Верная река. Глава 3

(Перевод повести Стефана Жеромского «Wierna rzeka»)

Стефан Жеромский
Верная река
Семейное предание

Глава 3

    Предвидение ужасных последствий в случае, если раненого обнаружат в её доме, заставляло панну Саломею искать укрытие для питомца. После длительных совещаний со Шчэпаном был найден определённый вариант. Из нетронутых огнём строений остался ещё, кроме конюшни, стоящий с краю сарай, заполненный прошлогодним сеном, которое уцелело, в то время как остальной инвентарь был уничтожен и расхищен. Одна сторона сарая была забита сеном аж по стропила. Там Шчэпан прятал свой мешочек с кашей. Там же решил прятать в случае опасности и повстанца. В глубине этого отсека, начиная с верха, Шчэпан выдолбил и выдрал нечто вроде колодца глубиной в семь-восемь локтей. Поскольку за осень и зиму сено слежалось и под собственным весом хорошо сбилось, данный колодец получился с твёрдыми стенками, держащими свою форму будто сруб. Кроме того, на самом дне он проделал канал в сторону открытой стены для притока воздуха. На развалинах винокурни кухарь нашёл старую кованую железом дверь, обгоревшую по углам и оттого имевшую форму эллипса. Этой крышкой, выбрав под неё в сене соответствующее посадочное место, он накрыл колодец словно веком. Сверху на дверь набросал порядочный слой сена, так что обнаружить укрытие не представлялось возможным. Одновременно продумали и «аварийную» одежду для больного. В шкафах нашли длинную дорожную медвежью шубу пана Рудецкого, а также меховые сапоги. Всё это держалось под рукой вместе с двумя новыми верёвками значительной длины.

    Панна Саломея вначале спала в холодном салоне, примыкающем к её, в недавнем прошлом, алькову, а ныне - к месту возлежания больного. Боязнь проспать предупредительный сигнал вынуждала держать открытой дверь до алькова, где, собственно, и располагалось то самое оговорённое окно. Кроме того, в этом необогреваемом помещении было невыносимо холодно, что так или иначе сильно ощущалось девушкой, спящей на расстеленном на полу сеннике. Отдельно обогревать салон не представлялось возможным, так как Шчэпан уже давно рубил на дрова заборы сада и целого имения, чего едва хватало на кухню и отопление спальни. Не было иного выхода… Панна Саломея, называемая в семье и окружающими Мией, вынуждена была переместиться на ночь в свою прежнюю комнату, то есть в спальню князя. Тут на кушетке, полураздетая, укрытая медвежьей шубой, и спала подле больного. Каждый день, когда приходило время идти почивать, её мучил огонь стыда, а страх дурной молвы хватал за горло. Однако эти чувства уходили на второй план перед тревогой, что может обнаружиться факт нахождения этого человека в её доме. Когда третью ночь, полуспящая, проводила при больном, который охал, стонал и бредил в горячке, внезапно раздались четыре удара в окно. Потом ещё раз четыре… Удары были нетерпеливые и быстрые. Панна Мия мгновенно вскочила на ноги, молнией пробежала сени, разделяющие альков от кухни, и разбудила кухаря. Старый тут же притопал, что-то ворча про себя. Она крикнула ему на ухо, что идут и принялась одевать Одровонжа. На ноги ему натянули грубые штаны и меховые сапоги, сверху одели медвежью шубу, под колени и под руки прокинули петли из веревок, а мощный старик подсел под весь этот груз, словно под мешок с зерном. Панна Мия помогла ему встать с бременем на спине, открыла ключом дверь из сеней в сад позади дома и снова закрыла её за ними. Старый Шчэпан пробирался вверх по снегу, охая и сопя под непомерным грузом. Добравшись до сарая, он через заранее приготовленный боковой вход вскарабкался по уклону из сена на самый верх, наощупь нашёл яму, накрытую деревянной крышкой, и велев князю сохранять гробовое молчание, принялся за работу. Отвалил крышку, взял в левую и правую руку концы верёвок и начал осторожно спускать раненого в тёмное отверстие. Разместив его на дне, привязал концы верёвок к уцелевшей скобе на двери, закрыл отверстие и забросал доски сверху сеном. Старательно притоптал всё ногами, живо спустился вниз, закрыл сарай на ключ и быстро вернулся в дом. В темноте прошёл через кухню, сени и оказался в спальне. Его первой мыслью было поменять постель повстанца. Над этим уже вовсю трудилась панна Мия. Подушка во многих местах была покрыта пятнами крови, которая вс ё ещё сочилась и пропитывала неумело наложенные повязки. То же самое было с одеялом и матрасом. Оба поспешно меняли постель, стелили чистые простыни. Только закончили, как за стенами дома послышался топот коней, шум множества размеренных шагов и звуки голосов, со всех сторон окруживших усадьбу. Сразу же раздались удары в двери на обоих крыльцах, колотание прикладами в ставни и крики во всё горло, чтобы открывали. Шчэпан не сразу отправился выполнять это требование. Прежде всего вынес в темноте окровавленные наволочки и простыни и спрятал их в каких-то недоступных местах в хлебной печи, где бы их сам чёрт не нашёл. Только когда ломота в двери и ставни приняла такой характер, что грозила срыванием их с петель, пошёл на главное крыльцо и открыл входную дверь. Сразу же получил надлежащий гостинец. Панна Саломея зажгла свою лампу и ожидала в холодном салоне.

