Про собак и других обитателей Земли

моей учительнице по литературе
несравненной Марии Васильевне Фучаджи

Эти истории про собак и людей мне хотелось озаглавить так, чтобы в самом названии чувствовались и Восток, и экзотика и эротика. Девяносто один день и одна ночь - примерно столько длится лето. С арабскими сказками эти истории роднит географическая карта и то, что случились они так давно, будто их не было вовсе. К тому же эти короткие истории похожи на осенние школьные сочинения по заданию Марьи Иванны: «Как я провел это лето».
С той, разумеется, поправкой, что с «этого» лета мои молекулы уж сто раз заменились; вода в реке миллион раз обернулась морем-тучкой-дождём-чаем.

ЛЕТО. БРАТ. СОБАКА

Собаку нам подарили пограничники. Собачья медкомиссия признала собаку не годной к строевой службе. И списали на гражданку за излишне изящный прогиб в спине. Нам, хозяевам-салагам, строго настрого было велено воспитывать военно-полевую собаку в условиях, приближенных к боевым.

Прежде всего, такой собаке следовало дать звучное, стопроцентно героическое имя. По телевизору шел сериал про разведчика полковника Исаева. Впервые, надо сказать. Поэтому по вечерам преступность в стране сходила к нулю, улицы безлюдили, будто по городам и селам на один час был объявлен комендантский час.

Собака нам чем-то напомнила самого полковника Исаева по кличке Штирлиц. Скорее всего, тем особенным выражением глаз, которое свойственно много размышляющим и мало говорящим существам. Назвать породистую суку штандартенфюрером Штирлицем не представлялось возможным. Хотя бы по соображениям пола и партийной принадлежности. Оставалось положиться на интуицию.

В школе по физике проходили ньютоны, джоули, дины
и прочие бойли-мариотты. Ньютон и Джоуль не подходили по тому же гендерному признаку, а вот Дина – отлично подошло. Иными русскими словами – единица силы.
И собака оправдала ожидания по этой статье.

Как, впрочем, и  по всем другим статьям. Во-первых – стать! Интеллект.  Когда гладишь собаку Дину по теплой голове, то ум и сообразительность чувствуются прямо под рукой.

А если заглянуть ей в глаза – так и вовсе сердце распирает радостью и мосфильмом – такие чудесные глаза полковника Исаева! А голос! Граждане-господа, вы меня простите, но такого голоса, такого бас-баритона не сыщешь по всему оперному театру! А я знаю, что говорю, так как мы жили позади театра оперы и балета. И большая часть прогулок проходила в сквере за оперным театром и на самой пляс опера - если парижане не против.

Часто вокруг театра можно было встретить знаменитого оперного певца, так же со своею собакой, по имени Дик.
Так вот, он заслушивался лаем нашей Дины.
– Голос! – давал команду папа Дика. Дик подавал голос.
– Голос, – подавал команду тот, кто держал на поводке Дину.
Дина подавала голос. Сначала тихонько, будто пробуя тон.
А потом уж и во всю мощь гортани. И папа Дика плакал.
– Нет таких голосов в нашем театре. И никогда не будет! – говорил он сокрушенно. И уводил Дика.

Кроме того, собака Дина обладала добродушным, беспечным характером и иногда напоминала застенчивую тургеневскую барышню, а иногда в ней прорывалась настоящая, безудержная  Карменсита. Ну а сила – сила за ней водилась недюжинная. Достаточно сказать, что одна собачья сила разгоняла моего брата до скорости городского троллейбуса.

Речь, разумеется, идёт о золотых, пропитанных солнцем и сладким бездельем днях детства. А точнее, о лете, о счастливом промежутке между нервотрёпкой школьных экзаменов и первым слетевшим с клёна (пардон – чинара) красно-жёлтым листом, призывающим вновь занять место за партой. Для справки: во времена оны школьники экзаменовались каждый год, начиная с четвертого класса.

Чем детская нервная система доводилась до состояния  карибского кризиса, а в сухой осадок выпадал сомнительный навык заменять смутные догадки относительно вытянутого билета вдохновенным враньём. Лето, после пытки экзаменами, воспринималось как сущий дар Небес, несмотря на список литературы на трёх страницах.

