Чужое пальто

Алексею нравились прохладные вечера. Такие, когда пальто можно не застёгивать, но руки приятно утопают в карманах. Когда воздух пахнет чуть сильнее обычного — как будто город выдохнул лишнее и теперь дышит ровно, как старик после чая с мятой.

Он работал в районной библиотеке. Не в зале с фикусами и молодёжью, а за стеклянной дверью с надписью «Фонд редкой печати». Туда его определили не то по блату, не то за кротость нрава:

— У вас, Алексей Сергеевич, характер неконфликтный. С коллекционерами вам проще будет.

Он не возражал. Коллекционеры действительно были странные, но, в отличие от нормальных людей, редко лгали. Некоторые даже приносили печенье.

Библиотека скрипела всеми суставами, как старый лабрадор по утрам. Там всё было знакомо: лампа, которая гудит по понедельникам, стеллаж, что заваливается на восток, словно мусульманин, и воздух — с пыльцой типографской древности. Иногда Алексей разговаривал с книгами. Про себя. Так, как говорят с вещами, которые понимают, но медленно.

Дома его ждал кот по имени Витя. Старый, полосатый, самодовольный. В квартире всё тоже было слегка в возрасте: покрывало с кисточками, сервант на трёх с половиной ножках, турка с обмотанной синей изолентой ручкой. Надёжно, как дворник, который здоровается первым, даже если ты его никогда раньше не видел.

Пальто у Алексея было одно — коричневое, с выцветшей подкладкой и воспоминаниями в каждом сгибе. Он купил его лет семь назад и с тех пор не менял. В нём можно было сидеть, лежать, думать и даже однажды забыть яблоко в кармане на неделю — ничего, подсохло.

Алексей был человеком среднеустроенным: лицо запоминалось со второго раза, глаза уставшие, щетина то была, то нет. Ему было сорок шесть — возраст, когда всё уже как бы понял, но всё ещё немного ждёшь чуда. Даже если вслух этого не говоришь.
Иногда ему казалось, что он живёт чуть в стороне от своей жизни. Как будто всё по графику: работа, чай, корм коту. Но где-то сбоку маячил вопрос: "А если бы?..". Например, если бы тогда сказал: «Да» вместо «Сейчас не время». Он отмахивался. Он же начитанный человек, знает, что такое кризис среднего возраста. Знает, как он начинается — с маленьких сомнений. И как он заканчивается — новыми штанами и отчаянной дурацкой улыбкой. Алексей к этому не склонен. Он — за стабильность.

По выходным он гулял. Иногда в кино. Смартфоном почти не пользовался — забыл пароль и счёл это знаком. Писем давно никому не писал. Кроме той девочки из Костромы в юности. Она, кажется, теперь замужем за врачом. А может, за инженером. Это уже не важно.

На этот вечер был куплен билет в Театр на Стекольной. Чехов. Молодые актёры, старая пьеса. Он редко выбирался в театр среди недели, но сегодня в воздухе что-то чесалось. Как будто день держался на балансе — пошатни и всё поедет к чёрту.
У входа — очередь. Гардеробщица — женщина в синем жилете с нашивкой «Зина» — приняла у него пальто.

— Семьдесят восьмой, — сказала она, и выдала номерок.

Он спрятал его в правый карман пиджака. Всё шло как обычно.
Пьеса шла ровно. Маша была нервной, Тузенбах — удивительно живым. Где-то посередине Алексей поймал себя на странном ощущении: будто всё чуть-чуть не то. Слова знакомые, сцена — та же, а интонации как будто из параллельного перевода. С русского на русский. Через подсознание. Он решил, что это усталость.

Очередь в гардероб двигалась как в замедленном кино. Алексей терпеливо ждал, разглядывая облупленную лепнину и крючки, на которых когда-то висели актёры. Когда подошла его очередь, он протянул номерок.
Зина вернулась с пальто. Тёмным. С пуговицами-якорями. Он сразу понял: не его.

— Это не моё.

— А номерок?

— Семьдесят восьмой.

— Ну вот.

Очередь сзади недовольно загудела.

