За нее, родимую!

  Ярко-красные грозди калины, заливаясь смехом в объятиях лучей солнышка, заставляли прикрывать глаза. Деревцо примостилось на крутом обрыве реки и затмевало своими красками остальные травы и кустарники. Казалось, оно горело жгучей болью совестливого человека, который оступился в первый раз, и это немного мешало мне бросить спиннинг вниз, в омут. 
В метрах десяти от калины возвышалась разлохмаченная двуствольная сосна, третья часть корней которой свисала над руслом реки, уродливо разорванной сеткой. «Недолго осталось жить дереву», - мелькнула мысль. Мощное течение воды подмывало берег неумолимо и беспощадно, пробивая себе новое русло. Вверху высокий берег, связанный корнями сосны, трав и кустарников, нависал над водой. Он откидывал от себя нижние куски песка с глиной, пытаясь заглушить водную стихию, но та плевала на эти тщетные попытки, превращая грунт в полужидкую массу и разнося его по всему руслу. 
 У самого берега серебрились небольшие полоски протоки, что разрушало его, а чуть дальше образовался небольшой омут из островка с кустарниками. Размеры омута, метра два в ширину и четыре в длину, привлекли мое внимание, но попасть в ограниченную площадь, да еще с высокого осыпающегося берега, было непростой задачей.
 А чутье рыболова рисовало там сборище щук и язей.
Азарт возбуждал, мои руки быстро готовили спиннинг к броску.
 Изрезанный берег, двухметровая высота, шум воды и солнечные лучи – все это отошло на задний план, блесна уже сверкнула своими хищными зубами.
 Первый заброс оказался неудачным, блесна не успела опуститься в глубину, как оказалась вблизи островка. Второй бросок был хорош, но никто не покусился на красивую обманку.
 «В русских сказках все хорошее случается в третий раз», -  усмехнулся я.
 Но вдруг рука, державшая удилище, ощутила резкий удар, плетенка дернулась, натянулась и бросилась в воду. Я едва удержал удилище, успев зафиксировать разматывание лески.
 Однако мощный удар на секунду вывел меня из равновесия, и, сделав пару вынужденных шагов вперед, я полетел в преисподнюю…
 Плюхнулся вниз, прохладная вода взбодрила тело и накрыла с головой, но не остудила азарта рыболова - удилище я держал мертвой хваткой.
 Ноги не чувствовали дна, рот хлебнул водицы и мое тело, подхваченное сильным течением, понеслось по воле могучей сибирской реки.
  Изловчившись, я с трудом схватил одной рукой куст ивы с островка, мимо которого чуть не пролетел, и вынырнул, хватая жадно ртом воздух, как пьяница с похмелья кружку пива. Вторая рука держала спиннинг с упертой рыбой, которая то натягивала мою плетенку струной, то дергала ее в разные стороны.
 Сапоги заполнились водой и тащили меня на дно. Не отпуская удилище, где задом, где левой рукой, вскарабкался на островок. Взгляд мой искал выход на берег, но тщетно, зато заметил, как хохотнула ветками сосна, словно насмехаясь над моим предсказанием ее скорой гибели.
 «Надо или скинуть сапоги, - мелькнула здравая мысль, - или бросить спиннинг».
 Но за мысль о спиннинге стало стыдно. Отпустить же «золотую рыбку», непростым образом доставшуюся мне, не простил бы себе никогда. Тем более, что впереди, покачивая лямками, безмятежно уплывал от меня навсегда рюкзак с деньгами, блеснами и другой снастью.
 Я примостился, как мог, на куст, рукой держась за пару веток, и попытался носком одного сапога снять второй. Повезло, что я надел сапоги на два размера больше, но даже здесь потребовалось минут пять, чтобы скинуть сапоги. А стоили они пять тысяч, немалая сумма по тем временам. Моя добыча становилось очень дорогой!
 "Золотая рыбка» стала вести себя спокойнее. Мы уже сроднились и стали похожи на супругов, проживших не один десяток лет. Иногда казалось, что она отцепилась - леска ослабевала, и это вызывало беспокойство. Я знал, что пологий берег впереди  метрах в двухстах пятидесяти, и поплыл по течению. Перевернулся на спину, подгребая одной рукой, а второй крепко сжимал удилище, живо работая ногами.