Однополосные ролики на резиновом ходу в ту пору только появились, и в единственном экземпляре были доставлены из столичной командировки нашим папой. Ролики обладали сверх катучестью,  даруя соблазнительную лёгкость перемещения, сравнимую разве что с телепортацией.
И мой брат получил в подарок такие вот единственные в своём роде и в городе роликовые коньки. И довольно быстро превратил их в виртуозное и очень перспективное средство в плане передвижения и извлечения удовольствия.

Собачья площадка находилась за городом, за дальним троллейбусным кольцом. Воспитание собаки, обучение и сертификация лежали на плечах и на ногах братцев. Старший, то есть автор этих строк, садился в троллейбус, передав поводок строгого ошейника младшему брату.

И брал себе билет. Младший брат, как водится, как и положено младшим братьям, беспрекословно брался за поводок. На ногах у младшего брата (красавчика и гения,
за что бы он ни брался) поигрывали резиновой резвостью хода роликовые коньки.
Между коленок, густо смазанных зеленью бриллиантовой, была зажата настоящая немецкая овчарка Дина. Кончик её языка представлял собой подобие ложки, розового черпачка, опускающегося почти до самого раскаленного асфальта
и полного целебной собачьей слюны.

Троллейбус и собака, точнее брато-собака, стартовали одновременно. Смаргивая расплескавшуюся по лицу слюну, брат летел на собаке по центральной аллее между чинарами (если б мы тогда знали, что для французов они были платанами,  для русских и канадцев – клёнами), слаломируя меж прохожих, которые, надо полагать, впервые в жизни встречались с таким  явлением, как «собака-мальчик-ракета» и прибывал на следующую остановку иногда вровень, а иногда задолго до появления троллейбуса.

Старший, наблюдая картину в окно, испытывал разноречивые чувства.
И гордость и зависть и, возможно, желание чтобы водитель троллейбуса внезапно потерял сознание, а он, старший брат, перехватил бы руль, уперся бы ногами
в ступеньку педали и гнал бы без остановки до конца троллейбусных проводов.
А может и до самой Москвы!
Ну, что-то такое.
Мечтательное.
Летнее.
Собачье.

На собачьей площадке собаке Дине не было равных. Ни по красоте, ни по уму, ни по бьющей через край собачьей радости. Просто радости быть собакой. Её вовсе не приходилось дрессировать. Возможно, по пути следования на собачью площадку, младший брат и собака находили общий человеко-собачий словарь, налаживали такую телепатическую связь между человеком и животным, с глазами полковника Исаева, что собака безо всякой собачьей команды ловила мысль на лету, безукоризненно и мгновенно выполняя любое задание. А выполнив, садилась пышным задом в пыль и радостно смотрела на своего друга и кумира – младшего брата.

И готова была все заново повторить не ради похвалы или пахлавы, а просто так, ради удовольствия быть молодой собакой.
Ну и генетическая память – её тоже не следует сбрасывать со счетов. Все-таки стеречь Родину как огромное стадо голов, выслеживать и ловить басмачей, нарушителей госграницы, подносить санитарную сумку слабеющему от ран бойцу, ползком, под колючей проволокой подносить патроны теряющему последнюю надежду защитнику крепости, а так же многое другое, что нам и не снилось, но квалифицируется как служебное собаководство.

А в перерыве между заданиями, кто мотал нервы по собачьей площадке, мелькая штанишками задних ног, раскручивая хвостом пыльные торнадо, перемахивая барьеры, спортивные снаряды и противотанковые рвы?

Вслед Дине, превращаясь из домашних, послушных, заласканных любимцев в стаю диких зверей, неслись воспитанники собачьего класса.  По мысли собаки Дины
это было главное, ради чего все мы тут сегодня собрались: собачьи бега и пыльная дискотека.
Немедленно в школу собачьих родителей!
Дневник и вашу собачью мать!

Обратно мы иногда возвращались тем же способом.
Но иногда пряча за собой собаку на задней площадке городского троллейбуса. Все-таки одна собачья сила имела свои пределы.

ДЕВЯНОСТО  И  ОДИН  ДЕНЬ

Тем летом я проходил инициацию в горах. Пусть это будут отроги Памирских гор. Пусть между хребтами  бьёт звонкая струя горной реки. Горный сжиженный хрусталь, пузырясь  ледяным шампанским, играет и скачет с камешка на камешек, с порожка на порожек – и вдруг успокаивается заводью. Прозрачное до самого дна озерцо, размером чуть больше ванны в вашем доме, отделанное по самому высшему разряду, где в тени валунов стережет свою молчаливую тайну в ливрее из серебряной фольги горная форель, по-местному – маринка. Чем отличится горная форель от всякой другой?

