Мемории. Баба Лена

Часть первая. Лирическая


Если бы нужно было охарактеризовать бабу Лену двумя словами, я бы выбрал «сдержанная доброжелательность». Бабушка вообще был сдержанным человеком, хотя, иногда что-то прорывалось, но для этого людям или обстоятельствам нужно было до последней крайности истрепать ей нервы. К рядовым жизненным обстоятельствам — а таковыми признавалось большинство, поскольку, увы, бабушке было с чем сравнивать, — она относилась с философской мудростью.

Тетка моя, ее дочь, рассказывала, как приходя домой из магазина, она жаловалась матери:

— Ну, вот, все деньги потратила…

И баба Лена невозмутимо отзывалась:

— Слава Богу, было, что тратить.

Как-то в раннем детстве мой отец, чудовищно избалованный бездетной бабушкиной сестрой Верой, устроил истерику. Что-то такое ему бабушка не разрешила. Он с воплем схватил из вазы яблоко и шваркнул его об пол. Во все стороны полетели брызги сока и плющенная мякоть.

— Подожди минуту, пожалуйста, — спокойно адресовалась сыну баба Лена.

Она взяла газету и, развернув, расстелила ее на полу.

— Теперь можешь швырять.

Мой будущий отец был так этим поражен, что немедленно унялся.

В молодости бабушка была красива старинной иконописной красотой. Темные волосы, огромные серые глаза, идеальный овал лица, прямой нос. Сначала носила длинную косу, потом пучок, потом долгое время каре, в старости — вновь длинные волосы. Поседев, никогда не красилась, седина у нее была совершенно стальная. Фигура у бабушки была далека от идеальной — слишком тяжелые бедра зрительно укорачивали ноги. Одевалась всегда довольно строго — видимо, сказывалась долгая работа в госучреждении. Была легка на подъем — уже за семьдесят могла, быстро собравшись, укатить на дачу или с дачи.

Общался я с бабушкой Леной гораздо меньше, чем с мамиными родителями. Это было вызвано и тем, что мы жили довольно далеко друг от друга, и тем, что на нее постоянно валились заботы — сперва умирающая мать, потом тяжело болевший отец, потом уход за страшно хворавшей сестрой, потом за долго и мучительно умиравшим мужем. При этом надо было помогать с внуками работающей дочери. Тем не менее, как только была возможность, бабушка приезжала за мной и забирала на выходные к себе в Коптево. Помню, как мы шли с ней пешком до метро «Маяковская», бабушка вела меня за руку и рассказывала что-нибудь своим воркующим голосом. Мы доезжали до «Войковской» или до «Сокола» и пересаживались на трамвай, который останавливался у самого дома на Коптевской улице. А я уже ждал, когда меня будут поить чаем — там, в Коптеве, вода была какого-то необычного вкуса, и чай мне ужасно нравился.

Бабушкина сестра баба Вера встречала меня неизменным хриплым: «Здрасьте-мордасти». Она сидела в халате за покрытым темно-синей бархатной скатертью столом с неизменной папиросой «Беломор» в углу рта и раскладывала пасьянс из маленьких потертых карт. Мы недолго общались с ней и с дедом, иногда для меня заводили стоявший в горке музыкальный графин с танцующей под «Очи черные» парой под стеклянным колпаком или драгоценную игрушку — качавшуюся в кресле панду в очках, с книгой в одной лапе и трубкой с загоравшимся сверху фонариком в другой. Эти заводные чудеса были привезены бабой Верой из заграничных командировок, так же как стоящие на шкафу экзотические восточные скульптурки и картинки, украшающие стены. Я рылся в книжной полке, на ночь бабушка читала мне выбранное, и я засыпал на диване в крохотной комнатке под звон и стук пробегавшего под окнами трамвая. Утром мы шли гулять, а после обеда бабушка возвращала меня на улицу Качалова.

Может быть, и еще двумя словами можно определить некоторые подходы бабы Лены к жизни — «синдром отличницы». Все, что она делала, вынужденно или по своей воле, она должна была делать не просто надлежащим, но наилучшим образом.

Бабушка удивительно легко и продуктивно подключалась к любой полезной деятельности. Она с детства прекрасно шила, и в квартире в Коптеве из кладовки в торце маленькой комнаты оборудовала себе швейную мастерскую.

