Максим Горький, низовой бунтарь. Статья

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

…………………………………………………………………

                ТВОРЧЕСТВО

                Иллюстрированный журнал литературы, искусства, науки и жизни

                ВТОРОЙ ГОД ИЗДАНИЯ

                Под редакцией

                Н. Ангарского, И. Ежова, Н. Овсянникова и В. Фриче.

№ 4-5

1919

Москва

Издание Отдела Печати Московского Совета Рабочих и Красно-Армейских Депутатов.

Выходит раз в месяц в увеличенном размере.

Адрес Редакции и Конторы: Тверская, 66. Тел. 2-47-17.

Журнал имеется во всех Советских магазинах и киосках, а также во всех организациях.

Отделение для Петрограда: Северная Коммуна, Невский, 96.

Подписка на журнал не принимается.

ОТ КОНТОРЫ ЖУРНАЛА «ТВОРЧЕСТВО»

В виду того, что в настоящее время неизбежны постоянные колебания цен как на бумагу, так и на рабочие руки, Контора ежемесячного журнала «Творчество» извещает, что дальнейшая подписка на 1919 год прекращена. Распространяться журнал будет исключительно путем розничной продажи и высылки по требованию.

НОМЕРА ЖУРНАЛА ПРОДАЮТСЯ В КОНТОРЕ и ВО ВСЕХ КНИЖНЫХ МАГАЗИНАХ МОСКВЫ и ПРОВИНЦИИ.

   В 1919—1921 г.г. в журнале «Творчество» принимали участие:

В. Александровский, П. Альма, Н. Ангарский, А. Аросев, Я. Афонин, А. Бибик, Н. Бродский, В. Брюсов, В. Вересаев, Иван Виноградов, Михаил Волков, Л. Вражин, Анри Гильбо, Михаил Герасимов, Лев Дейч, А. Дивильковский, А. Дорогойченко, И. Ежов, П. Ерошин, Сергей Есенин, С. Заревой, П. Зарницын, Василий Казин, Л. Каменев, В. Кашин, Н. Клугина, А. Коллонтай, Н. Крупская, Д. Кузовков, Вл. Лазарев, Вал. Полянский (П. Лебедев), Мих. Лемке, А. Луначарский, Н. Ляшко, К. Малинин, А. Мандельштам-Одиссей, К. Матрин, Иосиф Матусевич, Д. Мельников, Николай Минаев, А. Насимович, З. Невзорова-Кржижановская, А. Новиков-Прибой, С. Обрадович, П. Орешин, П. Орловский, Н. Полетаев, М. Праскунин, С. Родов, Всеволод Рязанцев, Гр. Санников, А. Святогор, Д. Семеновский, А. Сидоров, П. Смидович, Ю. Стеклов, В.Стефанович, Н. Стефанович, Евг. Тарасов, Л. Троцкий, Вас. Фёдоров, Семен Фомин, С. Френкель, В. Фриче, Вл. Ходасевич, В. Шелгунов, Вяч. Шишков, Ив. Шумилов и др.

   За тот же период времени в журнале были помещены иллюстрации следующих художников:

   а). Русские художники:

А. Архипов, Белов, Бубнова, С. Герасимов, Гливман, Н. Гончарова, Игорь Грабарь, Борис Григорьев, М. Добужинский, Забелло, Зугрин, С. Иванов, Кандинский, Колесников, Коненков, П. Кончаловский, К. Коровин, Н. Крымов, Пав. Кузнецов, Куприн, В. Кустодиев, Н. Ларионов, Левицкий, А. Лентулов, Ф. Малявин, М. Маторин, И. Машков, Д. Мельников, А. Монин, И. Нивинский, П. Павлинов, Ив. Павлов, А. Павлов, Пастернак, И. Рерберг, Родченко, Рождественский, Розанова, К. Савицкий, Н. Сапунов, Н. Синезубов, Ф. Смирнов, А. Соборова, Илья Соколов, Влад. Соколов, Травкин, А. Усачев, В. Фалилеев, Л. Ширяев, Д. Штеренберг, К, Юон, А. Якимченко, А. Яковлев, Ярошенко.

