Солнце встает с востока. 100. Юрий Николаевич

Пересказывая Туренину свой разговор с Татьяной Георигиевной, Нина Николаевна, как всегда спешила, нисколько не заботясь о точности изложения, она всегда была неточной. Вот и теперь она сказала, что Юрий Николаевич доктор психологии.
 
Туренин тут же представил его: тот солидный и в сером костюме.

Он и раньше слышал от нее, что новый квартирант психолог. А теперь и вовсе утвердился в мнении, что ученый и преподает в университете. И если раньше он с насмешкой отзывался о нем, что вот, дескать, преподаватель, то теперь в своих фантазиях о Юрии Николаевиче он доходил до того, что тот пишет и издается.

Для Нины Николаевны было все равно, что психолог, что доктор, а если психолог, то доктор, если так, то почему бы ему не лечить людей, и тут так сложилось, что доктор психологии. Она сказала, а дальше ее не интересовало, что подумают, она и сама не думала над тем, что бы ее слова значили: доктор так доктор.

-Доктор – это научное звание? Я к тому что, доктор может быть и врачом.

-Ну, да.

Она уже вернулась домой. Нина Николаевна прошла на середину комнаты и хотела сесть на кресло, но не села, потому что тогда она не видела бы лица мужа. Он лежал на диване на левом боку и приставал к ней с доктором.

С того времени, как Туренин так же лежал на диване в комнате с книжными шкафами, здесь мало что изменилось. К тому, что было, а это ряды книжек и угол с посудой, который Нина Николаевна выпросила у него, на тумбе, там, где яблоко, которое он занес в комнату прошлым октябрем, добавился цветной плакат из строительного журнала с изображением рабочих на фоне фабрик и заводов и призывом «каждый день – ударный» без восклицательного знака.

-Наговорился с сестрой. Что она тебе еще рассказала? – перевела она разговор на Валентину Акимовну.

-Ну, ты все слышала, – нервно ответил он ей.

-Ага, как с Валентиной, так ты можешь говорить и полчаса, и час, а со мной…

-Ну, болят колени. Все как обычно: начала перечислять болезни, к каким врачам ходила, какие таблетки пьет. Вот ты и Зоя не верите ей, говорите, что притворяется. А я верю. Она, действительно, очень больная. Рассказывала, что вчера ходила в «Пятерочку». Взяла палку и пошла. Туда – еще ничего. А оттуда – пройдет и остановится. Навстречу ей шла женщина, спросила ее: «Вам помочь?» Ответила, что сама как-то.

И тут Туренин вдруг вскочил с дивана и начал рыться в книгах.

-Что ты ищешь?

-Выготского – это психолог.

-Зачем он тебе? Или уже готовишься к встрече с Юрием Николаевичем.

-Нет, я тут подумал, что он, наверное, как весь Выготский. А это шесть томов. И решил посмотреть, какого они цвета, - он взял том. - Светло-коричневый.

-Ну, и что?

Туренин начал его листать.

Бросив: «Ненормальный», - Нина Николаевна вышла из комнаты.

«А что, действительно, ненормальный», - произнес Туренин и, закрыв книжку, положил ее на спинку дивана. – Вот Зоя уехала, никого из родных больше не осталось, разве, что брат».

Брат! Почему мы не понимали друг друга. Мы ни разу так и не поговорили по душам. А однажды ты сказал, что на тебя нельзя рассчитывать, что ты ненадежный. Но мне нужен был и такой. Как я ненавижу твоих друзей – всю эту шушеру! Лонского. Да, он читал Достоевского, ну что с того. Кешу. Москаля. Всех, всех.  Турукало за то, что продает разведенный спирт. И когда в следующий раз тот подаст ему руку, то он плюнет в нее. Хотя, как плюнуть? Это надо, чтоб тот протянул ее ладошкой вверх. Он засунет руки в карманы брюк, и будет стоять перед ним столбом. Пускай обходит. Кешу. Москаля. Всех, всех.
 
Туренин лежал на спине, положив правую руку на лоб, и чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.
 
У него возникло такое чувство, щемящей грусти, когда необходимо, чтоб рядом был человек,  что, если бы был, все равно кто, то он положил бы его рядом с собой и обнял его. Может, взял за руку.
 
Нина Николаевна была на кухне. Это другой конец дома. Он слышал, как она гремела кастрюлями, наверное, открыла воду, которая, вырвавшись из-под земли по трубам, била в дно мойки, брызгала и шумела. Шум был такой, как у Ниагара.
«Я один и всеми забытый», - решил он.

И вдруг: «Нет, дудки, никого обнимать я не буду», - сказал он про себя и, поднявшись с дивана, опустил ноги на пол. Он начал искать шлепанцы. Но шлепанцев не было. Они остались за дверью.

Уже в коридоре он повторил: «Не буду. Что значит, все равно кто? А если это Лонский? Ни в коем случае. И здесь ему даже Достоевский  с Львом Николаевичем  не помогут. Идиота нашли».

Он шел по коридору, плешивый старик с тонкой шеей, в черных вылинявших штанах,  в пурпурной футболке (именно пурпурной). Этот согнутый человек мог быть смешным. Его сегодняшняя выходка – не первая. Она не новость. Такое уже с ним случалось. Но если бы ему сказали, что его сегодняшнее шутовское представление (его сегодняшняя буффонада) может вызвать только жалость, он бы расстроился.