пока я сижу в этом мёртвом городе, я не могу писать длинных писем; я должен каждую строчку вырывать клещами.

Меня воротит! – ах, если бы меня здесь уже не было.
Если Ты уже получил печатные листы, пришли их пожалуйста и мне, я бы охотно в них заглянул.

В соответствии с твоим пожеланием, посылаю сегодня коллекцию моих вещей.

ПОСКОЛЬКУ ОНИ СТАРЯТСЯ

И поскольку они старятся, они становятся другими.
Они становятся похожими
и замечают это.
И вот они как деревья,
которые теряют листья -
не потому, что осень,
а потому, что они так состарились.

Птицы оставляют их сучья и уносят гнёзда прочь.
Об этом они не плачут
и не благодарят;
но они позволяют ветру вершить,
когда тот от самых высоких ветвей
обламывает куски размером с руку
и с рёвом швыряет им под ноги в кучи хвороста.

Дождь захлёстывает их легко,
И всё на них без труда покрывается канавками,
проводниками дождя.
Кто бы из них подумал ещё,
раскинуть лиственную крышу?
Земля вокруг них
опять приходит в себя
и зарастает цветами и травой
размером с палец от их высоты -
но они не думают об этом.

Их улыбка скользит по цветам
и теряется во мхах
луга и леса,
и они не дают больше тени
от солнца, исключают свет и тьму
из своих снов,
и всё уже иначе:
уж не в мелькании дня и ночи
врезаются окружающие фигуры
в их глаза.

Они уж не поют песен ветра,
а погружаются
с маленьким собственным звуком
и всем их скрытым светом, и улыбкой
в тёмную мощь корней
и преображают землю.


НО ВСТРЕЧУ ДЕЛАЮТ НЕОСУЩЕСТВИМОЙ...

Но встречу делают неосуществимой
один лишь взгляд и мысль о кабаках,
и не окончены картины,
и Бог на них восходит и спускается в низины,
и руки проливают в прах.

Их может разве что стошнить,
как затонувшие сосуды,
которым уж со дна не всплыть,
которые устали жить,
взывают к вечности под спудом.



И ВОТ ПРИХОДИМ МЫ В БЕСЕДКИ ЗАГЛЯНУТЬ

И вот приходим мы в беседки заглянуть,
в которых наши чувства сохраняет память,
на этот раз не с тем чтоб грабить
и рядом с близкой целью отдохнуть,

и даже если цели той бесстыдней нет,
так что из поцелуев, бередящих страсть,
должны бы были воры красть
всё то, чего мы не достигли: - Нет!

Как здорово, ведь это так...
На каждом дереве есть маленький росток,
который первый свой зелёный лепесток
полощет в небе ветру в такт

и с мимикой, немым под стать,
он в сердцевине, в тишине носимый -
от крика птичьего вдруг получает силу
беззвучно в этом мире стать.

Ещё раз благодарю Милли исключительный уход - это было прекрасное время.
Напиши мне о развитии твоей книги. Эта вещь меня полностью захватила.

Всего хорошего детям, Тебе и Милли.
Твой Герман.

Передавай привет знакомым!

(1942)

Дорогая Анна!

Сегодня 7 июня - замечательное воскресенье. Я сегодня в наряде и должен оставаться в казарме.
Я не знаю, что написать. В настоящий момент - сейчас утро - со мной в казарме ещё пятеро. Они мне мешают. После обеда все они уйдут в город, быть может тогда мне будет больше что сказать.
Ты не поверишь, как это всё здесь. Вчера я сидел с одним, он говорит: «Христианство - это гнойный нарыв на немецком народе». Можешь ты себе это представить? Я от растерянности начал читать ему стихи.
Здесь ночном баре с красными и жёлтыми светильниками выступает один пожилой мужчина, который дирижирует, пародируя Баха, Генделя и Бетховена; при этом «Адажио», «Весеннюю песню» и церковные песнопения исполняет танцевальный оркестр.
О, люди! Это ужасно. Ведь кто мог бы посметь посягнуть на этих великих; они живы только в трепете пред ними. Но люди! Об этом нужно плакать.


Ах, что вы знаете о жизни этой,
и думали ли вы о том хоть раз,
кто небо создал, кто источник света,
кто землю сотворил для нас? ...

Кто силу дал лесам для роста,
кто дал цветам энергию цвести?
Скажи, кто держит звёзды так легко и просто,
как эти звёзды согревают ночь скажи?

Кто делает сердца теплее,
когда беда нахлынула рекой,
когда над нами злые вихри веют
и смерть грозит костлявою рукой -?


Знаешь Ты «Призрака»?

Это лежит под знаком его власти,
Он делает слепого говорящим,
Немого заставляет прозревать.