   б). Иностранные художники:

Аверкамп, П. Альма, Вазати, Балла, Бастьен-Лепаж, Боттичелли, Боччони, Брегель, Бурдэль, Буше, Валькенборх, Ван-Бейрн, Ван-дер-Вельде, Ван-Гог, Вандер-Станфен, Ватто, Веласкес, Венецианов, Веронезе, Веррокио, Габович, Генсборо, Герри де Блес, Гертнер, Грез, Гретэ, Делакруа, Дерэн, Добиньи, Древан, Дюпре, Жак, Иорданс, Адриан Кей, Кэтэ Кольвиц, Коро, Косса, Курбэ, Лепренс, Лермит, Матисс, Маркэ, Мемпинг, Моне, Милле, Кл. Меньэ, Мюнцер, Остадэ, Пенелль, Пикассо, Поль Гоген, Пювисс де Шаван, Ян Равестейн, Рафаэль, А. Ренуар, Родэн, Ролль, Ропс, Рубенс, А. Руссо, Рюисдаль, П. Сезанн, Д. Тенирс, Терборх, Тициан, Тройон, Франс, Галье, Цорн.

ЦЕНА НОМЕРА: СЕМЬ руб. 50 к.

С требованиями как за №4—5 1919 г., так и за вышедшим уже № 1—3 обращаться во все киоски контр-агентства В. Ц. И. К.— в Москве и на станциях жел. дор., в провинциальные Совдепы, в почтово-телеграфные учреждения и в контору журнала: Москва, Тверская ул., 66.

ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТИПОГРАФИЯ

Тираж: 10200 экз.

Всего страниц: 46


                МАКСИМ ГОРЬКИЙ, низовой бунтарь.

                Статья
 

   28

   Поболее 100 лет уже писатели из господствующих классов России принялись вызывать в своих произведениях образ «страдающего и терпящего» русского народа.

   «Кающиеся дворяне» Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, Некрасов и Салтыков, разночинцы-интеллигенты — Достоевский, Решетников, Гл. Успенский, Короленко и Чехов, каждый на свой манер, но в общем все согласно старались разрешить головоломную для «господ» загадку о Сфинксе-мужике.

   И все согласно молили: приди, батюшка-народ, покажи свою подлинную, любвеобильную, христианскую душу!

  Казалось уже почти бесспорной и святою аксиомой, что, как только «народ» настолько созреет, чтобы появиться на равной ноге в культурной компании «господ», так он обязательно должен проявить именно этот характер — мягкого и всепрощающего христианства.

   И вот дождались.

   В начале 90-х годов появилась на российском литературном горизонте неподдельно народная фигура Максима Горького, которая сразу заняла место властителя дум всей читающей публики.

   Казалось, вот теперь этот новоявленный богатырь слова, словно бы из самой сырой земли нашей поднявшийся навстречу вековым заклинаниям, развернет во всей полноте предуказанную поколениями предтеч-писателей программу...

   Полное разочарование.

   Максим из Низовой земли горько обманул все «большие ожидания» лучших идеалистов господского класса.
 
   Он вовсе не проповедывал смирения и любви, наоборот — гордость и восстание.
 
   Не заявлял идеалистам вверху благодарности и восторга от имени страдающих низов, а совсем наоборот; швырял им в лицо тяжкие и горькие — он, ведь, был Горький — обвинения.
 
   С недоумением и неудовольствием сторонились устаревшие вдруг «старики» перед грядущей низовой силой и, не разумея ее, ворчали; «Да это вовсе не представитель подлинного трудового народа, это — просто босяк, отщепенец общества, дерзкий проповедник разрушительного эгоизма, «крайнего индивидуализма», ницшеанства...

   Так честила Горького народническо-интеллигентская критика середины и конца 1890-х г.г., когда он выпустил пока лишь свои первые рассказы — «Старуху Изергиль», «Челкаша», «Мальву», «Коновалова», «Бывших людей», «Каина и Артёма», «26 и одна» (чтобы назвать наиболее сильные).

   Впрочем, нельзя сказать, чтобы и тогдашняя марксистская критика особо лучше ценила засверкавший перед ней самоцветный камень пролетарского протеста.

   Почти никто не угадал простого факта, что с Горьким ворвался в заплесневевший обиход российской литературы новый, революционный героизм класса, готового низвергнуть господскую старину и построить для себя новый, просторный дом.