    Двери с треском распахнулись, и в салон ввалилась группа офицеров в кепи на головах, обвязанных башлыками, в грубых сапогах и зимних шинелях, на которых поблёскивали ремни от сабель и патронташей. Во главе офицеров шёл их начальник в чине майора или подполковника, человек в возрасте, с седыми усами и бакенбардами. Войдя в большой салон, офицеры направились к панне Саломее и окружили её кольцом. Старший спросил на ломаном польском языке:

- Кто ты естешь?* 

- Родственница хозяев этого дома.

- А сами хозяева где?

- Пан Рудецкий, мой опекун, по всей видимости, в городе, в тюрьме, а жена, пани Рудецкая, поехала хлопотать о его освобождении.

- А их сыновья где?

- Одни в школах…

- Где же? В каких школах?

- В Кракове.

- А другие?

- А другие выехали, и я не знаю, где они теперь.

- Так значит, пани не знаешь, где они?

- Не знаю.

- А панна сама, как тебя зовут?

- Брыницка Саломея.

- Так это отец пани был тут управляющим имения?

- Да.

- А он где?

- Выехал.

- И докуда же «выехал»?

- Не знаю. Коней тут разворовали, ездовых да рабочих, вероятно, папочка поехал их искать. Вроде как воры аж под прусскую границу погнали коней.

- Под прусскую границу – скажите, пожалуйста… И как давно уже поехал «папочка» искать коней?

- Довольно уже давно.

- То есть сколько будет недель?

- Не помню. Четыре или пять…

- Видать, старательно ворованных коней ищет. Ну а мы со своей стороны чётко знаем, что «папочка» не так уж и далеко. Также знаем, что пани в усадьбе повстанца укрываешь. Кто есть этот повстанец? Это отец пани?

- Тут в усадьбе нет никого, кроме меня и старого кухаря Шчэпана Подкурка.

- Увидим. А я советую панне признаться, где есть тот бунтовщик, по доброй воле показать место его укрытия. Я пожилой человек, без вины наказывать не люблю, но если найду раненого – и ему, и пани будет плохо! Тогда уже никакой поблажки не ждите. Ну так как?

- Нет здесь никакого раненого. Пожалуйста, ищите.**

- Панна меня не проси, я сам тут приказываю. Всё же ещё раз советую показать укрытие. У меня есть верные и подробные сведения. Сюда на гумно зашёл пару дней назад раненый человек, его видела вся деревня, а отсюда не вышел. Где он?

