Грустный мальчик на празднике Победы

Грустный мальчик на празднике Победы
Мне посчастливилось услышать по радио первое сообщение о капитуляции Германии, прозвучавшее 9-го мая 1945-го года в 2 часа 10 минут ночи.
Просто перед сном я слушал музыку, забыл выключить репродуктор, и нас, то есть, бабушку Катю, дедушку Сашу и меня, разбудил торжественный голос Юрия Левитана: «Приказ Верховного Главнокомандующего по войскам Красной Армии и Военно-Морскому Флоту. Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине представителями германского верховного командования подписан Акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Великая Отечественная Война, которую вел советский народ против фашистских захватчиков, победоносно завершена! Германия полностью разгромлена!».
Потом мы вышли на улицы нашего посёлка, бурлившие народом, что-то кричали, смеялись, плакали и обнимались с совершенно незнакомыми людьми.
Домой мы вернулись уже засветло, чтобы позавтракать, одеться по-праздничному и отправиться на митинг, о котором было объявлено по местному радио. Бабушка надела на меня новые парусиновые брюки, белую рубашку и повязала на груди красный галстук. Затем сунула мне в кармашек деньги:
- Соседка говорит, что на митинге конфеты и булочки будут без карточек продавать.
До места проведения митинга я добежал за какие-то десять минут.
Пристанционная площадь была еще пуста. Только бригада рабочих обивала недавно возведенную трибуну кумачовой тканью, и продавщицы в белых халатах раскладывали на лотках свой сладкий товар: свежие, еще горячие булочки, шоколадки и кулёчки с конфетами. А у кустов цветущей сирени стояла тележка с надписью «Газводы», и девушка в голубой косынке заливала в стеклянные колбы сироп двух цветов: желтого и красного.
И я вспомнил, как еще до войны отец подвёл меня к такой же тележке и спросил: «Тебе с каким сиропом, лимонным или вишнёвым?». И я уверенно ответил: «И с тем, и с другим». Молоденькая продавщица рассмеялась: «А ты не лопнешь, малыш?». А я обиделся на неё за то, что она назвала меня малышом, хотя тогда мне было всего четыре года.
И сейчас мне тоже захотелось выпить два стакана газировки с лимонным и вишнёвым сиропом, но было еще прохладно, и я решил отложить это удовольствие на потом, а пока купить себе какой-нибудь сладости. Я пошел вдоль ряда лотков, которых становилось всё больше и больше, и мне сразу приглянулась большая плитка шоколада с военным названием «Гвардейский». Но прежде чем купить её, я тщательно пересчитал свои деньги: ведь их должно было хватить еще на булочку и газировку.
Я присел на скамейку под огромным старым дубом, который, как сказал мне дедушка Саша, был посажен ещё великим русским полководцем Суворовым, положил в рот дольку шоколада и закрыл глаза от удовольствия, какого не испытывал с довоенной поры, а когда открыл их, то увидел, что рядом со мной сидит худенький мальчик в белом костюмчике и тоже с пионерским галстуком на груди и удивленно смотрит на меня. Я отломил еще один ломтик шоколада и протянул ему.
- Спасибо! – сказал мальчик и моментально, не разжевывая, проглотил шоколадку, словно глоток воды.
- Тебя как зовут? – спросил я. - Я – Боря.
- А я – Ваня, - ответил он, даже не улыбнувшись и не протянув мне руки, как это бывает обычно при знакомстве.
- Ты из какой школы? – поинтересовался я, так как в поселке было две школы: начальная, где учился я, и десятилетка.
- Я из детского дома, - как-то очень неуверенно пояснил мальчик.
Я никогда до этого не слышал, что у нас есть детский дом, но уточнять не стал, так как в это время грянула музыка и на площадь вошел духовой оркестр, в котором все музыканты были в военной форме. Мальчик, сидевший со мной плечом к плечу, неожиданно вздрогнул, побледнел и закрыл ладонями уши.
- Тебе не нравится музыка? – удивленно спросил я.
- Да, не нравится…
- Почему?
- Потому что точно так она играла у нас в лагере, когда нас вели на уколы.
Я готов был рассмеяться, представив, как в пионерском лагере ребят ведут на какие-то уколы, и при этом играет духовой оркестр. Но, взглянув на Ваню, понял, что смеяться не следует, так он был по-прежнему бледен, и его била мелкая дрожь, как при лихорадке.
Но размышлять о том, что с ним случилось, мне было некогда, так как на площадь, услышав звуки музыки хлынули люди, которые стали наступать нам на ноги.
- Давай взберемся на дуб! - предложил я. – Там никто не будет нам мешать, и сверху всё хорошо видно.
- Давай, - робко согласился Ваня.
Я встал на спинку скамейки, ухватился за ближайший сук, подтянулся и, улёгшись на нем животом, протянул руку Ване. И мне снова пришлось несказанно удивиться: поднимая его вверх, я не ощутил никакой тяжести, мальчик был лёгок, как пушинка.
Едва мы с Ваней уселись на нашей смотровой площадке, как музыка стихла, и на трибуну поднялся солидный военный с блестящими погонами. Он привычно постучал пальцем по микрофону, и затем над площадью, как гром, прокатился его торжественный голос:
- Митинг, посвященный победе советского народа в Великой Отечественной войне, объявляю открытым!
И тут с моим новым другом случилось что-то непонятное: он протянул вперед свою правую руку и произнес какие-то два слова, которые я не смог расслышать, потому по площади катилось мощное «Ура!».
Потом на трибуну стали подниматься разные люди: мужчины, женщины и дети в пионерской форме. Они произносили взволнованные речи, читали стихи и даже пели песни.
Когда митинг окончился, мы слезли с дерева, и я спросил Ваню:
- Ты куда теперь?
- Не знаю, - чуть слышно ответил он. – Нам приказали вернуться в детский дом к обеду, а до обеда времени еще много.
Меня поразило тогда это военное слово: «приказали», но я уже перестал удивляться поведению этого грустного мальчика и предложил ему пойти ко мне домой:
- Бабушка угостит нас чем-нибудь вкусненьким, я покажу тебе свои книги и игрушки, а к обеду я провожу тебя в детский дом.
Ваня только кивнул головой и беспокойно посмотрел на небо, на которое уже набегали серые тучи.
- Ты не бойся, - сказал я, - если пойдет дождь бабушка даст нам зонтик.