   И поделом было этому неприятному выскочке.

   Ведь своим неосмотрительным успехом у массового читателя он испортил весь праздник интеллигентского народолюбия.

   Интеллигенция народническая — да и значительная доля так называемой социаль-демократической, будущие меньшевики — ждала совершенно другого поведения от «сынов народа».

   Она ничего не имела даже против революционности пришельцев из глубин, но революция должна была совершаться под предводительством именно интеллигенции.
 
   Поэтому понятно, что от новичков культуры в роде Максима Горького ждали «уважения и преданности, преданности и уважения».
 
   А тут — щелчки по адресу культурных приват-доцентов («Варенька Олесова»), презрительное изображение интеллигентов, как слабосильных, заблудившихся, потерявших разум людей («Ошибка»), строящих какую-то химерическую «будку общественного спасения».

   Грубые, мужицкие остроты по адресу всех «господ» вообще («Кирилка»):

   — Эй, дядя Митрий, привези мне хлеба, а то господа, дожидамшись парома, последнюю краюху у меня приели...

   Положительно, Горький не признавал ни исторических заслуг «нашей» интеллигенции, ни её роли в будущем, как естественной главы и вождя политического переворота и затем всего будущего строя.
 
   Он нёс свою собственную струю, не предвиденную «господами», имел возвестить свое собственное «новое слово», в корне отличное от всех слов «жаления», которыми вдохновлялась до тех пор литература.

   Суть этого нового слова состояла на самом деле в «особой исторической идее рабочего сословия» (выражаясь старинным языком Ф. Лассаля) — в героической борьбе за власть со всеми господствующими классами, в том числе и с классом «трудовой интеллигенции», которая по существу дела была не чем иным, как интеллигенцией мелкобуржуазной.

   Поглядимте под этим углом зрения на все «босяцкие» рассказы М. Горького, и мы ясно увидим, что, например, в живописных легендах старухи Изергиль вопрос идет о героическом самопожертвовании в борьбе за спасение народов от рабства; что в Челкаше удаль и великодушие контрабандиста-босяка — тоже дикая форма борьбы низов за власть против ненавистного им «законного», то есть, буржуазного строя.
 
   В «Супругах Орловых» пьяница-сапожник на момент становится героем, когда мелькнула перед ним возможность всенародного подвига и славы.

   В «Бывших людях» бывший ротмистр весь расцветает, обнаруживая величайшую энергию и организаторский талант, когда блеснула перед ним на момент надежда победить ненавистную буржуазию, угнетательницу всей жизни.

   Словом, всюду здесь Горький живописует людей, которым ничто на свете не мило (оттого они и плюют на все и всех), коли нет перед ними мало-мальского просвета на славу, на геройство, на подвиг по освобождению низов от гнёта верхов.

   И они не хотят ничьего руководства, ничьей команды в этом деле.

   Наоборот, они сами хотят руководить и вести людей.

   Эти неприглядные на вид босяки, пропащие, ненужные люди—зародыши, либо уже


   29


обломки, истинных массовых вождей.

   Своими до грубости реальными, подчас почти до крикливости яркими, колоритными очерками Горький неотразимо вскрывает, как много семян, пусть подчас и полусгнивших, своей породы вождей разбросано в грязных и затхлых долинах жизни.

   А фактом их наличности он как бы говорит в то же время благо-попечительной о «меньшем брате» интеллигенции: руки прочь! и без тебя обойдемся.

   Нам, пролетариям, только бы маленько простору, чтобы размахнуться да ухватиться, как следует, за «точку» (эта «точка» — излюбленное словечко Горького и других его «ищущих» героев); а там мы уж сумеем сами за себя постоять.

   Таким образом, мотив героического подвига, искания славы знаменует собою у Горького именно стремление поднимающихся рабочих низов к решительному отграничению себя от чужих, враждебных классов.

   Это в художественной области совершенно тот же мотив, которому в области политики соответствует полная самостоятельность и независимость социалистической рабочей партии от всех других, чисто ли буржуазных и помещичьих, либо соглашательских, притворно-социалистических.

