Любительские

   Наверное, все мы ценим детство за его неповторимость, за то, что нам приятно вспомнить, что и как, и пусть даже смешно, мы делали в первый раз.
 Тогда и впечатления наиболее свежие, да и всё это было так давно и такая это всё теперь «неправда», что оно - это прошлое - воспринимается почти как легенда…
.
    Так вот, как-то утром я услышал обычный призывный крик своего закадычного друга-приятеля Саньки Дронова:
-Э-э, выходи!
   И я кубарем выкатился на улицу.
      С Санькой было жутко интересно. И не то, чтобы я не любил своих домашних, но они все время были чем-то заняты, таким важным, что нельзя было отменить, и, если бы не дед, пока он ещё был здоров, то я много бы не узнал.
      Правда, мама по вечерам любила петь мне песни, читала вслух, пока я не научился, благодаря деду, сам читать, но все это было, так сказать, элементами домашнего  воспитания.
     Отец, (хотя я не называл его этим грубым, как мне казалось, словом, до того момента, когда они с мамой развелись), приходил поздно, но в редкие свои выходные с
удовольствием брал меня с собой по грибы, пару раз – на рыбалку, мне было хорошо рядом с ним, но все же и это было не то.
      Бабушка своим строгим нравом держала дом в непререкаемом подчинении своему авторитету, особенно после затянувшейся болезни деда, и «ничего лишнего», по ее мнению, ребёнок не должен быть делать и знать.
   Поэтому Санька и улица тянули меня к себе почти как Северный полюс -  первопроходцев.
   Итак, Санька стоял у крыльца, переминаясь с ноги на ногу. Бабушка в дом его пускала только на большие праздники и называла «развязным уличным» мальчиком, а за глаза  ещё и «бандитом».
 - Ну, идёшь, что ли? Дело есть…пошли.
    И он, ничего не объясняя, повернулся и пошёл в сторону нашей шоссейной дороги, проходившей неподалеку.
   Бабушка, вышедшая «проконтролировать ситуацию» демонстративно громко выбила половик о край крыльца и строго спросила:
- Ну, и куда вы направились?
  Я только плечами пожал и припустил вслед за Санькой.
  За моей спиной бабушка только укоризненно вздохнула.
   Ходить «за дорогу» строжайше запрещалось. Во-первых, по ней ходили машины. Большие, грузовые, обдавая нас гарью, они громко тормозили, подъезжая к переезду  железной дороги, упиравшемуся в начало нашей улицы и, уже одно это, по мнению взрослых, должно было остановить маленького человечка.
   Во-вторых, за дорогой начиналась «не наша территория», то есть место, куда не могла заглянуть бабушка, здесь было большое поле, поросшее то ли рожью, то ли пшеницей, или другой какой-то высокой «травой», скрывавшей нас полностью, и поэтому даже в детских играх ребята договаривались, что прятаться за дорогой нельзя, поскольку искать тебя в такой высокой траве можно было до следующего утра, а когда солнце садилось, всех «загоняли» на ужин и игры прекращались. В середине поля находился уже совсем недоступный объект - группа ёлок и сосен, образующие небольшой остров среди поля, вечно мешающий трактористам, по весне распахивавшим поле. Их сочный мат доносился до нас по этому поводу каждый год.
   «В ёлки» я никогда не ходил. Они виднелись с мансарды второго этажа нашего домика, маня недостижимым и непознанным.
 Так вот, Санька и вёл меня в эти «ёлки».
  Когда мы, со всеми предосторожностями, перешли дорогу, пропустив большую машину с лесом, то оказались на едва видной тропинке, петлявшей меж высокой травы.
   Санька, похоже, был здесь не впервые. Он, уверенно раздвигая зелёные стебли углублялся все дальше, и, довольно скоро перед нами открылась светлая полянка, а за ней небольшая рощица из невысоких сосен и нескольких молодых елей. Здесь сильно пахло хвоей и ещё чем-то резким и непонятным. Вокруг рощи густо теснилась трава, насыщенная полевыми цветами, а под деревьями, располагавшимися как бы в естественной нише, яме, углублении, все было усыпано опавшей старой сухой светло-коричневой хвоей. Все это сверкало на ярком солнце, просвечивающем кроны, и я понял, как много потерял, что не бывал здесь раньше.
- Как тут здорово! - только что и вырвалось у меня.
- Ну!!  А как же! – философски заметил Санька. – Я тут от родителей скрываюсь, когда ругаются или напьются.