- Может, зашёл. Тут немало всякого люда шатается. Заборы разрушены, здания сожжены. Где тут кому что знать?

- Стало быть, панна, не покажешь укрытия?

- Не покажу, так как не знаю, где он вообще? Тут в доме никого нет.

    Майор дал знак стоящему в дверях унтер-офицеру, и сразу же в комнату вошла группа солдат со светильниками. Одни тут же принялись заглядывать под диваны, в шкафы, за печку, искать на печке, а другие направились в соседние комнаты, начали передвигать вещи, переворачивать рухлядь, обстукивать стены и полы. Два молодых офицера обратились к панне Саломее с требованием дать ключи от самого большого салона. Молодая хозяйка велела Шчэпану принести ключ и открыть. Старый пошёл в соседние комнаты и так долго искал ключ, что это возбудило подозрение и пуще прежнего распалило любопытство. Когда в конце концов вернулся с ключом, то отдал его одному из офицеров. Тот бешено заорал на старика:

- Шутить изволишь! Бегом открывай!

    Старик даже бровью не повёл. Стоял как вкопанный. Издалека подавая ключ, сказал:

- Я не буду открывать те двери, и даже туда не пойду.

- Ты! Как смеешь! Немедленно открывай!

- Не открою. Сами открывайте.

- Отчего же, родной, не хочешь открыть нам тех дверей? – вкрадчиво спросил майор.

- Оттого, что мне не положено туда ходить.

- Почему?

- Это комната пана...

- Как это пана?

- Покойника пана, Господи помилуй… Хотите – идите, я не пойду.

- Отчего?

- Покойник пан не любит, когда там шастают и его покой нарушают… - пробурчал кухарь.

- Что ты плетёшь, старый пень?

- Правду говорю.

- Что такое? Почему он не хочет войти в ту комнату? – спросил майор, обращаясь к панне Брыницкой.

- Он говорит правду… - неохотно произнесла девушка.

- Как это?

- В тех дальних комнатах ещё живёт давно умерший брат пана Рудецкого, Доминик.

    Офицеры захихикали. Майор спросил:

- Может, пани сама видела, как там живёт умерший?

- Видеть не видела, но слышала, как он там у себя хозяйничает, ходит, гремит, кидает бочки с места на место…

    Офицеры переглянулись, зрительно приходя к общему мнению, что именно там скрывается беглец. Один из них пихнул Шчэпана Подкурка, чтобы тот ш ёл вперёд и светил лампой. Но кухарь дёрнулся и отступил, говоря:

- Пусть же милостивые господа сами идут…

- Молчи и двигай вперёд!

- Вы пришли и уйдёте, а мне с ним оставаться…

- С кем, дурень?

- С паном, с Домиником.

- Ты его знал?

- Как же мне его не знать, ведь это мой пан.

- Но ведь он уже не живой!