Когда же он всё так переиначит,
что нет уже ни слышащих, ни зрячих,
позволит себе верность присягать.
       (1934)


Дорогая Анна, я точно знаю: до тех пор, пока живёт хоть один из тех, которые не знают, до тех пор никто из нас не блажен, потому что мы все должны в Царство Небесное. Господи, помоги!

Но что толку с того, что я это говорю? Сам я слаб и плох, и за весь день едва лишь нахожу редкие минуты, чтобы помочь другому.


Я злюсь и жалюсь за друга и за землю,
ропщу за ночь, за луг.
Лишь о себе не жалуюсь,
но прячу
по тайникам немыслимую боль
и неба звёздного печаль
тебе, любовь, в угоду.

Я многое знаю сердцем, что делает меня мудрее. Это неизвестно, что всякое знание должно прийти сквозь сердце. Это первое условие для веры. Я это знаю. Какой мне прок с того, что это и другим помогает. Я могу их видеть лишь моими глазами. В конце концов я уверен лишь в моей любви – в моей любви лишь только –

- и обо всём, что видел я
играючи спросил.
Тогда Бог всё, что видел я,
в ответ мне повторил ...

Приходит каждой ночью в мир
сребристая росса;
и утро пьет её в лугах
бредя через леса.

Благоухают, встретив смерть
прекрасные цветы;
поднявшись от земли за ночь,          
с коротким днём обручены как ты.

К обеду уж стоят давно, что и не знаешь -
Постой! Позволь им, ускользнув, цвести.
Ведь только то, что ты цвести оставишь,
в твоём ты сможешь сердце унести.

Всё происходящее – это ответ, человеческая воля – это постановка вопроса. Ответ – это исходная форма вопроса –

Все тягости легки в их самой тяжёлой точке. Только в пограничных областях, в отдельно-вырванном, существуют заметные тяжести. Только эти заметные тяжести давят, всё остальное несётся само. Как легко жить, как прекрасно, словно в парении.

Вчера я был в русском плену, из которого меня после трёх часов благополучно освободила штурмовая группа. Я как раз копал себе могилу.

Послушай меня пожалуйста. Я не могу ничего другого, как только просить Тебя, чтобы Ты меня выслушала -

Лишь сон, и счастье в клочья разнесла
та, что приветствует меня в тени.
А тот, кого любовь на небо вознесла,
всегда так мало получал любви...

Ещё стучится громче сердце после сна,
вернувшего блаженство и любовь -
страданью скоро станет грудь тесна
и вечной спутницею будет боль...

Как может это быть, что речь моя
уже коснуться может Слова,
но не могу, покинув здешние края,
увидеть очертанья берега другого? ...

Осуществляется всё, что преодолено, это здорово. И нет ничего другого. Знаешь Ты это:

Уж сердце пусто,
лишь губы ещё ищут жизни -
Ты более не ждёшь,
и тих, ускользающих поцелуев полон,
вечер.

Разносит ветер дня последнее тепло,
о сладостное содроганье -
в каждой клетке,
я вижу смутно.

И ночь ложится сверху
молча вниз,
послушай! – ночь.


Как часто я спрашиваю:
Чего ты ещё хочешь?
Что тебе подходит?
Что тяготит?
Приносит боль?
Это...

Кружится по ветру носим
листок и липнет в след.
Поскольку мир меня любил
дарю ему привет.

Склонился он, огромен, чист,
он сохранял меня;
И отошёл, концом всё заключив,
в своё вернувшись время.

Ведь, как листок, оставив ветвь,
прочь по ветру спешит,
так я почувствовал границу лет,
в которых жизнь лежит.

Как дерево, я ветру отдавал
иной залитый красками листок...
а что особенно красивым я считал,
записывал прилежно на песок.

И даже в самой злой нужде
я этот час всегда готовил...
и только смерти ждал везде,
которая мне взор откроет.

Что ещё должно быть сказано, чего не сказано ещё? Не знаю... Оповещать - это тоже ещё тот груз, которым можно набивать мешки. Иначе Христос не должен был бы становиться человеком. Было ли это очень тяжело?
Всё наше спасение в молитве, в живой молитве.

Твой Яков.
Кёнигсберг, 10. Июнь 1942.

Хуго, дорогой мой человек!

Я получил гранки. Сердечно благодарю. Там есть ошибки, ну да Ты их и сам увидишь. Я не могу припомнить, чтобы я Тебе высылал деньги.

Испекли ли Вы уже пирог из муки? Пришли мне крошки, чтобы я знал, как он пахнет.

Бывают ужасные случаи. Я оказался недавно со знакомым из города за одним столом. Он втянул меня в разговор, quel horreur, mon dieu! (какая гадость, боже мой- Французский). Это меня переполнило. Это был крепкий парень. Я посвятил ему это:

Двоякий вид у моего лица,
но тут я не уверен до конца.

