Херманн Хессе. Сиддартха. Гл. 4 Пробуждение

       Покидая рощу, где оставался Будда, тот Совершенный, где остался Говинда, Сиддартха чувствовал, как там в роще остаётся позади вся его прежняя жизнь и отделяется от него. Медленно удаляясь, он размышлял над этим своим ощущением, которое полностю завладело им. Размышлял сосредоточенно и углублённо, как сквозь глубокую воду погружаясь вниз, на самое дно ощущения, туда, где дремлют причины, ибо распознавать причины, казалось ему, и значило мыслить, только так ощущения становятся познанием и не уходят бесследно, а обретают действитеьность и начинают излучать то, что в них скрыто.
       Медленно продвигаясь, Сиддартха размышлял. Он пришёл к заключению, что перестал быть юношей, что теперь он мужчина. Пришёл к заключению, что нечто покинуло его, как покидает змею её старая кожа, что в нём теперь отсутствует нечто, сопровождавшее его во все годы юности и бывшее его частью: желание иметь учителей и внимать учениям. Последнего из учителей, явившегося ему на пути, учителя высочайшего и мудрейшего, святейшего, Будду, он тоже покинул, дожен был с ним расстаться, не мог принять его учения.
       Всё медленнее шёл размышляющий, задавая себе вопрос: "А что же это такое, чему ты хотел научиться из учений и от учителей, и чему они, столь многому учившие, так и не смогли тебя научить?" И вывод гласил: "Моё я было тем, смысл и сущность чего хотел постигнуть. Моё я было тем, что хотел сбросить с себя, что хотел одолеть. Но не умел одолеть, умел лишь его обмануть, умел лишь бежать от него, лишь укрываться от него, прятаться. Вот уж действительно никакая вещь в мире не занимала так моих мыслей, как это самое я, как эта загадка: что живу, что я некто и отделён, обособлен от всех других, что я - Сиддартха! И ни об одной вещи в мире я не знаю так мало, как о себе, о Сиддартхе!"
       Медленно бредущий и размышляющий остановился, захваченный этой мыслью, и тотчас выскочида из этой мысли другая, новая мыль, говорившая: "То, что я ничего о себе не знаю, что Сиддартха остался для меня таким чужим и незнакомым, происходит от одного, только одного: я боялся себя, убегал от себя! Отыскивал Атмана, устремлялся к Брахману, желал разобрать своё я, разлущить по частям, чтобы отыскать в нём, в его неведомом глубоке зерно и суть всех покровов, Атмана, жизнь, божественное, наипоследнейшее, и упускал при этом себя самого".
       Сиддартха раскрыл глаза и огляделся вокруг, улыбка осветила его лицо, чувство глубокого пробуждения из долгих сновидений пронизало его до кончика последнего пальца. И он тотчас двинулся дальше, скорым шагом, как человек, знающий, что ему следует делать.
       "О, - думал он, переводя дыхание сильным и радостным вздохом, - больше не позволю Сиддартхе ускользать от меня! Не собираюсь  опять приниматься за старые  размышления и за всю эту прежнюю жизнь с Атманом и страданьями мира. Не собираюсь больше себя убивать и крушить, чтобы за обломками обнаружить некую тайну. Пусть меня больше не наставляют ни Йогаведа, ни Атхарваведа, ни аскеты, ни какое-либо учение. Хочу пойти в обучение к себе самому, стать своим собственным учеником, хочу свести знакомство с собой, с тайной по имени Сиддартха".
       Он оглядывался вокруг, словно в первый раз видя окружающий мир. Прекрасен был мир, ярок был мир, удивителен и необычен, загадочен был этот мир! Там синело, тут желтело, тут зеленело, плыло небо и катилась река, замерли недвижно лес и хребты, и всё было прекрасным, всё неведомо и волшебно, а посередине всего - он, Сиддартха, пробуждающийся, на пути к самому себе. Всё это, вся желтизна и синева, река, лес, - всё впервые открылось глазам и входило в Сиддартху, перестав быть наваждением Мары, перестав быть завесой майи, перестав быть  бессмысленным и случайным многообразием мира явлений, ничтожным для глубокомысленного брахмана, отвергающего многообразие, взыскующего единства. Синева была синевой, река рекой, а если в синеве, и в реке, и в Сиддартхе скрыто жило единое и божественное, то в том-то и заключались свойство и смысл божественного, чтобы тут быть желтизной, тут синевой, там небом, там лесом, а тут Сиддартхой. Смысл и сущность были не где-то там, позади вещей, они были здесь, в них, во всём.
