Как мы с папой были маленькими

Рассказы опубликованы в Альманахе "Сверстнику", вып.28.– Бийск.– РОАК ОООП "Общероссийское литературное сообщество", 2025.

1. Боренькины дни рождения

     Часто говорят, что все мы родом из детства. Это утверждение звучит банально, но в то же время напоминает закон, не предполагающий другого человеческого состояния, кроме детства, как отправной точки по пути во взрослую жизнь. Так-то оно так, но сравнивая своё детство и тот же период в жизни двоюродных братьев и сестёр или моих друзей, я прихожу к выводу, что люди вырастают не вообще из детства, а из своего, личного, определённого конкретному человеку. И что-то там, в этом детстве, происходит такое, что на долгие годы для каждого образует свой, уникальный по свойствам, незримый коридор, стены которого представляют собой активную среду, помнящую нас такими, какими мы были в первые годы своей жизни, предопределяющую личностные изменения по мере взросления и подталкивающую к тем или иным поступкам в разных жизненных ситуациях.
     В какой-то мере многие начинают понимать это уже в детстве. Во всяком случае, видя совершенно разные типы характеров родных и других, встречавшихся мне людей, я напрямую не соотносил это с тем, что у этих людей по разному складывалось детство, хотя неосознанно и искал в этом периоде жизни нечто, программирующее поведение людей в будущем, когда спрашивал свою бабушку Марию Кирилловну:
     – Ба, а расскажи – как папа был маленьким?
     По прошествии многих лет, я стал серьёзно относиться к этой закономерности, не раз подтверждённой конкретными примерами, и, встречая того или иного человека, уже мог с некоей долей уверенности предположить какие-то особенности, скажем так, замеса личности, произошедшего в детские годы. А на мою просьбу бабушка откликалась и, похоже, сама получала удовольствие, вспоминая детство моего отца.
     Один смешной случай произошёл когда Бореньке, как его называла бабушка, было три года. К ним пришли гости, а чтобы сын не крутился под ногами, его закрыли в спальне. Через некоторое время кто-то из гостей обратил внимание на то, что из-под двери медленно выплывают друг за другом желтки куриных яиц и, словно фонарики, образуют праздничную гирлянду. Бабушка спохватилась, открыла дверь в соседнюю комнату и увидела такую картину: Боренька сидит под кроватью, достаёт из плетёной корзины одно за другим куриные яйца и разбивает их об пол. Надо сказать, что в тридцатые годы прошлого века не было холодильников, и продукты хранили в погребах или в прохладном месте, недоступном для солнечных лучей, каким в доме бабушки оказался угол комнаты, где стояла Боренькина кроватка. А так как их деревянному дому было уже много лет, одна его сторона просела, и полы в комнатах имели небольшой уклон. Из-за этого содержимое разбитых яиц устремлялось потоком в сторону двери и через щель под нею вытекало в гостиную.
     – Что же ты делаешь, Боренька? – только и смогла воскликнуть бабушка, всплеснув руками.