Он взял пальто в руки и отошёл в сторону. Подождал, пока остальные разберут своё. Зина щёлкнула замком:

— Всё. Больше ничего нет.

— Может, кто-то забрал моё по ошибке?

— Бывает. Обычно возвращают.

— А это?

— А это — носите. Или оставьте. Но другого не будет.

Он вышел из театра в чужом пальто. Что особенно обидно — не в каком-нибудь пошлом переносном смысле, а буквально. Зашёл один — вышел уже не совсем тот.

Пальто было тёмное, длинноватое, с пуговицами в виде якорей и запахом, который невозможно описать приличным языком. Что-то между хорошим табаком, дешёвыми мятными леденцами и аптекой в ночную смену. Он сразу понял: не его. Но сидело оно, мерзавец, чересчур удобно.

Он обернулся — гардероб пуст. Свет над стойкой дёргался, как глаз у подростка перед контрольной. Людей не осталось. И вообще, казалось, что всё, что было — спектакль, публика, очередь, шум — случилось не с ним. А с каким-то другим, более законным носителем тела.

На улице он поймал себя на том, что совсем не мёрзнет. Даже наоборот — пальто грело. Спокойно, деловито и профессионально. Словно долго этому училось и понимало, куда надето. В кармане обнаружился билет — на тот самый спектакль, только с чужим именем. Что странно, потому что он отчётливо помнил, как отдавал контролёру свой, с совершенно другой фамилией. Да и с другой жизнью.

Дома он снял пальто, повесил на спинку стула, положил куда-то подевавшемуся коту еды, и пошёл спать. На удивление быстро провалился в сон —  день был слишком насыщенным для раздумий.

Утром всё стало не так.

Кот зашипел, едва Алексей появился на кухне. Отскочил и спрятался под батарею. Вода в миске была свежая. Корм в другой, маленькой керамической — не тот, что он обычно покупал. Стулья — стояли не так. Не то чтобы кто-то передвинул, но вот ощущение: раньше было по-другому.

Коврик у двери — синий. Хотя был зелёный. Стопка книг на подоконнике — не его. Названия вроде знакомые, но он точно не читал ни одну. Холодильник — забит. И не тем, чем обычно. Кто-то купил ряженку. Ряженку! Он с детства её ненавидел.

Бреясь, Алексей долго смотрел в зеркало. Лицо было прежним, но будто подвинуто в сторону. Как если бы кто-то попытался собрать его заново — не по схеме, а по наитию. Или одноклассники из 4 «Б» попытались нарисовать его по памяти.

Алексей вернулся в комнату, сел на край кровати. Пальто всё так же висело на стуле. Спокойно, терпеливо. Будто знало, что он снова его наденет.

Он натянул его машинально, без сопротивления. Как надевают рабочую куртку. Или образ, к которому возвращаются каждый день.

На работе его встретили с настороженной вежливостью. Коллега, с которой они лет десять пили чай и терпели читателей, нахмурилась:

— А вы к кому?

— В фонд редкой печати. Я там... работаю.

— А, вы вместо Алексея, да? — переспросила она. — Говорили, будет замена, но не знала, что уже.

Он не стал спорить. Просто кивнул. Вошёл в кабинет. Всё на месте. Почти. Только на двери табличка фломастером — не та. Фамилия другая. Но почерк — его.
Пальто он повесил у входа. Оно качнулось, будто махнуло: мол, вот мы и дома. Иди, работай.

С этого утра стало ясно: прежний он — списан. Снят с полки, убран в архив. Мир вежливо, но настойчиво предлагал: «А теперь — будь добр, живи вот этим. Новым. Свежеупакованным. Удобным. С якорями».

Но он, конечно, ещё подёргается. Поспорит. Попробует доказать. Но всё это уже немного не про него.

Вечером он долго не мог заснуть. Лежал, глядя в потолок, который, как ни странно, выглядел точно так же, как всегда. Возможно, он был единственным, кто не предал.
Пытался рассуждать. Холодно, рационально, как его учили. Кто я? — спрашивал он себя. — Я — это память? Опыт? Черты лица? Привычки? А если кот тебя не узнаёт? А вещи стоят не так? А люди называют чужим именем?