- Я не настолько глуп, чтобы идти против его воли…

    Повернут ключ и открыта дверь в большой салон. Дверь поддалась с трудом, со скрежетом и тресканьем лака, который прилип с пола к нижней кромке двери и окончательно засох. Из комнаты повеяло влагой и холодом пустоты. Когда внесли лампы и осветили это большое помещение, перед взором офицеров предстали стоящие в ряд обитые обручами кадки, куфы из больших клёпок***, бочки и бочонки. Между ними висела старая паутина, на которой осел толстый слой пыли. Паркет был натёрт воском и блестел. Также поблёскивали позолоченные карнизы из штукатурки, а посреди потолка маячил потускневший плафон. На одной из стен висел портрет мужчины со строгими и красивыми чертами лица и несколько злобной улыбкой. Кроме этой писанины от старого салона ничего не осталось - ни мебели, ни вещей. Стоящие же рядами кадки и бочки вызвали в созерцающих ощущение дикости и страха. Офицеры стали подходить к бочкам, заглядывать внутрь, светя лампами, не скрывается ли там повстанец. Однако после тщательного осмотра убедились, что все посудины пусты. Тогда открыли ещё одну дверь, ведущую из салона в комнату, где жил и расстался с жизнью Доминик Рудецкий. Там перед глазами непрошеных гостей открылся вид ещё более печальный. Это была длинная и пустая комната с опущенными ролетами. В разных местах стояло несколько плетёных стульев. На полу беспорядочно валялись какие-то потрёпанные бумаги. Шчэпан, которого насильно привели в эти помещения и вытолкнули вперёд, чтобы освещал, дрожал всем телом и прощался с жизнью, с ужасом озираясь по углам комнаты. Изучив подробно пол, стены, окна, двери и удостоверившись, что отсюда нет ни другого выхода, ни потайных дверей, офицеры решили вернуться. Эти комнаты произвели на них удручающее впечатление. Всех пробрала холодная дрожь. Нельзя сказать, что они чего-либо испугались, но почувствовали особенное, мерзкое беспокойство. И, действительно, казалось, что в наглухо закрытых годами комнатах кто-то стоит напротив прибывших гостей и с явно издевательской выдержкой вынужденно принимает их в этих стенах. Офицеры медленно, чтобы не поднимать лишнего шума, покидали большой салон, лампы вынесли, двери снова закрыли на ключ. И только теперь все воочию убедились, что «та сторона дома» место жуткое и для проживания не годное.

    Тем усерднее начали обследовать жилые комнаты, хоть в настоящее время они и были пусты. Всё было перетряхнуто и перевёрнуто, впрочем, напрасно – не найдено ничего подозрительного. Особенно внимательно обыскивалась комната панны Саломеи. Мебели там было немного, и потому с двойной энергией солдатские руки потрошили кровать и кушетку. Ввиду отсутствия каких-либо результатов уже собирались переходить к осмотру кухни, амбара и других боковых комнаток, как вдруг один из производящих обыск обнаружил на обратной стороне матраса следы крови. Тут же уведомил об этом начальника и его подчинённых. Командиры зашли в спальню и внимательно осмотрели тот матрас. Панна Брыницкая стояла возле своей кровати в окружении офицеров, поглядывавших на неё с ухмылками и брутальной безжалостностью. На вопрос майора, что значит эта кровь на матрасе - молчала. Лицо её было бледно, глаза опущены на землю. В сжатых губах, в разлёте королевских бровей, в прикрытых веками глазах было столько раздражающей гордости и безразличия, что это подталкивало военных к мести.

- Что значат эти следы крови? – настаивал майор.

    Молчала.

- Откуда взялась кровь на этом матрасе?

    Молчала.

- Ты, пани, будешь говорить, что это значит?

    Молчала.

- Что это? – крикнул один из офицеров, тряся перед её лицом окровавленным матрасом.

- Это след крови – ответила она спокойно.

- Чьей?

- Моей.

    Произнеся это мученическое и героическое слово и принеся в жертву перед носящими оружие мужчинами своё наивысшее девичье таинство, она моментально сгорела от пожара всей крови, несущейся в её жилах. Казалось, что она зальётся этой кровью и задохнётся от стыда. Офицеры негромко хихикали, отпуская друг другу шутливые комментарии. Панна Саломея успокоилась. Терпеливо пережидала приглушённые издёвки, колкости и насмешливые покашливания. Потом подняла глаза и обвела их всех одним взглядом, полным безграничного презрения. В том взгляде блеснула известная только самой себе, сокрытая в молчании мысль, что среди них всех только она одна, высмеянная женщина, по сути является офицером. Старый майор, отец многочисленного семейства, в том числе и взрослых дочерей, давно проживающий в Польше, принялся теребить свои бакенбарды и что-то сказал своим подчинённым. Проводящему же обыск унтер-офицеру приказал:

- Искать дальше! Марш! Тут нет ничего интересного.

    Сам вышел в соседнюю комнату. Там офицеры – одни на диванах, другие на кушетках, а остальные растянувшись в одеждах прямо на ковре – потягивали из фляжечек.

