Перегон

Перегон.

Помню те дни в девяностые, будто вчера было. Москва тогда жила какой-то лихорадочной, нервной жизнью, а под землей, в метро, время текло иначе. Густо, вязко, как клей. Я тогда обходчиком путей работал. Смена ночью, когда последний поезд уходит в депо, и до первых утренних составов тишина. Ну, как тишина… относительная. Вечный гул вентиляции, капель где-то вдалеке, скрип металла. В общем, привычные звуки, фон нашей работы.

Мы с напарником, Серёгой, шли по перегону где-то между «Третьяковской» и «Китай-городом», сойдя со служебной галереи, так как они были узкими и неудобными. Старый участок, глубокий. Фонари на касках выхватывали из темноты ржавые скобы тюбингов, блестящие от влаги кабели, бесконечную ленту рельсов, уходящую во мрак. Работа нехитрая, осмотр пути, креплений, контактного рельса. Простукивали стыки молоточками, проверяли зазоры. Обычная рутина.

Ночь была душная, даже здесь, под землей, чувствовалось. Воздух стоял неподвижный, пахло сыростью и чем-то еще… затхлым, старым. Мы прошли не так уж и много от станции. Голоса гулко отдавались под сводами тоннеля. Серёга что-то травил про свою дачу, я поддакивал, думая о своем.

В такие моменты я всегда вспоминал старые истории о метро, те, что рассказывали старики на перекурах в депо или шептались между собой старожилы-обходчики.

Говорили, что под землёй есть тоннели, которых нет ни на одной схеме. Целая паутина заброшенных ходов, построенных ещё в тридцатые годы. Якобы Сталин приказал прорыть их для эвакуации правительства в случае войны. Но война закончилась, а тоннели остались. Кто-то даже утверждал, что они вели прямо в бункеры, где хранились запасы продовольствия и золото партии. Только никто так и не нашёл эти пути. Или просто всё это враньё.

А потом были другие истории, более жуткие. Про станции, которые никогда не открывались для пассажиров. Например, «Дворец Советов». Говорили, что её построили, но так и не пустили в эксплуатацию. Почему? Кто знает… Одни поговаривали, будто грунтовые воды подмыли основание, другие, что там произошло что-то странное во время строительства. Инженеры, рабочие, даже охрана, все пропали без следа. Теперь, мол, там живут крысы, а может, и что-то похуже.

Серёга как-то раз рассказал мне историю про своего деда, который работал на строительстве Калужской линии. Тот якобы видел, как ночью, когда все расходились, в тоннелях оставались люди в чёрной форме. Они что-то проверяли, что-то прятали. А однажды он услышал, как кто-то кричит из глубины недостроенного перегона. Кричал так, будто его резали на живую. Дед побежал туда, но никого не нашёл. Только следы на полу, длинные, будто кто-то волочил что-то тяжёлое.

Я всегда считал эти истории байками, выдумками людей, которые слишком долго провели время под землёй. Но сейчас, шагая по этому тёмному перегону, я впервые задумался: а что, если в них есть доля правды? Что, если под этой бетонной оболочкой, под этими рельсами и кабелями, действительно скрывается что-то непостижимое? Что-то, что наблюдает за нами из тьмы?

И тут, будто отвечая на мои мысли, я впервые это услышал. Не сразу понял, что именно. Просто фоновый шум как-то изменился. Стал другим. Будто к привычному гулу добавилась едва различимая нота. Очень низкая, почти инфразвук. Она не столько слышалась ушами, сколько ощущалась всем телом. Вибрация, прошедшая по подошвам старых рабочих ботинок, по позвоночнику.

— Ты слышишь? — спросил я, останавливаясь и прислушиваясь.

Луч фонаря замер на стене, покрытой белесыми разводами.

— Что? — обернулся Серёга. — Вентиляцию? Так она всегда гудит.

— Нет… Другое что-то.

Он замолчал, напряг слух. Несколько секунд мы стояли в этой гулкой тишине, нарушаемой лишь далекой капелью. Низкий гул вроде пропал. Но именно тогда, в этой паузе, мы услышали голоса. Тихий, неразборчивый шепот, похожий на шелест сухих листьев или помехи в старом радиоприемнике. Слов было не разобрать, но мне отчетливо показалось, что этот шепот зовет нас куда-то. Не агрессивно, нет, скорее… манит. Тянет за собой, в непроглядную тьму впереди. Или позади.

— Что за чертовщина? — пробормотал напарник, явно тоже услышав. — Радио какое-то ловит? Помехи?