Тем же, чем горная речка отличается от всякой другой реки.
Чистотой и близостью к первоисточнику – леднику, тысячи лет хранящему стужу ледникового периода в самый знойный  день. А так же могучему дару забираться вверх по струе воды, как по лестнице из горного хрусталя. К тому же горная форель, перебирая плавниками рифмы и рубаи, шепчет и шепчет своими бледными губами:

Встань ото сна!
Ночь для таинств любви создана,
Только дверь у влюбленных открылась сама!
Ночь для таинств любви создана,
Тысячью солнц день взойдет
И тебя позабудет она.
(перевёл с рыбного А.С)

Представим, как по этим отрогам вьются тропинки. Будто живые, они ныряют со склона на склон, меж валунов, испачканных чёрным сухим мхом, меж острых скал, между свежими кустиками югана, сколь  же нежными, столь и ядовитыми. По тропинке нет-нет да и попадется ослик, навьюченный до ультрафиолетовых небес хворостом, а за ним погонщик, в штопаном халате, пошитом ещё бабушкой Хаджа Насреддина.

Горный путь – он исключает случайность встречи.
Сядь, поговори. Если вы предназначены друг другу судьбой – а вы предназначены – то прижимай руку к сердцу и смотри в глаза. Дорогу здесь измеряют не в километрах, не в милях, а в днях ослиного перехода. До такого то села два дневных перехода. А до того перевала – три перехода.

– Так гора же совсем близко!
– Э! не верь своим глазам, верь своему ослу!
– А сколько будет до Москвы?
– Девяносто и один день и ещё одна ночь!

  Вот такой Чормагзак.

ЛЕТО.  СОБАКА. ПАЛАТКА.

Утро в горах, в отрогах Памира, не имеет ничего общего с утром в городской спальне. Ничего не имеет схожего с утром в любом другом месте нашей обитаемой планеты.
Понятно, лента ночи была сильно порезана сопеньем хищных ноздрей, шумной перистальтикой голодных брюх, топотом невиданных и невидимых Ночных Существ,
Что такое палатка? Мыльный пузырь! Плод воображения! Ночь течет сквозь палатку как через сито, потками звуков, близких - шуршанием хвостиков скорпионов,
лапок тарантулов, и далёких - стонов и уханий Духов Гор.

Поэтому утро кажется преждевременным, бесцеремонным, как гость без звонка, перед которым придётся встать, расшаркаться голыми пятками, а ещё прежде вывалиться из ставшим печкой спальника и взяться за разведение прозрачного утреннего костерка на углях вчерашнего. Прибраться и затеять чайную церемонию, чтобы должным образом приготовиться к новостям текущего дня.

А новости нынче такие: солнце встаёт на Востоке, стремительно, уже не первую тысячу лет, и всегда из-за скалы, напоминающей запрокинутую голову Мцыри.
Виват список литературы!
Не экономя ни нот, ни горла, пели пташки. Горный ручей перестал изображать Ниагару и приглушил до шепота оглушительный ночной трезвон.

Вскоре Светило займёт свой наблюдательный пост в самом центре небесной тверди, и не сойдёт с него до самого вечера. Спрятаться от него не будет никакой возможности. Оно равноудалено от любой тени на Земле.
На него лучше не смотреть и не показывать ему тела белого человека – получишь ожог неизвестной степени, словно окунулся в котле с водой вареной. Даже ранние его ласки прячут в лучах смертельное жало. На Востоке дни проходят
в прятках  с солнцем.  В поисках Трёх Блаженств:
Кружевной Тени, Большого Прохладного Плоского Камня
и Чистой Реки.  Идеал – три в одном.

Для собаки все три блага так же в цене.
Особенно звон реки. В реку она входит каждые семь минут и её не особенно беспокоит мысль, что в одну реку не войдешь дважды. Собаке можно семижды семь раз и ей за это ничего не будет. Кроме мокрой шерсти.