    В другом крыле усадьбы, в кухне и амбаре, в складах и дровницах продолжался обыск. Подошёл унтер с докладом, что в усадьбе ничего подозрительного не обнаружено. В амбаре – ни кусочка хлеба, ни щепотки муки. Офицеры ругались и недовольно охали.

    Панна Саломея осталась в комнате одна, погружённая в глубокие размышления. Рядом с ней на столе горела лампа, освещая лицо и силуэт. Военные, разместившиеся в салоне, смотрели со своих мест на панну Мию и не могли оторвать от неё глаз.

    Один худой костлявый блондин с длинными усами, лёжа на ковре, слегка пихнул ногой товарища рядом и сказал:

- Ну и девка!

- Красавица… - согласился тот.

- Раскрасавица! – добавил кто-то третий.

    Спустя какое-то время между ними снова раздался шёпот:

- Ну и девушка!

    Майор, расположившийся на самом широком диване, ворчливо буркнул в сторону восторгающейся группы:

- Ну, господа, прекратите шёпот. Нужно спать, а не шептаться…

- Тут трудно спать…

- Закройте глаза и спите…

- И глаза закрыть трудно.

- Ну, ничего, ничего.

- Мы же только платонично вздыхаем.

- Платонично вздыхать можно, но только если тихо и каждый со своего места… Мне бы хоть четверть часа вздремнуть.

    Кавалерийский офицер, стройный как тополь, драгун по фамилии Весницын, вошёл со двора с донесением, что он распорядился тщательно обследовать сарай, отдел которого до краёв заполнен сеном, а также что туда отвели всех коней его подразделения. Кроме того, рапортовал, что драгуны его полуэскадрона разместились на ночлег вповалку на сене, дозоры далеко расставлены и всё в порядке. Майор поблагодарил кавалериста за точное выполнение распоряжений и за доклад, повернулся на бок и погрузился в сон. Панна Саломея слышала доклад и обдумывала его смысл и значение. Сердце в ней задрожало и замерло. В тёмном углу салона присел на свободном стуле высокий драгунский офицер, Весницын. Он смотрел в освещённую дверь комнаты и на стоящую в глубине девушку. Одновременно испытывал счастье и муку. О мгновении, когда мог бы созерцать это существо, он мечтал в минуты ненастья, в зимних походах по лесам, блуждая по затерянным дорожкам. Это лицо, эта фигура жили в нём как чародейское видение, как несбывшееся мечтание, желание и бесчувствие, услада, страсть, тоска… Только раз её увидел, красавицу, когда тащился через эти места в первые дни после начала восстания. Запомнил с первого взгляда, восхитился раз и навсегда. Когда он вспоминал это лицо, в нём сразу что-то разыгрывалось, словно звук неведомой, неслыханной музыки. Он тосковал по нему день и ночь. Ах, как страшно желал, чтобы приказы погнали его снова в эти места, чтобы ещё хоть раз в жизни прийти на этот двор! Увидеть, посмотреть!.. Только посмотреть… И вот судьба дала ему мгновение. Счастье не только позволило сюда прийти, но и открыло двери. Она стояла там одна, всеми оставленная. Яростная буря разыгралась в душе кавалериста, когда, опершись на руку, смотрел…

