Малыш Гапон

Когда мне было восемь лет, судьба перенесла нас с Волги на Украину, куда отца пригласили на службу. Стояли хрущёвские времена — голодные, неприветливые. После скудного волжского житья белый хлеб и сыр казались нам невиданной роскошью, и мы, дети, радовались этому обстоятельству, не подозревая, какие испытания ждут нас в местной русской школе.

В первый день, когда мы с сестрой переступили порог класса, глазам нашим представилась странная картина: несколько девочек стояли на коленях в углу, а группа мальчиков, расположившись полукругом, наблюдала за этим зрелищем с тем особенным выражением лица, какое бывает у детей, когда они мучают кошку или отрывают крылья у бабочки. Мы молча обошли эту сцену и заняли свои места. К счастью, нас не трогали, и за одно это я была благодарна судьбе.

В классе учился мальчик по фамилии Гапон, которого все так и звали — Гапон, точно у него и имени не было. Роста он был небольшого, учился плохо, и на курносом носу его, усыпанном веснушками, как зерном только что вспаханное поле. Гапон был на редкость добродушен. Над ним часто издевались, дразнили, толкали, а он всё сносил с каким-то философским спокойствием, не жаловался, не плакал, и лицо его сохраняло выражение кроткой задумчивости, как у маленького святого на старинной иконе.

Класс наш делился на несколько групп, как делится всякое человеческое общество. Мы дружили с теми, кто жил поблизости, и если кого-то из наших обижали, я могла вступиться, хотя сама агрессии не испытывала. Возможно, потому, что училась неплохо и помогала отстающим, особенно по математике, где цифры и формулы были для меня яснее и понятнее, чем человеческие отношения.

Гапона я тогда почти не замечала, как не замечают стул, на котором сидят каждый день, или дерево за окном. Он существовал где-то на периферии моего сознания — маленький человечек, живущий своей непонятной жизнью.

Иногда я вспоминала нашу прежнюю школу в России, где всё было иначе. Там любая шалость, даже если мальчик дёргал девочку за косу, становилась предметом серьёзного обсуждения, а учительница наша, Мария Петровна, обладала непререкаемым авторитетом. Она говорила нам о совести, о чести, и сама была воплощением этих понятий — строгая, но справедливая, как сама жизнь. Здесь же царил закон джунглей: выживай, как можешь. Не было ни авторитетов, ни совести, ни чести, ни доброты. Учительница наша напоминала крашеное чучело с застывшей улыбкой и пустыми глазами.

Мы не жаловались маме, зная, что ей и без того нелегко. Учительница говорила с ней по-украински, хотя прекрасно владела русским, и в этом чувствовалось что-то оскорбительное, какая-то мелкая месть за то, что мы — чужие здесь. Маме это было неприятно, но она молчала, и мы молчали вместе с ней, постепенно привыкая к мысли, что в мире, куда мы попали, нет ни доброты, ни ответственности, ни авторитетов, ни чести, ни совести.

Мама преподавала украинским детям и часто удивлялась, что их родителей интересует только то, что едят их отпрыски. Еда в школьной столовой была несъедобна, но нас постоянно попрекали украинским хлебом, словно мы были не гости, а нахлебники в этом краю.

Мы, конечно, понимали, что их приоритеты во многом отличались от наших, но было там и хорошее — иначе жизнь стала бы невыносимой. Мы жили на Украине, но в мечтах своих всегда возвращались в Россию, как птицы возвращаются к своим гнёздам.

Шло время, и я встречала немало прекрасных людей разных национальностей. Я любила рисовать людей и вообще любила людей. Мне казалось, что я угадываю их характерные черты, и каждый представлялся мне яркой индивидуальностью. Они были как звёздочки на небе — светились по-разному, но главное — были живыми!

В Россию я переехала в восьмидесятых и испытала странное разочарование. Пришлось снова привыкать к людям, но что-то во мне переменилось — я перестала рисовать людей, они казались мне неинтересными. Может быть, потому, что это была Москва и подмосковный православный народ — особая категория. В них не было той колоритности, какая отличает украинцев или евреев. В них словно меньше
жизни, будто их заморозили изнутри. Они не смешны, потому что играют не свою жизнь, а какую-то чужую роль. Да, в них больше интеллекта, но он чаще всего играет не в их пользу. Так я снова оказалась на чужой планете, среди чужих звёзд.

В девяностых я приезжала на Украину и с удивлением обнаружила, что теперь украинцы вызывают во мне восхищение. Тогда же, в большом гастрономе, я встретила Гапона. Он работал там грузчиком и почти не изменился — такой же маленький, добрый, с тем же курносым носом и веснушками. Он узнал меня сразу и шёл навстречу, улыбаясь так, словно мы были лучшими друзьями, родственными душами, разлученными на время. Мы поговорили о пустяках, о жизни, и я почувствовала странную радость от этой встречи. Было что-то утешительное в том, что кто-то рад тебя видеть, и приятно иметь дело с простым, незакомплексованным человеком, который живёт не чужую, а свою собственную жизнь.

Возвращаясь в Москву, я думала о Гапоне и о том, как странно устроена жизнь: мы проходим мимо людей, не замечая их, а потом, спустя годы, вдруг понимаем, что именно они, эти незаметные, тихие люди, и составляют соль земли. И что, может быть, в той школе, где девочки стояли на коленях в углу, а учительница напоминала крашеное чучело, именно Гапон, с его спокойным добродушием и стойкостью, был самым настоящим, самым живым человеком.