Надежда грешника

"Я глубоко верю и утверждаю, — писал старец одному атеисту, — что есть Бог, есть будущая жизнь, есть вечное мучение для грешников, есть и вечное блаженство для праведников. Как же не верить в Бога, когда, куда не посмотрю, везде вижу и созерцаю Божию премудрость и благость. Я вообще люблю природу. Приду в лес и удивляюсь каждому деревцу и холмику и созерцаю всемогущего Творца" (28.08.1954)

Вглядываясь в бездну вопроса о вечных муках, душа невольно содрогается. С одной стороны – благоговейное умиление старца перед гармонией творения, перед каждым деревцем и холмиком, в которых он созерцает премудрость и благость Всемогущего Творца. Это чистая, кристальная вера, рожденная из непосредственного опыта соприкосновения с Божественным в природе. Но рядом с этим – его же твердая уверенность в вечном мучении для грешников, уверенность, которая, кажется, входит в диссонанс с образом всеблагого Отца. И мой дух, хоть и не облеченный саном схиигумена и не прославленный святостью, инстинктивно отшатывается от перспективы обречения несчастных душ на бесконечные страдания.

Когда же мне указывают на слова Евангелия: "И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную" (Мф 25:46), как на неотразимый аргумент, сердце сжимается. Да, это буква Писания. Но разве Сам Христос, Автор этих слов, не явил нам пример иного, более глубокого прочтения – прочтения Духом, а не только буквой?

На Голгофе, в момент предельного страдания и предельного проявления любви, Он молится: "Отче! прости им, ибо не знают, что делают" (Лк. 23:34). Это не просто ситуативная просьба за своих палачей. Это откровение о самой сути Божественного отношения к человеческому греху, совершенному в неведении. Если те, кто распинал Его, "не ведали, что творили", то разве окончательным приговором для них, и для всех, кто блуждает во тьме неведения, может быть лишь безысходная мука? Мольба Христа о прощении звучит как императив Царства Божия, и этот императив, кажется, сильнее любой угрозы.

Более того, Он учит нас обращаться к Богу: "Отче наш..." (Лк. 11:2). В этом обращении – вся глубина нашего сыновства и Его отцовства. Мы призваны пребывать в Нем, а Он – в нас. Но разве отцовство совместимо с вечным и безжалостным наказанием заблудших детей? Если дитя потерялось в лесу неведения, разве любящий Отец просто захлопнет перед ним дверь, обрекая на гибель? Или же Его любовь, подобно евангельскому пастырю, устремится на поиски, пока не найдет и не вернет потерянное? Кровное родство, завоеванное Христом на Голгофе, не может быть аннулировано "паспортом" греха.

И, наконец, апостол Павел, движимый Духом Святым, указывает на конечную цель всего творения: "Когда же все покорит Ему, тогда и Сам Сын покорится Покорившему все Ему, да будет Бог все во всем" (1 Кор. 15:28). "Покорение" здесь – это не насильственное подчинение, а восстановление изначальной гармонии, всеобщее примирение в любви. Если же Бог должен стать "все во всем", то как в этом "всем" может остаться "сегмент вечных мук", некий анклав страдания, где Божественное присутствие будет означать лишь бесконечное созерцание агонии собственных детей? Это представляется неразрешимым противоречием, капитуляцией логики Абсолютной Любви перед неким неумолимым законом. Если "Отец" и "Бог все во всем" – это истина, то ад как место вечного, безысходного мучения становится знаком недовершенного дела Любви, знаком ее поражения.

И здесь возникает пронзительная интуиция: неужто Отец Небесный, обрекая детей Своих на вечные муки, не обрекает на страдание и Себя Самого? Вечный ад – это не только трагедия для тех, кто в нем пребывает. Это незаживающая рана в сердце Абсолюта, если Он действительно любящий Отец. Вечно слышать стенания своих детей, вечно осознавать, что часть Его творения навсегда отторгнута от Него, – разве это совместимо с полнотой Божественного блаженства? Либо Бог – это безразличная, карающая Сила, либо победа Христа еще не достигла своей полноты, либо мы еще не постигли всей безмерности Его милосердия.

Означает ли это, что зло остается безнаказанным? Отнюдь. Но наказание Божие – это всегда стратегия исцеления и восстановления, а не слепой мести. Ад, возможно, – это состояние самозаточения души, отказавшейся от Любви, это мучительное переживание отсутствия Бога, отсутствия Его животворящего Лика. Но даже если эти "заборы ада" воздвигнуты самим человеком, они не могут быть абсолютно непроницаемыми для Божественной любви. Тайна заключается в том, когда и как эта Любовь преодолеет последний оплот неверия и отчуждения. Апостол Павел вселяет в нас надежду, говоря о времени, когда "все покорит Ему... да будет Бог все во всем". В этом эсхатологическом финале видится не захлопнутая дверь ада, а растворение всего во всеобъемлющей Любви Отца.

Мы не можем предписывать Богу пути спасения или отрицать свободу воли человека, способного отвергнуть любовь. Но и запрещено нам с догматической уверенностью обрекать хотя бы одну душу на вечную, безвыходную муку. Если мы осмеливаемся молиться "Отче наш", то мы должны верить, что Тот, Кто взошел на Крест со словами "Прости им, ибо не знают, что делают", способен Своей любовью если не распахнуть, то хотя бы оставить приоткрытыми даже самые мрачные врата.

Этот путь размышлений – не попытка создать новую ересь или умалить серьезность греха. Это, скорее, дерзновенная надежда, рожденная из самой сути христианского благовестия о Любви, которая "долготерпит, милосердствует... все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит" (1 Кор. 13:4,7). И если это так, то, возможно, буква Писания, говорящая о вечной муке, должна быть прочитана в свете Духа Любви, Который ищет не погибели грешника, но его обращения и спасения.