Как-то в самом начале 1980-х, когда я, как и каждое лето, пребывал на даче маминых родителей в Верее, баба Лена заехала в субботу навестить меня — благо, дача отцовских родителей в Усадково находилась километрах в двадцати по прямой. Она привезла мне выращенной дедом Шурой клубники — в густо затененном верейском саду клубника не росла. Маму и бабушку Сашу она застала за размышлениями о модели платья, которое можно было бы сшить из имеющегося довольно странного материала — желтоватого, довольно жесткого и мелкосетчатого. Дело в том, что накануне мама поспорила с коллегами, что за выходные изготовит себе новое платье из того материала, который удастся купить после рабочего дня (магазин тканей был через две улицы от ВНИИ), по одной из моделей в обсуждавшемся сотрудницами импортном модном журнале, и придет в нем в понедельник на службу. Баба Лена немедленно включилась в процесс, вместе с бабушкой Сашей они фактически отстранили маму от изготовления платья: раскроили, сметали, сшили. В завершение баба Лена вышила на плече гладью изящный бутон тюльпана. В воскресенье маме оставалось только отгладить обновку.

В другой раз, в середине 1980-х, она приехала навестить меня к нам на улицу Качалова. Я как раз отрыл на балконе старый дедовский тулуп, вытертый и изрядно побитый молью. Носить его было совершенно невозможно, но мне очень хотелось. А маме хотелось его выбросить. Она пожаловалась на мои нудные хотелки бабе Лене, та тщательно осмотрела тулуп, и после осмотра сделала предложения, как превратить его в относительно сносную одежу. Мама указывала на сложности, которые неизбежно возникнут при работе с толстенной задубевшей кожей, но бабушка уже занялась перекройкой, обрезкой и подшивкой на тут же вытащенном по ее требованию из футляра Зингере. В итоге у меня появился довольно боевитого вида короткий тулупчик с густой меховой оторочкой по подолу, рукавам и воротнику.

Еще два слова, которыми можно было бы охарактеризовать бабу Лену — «человек долга». Делай, что должно, и будь, что будет — прямо про нее. Это во всех смыслах касалось и ее поведения на работе, где порой она шла на конфликты с начальством, и в жизни вообще. Так, зная, что трагический конец неизбежен и сделать ничего нельзя, бабушка до последнего момента самоотверженно ухаживала и за умирающей сестрой, и за дедом.

Но долгие предсмертные дедовские мучения стали одним из тех редких случаев, когда бабушке изменила ее сдержанность. После одной из бесконечных тяжелых ночей она потребовала от моего отца, глядя ему в глаза:

— Пообещай, что, если со мной произойдет что-то подобное, ты не дашь мне мучиться. Найдешь яду или придумаешь другой способ.

Впрочем, как вспоминал отец, это не была истерика, это было сказано твердо и уверенно. Совершенно растерянный отец дал слово… Слава Богу, сдержать его ему не пришлось.

Внезапные же трудные обстоятельства бабушка встречала с деятельным хладнокровием. Летом после смерти деда Шуры мы вчетвером жили на даче в Усадково: бабушка, я, мои кузены Вася и Таня. Никаких магазинов даже в долгой шаговой доступности не было (а если бы и были, что в них тогда было?) — все продовольствие завозилось нашими родителями на выходных, причем, машин в семье не было — везли посильно на электричке или в рейсовом автобусе. Так что к пятнице запасы продуктов, как правило, истощались. И вот в одну из пятниц по каким-то причинам никто не приехал. Не появились наши родители и утром в субботу. Кто-то из приехавших соседей успокоил бабушку, сказав, что родственники звонили и просили передать, что возникли какие-то проблемы в Москве. А у нас кончился даже хлеб. Тогда баба Лена затопила печь, и сама испекла в ней большущий каравай, а потом, смешав остатки разных круп, затомила в духовке вкуснейшую кашу. В общем, ее кулинарными усилиями мы продержались до вечера воскресенья, когда приехал нагруженный продуктами мой отец.

Некоторое время спустя, как подспорье, бабушка завела на даче кур. Под курятник был переоборудован старый сарайчик, в свое время — полученная по ленд-лизу американская передвижная радиостанция, в послевоенные годы списанная и привезенная в Усадково бабушкиным братом дядей Колей, генералом войск связи. Были в курятнике и несушки, снабжавшие нас свежими яйцами, и бройлеры. Рубить этих последних приходилось бабушке — остальные отказывались. Бабушка тяжело переживала, но — то, что нужно сделать, должно быть сделано. Это было ее жизненным принципом. Так же бывало и с котятами, которых приносила гулящая кошка Пуся: если заранее не удавалось ни с кем договориться об отдаче приплода, баба Лена своими руками топила котят. После чего несколько дней ходила совершенно больная. Но надо — значит надо.