   Если наш художник-автор не рисует нам просто-напросто готовых вождей-революционеров из рабочей среды, то это зависело от того, что в то время, в 1890-х годах подобный тип готового вождя еще был слишком редок.

   Но тем разительней был факт, что тип этот замечен острым глазом художника-пролетария, хотя в «потенциальном» (скрытом) состоянии.

   Уже это одно свидетельствовало, что появился спрос на вождя, а коли спрос есть, то вождь вырастет не сегодня-завтра из наличных массовых семян.


   30


   Вот что чаровало в Горьком читателя, вот что создало беспримерный успех его книжкам, вот тайна его популярности.

   Писатель вывел на свет скрытый факт, многотысячный читатель восторженно приветствовал желанный факт.

   А так как тот же читатель в значительной мере принадлежал к революционно настроенному пролетариату, то он, уразумевая в Челкашах и ротмистрах свою собственную бурную душу воспитывался на Горьком, и в последующие годы — как бы в вознаграждение поэту-сеятелю — приносил из своей массы урожай «вождей», уже гораздо более пригодных для действия, чем слишком темные и «путаные» герои рассказов.

   Так шел обмен действия между автором и его живым материалом.

   «Демократическая» интеллигенция перед этим обменом стояла, беспомощно разиня рот, твердя лишь о босячестве да «крайнем индивидуализме» Горького.

   Но... можно, право, почти поблагодарить интеллигентную литературную чернь за эту ее бестолковость и глупые выдумки.

   Они служили глубоко-ценной работе Горького превосходным укрытием от глаз царствующего самодержавия.

   Жандарм самодовольно ухмылялся, читая аттестации, выдаваемые поэту рвущегося к власти низового класса, решал: безопасно!

   Коли Михайловский пишет, что герои Горького — просто «чандалы» (отверженцы), то уж рабочий застрахован от яда понимания.

   Какая ошибка!

   Рабочий в десять раз лучше всех Михайловских чуял, в чем тут «гвоздь».
 
   Но зато это пример, как властвующие эксплуататоры не в силах понять путей, какими двигается подземный крот революции.

   Они, правда, что-то нюхом чуют, неодобрительно поводят носом, но не в силах отдать себе точный отчет, и глядишь: проморгали чуть не самого опасного из «злоумышленников», которого считали «так себе», терпимо-неблагонадежным.

   Можно смело утверждать, что маленькие рассказы Горького из «босяцкого» быта сыграли столь крупную роль в деле революционизирования умов русского пролетариата, что, если бы Горького не существовало, надо было бы его выдумать.

   Эпоху мелких рассказов-перлов Горького заключает ряд крупных повестей («Фома Гордеев», «Трое»), драм («Мещане», «На Дне»), по стилю и содержанию вполне впадающих в русло тех же рассказов — только на более широком фоне «всей жизни» (тоже одно из любимых слов у Горького); с более глубоким проникновением в биографию и в психологию героев и с большим драматическим захватом в «узлах» произведения.

   Что такое по существу купеческий сын Фома Гордеев?

   Он — живое отрицание всего хищнического, буржуазного строя жизни и живое, хотя и тёмное, стремление к подвигу во имя коренной переделки этого ненавистного и лживого строя, — то есть, во имя революции.
 
   А — «Трое»?

   Сильная картина распадения всего общества человеческого на два неравных лагеря: власть имущие, злые и бесстыдные,— и угнетённая трудом и собственной темнотой масса, где медленно гибнет всё доброе, честное, талантливое.

   Герой «Троих», кузнец собственного счастья, Илья Лунёв хочет пройти сторонкой, остаться нейтральным между грехом хищничества и бедой горького рабства.

   Но мелко-буржуазная утопия жалко рушится: ненависть сильной, героической натуры к господам жизни, обобравшим его до нитки, толкает Илью на преступление, бескорыстное, по своему мотиву, убийство.

   Дело кончается самосудом — самоубийством, ввиду оказавшейся невозможности пройти безобидно по дорогам жизни.

   «Мещане» полны пред-революционного настроения.

   С каким безграничным отвращением рисует здесь Горький тошнотворную скуку «мелочей жизни» в мелкобуржуазной среде!

