Бег в котурнах 28 Пробуждение

Слушать: « A Whiter Shade of Pale “
Procol  Harum

“ Girl”
The Beatles .

“Yesterday”
The Beatles .

“ Восточная  песня»
Валерий Ободзинский

Первая любовь - это не первая и
не последняя . Это та любовь , в
которую мы  больше всего вложили
самих себя , душу, когда душа  у нас
еще была.
Александр Вампилов.

Ястребы и волки однолюбы на всю
жизнь.

(« Последующая любовь» )… она крепка как мрамор ,
все равно в ее силах струится  не живая  алая  кровь ,
а уже иссохшая  кровь минувшего.
Морис  Дрюон .



Однажды утром  я  встал — и понял: что-то произошло. Вроде всё на месте — рубашка с медвежонком, ковёр с танками, бабушка ворчит, чтобы не шлёпался босиком. Но — что-то не так. Чашка чая уже не ласкает, а наставляет. Мир больше не улыбается — он подмигивает.
Это начинается не как гром. Это начинается как зуд. Как будто кто-то внутри — тихо, но настойчиво — начинает расправлять плечи. Этот кто-то ещё не говорит, но уже смотрит. Не по-детски. Так, как смотрят мужчины: с грузом, с тем смешным ощущением, что надо делать вид, будто всё понимаешь.
Когда? Может, когда папа впервые не поднял на руки, а просто кивнул — мужики, мол, не носятся.Или когда  я сам впервые захотел не спрашивать, а защищать. Мама вдруг показалась уставшей, и захотелось стоять между ней и миром.
Как?Как росток в асфальте. Сначала — трещинка. Потом — упрямство. Потом — боль. Потом — странная гордость за эту боль.
Почему? Потому что так надо. Потому что в каждом мальчике сидит молчаливый прораб времени, который стучит по бетонной плите души и говорит: «Поднимайся, стройся. Плач потом. Сейчас — стройся».
И вот я  иду по двору. У меня дрожат коленки — но я не показываю . У меня на сердце каша — но лицо уже как у тех, кто знает, куда идёт. Я ещё ребёнок, но уже — в дозоре. Сам не понял, как это произошло. Как будто внутри кто-то стал старше, чем снаружи.
И отныне — всю жизнь — буду учиться быть мужчиной. С ошибками, с ленью, с позором, с ревом в подушку. Но уже не свернуть.
Потому что однажды утром — проснулся.


Однажды вечером я услышал, как скрипит кресло на кухне. Мать читала, поджав ноги, а я , пробегая мимо, увидел — на долю секунды — изгиб. Не тела — грации. Как будто кто-то нарисовал в воздухе скобку, знак, волю к жизни. Я опустил глаза. А потом поднял. Словно искал подтверждение, что это было.
И с этого дня — всё стало взрывоопасным.Звук соседки, моющей волосы.;Запах пудры в троллейбусе.Слово «грудь», произнесённое в романе.
Я ничего не делал, я просто жил внутри жара, который не знал, куда девать. Это не был стыд — это был вздох, растянутый на недели. Я видел — женщин. А потом вдруг — девушек. А потом — тени девушек в себе. Их не было рядом, но я  знал, как пахли бы их волосы, если бы они прислонились. Как смеялись бы, если бы доверились. Как молчали бы, если бы остались.
Я не называл это эротикой. Я  не знал этого слова. Это было… покалывание в солнечном сплетении, когда в журнале мелькала реклама духов. Это был жуткий восторг от запаха мела на руках одноклассницы. Это было ощущение, что внутри меня  завёлся кто-то, кто старше и печальнее, чем я сам.
И тело вдруг стало чужим — и знакомым.И всё начало напоминать — о ней. О какой-то ней, которой ещё не было, но которая жила в каждом изгибе воздуха.
А однажды, лёжа ночью, я понял:  я жду . Прикосновения, которое подтвердит: ты — не один, ты — существуешь.И тогда я понял: это — не просто взросление. Это — раскол. Между невинностью и жаждой. Между мальчиком и зверем.
И я не знал — радоваться ли.И это тоже было по-взрослому.





Помню: стоял у окна — май , отцветают абрикосы, школьный двор. По дорожке шла она — не «она» в смысле имени, а она в смысле кода. У неё была родинка на щеке, и она несла тетрадку, как королеву. Всё, больше ничего. Но в животе — как будто раскрылись невидимые листья, на которых что-то написано синим чернилами. Почерк неразборчивый, но сердце — прочитало.
После этого всё стало медленным.Лифт, в котором пахнет чужим телом.Рука на перилах — чуть ближе, чем надо.Даже собственные пальцы — чужие, как будто ты гость в теле, которое начало дышать в новом ритме.
 Был трепет, как от электричества под кожей. И стыд — как от непрошеной красоты. Ты не хочешь смотреть, но всё смотришь. На линии под подбородком. На колени, обнажённые ровно настолько, чтобы сводить с ума. На волосы, разметавшиеся по плечу, как трава  у дороге .
Слово «любовь» — ещё рано.Слово «влечение» — слишком анатомично.Это было — узнавание. Как если бы всё тело вдруг сказало:«Да, я тоже чувствую. Я — не только инструмент, я — сама музыка «
А потом — ночь. Простыня,  бесконечное разглядывание собственной руки.Ты думаешь, что думаешь о ней — а на самом деле смотришь в себя, как в темноту. И боишься.
Потому что с того дня ты — уже никогда не будешь прежним.С того дня ты — живой. И это мучительно.