Долго ли, коротко ли, но испытания человека заканчиваются либо гибелью, либо чудесным спасением, и если я написал, значит, остался жив.
 Плыли мы с рыбой в общем-то мирно, она уже почти не дергалась, видимо, смирилась. Хотя временами, как любая супруга, взрывалась без особых на то причин.
 Двести пятьдесят метров вроде немного, но на половине пути мою правую ногу стало сводить судорогой и воды наглотался мама не горюй. Тело начало деревенеть, бил озноб, поэтому, выбравшись на галечный берег, я расцеловал его, как странник, давно не бывавший на родине, а потом минуту лежал неподвижно, приводя в порядок дыхание. 
 Удилище не дергалось, и я снова забеспокоился, стал крутить катушку и вот увидел свою щуку килограммов на восемь! Она плыла за спиннингом прямо, без движений, словно обреченная на казнь, лишь дернулась при выходе на берег, но слабо, смирившись со своей участью.
 Ее глаза смотрели на меня печально. Я застыл, потом опустился на колени, с трудом вынул ее зубы из блесны, разорвав у рыбы верхнюю губу. С глаз щуки мне на руку упала капля воды, словно слеза.  Стало не по себе, и, схватив щуку за хвост, я потащил ее в реку.
 Оказавшись в водной стихии, она не спешила исчезнуть. Развернулась ко мне мордой и долго смотрела в мои глаза, но человеческим голосом ничего не произнесла. Махнула плавно хвостом и исчезла в глубине вод.
 Нет, не рыболов я все же, а рыбак - добыча не является моей целью...
 В деревню пришел босиком и без рюкзака, но со спиннингом. Шел быстро, почти бежал, согревая продрогшее тело. По лесной тропинке двигаться было легко, песчаная почва вперемешку с травой и листвой не колола ступни ног. Смешанный лес с многочисленными кустарниками был прекрасен. Осень разукрасила его во все цвета и оттенки от ярко-бордовых листьев черемухи, зеленых иголок сосен до темно-красных листьев боярышника и золотистых листьев березы. Кукушка радовала, считая мои годы не останавливаясь, где-то стучал дятел, монотонно выполняя заложенную природой работу.  Иногда резко взлетали птицы из травы. Лес жил своей жизнью.
 Первые дома деревни вернули к реальности, я вспомнил, что денег у меня нет, и это немного охладило радость спасения, но решил попытать счастья. В первый дом я не сунулся, услышав злобный лай огромного пса, бьющегося в истерике возле забора.
 Во дворе соседней избушки сидел на бревне седой дед, с бородой, как и положено, и точил нож. Я открыл калитку. Он бросил на меня взгляд и продолжил свое дело. Я сел на другой конец бревна. Закончив свое занятие, дед выдавил пару слов:
 - Чего надо?
 - Даже не знаю с чего начать… 
 - Так начни с просьбы, ; дед усмехнулся, - сапоги-то, видать, пробухал на рыбалке?
 - Нет, с обрыва свалился, искупался немного.
 Дед вынул пачку «Беломора», размял один конец папиросы, второй примял и, достав спички, закурил. Затянулся и выпустил дым в мою сторону.
 -Долго выбирался? Сапоги вспорол ножом?
 - С полчаса, пока до пологого берега доплыл. Сапоги на два размера были больше.
 - Ездите, городские, всю речку испоганили, всюду бутылки, окурки, полиэтилен. Будь моя воля, не пускал бы вас.
 - Я окурки тушу  и в карман, ничего не оставляю после себя, - попытался оправдаться.
 - Бери, покури, - он протянул пачку, - мой внук и тот, непутевый, приедет с компашкой и только водку жрет.
 Я затянулся и поперхнулся дымом, кашель не давал говорить.
 Дед усмехнулся:
 - Я первый раз на фронте закурил, также кашлял, а потом уже не мог без этой гадости.
 - Воевали? На Западном фронте?  - фронтовики всегда вызывали у меня уважение и интерес.
 - Пришлось до Померании дойти, жаль, на Берлин не попал. Тогда рвался, а сейчас думаю - может, и повезло, что не отправили. Домой живой пришел, только пару ранений. Ладно болтать, идем в хату, одежонку дам да стакан самогона для сугрева.