Потом в Усадкове появилось несколько ульев с пчелами. Причем к изучению пчеловодства бабушка отнеслась весьма серьезно, перечитав кучу полезной литературы. У тетки Татьяны была аллергия на пчелиные укусы, так же как у ее детей — Васи и Тани, а мой отец просто боялся пчел. Поэтому работать на нашей маленькой садовой пасеке вместе с бабушкой приходилось мне, что я и делал с огромным удовольствием. В результате мне довелось попробовать мед в сотах — такое я видел только в фильмах про старину, и вряд ли многие из моих городских сверстников имели подобный опыт.

В конце 1980-х, когда начала появляться разнообразная модная одежда, производимая образовавшимися кооперативами, но стоившая едва ли меньше импортной, бабушка, побродив по магазинчикам и отсмотрев модели, добыла материал и сшила нам с братом удобные куртки. В придачу к ним, также по присмотренным модным моделям были связаны свитера, которые мы с удовольствием носили на зависть окружающим.

В начале 1990-х в семье моей тетки Татьяны, с которой жила бабушка, стало туго с деньгами. Тогда бабушка довольно быстро выучилась вязать на машинке, устроилась в какой-то кооператив, где получила машинку и получала шерсть и задания, и принялась, взяв в подмастерья тетку, в промышленных масштабах производить шарфики, шапочки, носки и прочую востребованную населением шерстяную одежку. Тем какое-то время и жили.

После смерти деда, бабушка стала по пенсионерской «собесовской» линии ездить на разные экскурсии, куда брала с собой то меня, то двоюродного брата Василия. Помню нашу с ней поездку на уикенд в Ярославль и Рыбинск. Мы много разговаривали, что понятно, тем более, поезд к этому располагает. О чем — не вспомню, но помню, что скучно мне не было. Много лет спустя, уже с моим младшим братом Григорием бабушка отправилась в турпоездку в Израиль, и честно отбыла и бабушкину, и туристическую повинность.

Уже глубокой старухой она еженедельно обзванивала всех родственников и подолгу с ними разговаривала. Она вообще чрезвычайно бережно относилась к старым связям: старалась собирать время от времени дальних родственников, ежегодно на протяжении десятилетий встречалась с бывшими одноклассниками — кажется, она оказалась последней из них.

Мы все шутили, что бабушка остается самым здравомыслящим человеком в семье. Так оно и было практически до ее 90-летия. Впрочем, иногда здравый смысл подводил ее, именно в силу здравого подхода к проблеме. Лет в 80 у нее начали активно выпадать зубы. На предложения сделать вставные челюсти, она отмахивалась: «Я помню, как Шура мучился со своими вставными зубами. Зачем мне это? Переживу как-нибудь. Сколько мне осталось?» Оставалось ей еще двадцать лет.

У бабушки совершенно не было чувства юмора, она вообще была человеком серьезным. При этом вовсе не мрачным и не угрюмым, напротив, она вполне умела радоваться жизни, когда жизнь ей это позволяла. Просто она не понимала шуток, и рассказывать ей анекдоты было совершенно бессмысленно. Но маленькие и большие житейские радости, она, повторю, воспринимала с удовольствием. Пусть и сдержанным. А еще с бабушкой нельзя было играть в карты — она непременно жульничала, и все в семье об этом знали. И бабушка знала, что все знают. И все равно жульничала. Может, в этом и проявлялось ее чувство юмора…


Часть вторая. Фактическая


19 мая (2 июня по новому стилю) 1917 года в Москве у казака Полтавской губернии Кобелякского уезда Кобелякской же волости хутора Прапирного Василия Степановича Прапирного же и законной жены его Феодоры Гавриловны родилась дочь, названная Еленой. 28 мая она была крещена в Знаменской в Ямской Переяславльской слободе церкви. Крестной была «Калужской губернии Мосальского уезда деревни Ключики крестьянская девица Мария Андронова Вавилова, свидетелем записи Минской губернии Новогрудского уезда деревни Новосады крестьянка Бронислава Флорианова Микулко, римско-католического вероисповедания». Впоследствии во всех документах Елена значилась по национальности «украинкой». Еще до Октябрьской революции непривычная великоросскому уху фамилия писалась в разных документах то через «а», то через «о», а после уже только через «о» — «Пропирные».