    В дверях, ведущих в сени, стоял солдат с карабином. Панна Саломея не могла пройти в кухню, чтобы посоветоваться со Шчэпаном. Уселась на кровать и, подперев голову руками, ждала. Сердце её билось в груди словно колокол. Ей казалось, что эти удары услышат спящие, что набат её сердца всё выдаст. Каждый отзвук, каждый шелест могли быть вестниками несчастья. Как же бесконечно долго тянулись минуты этой ночи! Тем временем Шчэпан, которого потащили показывать строения, погреба в саду, развалины винокурни и картофельные ямы, после окончания обыска помогал приготовить солдатский ночлег в сарае. Смотрел, как туда заводили коней, как для них выдирали большие копны сена. Вслушивался глухими ушами… Солдаты вскарабкивались на самый верх массы сена и, расстелив шинели, валились спать – как по углам, так и над убежищем повстанца. Старик ломал себе голову, жив ли тот или уже скончался. В искренней простоте и от безысходности просил Бога о втором. Должен был быть рядом с панной в минуты, когда она осталась одна среди офицеров, но не мог отойти, поскольку вахмистр отряда драгун не отпускал его от себя ни на шаг. Шчэпан раздумывал, что делать, если сарай подожгут – не найдётся ли какого способа спасти укрытого бедолагу. Толстый бородатый вахмистр велел старику надрать сена и приготовить ложе на земляном полу сарая. Старый кухарь работал, вслушиваясь, насколько только это могло получиться при его глубокой глухоте. Он обхаживал вахмистра, со всем соглашался, потакал и поддакивал, смеялся, раз за разом выставляя перед ним дыру в верхнем ряду зубов. Вахмистр погонял его и немилосердно толкал, зевая во весь рот. Вот и бегал старина то тут, то там, приносил новые охапки сена, ровно стелил, делал нечто вроде подушки под голову, при этом постоянно раболепно улыбаясь своему повелителю. Когда тот, наконец, рухнул в шинели и сапогах на приготовленное лежбище, Шчэпан примостился в уголке, свернулся в клубок и, незамеченный, ждал, всматриваясь в глубокую темноту. О нём забыли. Со всех сторон раздавался солдатский храп. Фыркали кони. Старик принялся осторожно и медленно двигаться на верх кипы сена, к месту, где было укрытие. Делал это умело, минуя спящих солдат. Когда очутился на известном ему месте, где непосредственно никто в это время не лежал, зарылся в сено и, приложив ухо к доске, слушал всей силой разума. С низу не доносилось ни отголоска, ни шороха. Ничего. Стук конских копыт по земляному полу, хруст сена, бряцание железа, стремян, удил, людское сонное бормотание – и внутренний вечный шум старческой глухоты, как отзвук моря бесконечности, которое всё в себя поглощает. Мужик вздохнул. Ему было жаль юношу, которого с таким трудом сюда поместили, для того только, чтобы ему в итоге здесь и умереть. Жаль ему было и своей задумки, которую он, как изначально виделось, так хорошо обмозговал.

- Вечный свет пусть ему светит… - вздыхал, глядя в тьму пустоты, которую выгреб собственными руками и которую практически видел под собой. В нём боролись различные силы и закалённая, железная воля, чтобы отвалить крышку и несчастного поднять, но мужицкий быстрый ум запрещал это делать. Шчэпан долго лежал на одном месте в страшной, бессильной муке, той, что беспощаднее любого слова. В нём кровоточило старое сердце, из которого все слёзы давно уже вытекли.

    Спустя какое-то время старик подполз на спине к определённой, только ему известной дыре в крыше, выбрался наружу и по лестнице спустился вниз. Как тень прокрался через сад, заросли сорняков, пространство за сараями, окольными путями во мраке обошёл охранение и, словно беззвучное привидение, проник в кухню. На ощупь прошёл сквозь кухню и прилегающие сени. Пучок света просачивался в темноту через замочную скважину. Шчэпан приложил к ней глаз и увидел панну Мию, сидящую на кровати с головой, опёртой на руки. Что-то вроде радостного лая пса в тёмную ночь раздалось в оглохшем на всё, состарившемся существе, в мрачной области духа, где были только одиночество и неприязнь. Так и остался за порогом, за плечами солдата, за дверями, с глазом при замочной скважине, согбенный и без сна.

   

Примечания переводчика к главе 3:

*дословно «кто ты такая?»; вежливой формой было бы: «ким пани есть?»
**Здесь у автора Саломея, произнося фразу «Prosze szukac» (т.е. дословно «Прошу искать»), очевидно, майору предлагала (а не просила) искать; но была понята майором буквально, что и вызвало его такую ответную реплику.
***Клёпка – доска, из которой изготавливается бочка.