Мы зашли в домик, который прилично просел в землю. Внутри была большая кухня с печкой, столом и четырьмя табуретками. Стол покрыт цветной клеенкой. На нем стояла плетеная ваза, накрытая полотенцем, видимо, под ним хранился хлеб. У меня сразу рот наполнился обильной слюной.
Дед протянул мне ватные штаны и теплую куртку
 - Оболокайся. 
А сам включил плитку, на которую водрузил кастрюлю. Из шкафчика, что висел над столом, достал бутылку с мутной жидкостью:
 - Первач, градусов 60.
И налил полстакана.
Вскоре на столе появились хлеб, соленые огурцы и алюминиевая чашка щей.
Он налил себе немного и пригласил выпить:
 - За нее, родимую!
Я не понял, за кого пьем, но поддержал молча. Мелькнула мысль: «Пью за щуку».
 Самогон обжег горло, пахнуло сивушным запахом, но я стал быстро закусывать горячими щами.
 -Еще будешь? ; предложил старик.
 - Нет. Если только с вами за компанию.
Вместо ответа старик задал вопрос: 
 - Где трудишься, наверное, торгуешь?
 - Нет, начальником цеха на заводе.
 - А шо, еще остались заводы? - искренне удивился дед. - Как тебя кличут-то? 
 - Андрей, ; я уже доедал тарелку щей, наваристых, с пленкой ярко-желтого жира и сочным мясом на костях грудинки.
 - А меня Федор. Ты скажи мне, как же мы страну такую разрушили? Даже у нас никто не работает, артель рыбацкая и та почила в бозе.
   Я хотел обойти эту щекотливую тему, но отмалчиваться было нельзя:
 - Верхушка партийная и предала всех, раньше пользовалась льготами исподтишка, а теперь ; они бизнесмены, олигархи с большими деньгами.
 - Эх, паря, а ты ведь прав. И что делать?
На извечно русский вопрос у меня был только один ответ:
 - Работать, чтобы семью кормить.
 - А мы за что кровь проливали?! - закипел дед повысив голос, в нем прозвучала дикая обида.
 - За жизнь наших близких, за родину, - попытался я успокоить фронтовика.
 - Выходит, я и за внука воевал, - тихо произнес старик.
 - Верно, и за внука, хотя его тогда не было и в помине.
 - А внук пятьдесят тысяч требует, задолжал кому-то в проклятом городе, а где их взять? Вот если бы ружье продать, так я не знаю кому, - дед как-то сник, и мне стало его жалко.
 - А что за ружье? Пятьдесят не слишком ли дорого?
 - А ты посмотри, говорили, расписывал какой-то Раш, не знаю, кто такой, может, русский, - дед через минуты две вернулся из спальни с трехствольным ружьем: два гладких ствола калибром 16 и один нарезной 7,92.  Его украшала инкрустация знаменитого гравера. Гравировки Раша были невероятно красивы, узоры на металле создавали неповторимые картины. Если учесть, что гравер умер в XIX веке, то цена этого оружия, в зависимости от его истории, была значительно больше. Я дважды видел такие ружья на фотографиях у знакомого коллекционера, но вживую впервые.
 - Откуда оно у вас? - с удивлением, перемешанным с нетерпением в голосе, спросил я.
- Давай еще по маленькой, расскажу, если хочешь. Или чай налить?
 - Давайте чай.
Мы стали пить чай. Дед молчал, уткнувшись взглядом в ружье.
 «В сорок пятом, в Померании, мы брали поместье барона, в котором засели эсэсовцы,  - медленно начал рассказывать фронтовик. - Замок в поместье был трехэтажный, на верхнем этаже в одном из окон строчил пулемет, простреливая все подходы к зданию. Артиллерия дивизии отстала на марше, а нашу роту разведчиков бросили на штурм. Но пулемет не давал возможности подойти к забору, несколько наших полегло.
Мне приказали, как снайперу, убрать пулеметчика. На полях около поместья было несколько берез, вот там я и оборудовал ночью свою лежку. На рассвете одним выстрелом убрал пулеметчика. Наши бойцы бросились к кирпичной ограде, но пулемет снова заработал. В прицел я увидел офицера, но попасть в грудь удалось только с третьего выстрела. За это время он успел ранить двоих наших, в том числе моего друга Василия. Когда штурм закончился, мы занесли раненого в большой зал, и сестричка стала перевязывать его рану.               