     Её сынок выглядывал из-под кровати и улыбался, довольный тем, что результат его труда был замечен и доставил гостям немалоую радость, поскольку все они от души смеялись.
     Другая история касалась празднования дня рождения моего папы, когда ему исполнилось пять лет. По такому случаю ему подарили лошадь, сделанную из папье-маше и установленную на две деревянные планки с колёсиками. Подарок очень обрадовал папу. Глядя каждое утро в окно и видя, как из конюшни, расположенной во дворе их дома, выводят лошадей, чистят их и расчёсывают им гривы, он думал, что ещё очень не скоро ему удастся вот так запросто общаться с этими удивительными животными. Для этого нужно было сначала вырасти. А потому подаренная родителями на день рождения лошадка разом решала все его проблемы, и мечта обладать своим собственным рысаком больше не казалась несбыточной.
     По традиции пришедшие в гости родственники сидели за празднично накрытым столом, поздравляли маленького Борю, ставшего ещё на один год взрослее, и вручали ему свои подарки: воздушного змея, удочку, перочинный ножик и, конечно же, конфеты, которые малыш успел полюбить за те несколько лет, которыми он наградил обожающих его родителей. Все восхищались подаренной ему лошадью и подсказывали родителям, что в конюшне не мешало бы выделить стойло для нового скакуна. Демонстрируя подарок, Боренька садился верхом на лошадку, и гости по очереди катали его вокруг стола.
     – Лошадка устала! – остановил Боренька  очередного гостя, проявившего желание покатать именинника.
     Забрав у него из рук поводок, именинник повёл лошадку в другую комнату.
     – Конечно, конечно! – согласились гости. – Пусть лошадка поспит!
     – А вы не шумите! – строгим голосом сказал Боренька и погрозил всем пальчиком.
     Гости увлеклись застольем и не обращали внимание на то, что именинник периодически выбегал из комнаты, где отдыхала его лошадка, и возвращался то с пучком травы, а то с кружкой воды. Выйдя из дома подышать свежим воздухом, гости позвали Бореньку, предложив ему вывести лошадку на прогулку после отдыха. Но разговоры гостей и веселье мгновенно прекратились, когда именинник, не заставив себя долго ждать, вывел за верёвочку лошадку во двор. Такого взрослые дяди и тёти ещё никогда не видели: во рту лошадки зияла большая дыра, из которой торчал пучок зелёной травы, а вся её морда была измазана шоколадом, к тому же, из копыт стекала вода. Почувствовав, что гости не в теме, Боренька прервал затянувшееся молчание: 
      – Лошадка кушать хочет? – с укоризной вопрошал он, глядя на отведавших угощение гостей, не подумавших позаботиться о провианте для бумажного, но всё-таки животного. – А потом она воды попросила, – жалостливо добавил он, покачав головой и показывая рукой в сторону четвероногой подруги.
     – Да, – вздохнув, сказала мама Бореньки, – теперь, действительно, лошадке место только в стойле!
     Она взяла поводок в руки и потащила лошадку, на которой сидел именинник, в конюшню. Колёсики поскрипывали. Гости улыбались. Боренька был доволен своею, почти взрослой жизнью.