— Не похоже, — ответил я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Тревога, до этого беспричинная, обретала форму.

— Слишком… Близко звучит.

Мы пошли дальше, но теперь уже молча, прислушиваясь к каждому шороху. Странное чувство не отпускало. Будто кто-то невидимый стоял совсем рядом, за спиной, и дышал холодом. Я несколько раз резко оборачивался, светя фонарем в темноту позади нас. Ничего. Только убегающие вдаль рельсы и чернота.

И тут вернулся другой звук. Теперь он был отчетливее. Не гул, а… будто кто-то скребет по бетону. Медленно, с усилием. Скреб-скреб… Пауза. Скреб… Звук шел откуда-то сбоку, из-за тюбинговой стены, или даже изнутри нее.

— Вот! — прошептал я. — Слышишь теперь?

Серёга замер. Его лицо в свете моего фонаря стало испуганным.

— Слышу… — так же шепотом ответил он. — Крысы, может? Здоровые тут бывают, с кошку размером.

Но это не было похоже на крысиную возню. Звук был слишком размеренным. И в нем чувствовалась какая-то чудовищная сила. Скреб… будто что-то огромное пыталось продраться сквозь толщу бетона и чугуна.

Мы стояли не двигаясь, боясь спугнуть, боясь привлечь внимание того, что издавало этот жуткий звук. Воздух вокруг стал плотным, тяжелым. Казалось, сама темнота сгустилась, стала почти осязаемой. Пропали все посторонние шумы, ни капели, ни гула вентиляции. Только этот мерный, леденящий душу скрежет.

И внезапно к нему добавилось еще кое-что. Тихий, прерывистый звук, похожий на вздох. Глубокий, сиплый, будто из простуженных легких размером с мех гармони. Он раздался совсем близко, прямо за стеной тоннеля.

Холодный пот выступил у меня на лбу. Страх был не резким, не паническим, а каким-то глубинным, первобытным. Страх перед неизвестным, перед тем, чему нет названия и объяснения. Не было ощущения опасности в привычном смысле. Никто на нас не бросался, не угрожал. Но было абсолютное, тотальное чувство присутствия. Чего-то чужого, чему не место здесь, да и вообще в мире людей.

И словно этого было мало, раздался смех. Сначала тихий, переливчатый, женский. Он прозвучал откуда-то из глубины тоннеля, из непроглядной тьмы позади, отражаясь от стен и путая направление. А потом к нему присоединился другой, высокий, звонкий, детский. Но в этом смехе не было радости. Он был холодным, пустым, как звон разбитого стекла в пустой комнате. Не понятно, откуда точно он звучал, но явно из тоннеля, из самой его черноты. Смех и скрежет сливались в жуткую какофонию.

Серёга дернул меня за рукав. Его глаза были расширены, лицо белее мела.

— Пошли отсюда, — просипел он. — Тихо… Пошли. Быстро!

Мы медленно, стараясь не шуметь, попятились к станции. Скрежет, вздохи. Этот леденящий смех продолжался за спиной. Они, или это, не преследовало нас, но само наличие в этой подземной тишине выворачивало душу наизнанку. Мне казалось, что если я обернусь, то увижу нечто такое, от чего разум просто откажется работать. Но я не оборачивался. И Серёга тоже. Потому что позади нас ощущалось чьё-то присутствие, чьё-то зловонное дыхание.

Мы шли быстро, почти бежали, но не издавая лишних звуков. Каждый шорох собственных шагов казался оглушительным. Страх следовал за нами невидимой тенью. Он был разлит в самом воздухе, в вибрациях под ногами, в пляшущих лучах наших фонарей.

Когда впереди показался тусклый свет служебных ламп у входа на станцию, мы выдохнули. Звуки позади стихли, будто их и не было. Но тяжелое, давящее ощущение присутствия не исчезало, пока мы не поднялись на платформу, в относительную безопасность пустого ночного вестибюля.

Мы не обсуждали это. Ни тогда, ни потом. Просто молча доработали смену, сдали инструмент. В глазах Серёги я видел тот же страх, что поселился и во мне. Не страх перед чем-то конкретным, а страх перед самой возможностью существования такого.

Я уволился через пару месяцев. Не мог больше спускаться в эту темноту. Тот ночной перегон до сих пор снится мне иногда. Не звуки. Их я почти забыл. Снится ощущение. Ощущение чего-то огромного, невидимого и непостижимого, что просто есть там, в глубине, и иногда… оно дышит. И шепчет. И смеется.