Может, ты — это взгляд других? Их ожидания, их привычка к тебе. Их соглашение: да, вот этот — это он. А без этого — ты кто?

Может, ты — это пальто. То, в чём ты пришёл. То, что на тебе. То, за что тебя принимают. А сам по себе ты — дырка от пуговицы. Ненужная, холодная и круглая.
Он попытался рассмеяться. Получилось как-то сипло. Слишком серьёзно, чтобы быть шуткой.

Он повернулся на бок. Пальто висело на стуле. Темнота сгладила его контуры, но даже так было ясно: оно смотрит. Ждёт. Оно его не торопит. Оно знает, что всё равно он — теперь оно.

Он закрыл глаза. И всё-таки уснул.


Утром он проснулся с планом. Не то чтобы чётким и беспроигрышным, но в нём была энергия — редкая гостья в его голове, особенно по утрам. Сегодня он докажет, что он — это он. Причём официально, документально, с печатью и подписью.

Сначала он подумал: паспорт. Простой и надёжный способ. Потом вспомнил, что паспорт лежит в ящике стола. Или лежал. Потому что теперь всё, что лежало, ведёт себя подозрительно.

Он встал, открыл ящик. Паспорт действительно был. Его. С его лицом. Только фамилия — другая. И отчество. И дата рождения. Но фотография — родная, та самая, на которой он моргал.

Он пошёл на кухню, сделал глоток чая (чёрного, не любимого) и сел думать. Варианты проверок отпадали один за другим. Почерк? Люди ведь и с чужими почерками справляются. Родинки? Их можно нарисовать. Кот? Кот шипит. Бывшая из Костромы? Слишком рискованно — вдруг у неё теперь аллергия на правду.

Оставалось одно: государство. Уж оно-то должно знать, кто ты. Если нет — то ты действительно никто. Он надел пальто (оно, как обычно, сидело слишком хорошо), взял папку с документами (на всякий случай) и направился в МФЦ. Паспортный стол. Храм идентичности. Последняя инстанция.

В дороге он мысленно репетировал диалог: — Добрый день, я — я. — Докажите. — Вот, посмотрите: привычки, воспоминания, кот, библиотека. — Не годится. Есть что-то с водяными знаками?

Он усмехнулся. Люди на остановке обернулись. Видимо, улыбка у него сегодня получалась как у тех, кто говорит с фонарными столбами. И те ему отвечают. Ну и ладно. Главное — не сдаваться.


В МФЦ было душно, пахло ламинатом и государственным равнодушием. Алексей взял талон, получил номер, сел. Под ним скрипел стул. Над ним мигал экран. Вокруг сидели люди с лицами, которые давно сдались.

Наконец — вызов. Кабинка №4. Он встал, подошёл, положил паспорт на стол. Женщина за стеклом была в очках с цепочкой, с выражением лица, словно с детства подозревала всех в попытке украсть у неё пенсию.

— Фамилия? — спросила она.

— Лапшин. Алексей Сергеевич. Или… должна быть. Я хочу проверить.

Она открыла базу. Постучала по клавишам. Нахмурилась.

— У нас по вашему паспорту проходит А. С. Лаптев. Год рождения — совпадает. Место — совпадает. Фото — ваше. Но вы — не вы.

Он подался вперёд:

— Простите, это как? Я же… Ну, я знаю, где работаю, знаю, как зовут моего кота. Я знаю, что однажды потерял пальто, и всё пошло не так. Это считается?

— Нет, — отрезала она. — Такое в регламенте не предусмотрено.

— Но может, вы хотя бы… Я не знаю… Свяжетесь с библиотекой? Там знают.

— В библиотеке, согласно реестру, работает А. С. Лаптев. Это вы?

Он кивнул. Потом помотал головой. Потом снова кивнул. Женщина посмотрела на него так, будто он собирается растаять прямо на полу.

— Вам, может, к психологу?

Он ничего не ответил. Просто встал. Пальто на нём сидело идеально. Будто сказало: «Ну что, убедился?»

Он вышел из здания. Мир снаружи был тот же: голуби, пыль, лавочка с граффити. Но теперь он знал точно — государство его не помнит. И значит, всё остальное имеет полное право забыть.