Василий Степанович работал тогда кровельщиком на Николаевской железной дороге, Феодора Гавриловна (сменившая после революции благозвучия ради имя на Дору) была портнихой.

В семье Пропирных было трое детей — старший, Николай, родился в 1915 году, младшая, Вера — в 1921-м. Родителей дети всю жизнь называли на «вы».

Первые годы Елена провела в двухэтажном деревянном доме у Крестовской заставы, на месте, где расположен сегодня Рижский рынок. Семья жила на втором этаже, а первый сдавала двум железнодорожным кондукторам.

Елена хорошо помнила любимую собаку своей матери — мопса Маркиза и жильцов-кондукторов, и мебель из царского поезда (из розданного рабочим-ремонтникам после его реставрации), и сделанную руками отца этажерку, и большой, покрытый вязанной скатертью стол, вокруг которого Василий Степанович бегал с ремнем за своим племянником Ваней Мусатовым, сыном старшей сестры Ульяны. Этот эпизод, вернее, эпизоды, стоят отдельного упоминания. Ваня был страшный озорник, но его приемный отец — человек добрый и щепетильный — никогда не позволял себе поднять на него руку. И потому, когда Ваня совершал очередной проступок, Ульяна писала записку к брату Василию с просьбой вразумить племянника, и отправляла провинившегося с приговором к дяде. Но Василий тоже был человек добрый, и ни разу в жизни пальцем не тронул детей, хотя, в отличие от серьезной и ответственной Елены, Николай и Вера были порядочными неслухами. Прочитав записку сестры, Василий Степанович тяжело вздыхал и снимал ремень, а Ваня приспускал штаны и начинал жалобно верещать. Потом дядя некоторое время ритуально бегал за поддерживающим штаны племянником вокруг стола. После чего писалась ответная записка — все, мол, исполнено, преступник поился чаем и с миром отпускался до следующего раза.

Еще Елена помнила долгие поездки к родственникам отца на хутор под Кобеляками, купания вместе с двоюродными братьями на белоснежном песочном пляже речки Ворсклы, ночевки на бахче, вкуснейшие арбузы-кавуны с этой бахчи и такое экзотическое для Москвы лакомство, как соленый кавун. Брат отца Прокофий Степанович отмечал на своей бахче самые лучшие арбузы, которые должны были пойти на семена, специальными веревочками. Дети перевязывали эти веревочки на арбузы поплоше, а лучшие тайком съедали.

К моменту поступления Елены в школу дом в Водопроводном переулке сгорел при пожаре, и семья переехала в коммунальную квартиру в Колодезном переулке в Сокольниках.

Елена училась в школе № 25 Сокольнического отдела народного образования г. Москвы. В 1930 году вступила в ВЛКСМ. В 1935 году была в первом выпуске советских десятиклассников (до этого, напомню, школьное образование в СССР было пяти- и девятилетним). Ее выпускной бал состоялся в Колонном зале Дома союзов. По окончании школы вместе с группой выпускников за отличную учебу была премирована плаванием на теплоходе по Северному морскому пути. В этом путешествии со вчерашними школьниками принимал участие академик Отто Юльевич Шмидт.

Была зачислена в Московский индустриально-педагогический институт имени К. Либкнехта, но заболела и не смогла продолжить учебу. В 1937-1939 годах работала учительницей физики и математики в неполной средней школе деревни Андроново Павлово-Посадского района Московской области.

В конце 1930-х семья переехала в комнату в коммунальной квартире в бывшем Доме бесплатных квартир имени Бахрушиных у Болотной площади.

В 1939 году Елена поступила на факультет демографии Московского института народнохозяйственного учета (нынешний Московский государственный университет экономики, и информатики МЭСИ). Перед войной познакомилась, будучи на каникулах в Одессе, со Шмерелем Азраилевичем Файнкихом, учившимся в Одесском Институте связи. Он, не предупредив Елену, взялся провожать ее на поезде до Москвы. С собой он, к неудовольствию Елены, захватил два чемодана. Как оказалось, один — с цветами, другой — с фруктами. Это изменило настрой Елены. На станции Кодыма, откуда был родом Шмерель, на его избранницу пришли взглянуть младшие братья, вполне одобрившие его выбор.

В Москву они приехали 30 июля. Встречавший дочь Василий Степанович усмехнулся: «Ну, тебя есть, кому проводить, а у меня — День железнодорожника». И ушел праздновать. В дальнейшем он крепко сдружился с зятем.