Зал был похож на музей: скульптуры, на стенах много часов, шкафы резные из красного дерева, а в них красивая посуда. Василий заснул от наркоза, а я с разведчиком двинулся по замку - еще раз проверить комнаты, которых оказалось больше двадцати. Одна дверь была заперта. Разведчик взял наизготовку автомат, а я пытался ногой выбить дверь, но она даже не шелохнулась. И вдруг неожиданно распахнулась, за ней стояла женщина лет шестидесяти, худая, высокая, с морщинистым лицом. Она подняла руки и что-то лепетала по-немецки. Мы отпихнули ее в сторону и заскочили внутрь.
Там стояла большая двуспальная деревянная кровать с высокой резной спинкой. Кровать была застелена белоснежным одеялом, в центре которого горело красное пятно. Я сдернул одеяло, под ним лежал человек в немецком кителе. Вся грудь и живот его пропитались кровью. Это был офицер, который ранил Василия и которого я подстрелил. Медсестра осмотрела раненого, перевязала и покачала головой:
 - Большая потеря крови, едва ли выживет. Нужно срочно в госпиталь. Но сейчас нужно увозить своих тяжелораненых. Завтра попробуем его забрать.
Подошел командир роты, старший лейтенант:
 - Пусть сдохнет здесь, нечего его везти, сволочь, до последнего убивал наших бойцов.
 Все молчали, понимали злость командира, у которого семью зверски замучили в Могилеве.
 Медсестра откликнулась:
 - Забыли приказ? Завтра поможем.
 И снова все промолчали, а командир плюнул и вышел на улицу.
 Машина с нашими тяжелоранеными ушла в госпиталь, остались легкораненые и немецкий офицер.
Ночевали с тремя разведчиками на третьем этаже, рядом со спальней, где лежал фашист. Утром, часов в шесть, в дверь осторожно постучали.  Я открыл дверь. На пороге стояла хозяйка замка со слезами на глазах и что-то говорила на немецком. Потом взяла меня и повела в спальню. Там стало понятно, что ее муж скончался. Я стоял и смотрел на неподвижное серое лицо моего врага, а в душе висела тишина, такая же, как в спальне.
У меня не было угрызений совести, война есть война, кто кого убьет первым, тот и останется жить. Я хотел жить, что уж говорить, как, наверное, и он, но в этом бою выиграл я. А вот смотреть на неподвижную фигуру жены было как-то неудобно, хотел уйти, но женщина начала что-то быстро говорить, потом схватила связку ключей и повела меня из дома, где мы были, в небольшой домик, там находился инструмент и столярный станок.
  Она отодвинула бочку, под ней я увидел крышку от подвального люка с замочной скважиной, которую немка открыла ключом, и мы спустились вниз. Там было несметное количество бутылок вина. Она стала пихать мне бутылки и продолжала говорить. В общем, выхожу я, навьюченный под завязку, и мы идем к командиру. Старший лейтенант, увидев преподношение, воскликнул:
 - Как же мы осматривали? Где взял?
 - Вот, немка дала, да там еще сотни бутылок, а может быть, больше. Она о чем-то просит, надо бы Михаила позвать, пусть переведет.
 Нашли Мишу, бывшего студента, знающего немецкий язык. Тот перевел, что женщина просит похоронить ее мужа. Командир плюнул:
 - "Фашиста хоронить не будем. Пусть гниет, сволочь!»
 Дед, замолчал. Выпил глоток чая. Вдруг подался ко мне, вставая из-за стола:
 - Ты понимаешь, когда мы зашли на территорию Германии, я не мог понять, зачем немцы пошли завоевывать нас?! Не мог - и все. У них тогда в деревнях туалеты были в домах, водопровод, а у нас бочками развозили воду по дворам или на речку бегали с коромыслами. У них все красиво, ограды покрашены, улицы заасфальтированы, а у нас в деревне по сей день гравийка! Зачем?!
Я молчал, мне становилось немного не по себе, об этом я уже слышал от Героя Советского Союза Вершинина.
«Так вот, - опустившись на стул и успокоившись, продолжил Федор, ; все разведчики против просьбы немки ополчились, никто не хотел хоронить фрица. Оно и понятно, каждому фашисты принесли столько горя и беды. А я самый старший среди ребят, мне почти 30 лет и воевал я с 41-го года, с Москвы начал. Молодежь уважала меня, называла отцом Федором.