   В лице юной четы — рабочего Нила и его возлюбленной Поли — он зовёт к бегству отсюда, к революционному взрыву сгущенной атмосферы бесправия и гнёта, к одолению прокислой старины новыми силами.

   Драма «На Дне» останется, вероятно, навсегда шедевром Горького.

   В ней и быт «пролетариата оборванцев» изображен наиболее ярким и широким манером, и негодующие, яростные порывы к низвержению всего гнусного порядка жизни, порывы, столь характерные для его героев, нашли себе наиболее полное и разнообразное выражение.

  Характерна и судьба этих порывов — неизменное крушение их, оставляющее за собой бездну отчаяния.

   Но этот-то «холодный ад» современной жизни и является в руках автора наилучшей революционной пропагандой.

   Герои Горького остаются «на дне» отчаяния, — но читатели-пролетарии пусть черпают с этого дна другое: пламя восстания!

   Вот в частности секрет несколько как бы нечаянного, но колоссального успеха именно этой драмы в театрах за границей.

   Между тем, старые воробьи литературной критики плечами пожимали: в драме Горького, видите ли, нет как-будто ни «завязки», ни «развязки», ни «развития», ни «единства действия».

   Словом, накропал что-то несуразное полу-дикарь с Низу.

   Необразованность — одно слово...

   Бедные старые воробьи, они того не понимали, что на волжском Низу, там жила искони самая высокая, самая ценная «культурная» традиция, именно: Стеньки Разина, пугачевщины, революционная.

   Эта традиция глухими воплями отчаяния и ненависти прорывается «На Дне».

   Она прорвется еще злей и ярче через 2–3 года в реальной действительности, в первой русской революции.

   Но именно с первой русской революцией начинается странная эпоха в писаниях Горького.

   Как-будто обессилел начавшийся рассчёт с безобразиями буржуазно-помещичьего засилия, обессилел и талант самого обличителя.

   По крайней мере, с этого момента в течение целого десятка лет тянется, словно ряд деревьев, сухих на корню, ряд произведений Горького — повестей, романов и особенно драм, большая часть которых ничем не трогает нашего ума, ни сердца.

   Другая же часть — как, в особенности, превосходный по замыслу, гениальный по некоторым типам и частностям роман «Мать» — неимоверно «растянуты», то есть, в действительности перегружены неинтересными, бледными, вымученными подробностями, лишними разговорами.


   31


   Что такое приключилось с любимцем революционно-настроенной пролетарской и демократической публики?

   Приключилося с ним то, что он на самом деле был в гораздо большей мере революционен на старорусский, на Стенькинский лад, был гораздо больше сыном земли Низовой, чем современным революционным пролетарием, который проникнут отчетливым, именно классовым сознанием, определенной классовой ненавистью, ведет классовую борьбу.

   Когда же пришла революция 1905 года, где Совет рабочих депутатов сразу расцвёл, как ярчайший цветок этой современно-классовой борьбы, низовой протест Горького затуманился, поблек.

   С ним случилось то, что не раз случалось с провозвестниками грядущих переворотов, дожившими до желанного утра (как например, Ж. Ж. Руссо): он не узнал своего идеала в момент его появления на сцену.

   Он предполагал, что это будет как-то дружнее, что ли, «артельнее», согласнее, более «по-душам», «по-русски», чем оно выявлялось.

   Я настаиваю на том, что у Горького оказалась недостаточность, неполнота понимания именно классового характера современных революций.
 
   Ибо обратно, во всех его произведениях, в частичности в перлах-рассказах юной поры, имеется всё ещё сильный уклон в сторону излишнего «обще-демократизма», то есть, в сторону слияния всех «униженных и оскорблённых» в единую, революционную, правда, душу.

   Для образца возьмём в высшей степени художественный рассказ «Артём и Каин».
 
   Богатырь-босяк Артём берет на себя бескорыстно и самоотверженно защиту жалкого земного червя, еврея-торговца Каина; тот, в свою очередь, отплачивает ему трогательной и самоотверженной преданностью.

   Автор как бы говорит: сильные и слабые из угнетённого народа, соединяйтесь, и вы вместе легко низвергнете царство гнёта и неправды.

   Взятая сама по себе, идея верна и плодотворна.

   Другое дело, правильна ли она безразлично для всех угнетённых и эксплуатируемых классов.