Наш не очень просторный дом, который находился в ста шагах от железной дороги, был полон народа: мои родные бабушка Катя и дедушка Саша, двоюродная бабушка Нюра с сыном Фёдором пришедшим с войны без одной ноги, его жена Соня и соседка Зина, работавшая на станции кассиром. Все ждали только меня, чтобы начать торжественный обед в честь Дня Победы.
Я вошел в комнату, где было трудно протолкнуться, и сразу предупредил:
- Я не один. Со мною мальчик из детского дома, с которым я подружился на митинге. Его зовут Ваня.
- Всем места хватит, - успокоила меня бабушка Нюра. – В тесноте, да не в обиде. Мойте руки, и за стол. Быстро! Картошка в чугунке ужа с полчаса стынет.
Мы с Ваней выскочили во двор, наскоро сполоснули руки под ржавым рукомойником, и уже пробирались к столу, когда бабушка Нюра снова остановила нас:
- А ну, кажите мне, пацаны, ваши ладошки!
Мы с Ваней послушно вытянули перед собой руки, и тут события того дня получили неожиданный оборот.
- А это еще что такое?! - грозно воскликнула бабушка. – Тебе сколько годков-то, Ванюшка?
- Девять - чуть слышно ответил мой новый друг.
- И кто же тебя научил в девять-то лет наколки на руках делать? – спросила бабушка. - Ты что, урка со слободки?
- Ты погоди-то кричать, мама, - укоризненно остановил её сын Фёдор. – Подойди ко мне, малец.
Ваня подошел к к фронтовику, и тот, взглянув на его руку, ласково погладил его по голове:
- Ты, Ванюшка, не обижайся на мою маму. Ведь она про войну мало чего знает. А про немецкие концлагеря, видать, и не слыхала. Ты в каком из них был?
- Я не помню, - всё так же тихо ответил Ваня.
- Вырица? – спросил Фёдор.
Ваня чуть заметно мотнул головой из стороны в сторону, мол, нет, не Вырица.
- Тосно?
И снова Ваня молча ответил ему, что это было не Тосно.
- Саласпилс?
- Да! – неожиданно громко произнес Ваня. – Я забыл, потому что слово очень длинное.
- А что ты еще помнишь?
- Я помню, как нас вели на уколы, а в лагере играла громкая музыка. А после уколов мы все долго спали, а когда просыпались, нас тошнило, и нам не хотелось есть. Утром нас выгоняли на плац и приказывали вытягивать вперед правую руку и кричать «Хайль Гитлер!»
Теперь я понял все…
Что речь шла вовсе не о пионерском лагере, когда Ваня объяснил мне, почему он не любит громкую музыку. Что, сидя на дереве и увидев на трибуне мужчину в военной форме, кричавшего о чем-то непонятном для него, он привычно сделал то, что приказывали им делать в концлагере.
В нашем доме наступила тишина.
Торжественный обед в честь Дня Победы проходил в полном молчании. Кое-кто из женщин плакал, роняя в тарелки с остывшей картошкой скупые слезы, мужчины выпили по рюмке водки, не сказав ни слова, и лишь одна соседка Зина, не выдержав этой страшной тишины , вдруг запела песню про Катюшу, которая выходила на высокий берег реки и посылала привет бойцу на дальнем пограничье.
Я же, проголодавшись, быстро умял необыкновенно вкусную картошку с подсолнечным маслом и спросил Ваню, который сидел рядом:
- А ты почему не ешь?
- А я уже поел. Я еще не привык много есть, - ответил он.
Уже вечерело, когда дядя Фёдор велел своей жене Соне принести ему костыли и сказал:
- Надобно отвести мальца в детский дом. Хватятся его там, а потом нагоняй ему устроят за отлучку.
Я даже не заметил, как они ушли, и пожалел, что не вызвался пойти с ними.
А проснувшись утром, я вышел в соседнюю комнату и увидел там всех членов нашей семьи, сидевших за круглым столом.
- Садись, Боря, - приветливо пригласил меня Фёдор.- У нас тут что-то вроде семейного совета происходит. По очень важному вопросу, который мы без тебя решить не можем. Как ты смотришь на то, если мы с тётей Соней усыновим твоего друга Ваню? Согласен ты с тем, что теперь у тебя будет троюродный братик?
- Конечно, согласен ! – закричал я.
- Ну, вот и ладненько! – весело сказал дядя Федя. – Тогда пошел я бумаги собирать для усыновления. Соня, подай-ка мне мои костыли!