Нужна мне правая и левая нога, когда бегу -
какая из них лучше – понять я не могу.

И душ имел бы тоже лучше две -
одна сидела бы как копия другой во мне

она как первая, но глубже размещается -      
да и вообще: душа перемещается.

Имел бы я глаза белёсые как снег -
не причинял бы боли никакой мне цвет.

Земля, ей богу, крутится почти по кругу,
красивей были бы - девичьи губы.

А иногда бывает небо голубым,
когда есть солнце, если ж нет - то хмурым.

Но как-таки случается нелепый поворот,
что кто-то в этом мире снова на ноги встаёт? –

Пусть милостивый Бог захочет нас простить,
вновь пожирает человек, чтоб человеком быть.


                Твой Яков

12. июня 1942.

Дорогая Анна,

я весь в сомнениях, что же я сделал. Твоё письмо полно тихого неприятия и противодействия мне. И тем не менее я не хочу Тебе отвечать со злобой. Я же не могу говорить ничего злобного в это ужасное время.

Но во вторник на следующей неделе я опять еду в Россию. Я этому очень рад. Там я опять смогу лучше писать. Ты только не сердись. Это конечно же жалко - я так считаю - что я совсем не мог к Тебе приехать. У меня много предчувствий.

Но, хорошо -
Я приношу тебе стих:

Как всё парит в молчании
в блаженном расставанье,
стихает ветра бег...
Уж всё ко сну отходит;
пастух овец уводит,
в горах белеет снег.

Летают над полями,
и над тёмными лесами
потоки тишины -
Все чувства скоро стихнут,
уменьшатся и сникнут...
я сплю - усни и ты - - -

Слово такая замечательная штука. Я потихоньку начинаю это понимать. Слово - это плоть или вещь. Все вещи - это только связи, воздействия, как и слово, которое в этом смысле соответствует вещам. Нам необходимо организовывать наши внутренние связи. В том месте, где находится их центр тяжести, совсем нет никакой тяжести, там всё не имеет веса, и, если мы там находимся, тогда происходят вещи. Мы только соответствуем и это соответствует вещам. Как-то в этом духе это должно происходить. Или Ты думаешь - нет?

Я пишу так много стихов, потому что хочу от них избавиться - не решаюсь сказать - чтобы доставить Тебе радость, тут я мог бы сильно просчитаться. У меня есть толстая красная книга, в ней записана всякая всячина.

Всё моё сердце Тебе, дорогая Анна.
                Твой Герман

13. июнь 42.
Дорогой Хуго,

я таки добился. Меня могут назначить на новое место только из моей старой части. 16. июня я уезжаю.

Мы родины своей чужие руки
и мы несём во все концы земли    
златой звезды лучи и звуки -
для родины мы все в дали.

Мы там, где мы так далеки,
и где мы не бывали;
рассказывает вновь нам старый ветер,
что нет туда пути на этом свете,
туда, где мы уже давным-давно бывали -
где наша родина и где мы все близки.


В целом я счастлив.
С сердечным приветом
Ваш Герман.
 
15. 6. 42
Дорогая Анна!

И всё-таки мне немного грустно, совсем немного грустно -
Я приехал сюда с кучей багажа; так много я потерял, кроме чувства лёгкой грусти. От всего остального я отказался, но что-то я всё-таки должен взять с собой, не правда ли?

Сейчас холодная ночь и ни одна звезда не пронесётся по небу. Я совсем не чувствую усталости, только тихую бодрость: кто знает?

Не нужно говорить! Погрузимся в покой -
Вот месяц в золочённых башмачках идёт за мной.
Кричит ночная птица от воды,
сверкают серебром лучи звёзды, 
густые облака заснули за рекой.

Стоят давно окрестные поля пусты -
Ни шёпота, ни возгласа на многие версты,
не дрогнет тонкий стебелёк;
о чём-то сбивчиво бормочет ручеёк.
И вдруг гудит набатом пенистый поток,
бурлит он брызгами грохочущей волны.

О человек! Уж время, ночь настала,
никто не может видеть, темень пала.
Деревья все идут молиться,
в озёрах рыба всплыть стремится,
с мольбою к солнцу обратиться,
чтоб в милости своей над нами встало!

Не нужно говорить! Погрузимся в покой!
В покой погрузятся и звёзды вслед за мной
и все поля хотят того же,
как и прохладный ветер тоже.
И только шепчет тишина, укрывшись в тень,
что милость - это каждый новый день.


Всего хорошего. Твой Герман.
18.6.42
Середина июня.