   Нет, не для всех безразлично.

   Есть оттенки, и, притом, весьма и весьма существенные.

   Вот этих-то существенных оттенков низовой бунтарь М. Горький и не улавливал.
 
   Ведь для волжских бунтов старины имелось только две стороны: господа и мужики.
 
   Мужики, стекайтесь под «высокую руку самого Степана Тимофеевича, а господ — бить. И всё тут.

   Формула революции простая и ясная.

   Но в наши времена она куда сложней и, при всей сложности, куда определённее, тверже, острее — как меч стальной.

   Прежде всего классовая идея революции отводит совершенно особенную, мощную роль одному классу — наёмно-рабочему, как революционеру по преимуществу, как активному двигателю в деле низвержения того царства частной собственности и в деле постройки на её развалинах доброй, товарищеской хозяйственной организации.
 
   Другие классы — или враги, которых именно и надо уничтожить, или — возможные, правда, союзники (крестьяне, мелкая буржуазия, интеллигенция), но — пассивные, которых надо вести на буксире, которые при этом упираются, предательствуют, портят дело.
 
   Их, следовательно, приходится слишком нередко держать в узде, направлять на надлежащий путь твердой рукой.

   Словом, если угодно, отношение между революционным пролетариатом и полу-революционными классами приблизительно таково же, как между, например, Артёмом и Каином у того же Горького, то есть, между сильными, властолюбивыми и подвиголюбивыми его «соколами» и слабыми, робкими, нерешительными «ужами».

   Но существенная разница состоит в том, что в научном коммунизме дело идет о ясно отграниченных друг от друга классах, то есть, о слоях общества, определяемых самою внешнею силой вещей, условиями производства; тогда как у певца «соколов» и «ужей» представление о вопросе чисто моральное.

   Есть вот, мол, такие семена героев в низах общества, и есть, мол, толпы этаких вот «каинов»; вместе сложенные они могут наделать чудес.

   Но в каких именно слоях, в каких классах произрастают те и другие?

   Ответа нет.

   А это — величайший недостаток для политики, то есть, для практического действия в революции.

   Лучше сказать, ответ есть у М. Горького, но как раз ответ негодный, ибо неопределённый.

   М. Горький отвечает: во всех слоях угнетённой народной массы, во всех классах.
 
   Он исключает отсюда, пожалуй, лишь крестьян, которых вообще недолюбливает, да и то, например, «Кирилка» показывает возможность семян революционности и здесь.
 
   Но зато он вполне не исключает ни босяков, этот мертвый класс общества, ни даже буржуазию и помещиков (Ф. Гордеев, Варенька Олесова), то есть, слой, по существу враждебный революционному пролетариату.

   Мало того, эта неопределённость у М. Горького как бы обращена — по крайней мере, вначале не в сторону благоприятную истинно-революционному классу.

   Вплоть до драмы «На дне» рабочие почти не попадаются среди героических типов Горького.

   Единственный Нил («Мещане») что-то обещает в этом духе, но далеко не равняется с «затменными Стеньками Разиными» из числа низовых, волжских его типов.

   Словом, стрелка «низовой» революционности Горького указывает куда-то несколько в иную сторону, чем пролетарская революционность.

   На практике первая должна приводить к своеобразному «демократическому соглашательству», где все угнетенные классы сливаются в равноправном объятии, и где резкая, классовая линия пролетариата должна встречать подчас порицание.
 
   Вот почему меня не удивляет, что М. Горький в минуту, когда был ребром поставлен вопрос: диктатура пролетариата или же Учредилка, — воспламенился гневом против исконной пролетарской идеи и припал к подножию Учредилки.

   Всем этим я вовсе не хочу сказать, чтобы М. Горький, старый и заслуженный борец социал-демократии, лицемерил, что ли, по отношению к ней.

   Он просто по природе — лучше сказать, по «Низовому» воспитанию — не в силах был усвоить до конца современную классовую идею — хотя, может быть, никто столько не сделал для нее в смысле пробивания перед ней дороги, как он.

   Он был ее могучим предтечей в России, но, к сожалению, именно предтечей.
 
   Развернуть крылья шире не удалось этому Соколу.

   Только в самое последнее время он свернул на надлежащий путь.