Но случилось так, что повидаться с моим троюродным братиком Ваней мне больше не пришлось.
Спустя неделю после этого семейного совета вернулась из армии моя мама, медсестра полевого госпиталя, прошедшая дорогами войны от Краснодара до Кёнигсберга, и мы с ней уехали на постоянное место жительства в город Орджоникидзе (ныне Владикавказ).
Из переписки с бабушкой Катей, я узнал, что процесс усыновления Вани длился очень долго, но, слава Богу, всё закончилось благополучно, и сейчас он живет с родителями в новом доме, учится хорошо и уже постепенно забывает о своём пребывании в немецком концлагере.
И еще через несколько лет я узнал, что Ваня, окончив школу, поступил в духовную семинарию.

С тех пор прошло много-много лет… И совсем недавно я встретился с Ваней, если, конечно, это можно назвать встречей...
Впрочем, судите сами….
В пенсионном фонде мне выделили путёвку в санаторий, который находится в городе Нальчике, известном своими целебными источниками. Поезд, в котором я туда ехал, следовал через поселок, где произошли описанные мною события, но на этой станции не останавливался. И я по этому поводу не огорчался, ибо все мои родные, жившие там уже ушли в мир иной.
Но поезд вдруг замедлил ход, и я увидел в окно знакомое здание вокзала.
Видимо, в развитие дальнейших событий вмешалось само Провидение: женский голос в вагонном репродукторе объявил, что впереди сошел с рельсов товарный состав, но пассажиров просят не беспокоиться: через два часа будут поданы автобусы, которые доставят нас в Нальчик.
Теперь у меня было время пройтись по посёлку и, возможно, узнать о судьбе людей, которых я знал в детстве.
Первым делом я отправился к нашему дому, находившемуся недалеко от вокзала.
Как ни странно, он сохранился, но на мой стук в калитку никто не вышел, а проходившая мимо женщина сказала мне, что хозяева уехали и выставили дом на продажу.
И тут я увидел неподалеку церковные купола с крестами и вспомнил, что мой троюродный брат Ваня был семинаристом.
«А вдруг он по окончании духовной семинарии его направили служить именно сюда?» - подумал я и быстрым шагом направился к церкви.
Дверь в неё была открыта, и в полутьме я увидел невысокого мужчину в рясе, собиравшего в ведёрко огарки потухших свечей.
- Иван Федорович Соломко? – задумчиво переспросил он. – Был такой. Только в схиме носил он имя Иоанн. Отец Иоанн. Преставился он три года тому назад и похоронен на нашем церковном погосте. Можете взглянуть на его могилку, памятник на ней уж больно заметный, из черного гранита.
- А фотографии его у вас не сохранилось?
- У нас не принято запечетлевать свой лик всуе… Хотя, подождите. Есть у меня один портрет нашего отца Иоанна
И через несколько минут он принес большой цветной фотопортрет седого старца с очень грустными глазами
- А почему портрет на древке? – удивился я.
- Так у нас каждый год «Бессмертный полк» проходит. И наш мальчонка из певчих несет этот портрет. Правда, отец Иоанн не воевал, но зато три года пробыл в немецком концлагере, еще ребенком. Наша администрация возражала поначалу, но прихожане ей петицию отписали, что, мол, сколько страданий он во время войны перенёс, а потом всю свою жизнь посвятил спасению людских душ.

Спустя час я ехал в автобусе по тряской дороге в Нальчик и думал о том, что через две недели по улицам моего поселка, ставшего уже городом, пройдёт колонна «Бессмертного полка», и мальчик, который поет в церковном хоре, будет нести портрет седого старца с грустными глазами.
И почти наяву, я услышал детский голос, печально сказавший:
- Я не люблю громкую музыку…