Запястье — именно оно. Не глаза, не грудь, не даже голос. А вот эта тонкая часть руки, где кожа почти не защищена, где синие жилки пульсируют так близко к поверхности, что кажется — можно услышать, как бьётся время.
Она сидела рядом — и что-то писала. Я не читал. Впрочем, я и не мог читать. Всё моё зрение, всё внимание, вся память, которой я ещё не знал, что она у меня есть, — она была там, в изгибе её левой руки, в том движении, когда запястье немного приподнималось, следуя за строкой.
Перо чернило бумагу, а я чернил собой — своим новым, вдруг проснувшимся существом. Это было не желание — ещё нет. Это была близость к чуду, необъяснимая, постыдная, как слишком ранний восторг. Я хотел — нет, не взять, не дотронуться, — я хотел быть этим пером, этой бумагой, её тетрадкой, в которой она, склонившись, доверчиво оставляет линии.
Она что-то спросила. Я кивнул. Не знал, о чём речь. Голос её был приглушён, как дождь за закрытым окном.
И я подумал:если б я когда-нибудь поцеловал её — то только туда. В запястье. Где трепещет пульс, как крошечный, спрятанный за кожей лебедь.Но я был мальчиком. А мальчикам не позволено целовать судьбу.



Мы вошли почти одновременно. Она — впереди, я — следом, неловко вжавшись в угол, как будто виноват уже за сам факт своего присутствия. Лифт был старый , с зеркалом, в котором всё казалось чуть запылённым сном.
Она нажала кнопку. Пальцы — тонкие, с короткими ногтями и каким-то почти невыносимо честным движением— отрешённым, будничным. Я смотрел на это движение, как смотрят на огонь: невозможно оторваться и опасно приближаться.
Мы поехали. Два этажа — ерунда. Миг. Но…На третьем лифт встряхнуло.И она чуть качнулась назад.
Её локоть коснулся моего предплечья.Всего лишь.Лёгкая, почти воздушная ошибка гравитации.
Но для меня это было — как если бы открылась дверь в подвал, где спрятано что-то трепетное и страшное. Как будто всё тело, каждая клеточка — закричала, но беззвучно.
Мы оба сделали вид, что ничего. Она чуть изогнулась — извиняясь, наверное. А я замер, почти не дыша. Потому что мне показалось: на коже остался её след. Намерение , отпечаток чужой жизни, случайно попавшей в мою.
На пятом этаже она вышла. Я остался.Не по делам — по внутренней катастрофе.Лифт продолжал ехать, но я больше никогда не уеду от этого прикосновения.



Тетрадь с лавандовым маслом , когда  запах становится голосом.
Она оставила её на краю парты — слегка небрежно, как оставляют вещи, к которым привыкли. Синяя обложка, уголок загнут, внутри — косые строчки её письма .
Я не должен был — но я взял . Я прижал тетрадь к себе — и вдруг понял, что весь этот запах начал говорить. Он шептал о её утрах, о тишине перед школой, о том, как она расчесывает волосы у зеркала, как держит крышку баночки двумя пальцами, как капает масло на запястье, чуть морщится — и улыбается себе, одной.
Я стоял в классе, глупый, бледный, с этой тетрадью — и чувствовал, как внутри переворачивается что-то неживое, как будто на месте сердца — спящий птенец, и он проснулся, расправил крыло, у которого нет имени.
Когда я вернул тетрадь — она сказала: — Спасибо.И посмотрела в глаза.
И вот с тех пор, сколько бы лет ни прошло,если в июле вдруг пахнет лавандой —я оборачиваюсь.На запах судьбы.




Губы , которые не тебе — это немое поражении, когда  я  стал мужчиной не через победу, а через первую потерю, воспринятую не разумом, а кожей. Это не драма, а расплавленный миг, окрашенный в цвет замирающего лета и тонкого унижения.
Я видел это случайно. Не то чтобы подглядывал — просто обернулся. И она, стоя на лестничной клетке между этажами, уже тянулась к нему, к его лицу, — как будто вся её шея, плечи, губы знали этот маршрут наизусть, без стеснения, без театра.
Поцеловала.
Не спеша. Без вздохов. Как будто давно.
Я не слышал звука, но внутри себя что-то лопнуло бесшумно, как лопается резиновый мяч, слишком долго лежавший на солнце.Я стоял ниже, в полутьме лестницы, с тетрадкой в руке, на которой всё ещё пахло ею — тем, что было только моим в воображении, но никогда в реальности.
Он — старше. Уверен.Он держал её за подбородок. Она позволяла.Мир не рухнул. Но я уже не был частью его неразрушимости.
Я отвернулся. Не убежал, не зарыдал — нет.Просто как будто перестал быть героем своей истории, стал фоном, деталью, молчащим свидетелем чьей-то любви.
И самое странное — не было злости.Была только тишина внутри, как после грома.И почти благодарность — за то, что я впервые понял, как выглядит невозможное.