Небесные одежды для Вавилы-скомороха

Может, это была ярмарочная площадь, еще не остывшая от дневного гомона, или глухая лесная поляна, где Вавило-скоморох, лохматый и чумазый, но с неизменно лукавой искрой в глазах, только-только присел перевести дух после очередной кутерьмы. Может, он бренчит на своей гудочке, или дожевывает краюху хлеба, или просто смотрит на звезды, которые для него такие же участники вечного представления, как и он сам.

И тут – явление. Не громы и молнии, не ослепительный свет, от которого слепнут глаза (ведь к Вавиле подход нужен особый). А так, будто из вечернего тумана выткался – ангел. Не грозный архангел с огненным мечом, а скорее, похожий на странника, только уж больно чистый и светлый, и взгляд у него такой… будто он знает все наперед, но от этого ему немного грустно и удивительно.

«Вавило-скоморох», – голос у ангела тихий, как шелест листвы, но слышно его почему-то лучше, чем самый громкий крик базарного зазывалы. «За твоей душой пришли. Иди, снимут с тебя естество перстное и облачат в небесное, во святу плоть».

Вавило моргает. Может, пиво было крепковато сегодня? Или грибы не те попались? Он оглядывается – нет, вроде все на месте: его старый колпак с бубенцами валяется рядом, гудочек под боком.

«Кто пришел?» – спрашивает он, почесывав в затылке. Голос у него хрипловатый, привыкший перекрикивать толпу.

«Святы ангелы», – терпеливо отвечает небесный гость.

Вавило хмурится. Слово "святы" ему знакомо, но как-то издалека. Бабушка крестилась, когда гром гремел, да попы в церкви что-то такое говорили. Но чтобы вот так, к нему, Вавиле…

«Я не знаю, каки святы ангелы», – бормочет он, и в голосе его не страх, а искреннее недоумение. Он знает медведей ученых, знает купцов хитрых, знает девок смешливых и мужиков драчливых. А вот "святы ангелы" – это что-то из другой оперы, которую он не разучивал.

«Не знаю, кака свята плоть», – продолжает он, оглядывая себя. Руки в мозолях, ноги в пыли дорог, рубаха латаная-перелатаная. Вот его плоть, перстная, земная. Он ее чувствует, он с ней живет. А "свята плоть"? Это что, не чешется? Не мерзнет? Не хочет есть после долгого представления?

И тут из него вырывается самое главное, его суть, его единственная правда: «Я скачу все и пляшу!»

Это не жалоба, не оправдание. Это констатация факта, как если бы река сказала: "Я теку". Он скачет – и мир вокруг него оживает, хмурые лица расцветают улыбками, забываются на миг тяготы. Он пляшет – и сама земля под его ногами будто становится легче, а воздух наполняется звоном бубенцов и смехом. Это его служение, его молитва, его естество.

«Каки ангелы?» – повторяет он, теперь уже с оттенком вызова. Ангелы – они где-то там, высоко, в небесах, где все чинно и благородно. А он – здесь, на земле, среди грязи и смеха, слез и радости. Разве ангелы умеют смешить до икоты? Разве они знают, как заставить плакать от песни, сыгранной на трех струнах?

«Кака свята плоть?» – и тут в его голосе почти отчаяние. Если с него снимут "естество перстное", что останется? Этот Вавило, который знает тысячу прибауток, который может кувыркнуться через голову и тут же сложить небылицу, который чувствует боль другого, как свою, и умеет эту боль развеять смехом – он исчезнет? А что взамен? Нечто непонятное, "святое", быть может, совершенное, но… неживое? Не его?

Ангел молчит, и в его глазах, кажется, появляется еще больше той тихой грусти и удивления. Он пришел с благой вестью, с обещанием небесного блаженства, а встретил вот это – полное, искреннее, почти детское непонимание и отторжение. Вавило не отвергает "святость" из гордыни или греховности. Он ее просто не знает, не чувствует, она ему чужда, как чужд был бы ему царский кафтан, в котором не то что плясать – дышать трудно.

Может быть, ангел думает: "Как же так? Ведь все стремятся к этому – к очищению, к свету, к вечности". А Вавило, сам того не ведая, задает ему встречный вопрос, который повисает в воздухе: "А есть ли место в вашей святости моему скоморошьему сердцу? Есть ли там место для смеха, для пляски, для той самой перстной, но такой живой жизни, которую я люблю и которой служу, как умею?"

И кто знает, может, ангел, постояв еще немного, тихо улыбнется и скажет: «Ладно, Вавило. Скачи и пляши дальше. Видно, твое время для небесных одежд еще не пришло. А может… может, ты и так уже в них, по-своему, по-скоморошьи». И растает в сумерках, оставив Вавилу в недоумении, но с какой-то новой, непонятной мыслью, которая, как назойливый бубенец, будет еще долго звенеть у него в голове. А может, ангел просто вздохнет и улетит, решив, что с этим Вавилой каши не сваришь, и что Царствие Небесное, оно, конечно, для всех, но не все пока готовы понять, что это такое.

А Вавило, посидев немного, зябко поведет плечами, подхватит свой гудочек и, может быть, сложит новую песню – про чудного ангела, который звал его в неведомые края, где не скачут и не пляшут, а ходят во "святой плоти". И песня эта будет и смешной, и грустной одновременно – как и вся жизнь Вавилы-скомороха.