Неудобно мне было отказать в похоронах, не по-людски, все же фриц уже мертвый. Да и на бабские слезы смотреть не могу, а немка поняла общий настрой – стоит, тихо плачет, превратившись мигом в старуху, даже сгорбилась. В общем, не выдержал я:
 - Ладно, сам похороню, а то смрад в доме всех одолеет. 
И обращаясь к земляку ; сибиряку из Иркутска, попросил:
 - Пойдем, ты мне поможешь.
 Воцарилось гнетущее молчание. Я взял за локоть жену офицера и двинул в спальню. Сибиряк подошел позже.
 В общем, похоронил я врага, мною и убитого, в красивом семейном склепе.
А на следующий день наша рота выдвигалась в другое место. Я уже был на улице, когда жена покойного офицера выбежала ко мне с этим ружьем и все повторяла, показывая на рисунки на оружии: «Раш, Раш.  Данке, данке шон». В благодарность, выходит, подарила. И это ружье мне долго служило верой и правдой, но уже третий год не хожу я на охоту, ни к чему мне оно».
Я сидел, не шелохнувшись, история меня впечатлила. И задал дурной вопрос:
 - А фамилию фашиста помните?
 - Ты что, какая фамилия?! Я сначала вообще брезговал брать ружье в руки, спиртом протирал несколько раз. Но через год пошел на охоту и после уже не расставался с ним, волей-неволей сохранял, получается, память и о немке, и ее муже, и о войне...
Рассказ закончился, я был ошеломлен, мысли, образы, переплелись замысловатыми узорами:
 - Да, история! Но поступили вы правильно. Не похоронили бы, вспоминали всю жизнь с тяжелым сердцем эту историю.
 - Давай по маленькой, ; предложил фронтовик. - Да поедем на реку, сети проверим, домой на уху рыбки увезешь.
И опять под тост: «За нее, родимую!»
Лодка летела вверх по течению реки, разбрасывая брызги по краям. Дед Федор сидел на носу, управляя нашей «птицей». Неожиданно я увидел свой островок. Поднял взгляд на берег и рассмеялся, отчетливо увидев сосну, куст калины, и помахал им рукой.
Дед удивленно отреагировал:
 - Ты чего, там же никого нет?
 - Там счастливое место, оттуда я свалился! - перекричал я шум мотора.
Федор понял шутку, усмехнувшись в усы.
Улов оказался приличным. Несколько больших язей, каждый не меньше полутора килограммов, много лещей и несколько щук.
Лодка пристала к берегу, дед достал мешок, и я стал забрасывать в него рыбу. Когда взял щуку, то остолбенел - у нее болталась разорванная губа, да и длиной она была такой же, как та, что я отпустил. Щука вела себя достаточно тихо, не моргая, смотрела на меня.
 - Федор, а можешь мне эту щуку отдать? - слетела с моих губ просьба.
 - Бери, хороший экземпляр, на котлеты пойдет, + согласился мой знакомый.
И вдруг закричал: 
 - Ты чего, похорукий, упустил красавицу.
Он увидел, как я бросил щуку в воду.
 - Извини, Федор, вечером тебе расскажу. Не мог я ее не отпустить, она познакомила меня с тобой. А ружье я у тебя куплю.
Через неделю я отдал две свои зарплаты за ружье, и так сложилась судьба, что на тридцать лет уехал из этих мест, но всегда помнил о старике.
И вот недавно я снова приехал в те места, очень хотелось фамилию фронтовика узнать, чтобы написать о нем, но, к большому сожалению, деревня исчезла. Хотя по номеру ружья я узнал, что сам Бисмарк наградил отца барона ружьем фирмы «Браунинг» с гравировкой Раша...
А фамилию русского человека я так и не нашел, хотя прошел все могилы на кладбище. Съездил на свой обрыв. Сосна исчезла, вместо нее росли три подростка - маленькие сосенки. Я погладил их мягкие иголочки, сорвал пару ягод калины и подошел к краю обрыва...
 И всплыл   образ деда Федора, а за ним все картины того дня. Я достал бутылку водки, плеснул понемногу в два стакана и, чокнувшись с памятью, произнес:
 - За нее, родимую, душу русского человека!