       "Ну до чего я был туп и бесчувствен! - думал, быстро шагая, Сиддартха. - Если кто-то читает текст, в смысл которого желал бы проникнуть, так ведь не презирает он знаки да буквы и не зовёт их обманом, случайностью и никчёмной луской, он прочитывает их, он их изучает, с любовью, буква за буквой. А я? Вознамерясь читать книгу мира и собственной сущности, я, в угоду какому-то наперёд загаданному смыслу, презрел и знаки, и буквы, назвал мир явлений обманом, назвал свой глаз в глазнице и язык во рту случайными и никчёмными явлениями. Нет, это всё кончилось, я проснулся, я действительно проснулся и только сегодня народился на свет".
       Осознав эту мысль Сиддартха опять остановился, - вдруг, будто перед ним на дороге лежала змея.
       Потому что вдруг ему стало ясно ещё и другое: он, и в самом деле как бы проснувшийся и новорождённый, должен был заново начинать свою жизнь, совсем сначала. Когда он сегодня, вот этим утром, покидал рощу Джетавана, рощу того Возвышенного, уже пробуждаясь, уже на пути к себе, то думал, и это  казалось ему естественным и само собой разумеющимся, вернуться после всех лет отшельничества в родные места, к отцу. Но теперь, только теперь, в то мгновение, когда он остановился, как если бы перед ним на дороге лежала змея, он пробудился и для этого понимания: "Да ведь я уже больше не тот, кем я был, больше уже не аскет и не жрец, не брахман. Так что мне делать дома, у отца? Учиться? Совершать жертвы? Предаваться самоуглублению? Но ведь всё это миновало, всё это далеко в стороне от моего пути".
       Сиддартха остановился и замер, и на одно мгновение, на одно короткое дыхание холодом сжало сердце, он почувствовал, как зябнет оно там в груди, будто малая тварь, то ли птица, то ли зайчонок, - когда увидел, до чего одинок. Годами он жил вне рода и племени и не чувствовал этого. А сейчас почувствовал. Всё это время, даже в глубочайшем отрешениии, он оставался сыном своего отца, оставался брахманом, отпрыском высокого рода, мыслителем, человеком духа. И вот он всего лишь Сиддартха, пробудившийся, и больше никто. Он глубоко втянул в себя воздух, почувствовал на мгновение холод и содрогнулся. Никто не был одинок так, как он. Не было высокорождённого, что не принадлежал бы к высокорождённым, или ремесленника, что не принадлежал бы к ремесленникам, не имел бы в них прибежища, не разделял бы их жизни, не говорил бы их языком. Не существовало брахмана, чужого среди брахманов и не живущего среди них, или аскета без прибежища в саманском сословии, и даже самый затерянный отшельник в лесу не был один и одинок, и он был объят принадлежностью, и он входил в некое сословие, ставшее ему родиной. Говинда стал монахом, и тысячи монахов были ему братья, носили одни с ним одежды, веровали его веру, говорили одним с ним языком. А он, Сиддартха? Где он был своим? Чью жизнь мог бы он разделять? Говорить на чьём языке?
       Из этого мига, в котором растаял и сгинул окружающий мир, из мига, в котором он оказался один, будто в небе звезда, из этого мига холода, затерянности и отчаяния вынырнул вдруг Сиддартха, более я, чем прежде, крепче сбитый в одно. Он чувствовал: то была последняя дрожь пробуждения, последняя судорога рождения. И тотчас он опять зашагал, уходя всё быстрей и нетерпеливей, но уже не домой, не к отцу, не дорогой, ведущей назад.