2. Слова и краски

     Слова. Сколько их мы скажем за всю жизнь, сколько, растягивая под красивую мелодию, пропоём, сколько прочтём в книгах, периодике, в служебной документации, в письмах и телеграммах, на экранах компьютеров и гаджетов, на вывесках магазинов и учреждений, на плакатах и транспарантах праздничных демонстраций или призывов и поздравлений? Миллионы и миллионы! А сколько слов за всю жизнь мы произнесём мысленно, про себя, сколько картинок, визуальных и эмоциональных образов возникнет в нашем сознании! Каждый такой образ бездонен по информационной глубине и запросто может быть описан словами в виде солидной книги. И это всё касается каждого из нас, а будучи сложенное воедино всеми живущими сегодня и жившими в прежних поколениях, представляет собой невероятных размеров океан килобайтов или, скорее всего, планету. И мне кажется, что более совершенный разум иных цивилизаций, которые мы ищем в бездонном космосе, представляет собой как раз такой суммарный интеллект всего разумного, в пределах его доступности, а контакт с таким разумом означает объединение глобальных запасов знаний и всего эмоционального проявления, выраженного словами.
     Говорят, что первое слово, которое я произнёс, было сооружено мною в попытке диалога с моим дядей. Оставленный моими родителями нянчиться, он делал со мной зарядку, сгибая мне, годовалому малышу, ножки в коленях, повторяя при этом:
     – Раз, два, три, четыре!
     В ответ на очередной его счёт, я вдруг явственно пролопотал:
     – Титыли! – и тем удивил дядю настолько, что позже он частенько вспоминал об этом случае за столом в окружении родственников. При этом дядя упирал на то, что именно так у его племянника выразилась любовь к математике, сохранённая им и используемая как основа дел или способ прокормить свою семью. В глазах дяди тот простой звук, вырвавшийся из моих уст, приобрёл значение, символизируя стремление к знаниям и гармонии с окружающим миром.
     Моменты своего взросления я хорошо запомнил: мне перестали одевать пояс с пажиками, которые поддерживали чулочки.
     – Девчачьи! – заявил я.
     Тогда же мне купили первые брючки, а чуть позже настоящий, как у папы, ремень. Желание участвовать в домашних делах отца началось с просьбы:
     – Папа, дай пожалуйста, гаечку!
     Вместо гайки я мог попросить винтик или гвоздик и повторял эту фразу раз десять, пока не получал то, что мне нужно. Логичной, в этой связи, была покупка небольшого металлического конструктора, а через пару лет, после того, как первый конструктор наскучил однообразием и примитивностью собираемых, в основном, транспортных средств, мне купили большой конструктор, ставший на долгие годы моим другом.
     Перочинные ножики, рогатки и прочий хлам на меня никогда не производили впечатления, поскольку дома я всегда мог подержать в руках настоящее ружьё и помогал отцу чистить его после охоты. То же касалось и снаряжения. Подбирая пары войлочных пыжей по высоте, я ещё в раннем детстве научился снаряжать патроны. По мере моего взросления отец  доверял насыпать дробь, а затем и порох, научив взвешивать его на рычажных весах. А больше всего мне нравилось закатывать картонные и пластиковые патроны с помощью приспособления, придуманного и изготовленного отцом. Впрочем, для него придумать что-то из области техники никогда не представляло сложности, не случайно разработка приспособлений для изготовления деталей и сборки узлов трактора было делом его жизни. При этом он помнил все разработки своего конструкторского бюро даже тогда, когда ему было уже за восемьдесят лет – по этой причине увольнять отца с завода, даже в условиях сокращения производства, не спешили.
     В детстве, когда я осваивал акварельные краски, за мной, так же, как за большинством друзей, не было замечено и намёка на художественный талант – при всём старании я не мог передать форму предметов, не говоря уже о том, чтобы нарисовать портрет. Но меня это не смущало, и первым делом, открыв коробку с красками и обмакнув кисточку в воду, я искал глазами маленький кирпичик чёрного цвета. Найдя его, я со всей душой отдавался любимому занятию – переносил чёрный цвет на бумагу, как можно более равномерно затушёвывая просвечивающий лист.
     Глядя на своё творение, я представлял, что смотрю в ночное окно, когда на улице не зажжены фонари. Неравномерность раскраски  нисколько не смущала, поскольку могла отображать и еле заметные силуэты прохожих, и очертания зданий, и растительность, потерявшую свой естественный цвет при отсутствии освещения. Если этого не видели другие, я не расстраивался, совершенствуя методику нанесения чёрной краски на лист. Водя кисточкой из стороны в сторону, я представлял себя трактористом, пашущим весеннюю землю, а двигая кисть по кругу, мысленно бросал камни в тёмную воду лесного озера, наблюдая на его поверхности расходящиеся круги. Вариантов раскраски было много, но самым простым и качественным, по исполнению, оказался способ, подсказанный мне случаем, когда с кисточки сама собой на бумагу шлёпнулась большущая капля чёрной жижи. Чтобы добро не пропадало, мне только и осталось, что размазать её по листу.
     В оправдание подобного безвкусия, когда мама спросила:
     – Саша, почему ты не пользуешься другими красками? – я задумался, и ответил:
     – Чёрным цветом я рисую то, что вижу с закрытыми глазами или с открытыми, но только ночью.
     Потом, взяв чистый лист, я закрасив его голубой краской и спросил маму:
     – Что это такое?
     Естественно, получил ответ:
     – Небо, сынок.
     – Ещё может быть море, – добавил я с грустью, – и только!
     А мне так хотелось на одном единственном листе, за один раз, нарисовать всё-всё-всё. А это можно было сделать только чёрной краской.
     Глядя на то, что мой внук Петруша отдаёт предпочтение любимой мною, в детские годы, краске, я не задаю ему глупых вопросов, потому что знаю – он рисует то, что видит с закрытыми глазами или это – ночь!