Он шёл медленно, как идут люди, у которых отняли фамилию.


Ноги сами принесли его к театру. К тому самому, на Стекольной. Хотя он вовсе не собирался туда идти. Просто шёл, думая о чём-то постороннем — о значении слова «экзистенция» и о том, где в городе делают вкусный гороховый суп — и вдруг обнаружил себя перед знакомой дверью. Словно город решил: ну уж если рушиться, то по кругу.

Внутри пахло пылью, канифолью и старым плюшем. Гардероб был на месте. И в нём — Зина. В синем жилете, с той самой нашивкой. Она смотрела на него так, как смотрят на старый стул, который давно пора выкинуть, но всё ещё жалко.

— Вернулись? — спросила она, не поднимая бровей.

— Я... хотел спросить. Моё пальто... то, старое. Оно...

— Нет его, — перебила она. — Оно ушло. Как и всё, что должно уйти.

Он замялся:

— Но… это было моё. Я его семь лет носил.

Зина вздохнула и вдруг заговорила голосом, в котором неожиданно послышалась философия — не книжная, а жизненная. Та, что пахнет нафталином, морковным пирогом и слегка разочарованием:

— Семь лет — срок не плохой. Некоторые браки меньше длятся. Пальто — как человек. Пока носишь — твоё. Потом — висит. Потом — не твоё. Ты же вырос.

— Я?

— Личность, — уточнила она, хлопая тряпкой по стойке. — Вещи нас держат. Пальто особенно. Пока оно сидит как надо, мы думаем, что знаем, кто мы. А потом надеваешь чужое — и оказывается, что в нём ты как будто больше, чем раньше. Или меньше. В любом случае — уже другой.

Он не знал, что ответить. У него вообще редко находились слова для разговоров с гардеробщицами. Особенно таких, которые понимают про личность больше, чем он после трёх прочитанных Юнгов.

— Так что не ищи старое, — продолжила она. — Оно ушло. А ты остался. И, кажется, даже чуть получше стал.

Он усмехнулся.

— Я теперь Лаптев.

— Вот видишь. Уже неплохо звучит. Надёжно как-то. Согласись, если человек приходит устраивать порядок в библиотеке — Лаптев к этому подходит лучше, чем Лапшин. Лапшин — он оладьи печёт.

Он рассмеялся. Впервые за всё это время — не сипло, не обречённо. Просто рассмеялся. И стало немного легче.

— Лаптев так Лаптев, — сказал он.

Зина усмехнулась. Потом неожиданно серьезнела. Посмотрела поверх очков:

— Ты думаешь, ты у меня первый такой? За двести лет работы — их было много. Приходят в середине жизни, теряются. Думают — вот я, всё знаю про себя, всё по полочкам. А потом раз — и пальто не своё. И всё. Ни имени, ни кота, ни любимого сорта чая.

Он приподнял бровь:

— Двести лет? В смысле?

— В буквальном. Двести лет. Я здесь с тех пор, как Чехов ещё сам приходил шляпу сдавать. Работа такая — принимать у тех, кто подошёл к границе. И помочь перейти — по возможности, мягко. Пальто ведь — это не просто тепло. Это оболочка. Уходишь в старом — не пройдёшь. Тут нужны другие ткани. Тут же не только пуговицы застёгивать, понимаешь? Тут — людям новые жизни выдавать. По размеру. По сезону. По их внутренней погоде.

Она замолчала, откинулась на спинку стула и добавила:

— У каждого своя пора сменить пальто. У тебя вот — сейчас. И поверь, оно тебе к лицу. Даже если пуговицы поначалу кажутся дурацкими.

Он кивнул. Не потому что согласился. А потому что вдруг почувствовал — да, всё правильно. Всё на своём месте. Даже он.

— А кот? А Витя? — вдруг вспомнил новый Алексей.

— А что кот?

— Шипит. И плохо ест.

— Привыкнет, — отмахнулась гардеробщица.

Он вышел на улицу, застёгивая пальто. Оно пахло уже по-другому. Или он просто привык. Холодало. Но внутри нового пальто было тепло.

Потому что сидело — как надо.