После института Шмерель был распределен на Урал, работал на станции Чусовая Молотовской (Пермской) области. В августе 1941 года, когда проводилась эвакуация из Москвы, Шмерель выписал к себе Елену — как жену, и ее мать — как тещу. И хотя, никакого свидетельства о браке не существовало, разрешение было получено. Елена была вынуждена прервать обучение в институте. В 1942 году Шмерель ушел в армию, а Елена с матерью осталась на Урале.

С августа 1941 года по июнь 1942 года работала экономистом в Чусовском горсовете, с июня 1942 года по июль 1943 года — плановиком на Чусовском райпромкомбинате.

В эвакуации, 18 июня 1942 года, у Елены родилась дочь Татьяна. В 1943 году возвратилась с семьей в Москву и продолжила обучение в институте, который окончила в июле 1945 года.

13 мая 1945 года родился сын Григорий.

1 сентября 1945 года Елена начала работать в Центральном статистическом управлении (ЦСУ) Госплана СССР в должности экономиста Отдела демографии. В марте 1946-го стала старшим экономистом.

В феврале 1947 года вступила в ВКП(б). Была членом партийного бюро ЦСУ СССР.

В июле 1952 года была переведена в Отдел статистики труда на должность начальника Сектора трудовых резервов. С декабря 1954-го — старший экономист в Отделе статистики труда и заработной платы.

В сентябре 1957 года переведена на Центральную машинно-счетную станцию ЦСУ на должность заместителя начальника Отдела по подготовке и выпуску статистических материалов по сквозным работам. В июне 1959-го назначена начальником этого отдела. В начале 1961-го стала начальником Отдела подготовки и выпуска статистических материалов по труду и заработной плате.

В 1956 году получила от ЦСУ комнату в подмосковном поселке Быково, но там семья жила только во время школьных каникул или по выходным. Сын Григорий вспоминал: «Комната в Быкове — на четверых. Маленький огородик. Сосед-аграрий учил пасынковать томаты. Погибли все, кроме непасынкованных…

Первый телевизор, КВН-49 с линзой появился поздно и через сопротивление всей семьи. В основном, из педагогических соображений. К этому времени почти у всех одноклассников телевизоры были. Купили его специально в Быково — там мы жили только на каникулах и изредка по воскресеньям».

В том же 1956-м перенесла тяжелую полостную операцию, длившуюся несколько часов. После выхода из наркоза частично потеряла способность к запоминанию, восстанавливая ее, упорно учила наизусть стихи.

В 1960 году, сдав комнату в Быково и комнату на Софийской набережной государству, семья получила отдельную трехкомнатную квартиру в свежепостроенном доме в Коптево.

В 1966 году Елена была переведена в Управление ЦСУ по проведению Всесоюзной переписи населения на должность старшего экономиста. В апреле того же года ей была объявлена благодарность «за успешную работу по подготовке статистических материалов к XXIII съезду КПСС».

В 1968-1969 годах получала благодарности и премии «за большую работу по учету движения грузовых машин на магистралях, примыкающих к Москве», «за активное участие и плодотворную работу в планово-бюджетных и отраслевых комиссиях Верховного Совета СССР», «за успешную работу по проверке статистических данных в период седьмой сессии Верховного совета СССР». В 1970 году принимала участие в проведении Всесоюзной переписи населения.

В 1972 году вышла на пенсию. Активно работала в районной парторганизации пенсионеров, была членом домового комитета и председателем товарищеского суда. Пока позволяли силы, много занималась дачей в подмосковном Усадково. Дачный участок был получен Шмерелем в 1956 году от Министерства связи.

В 1979 году Елена с мужем и сестрой переехали в Выхино, поближе к дочери Татьяне с семьей.

В 1980-м после тяжелой болезни умерла сестра Вера. В начале 1984 года Елена овдовела. Жила с семьей Татьяны, занималась внуками.

В конце 1980-х, в разгар перестройки вышла из КПСС — обилие появившейся информации о разнообразных безобразиях, творившихся в стране на всем протяжении большевистского правления, серьезно повлияли на ее мировоззрение. До 90 лет сохраняла абсолютную ясность ума. Под конец жизни сделалась религиозной, впрочем, во вполне разумных пределах.

В 2007 году вместе с дочерью переехала в Израиль. Последние десять лет жизни после тяжелой пневмонии страдала от развивающейся деменции. Умерла 27 ноября 2018 года на 102-м году жизни. Похоронена в Беэр-Шеве на кладбище «Менуха нехона» (в переводе с иврита — «Вечный покой»).