3. Гармония

     Мне было лет семь-восемь. Иду, взявшись за мамину руку. У меня развязался шнурок на ботинке. Присел, поставив одно колено на землю, и завязал шнурок. Встал, снова иду рядом с мамой, и мне кажется что под той коленкой, которой я опирался, немного жжёт, да и сама коленка запомнила прикосновение к земле. В другой коленке – никаких посторонних ощущений. Подумав, что мои коленки, вроде как, чувствуют разное отношение к ним, и по разному об этом сигнализируют мне, для коррекции подобной дисгармонии останавливаюсь, делаю вид, что теперь на другой ноге развязался шнурок, приседаю и завязываю его. Ощущение небольшого жжения появилось под коленкой той ноги, которой я опирался оземь, точно так же, от прикосновения к земле осталась некая память в самой коленке. Иду и мысленно сравниваю то, как я чувствую свои коленки, и прихожу к такому выводу: ощущения чуток различаются – та коленка, на которую я опирался первый раз, стала слабее сигналить мне о своём маленьком приключении, зато та, на которую опирался только что, вовсю делится со мной богатством впечатлений.
     Размышляя о том, как уравновесить сигналы от коленок, я немного повременил, чтобы стёрлась память о прикосновении коленок к земле, и решаю создать такую нагрузку на коленки, которую они получат одновременно. Для этого, пока иду с мамой, сгибаю быстро сначала одну, а потом другую ногу.
     – Что у тебя? – спрашивает мама из-за того, что я чуть приостанавливался, когда делал эти упражнения.
     – Ничего, – отвечаю я, и мы идём дальше.
     Что касается ощущений, то они, равные по силе, создали у меня чувство  комфорта благодаря гармоничности и симметрии нагрузки на колени, но только на время. Понимание того, что левую ногу я согнул в колене первой, а правую – второй, опять вывело меня из равновесия. Решив проделать сгибание ног в другой очерёдности, я снова пару раз приостановился и дёрнул маму за руку.
     – Да что у тебя там? – мама посмотрела на меня и на мои ноги.
     – Ничего, – снова ответил я.
     – А чего тогда дёргаешь ногами? – недовольно переспросила мама.
     – Просто, – ничего другого не придумав, ответил я.
     Занимаясь своими коленками, я не заметил выступающий из земли камень и споткнулся о него. Тут же только что выработанная и отточенная мною методика гармонизации и выравнивания судеб левой и правой ног была востребована новыми обстоятельствами. Увидев очередной выступающий из земли камень, я подгадал и запнулся о него другой ногой.
     – Что у тебя сегодня с ногами? – раздражённо спросила мама.
     – Споткнулся, – ответил я.
     – Как-то странно ты спотыкаешься, –  выразила удивление мама, – то одной ногой, то другой!
     – Зато им не обидно, – пояснил я. – Сколько раз одна споткнулась, столько же и другая.
     – Толстовца только нам в семье не хватало, – вздохнула с досадой мама.
     – Я не толстый, – возразил я.
     – Не толстый, не толстый, – успокоила мама. – Ты справедливый!
     На этом моя борьба за равенство и справедливость не закончилась. С трудом дождавшись, когда мама отпустила мою руку и отвлеклась, покупая мороженое, я от души сгибал по нескольку раз то одну ногу, то другую, а потом гонял кусочки мороженого во рту слева направо и обратно, имея в виду ту же установку равновесного ощущения, теперь уже холода, левой и правой щеками.
     Целую неделю меня не покидало это навязчивое состояние. Хотелось вновь и вновь поиграть в эту игру, вызвав у любой из ног желание согнуться вслед за тем, как это проделала другая нога: и по два, и по три, и по десять раз. Сбиваясь со счета, я нервничал. То же самое оказалось легче делать, сжимая и разжимая кулаки – никто ничего не замечал.
     Сменив обстановку, я избавился от этой странной привычки. Однако синдром симметрии чувств и ощущений, их гармонии, как внутри меня, так и во взаимоотношениях с людьми нет-нет, да проявлялся. Причём, проявлялся он странным образом, успокаивая меня и объясняя всё детским наивным устремлением добиться справедливости, как некоего равновесия.