Дорогая Анна, приветствую Тебя.
Я так давно тебя не видел, что даже не знаю сколько лет Тебе теперь исполнилось. Опять пролетел целый год?
Сейчас на небе тучи, и у меня сильная тоска. Моё настроение уже давно достигло низшей точки. У меня уже нет ничего, чем бы я мог защищаться. Это этапы на пути к блаженству. Всё известно, и всё же это не принимает формы наружу. Как же это так, что человек от этого страдает? Я надеюсь, что Ты чувствуешь себя лучше.
Ах, это так жаль, что я Тебя не повидал.

Так опрокинь же
на меня ещё страданье,
чтоб растворился в нём -

Смири меня совсем,
чтоб уж меня не стало
каких-либо желаний ради...
но сам страдал бы
из себя -

Ах, знаю я,
Господь мой добрый:
сегодня должен я нырять
за бледным жемчугом -
и будет снова озером моим
звёзд, умирающих в пространстве
глубина.

Мы остаёмся одни с нашими сомнениями, это хорошо. Моё сердце тоскует о Вас всех, но всё находится за миром. Далеко за звёздами я думаю о тебе. Там мир как тень внутри моих глаз.

За расстояньями, в дали
тебя всегда мой взгляд найдёт -
и дальше утренней звезды
меня твой образ унесёт.

Здесь звёзды и ветер
несутся во тьме -
дальше их, дальше
живёшь ты во мне.

Всё дальше и дальше,
и мимо всего -
покой обрету я
внутри твоего.

Пойми меня, мы в руке Божией. Если я вообще что-то знаю, так только это. В этом я всегда нахожу утешение. Больше мне ничего не нужно, это мне давно уже стало ясно. В заключение я посылаю тебе букет цветов - на обратной стороне листа.

Получила ли ты мои письма? За последние три дня я не написал ни строчки, от этого я раздражаюсь на всё вокруг. Нужно быть много осторожнее с самим собой. Это много тоньше, чем шёлк.

Короче, напишешь мне поскорее, правда?


Всего хорошего.
Твой Герман.

(23.6.42)
Хуго, дорогой мой человек!

Сейчас, правда, середина ночи на 23.
Сегодня я получил Твоё письмо, кстати первое. Большое спасибо за бумагу!
Я проснулся, потому что мне пришло в голову вот что:

Темно твоё богатство то, что рвётся
через вуаль из беспросветных слёз,
склоняется ночь тихая и остаётся,
в лице твоём, о мир, лишённый грёз.

Идёт луна вокруг холмов могильных
и смотрит вниз на мир во мгле,
который свои сложенные крылья
бессильно опустил в тяжёлом сне...

Эти вечерние песни нравятся мне больше всего. Самое замечательное: рассказывать тишину - её можно действительно слышать.

ВЕЧЕР

Как растворяется тебе мир!
В блаженно склонённых цветках и ветвях,
и жадно сосущих вверх длинных корнях.
Насыщен воздушный поток -
и падает вниз лепесток,
так молись и молчи!

Тихо роются ветры
в пустых оболочках дня.
В потоках воды плывут небеса -
в прудах отражается солнца
багровый уход.
Нежно пахнет земля.
Скоро встречу мой сон -
как милостив Бог! -

В белёсом волнении луны
заснули моря,
и ночь уходит в их глубину.
Как утешительно отражается в её черноте
звёздное серебро вверх!


Как тебе нравится это:

Теперь я тихий и уставший,
и сон глубокий мной овладеть готов,
но воет во дворе у дома пёс прозябший
от стужи и пронзительных ветров.

Я постою на улице в раздумье,
вдали уже пробило два часа -
своё последнее, законное желанье
я поменяю в эту ночь для пса.

Уж поздно

Уж поздно – поскорей хочу заснуть.
Я обойду ещё раз вокруг дома;
Чтобы в сарае у овец задуть
неверное мерцанье фонаря ночного.

У лошади и у пернатых тишина,
косуле снится сладкий клевер;
Телёнок прижимается, не прерывая сна,
к корове у стены на сене.

В моей коморке подойду к окну...
Уж поздно – погляжу на твои звёзды,
молитву вспомню я одну
я говорю и слушаю – там за окошком шелестит
холодный дождь в цистернах мёрзлых.

И ещё один последний:

Слезами размытое небо,
как открывается твоя мерцающая синева,
отрадно тихо
из красным светом освещённых облаков
росистый вечер вниз спуская.

На том заканчиваю. Если это хоть как-нибудь возможно, пришли мне пожалуйста хоть пару сигарет. Может удастся собрать хоть сколько-нибудь. Они всё-таки нужны!

Анна пишет мне регулярно. Слава Богу хоть кто-то! Как там у вас, вообще, всё получается?

Я задерживаюсь здесь ещё на пару дней из-за проблем с ногой. Послезавтра отчаливаю. И тогда – Божия воля!
Сердечно благодарен за каждое письмо. Приветствуй всех наших!

Твой Герман.