Сцена

Сцена, застывшая в памяти, как юрский комар в капле янтаря: сально улыбающийся мужик с пухлым бумажником в ночной аптеке под домом Л**, протягивающий пятитысячную купюру растерянной девушке в вечернем платье, которая выше его на две головы, со словами: «Блин, разориться на вас можно!» в ответ на ее робкую просьбу дать ей денег — «На что?» — «Прокладки»; я и Л**, наблюдающие эту сцену каждый со своей немного стушеванной позиции — я как потенциальный партнер (что в тот момент в моей голове автоматически переводилось в ту или иную форму мужика с кошельком), но с привитым поколениями бедной интеллигенции отвращением к такого рода жестам, она — как потенциальная содержанка, на поверхности почти безразлично, но со спрятанным в уголках губ выражением сочувствия / любопытства / ужаса / смирения / протеста и родственного моему отвращения, хоть и более зрелого, обоснованного другими, не услышанными от родителей, не почерпнутыми из мировой классики, гораздо более ясными, рождающимися вместе с пустотой внизу живота, ускользающими от мальчишечьих пальцев аргументами.

Мы наблюдали эту сцену, не говоря друг другу ни слова, но как будто попутно замечая, каждый для себя, что-то за пределами нашей любви, что-то, что делало ее кратковременной, неустойчивой, при этом ни в коей мере не мешая нам наслаждаться ею сполна — как барахлящий прожектор, замеченный актером в разгар монолога, не мешает ему самозабвенно играть роль Ариэль, но своим механическим мерцанием напоминает ему о том, что он не на острове у итальянского побережья, в рабстве у изгнанного герцога Милана, а на сцене театра, где у каждого свои строчки, и после спектакля останутся только они, строчки в голове. Это было странное чувство, как если бы уже все было ясно, что не быть нам вместе, что джинсы слишком коротки, а пуховик слишком кургуз, и что я слишком беден, а она слишком нетерпелива, что пропасть между классами все же слишком широка и глубока, как Подмосковье, куда уходит последняя электричка Москва-Монино, на которую я не успел и был, с легкой дрожью в голосе, благосклонно оставлен ночевать, вытащен из метро и запихан в ночное такси, стоившее половину студенческой зарплаты, приклеен у трубке разряжающейся нокии, чтобы слушать дыхание и почти ничего, кроме «Ты где сейчас?» не произносящий голос, переданный посредством великолепного и недоступного айфона, притянут обратно, на Ленинский проспект, дом 86, где уже были готовы объятия и предупреждение, что мы только попьем чаю и сразу заснем, после чего неизбежно произошло то, что неизбежно происходит между двумя влюбленными, когда один из них говорит, что ничего не будет.

Она все знала, с самого начала, знала, как потенциальный партнер будет нелепо подниматься по лестнице, думая только о том, как бы не пропал стояк в самый ответственный момент, как горяч и пересахарен будет чай и непередаваемо нежна фраза «С сахаром?», как долог первый полностью приватный, не требующий ни глупых предлогов, ни мер предосторожности, ни темноты, ни последнего ряда, ни ступенек эскалатора, ничем не прерываемый и потому не кончающийся поцелуй, как смешно падение на кровать, фраза: «У меня тут беспорядок», фраза: «Ты моего не видела», окно, ночь за окном, огни Университета, контуры Воробьевых гор, вопрос, есть ли у меня презервативы, ответ: «Не взял», очевидность того, что никогда не держал в руках, внезапное парадоксальное чувство, что пронесло, и может, действительно просто заснем, и не нужно будет думать, упадет или нет, снег за окном, фонари проспекта, шум машин, ее длинная прядь, спадающая на плечо, ямочка ключицы, губы, которые свежи, алы, горячи, мокры, далеки, близки, неумолимы, неумолимо, подтверждает ладонь, следующая наощупь по ее согнутой ноге, вверх к плечу, куда спадает прядь, неумолимо, она читает по губам, она спрашивает: «Тебе хорошо?», одним дыханием, и, не давая набрать воздуха для ответа, заключает второй длинный поцелуй, неумолимо, как если бы она все знала, как если бы твоя рука, задержавшаяся на ее талии, и не решающаяся продолжить ни вниз, ни вверх, потому что ни в одном из спешно призываемых на помощь взрослых фильмов, ни в скачанных по дайл-апу порнушных роликов с минимальным разрешением не было такой ситуации — такой, вроде бы, базовой и одновременно такой запутанной, и ведь чем дальше, тем запутаннее, — как если бы твоя рука была задумана именно там, ни выше, ни ниже, в идеально совпадающей с ее формой ложбинке между бедром, которого уже достаточно, чтобы все произошло, и грудью, которая уже слишком, уже слишком, слишком хороша, чтобы быть твоей, что скажешь, если буду твоя, почти смеясь, почти насмехаясь, неумолимо, закончив прибивать цепь и отталкивая Прометея, чтобы проверить, надежно ли висит, отрываясь от твоего рта и подставляя живот Луне, тебе, Университету, Ленинскому, дорогим тачкам, светлякам дачным, раскрывающимся бутонам, набегающей багамской волне, чистому отельному белью, ленивому солнечному лучу, она отстраняется — ровно настолько, чтобы не пропасть из виду, но в то же время остаться недосягаемой — улыбается немного скабрезной, немного сочувственной, немного брезгливой улыбкой и спрашивает: «Тебе было хорошо?». И ты что отвечаешь?