Я принялся  было обходить   новые «владения», но Санька меня остановил:
-  И чо думаешь, я  тя позвал? На ёлки что ли смотреть? Не – а… вот!
  И он достал из заднего кармана своих изорванных заслуженных штанов пачку папирос.
 - «Любительские»! У отца вчера стащил. Они с братом выпивали, ну и забыли во дворе. А ты же ведь не курил ни разу? Да?
Я со стыдом признался, что не курил.
Папа курил дома довольно редко, дед по болезни почти совсем перестал, папиросы лежали дома на видном месте, но бабушка уже сказала своё «раз и навсегда», когда я несколько раз брал в руки пачку и нюхал её носом.
А бабушку ослушаться в нашем доме было чревато последствиями.
  В коробке оказалось четыре сигареты.
 Санька, с видом заправского курильщика, достал коробок спичек, вальяжно развалился на сухой хвое и закурил. Он даже не кашлял, пуская дым мне с лицо.
 Сделав пару затяжек, он сказал:
- Ну, а ты чего ждёшь? Будешь? Для тебя же принёс…
  Я осторожно взял сигарету.
- А ну, дай я тебе прикурю, ты не умеешь. Сейчас сам будешь дым пускать…
  Только сильно в себя не втягивай, а то задохнёшься…
     Я держал сигарету двумя руками.
     Осторожно потянул в себя и почти ничего не ощутил, только тепло стало во рту.
- Да ты кури, кури, чего ты?
      И я вдохнул «по полной», то ли от испуга, то ли подстёгнутый Санькиными словами, то ли от стыда, что он может рассказать другим ребятам, что я слабак и сопляк.
      Я только один раз видел, как Санька плакал.
      На нашу улицу пришли другие парни. Что они хотели, мы не поняли, видно искали какого-то своего обидчика. Парни были взрослые, по нашим меркам, класса из пятого, шестого. Их было несколько. Слово за слово, но Санька сцепился с ними языками, а потом началась настоящая драка. Его били вчетвером и избили в кровь, а мы, «мелкие», стояли и просто боялись, не было сил шелохнуться от страха, хотя нас было несколько, и, конечно, силы были не равны, но мы просто все «умылись», притихли и даже не кричали.
   Санька сражался достойно, и даже кого-то сильно ударил, да так, что у взрослого мальчика из носа пошла кровь. Потому и били его так жестоко. Потом они ушли, а он заплакал. Он не ругал нас, понимая, что от нас не было бы пользы. Плакал, наверное, от того, что был бессилен, хотя и многое умел, но силы были явно не равны.
  Потом, когда я вырос, то понял сам, что для мужчины единственно возможны  и простительны лишь такие слезы  - слезы бессилия.

Я вдохнул - и что-то огненное, большое, горячее, царапающееся, клубящееся, заполнило мою грудь и не давало даже выдохнуть. Я застыл, выпучив глаза, и мой вид сильно напугал даже Саньку.
- Что?
Я прошептал
 – Не могу дышать…
И тут начался кашель. Я кашлял так, что боялся, что услышит бабушка за дорогой. Я
кашлял до слез, лицо стало красным, внутренности вырывались наружу, голова кружилась  и хотелось, чтобы  всё это поскорее кончилось.
 Через несколько минут всё и кончилось.
Санька посмотрел на меня:
 - Ну, всё? Давай еще раз!
 -  Как, ещё? У меня голова кружится.
 - Давай-давай, тяни, а то не научишься никогда.
   Я снова с недоверием взялся за папиросу, она снова была прикурена и готова, хотя табак во время длительного кашлянья наполовину высыпался. Осторожно вдохнув несколько раз через папиросу я ощутил довольно мерзкий привкус, а частички табака, попав в рот, прилипли к губам и языку и мешали дышать.
   Но Санька, одобрительно кивая, сам закурил уже вторую. Я, как мог, пытался  соответствовать, стараясь повторять все его дыхательные упражнения.
  Вскоре снова закружилась голова, и я с удовольствием и отвращением отбросил, наконец, папиросу.
 - Ладно, на сегодня хватит!  Мужик!!  Держи петушка! – и он протянул мне свою заскорузлую руку.
  Но идти обратно сил не было, а изо рта страшно воняло, как из туалета. Я не знал, что делать.
- Ладно, сиди, отдыхай тут, я сейчас пройдусь, посмотрю, что тут интересного осталось.
  И Санька тут же исчез в зарослях.
  Через несколько минут он появился, держа в руках две, пахнущие больницей, бутылки, на которых было написано «Портвейн».
Внутри их было что-то тёмное.