   Будем ждать добрых плодов этого поворота...


   32


   Несовпадение линии горьковского героизма с исторической линией нашей рабочей революции отразилось неблагоприятно на всех крупных произведениях зрелой поры Горького.

   Даже «Мать», этот — по идее памятник, воздвигнутый автором именно пролетарской революции, во многих своих страницах производит впечатление странное, впечатление «непереваренности».

   Многие речи героев рабочих, типов изумительно верных с бытовой стороны и симпатичных человечески, говорят как-то «не о том»: длинны, многословны, надуманно красивы.

   Не таковы должны быть и были речи людей действия, революционеров.
 
   Тем более отсутствует пролетарский дух в других повестях нарочито революционного свойства, как «Лето», «Исповедь».

   О драмах этой поры и говорить не приходится.

   В «Исповеди», особенно характерны места, в частности, под конец повести, где автор старается передать «прямыми словами» свою революционную идею.

   Чем больше старается он её излагать, тем явственней её расхождение с классовой идеей революции.

   Здесь он твердит о «народушке», о каком-то религиозном слиянии душ в общем демократическом душевном порыве.

   Словом ужасно подозрительно по части «учредиловки», и окраска — какая-то под народническую.

   Однако, во всех этих новых произведениях Горький остаётся всегда несравненным живописцем и мастером языка.

   Это великолепно проявляется и в наиболее поздних вещах Горького — в «Городке Окурове», «Кожемякине» и в автобиографических очерках «Детство» и «В людях».

   И так как здесь автор остаётся будто в стороне от жизни, не берясь нарочито поучать и направлять, оставаясь, главным образом, реалистом художником, то он снова становится на уровень прежней своей силы.

   «Городок Окуров» — чрезвычайно выпуклая и яркая картина, так сказать, ошеломления застоявшейся старо-мещанской среды могучим налетом революции.

   Окуров, ослепленный, оглушенный, влетает, как кур во щи, в самую гущу событий.

   Эта картина и является лучшей критикой бесплодности мещанской «демократии», в смысле проявления в ней семян революционного героизма, следовательно, лучшей объективной пропагандой в пользу пролетарской, классовой революции.

   Что касается автобиографии Горького, то она, давая историю развития бунтарского настроения автора под влиянием житейских встреч с чернотой и гадостью буржуазно-крепостнического строя, является драгоценным историческим документом на все времена.

   И может быть только у Фурье можно встретить такую мощную, едкую критику современности с точки зрения идеи коммунизма.

   Быт всех классов, насквозь проникнутый воровством, обманом, бесстыдным издевательством над слабыми, пошлым развратом, вопиет громким голосом из-под пера Горького о неизбежном очищающем перевороте.

   Но есть и здесь черты слабости, свойственные автору издавна: преувеличенное преклонение перед сиянием красоты «королевы Марго» (аристократической дамы с родословными таблицами на стенах), упоение сказками Бабушки о всеблагой Богородице...

   Но не будем больше настаивать на серенькой изнанке блестящей одежды нашего низового бунтаря.

   Каждый писатель, как и каждый исторический деятель вообще, ограничен в своей роли определенными рамками момента своего развития, среды, личных данных.

   Очертив границы, в которых происходят «достижения» такого-то прекрасного таланта, следует обращать затем главное внимание на то, что он нам даёт, а не — чего не даёт.

  Даёт же Максим Горький столько, что вряд ли с ним можно равнять, по качеству и количеству приносимого, кого бы то ни было из других писателей за 30 последних лет — хотя бы другие и творили более ровно, более гармонично.

   Со своего Низу, волжского, разинско-пугачёвского, или — если угодно — со своих низов социальных он собрал могучую жатву революционного протеста накануне двух русских революций и, собравши, сам мощно посодействовал еще большему его подъёму, прояснению, возвышению до истинно-пролетарской, классовой революционности.



                А. Дивильковский**
               
                _______________________

        Для цитирования:


А. ШЛЯПНИКОВ. Канун семнадцатого года. ТВОРЧЕСТВО, 1919, № 4–5, Апрель-Май, Московский Совет Р., Кр. и Кр.-Арм. Д., стр. 28–32

        Примечания


      * Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.