-Не боись, видишь, что шофера тут оставляют, когда портвейн, когда ещё что…
 - Пить будешь?
Это было уже слишком.
   Как-то, кажется во время празднования Нового года, мне дали однажды «лизнуть»
кагор или ликёр, я так и не понял, и не запомнил, но это было сладко и даже вкусно, но про портвейн он слышал, что им напиваются до бесчувствия и, как говорила бабушка, «себя потом не помнят». А он и так был близок сейчас к этому состоянию.
   Я замахал руками.
 - Понятно, слабак! Ну, ладно, а я попробую.
    И Санька стал откупоривать бутылку. Понюхав, он презрительно откинул её от себя.
 - Бензин! Руки они мыли, что ли, после ремонта.
   Бутылка, стукнувшись о ствол одной из сосенок, откатилась в сторону, но не разбилась.
-Ах, ты…! И во второй – бензин!
  И он кинул вторую бутылку в первую. Бутылки со звоном разлетелись  на осколки. Запахло бензином, дорогой и тяжеёлыми машинами.
-Ну, ладно, ты как, идти можешь? Давай, хоть костёрчик сделаем…
  Я отрицательно замотал головой.
- Что, не можешь, или костёрчик не надо? Ну, ты даёшь! Смотри!
И он кинул зажжённую спичку в то место, где разбились бутылки.
Эффект был ошеломляющий. Зарево взметнулось выше сосен и сразу запылала старая сухая хвоя снизу деревьев.  Нас моментально приподняло и вымело из сосняка, и мы уже бежали по тропинке к дороге, падая и спотыкаясь.
  Окончательно перемазавшись землёй и травой мы подбежали к окончанию тропинки и  оглянулись. Зарево горевшего ельника стояло выше нашего дома.
Санька резонно заметил:
- Если что, ты ходил со мной в булочную, понял?
    Меня шатало, ноги подкашивались от курева и от страха, что мы совершили что-то ужасное, что теперь сгорит всё поле, сгорят все наши дома, переезд, все машины, затем весь наш посёлок, а может и весь завод.  Что нас найдут и обязательно посадят в тюрьму как вредителей. Что это за слово, я не знал, но его часто шёпотом повторяла бабушка в разговоре с дедом. А чтобы бабушка кого–то боялась, было удивительно.
   Санька, как ни в чем не бывало, насвистывая, прошёл к себе во двор, и скрылся доме.
 Я, понимая, что запах пота, бензина, да ещё и папирос изо рта выдаст меня с головой,  подошёл к  дырке в  нашем заборе и влез в сад. В саду я стал есть подорожник, который, как говорила мама, «лечит все», но он оказался горьким. Запах изо рта не проходил. Потом я вспомнил, что коров и коз кормят «кашкой», клевером и пытался есть её, но чуть не съел осу, и, все же, найдя на грядке щавель, съел несколько больших его кислых  охапок. После этого пробрался к сараю, где был привязан наш сторожевой пёс Джек.
У него в миске всегда была вода.  Набрав оттуда несколько пригоршней, я попытался отмыть свою одежду. Джек заворчал и завозился в своей конуре, и тут за этим занятием меня и застала бабушка.
 - А ну, иди сюда! Какой ты грязный! Давай мыться!
   Но я ускользнул из её рук, понимая, что она унюхает все мои новые запахи.
   Я побежал в мансарду и крикнул:
- Потом бабушка, потом. Я пойду, почитаю.
    Подойдя к окну, я остолбенел. На поле напротив три пожарных расчёта боролись с огнём. Это было прекрасно и ужасно одновременно. Это было красиво и страшно. Красиво, потому, что все было как в кино: красные машины, красные языки пламени, жёлтое горящее поле, был даже слышен его треск. Пахло хлебом.  Кругом суматошно носились кричащие люди. Все было каким-то нереальным, не «взаправдашним».
   А страшно потому, что все это сделали мы с Санькой. Два маленьких мальчика пяти и шести лет.
- Сашенька, иди мыться, я воды тебе уже нагрела.
- Ба, смотри, -  заворожённо произнёс я, показывая на беготню напротив.
Бабушка, вскарабкавшись на второй этаж, и замахала руками: - Господи!
С мытьём она больше не приставала.
Неделю посёлок говорил о вредителях и поджоге.

Я нерегулярно покуривал ещё лет десять, пока не бросил, начав занятия спортом.
   Но таким неудачным было начало моего курения, что всю жизнь папиросы я
видеть не могу.

(из книги"Недетские рассказы")