ОСЛИК. ЛЕТО. ЛУВР

Пребывая в допаспортном возрасте, я имел  переменчивый вокал и не точное представление о границах мироздания.
Мир представлялся мне небольшим, довольно плоским, окруженным  со всех сторон коньюктурной  цепью гор.
Вставал вопрос: что за горами?
По самым оптимистическим прикидкам, с гор должна быть видна Москва, Лондон, Будапешт или Сан-Франциско.
Все, что шумит, что не ловится на антенну
домашнего приёмника «Фестиваль».

Под видимой целью расширить географические границы,
была скрыта жажда покорения мира при пособничестве холстов, свиных кистей и набора масляных красок за 3 руб.75 коп в ящике трехногого этюдника, я убедил своих Изабеллу и Фердинанда* в необходимости новых географических открытий. Получив, к удивлению, полное добро, я принялся снаряжать Большую Экспедицию.
В штатном расписании экспедиции нашлось
только две вакансии: капитана и юнги.
Собака с охотой приняла моё предложение
и получила чин юнги. В обязанности юнги входило делиться бьющей через край собачьей радостью и отпугивать свирепым видом шакалов, медведей, дикобразов и кабанов
– все саблезубые.

Свои капитанские обязанности я видел в том, чтобы навьючиться банками мясных консервов, палаткой, спальником и прочим экспедиционным фуражом, включая длинный, как меч джедая, электрический фонарь.
__________________________________________________
* Королева Изабелла I и король Фердинанд II согласились спонсировать эспедицию Христофора Колумба в поисках мифической Ост-Индии. Автор, скорее всего, подразумевает мать и отца.


Спуститься с отрогов я планировал с перехваченным виноградной лозой, пачкающим свежей краской собранием высокогорных сочинений. Готовый к почестям, к славе
и к аромату лаврового листа.

В предчувствии новых поступлений, работники музея Гуггенхайма уже надели синие халаты, сотрудники Эрмитажа вооружились лестницами, служители Лувра без устали расчищают стены дворца  под коллекцию мастерписов из света, тени, виридоновой зелёной, лазури берлинской с персидской чёрной.
На меньшее мы с полковником
Исаевым не рассчитывали.

Спорящая с вспышками на солнце, ван-гоговская жажда высокого,  гнала меня с этюдником и молодой собакой с глазами полковника Исаева, вверх по раскалённым кручам.  Когда, тяжело двигая боками,  мы наконец взошли на ближайшую вершину, нам открылся вид на другие, истинно горние выси – и несть им числа!  Крыша – не крыша, но верхняя кромка мира предстала перед членами экспедиции во всём сиянии разбегающихся во все стороны хребтов.

Юнга показал вершинам в седых париках высунутый язык и прекрасные молодые клыки. Капитан сбросил с себя поклажу и тучкой воспарил на четыре с половиной дюйма над уровнем горы – такова, стало быть, награда капитану.

Безупречные параболические кривые присягали небу, что ни один волос своих тайн они не отдадут человеку, как бы последний не карабкался, обливаясь оставшимися
в организме слезами и потом. Слезами восторга, разумеется.

Суровые склоны вздыбились геологическими срезами, дробились жилами руд, рассыпались залежами неизвестных, но полезных ископаемых, напоминая замедленный от Сотворения Мира Взрыв земной коры и разорванные, ещё не до конца остывшие каменные обрывки мантии. За истекшие тысячелетия в складках стоп-пейзажа скопилась какая-никакая флора и фауна. Вспышки хлорофилла ядовито-нежного югана, курящаяся благовониями полынь, можжевеловые укие-э* арчи, крепко впившийся когтями в скалы, а так же слабо различимый среди камней и корней потомок стегозавра и кум крокодилу – старик варан.
_____________________________________________
* укие-э – «изменчивость мира» – вид японской гравюры. Пейзажи с кряжистыми соснами Хокусая покорили меня с самого детства и лечат душу до сих пор.



Небо над нами уже не имело ни цвета ни запаха – один пульсирующий ультрафиолет.  В нём полоскалась одинокая алюминиевая звёздочка аэрофлота, следующая своим невидимым эшелоном. Не попадая курятиной в рот на воздушных ямах, в кресле  № 9 a  сидел важный господин из Сан-Франциско или из Набережных Челнов. Поглядывая сверху вниз сквозь тронутое инеем стекло, он изучал строгий порядок горных хребтов, облитых голубоватой глазурью. И узоры заклёпок на крыле. В подлокотнике пепельница. Как погаснет табло – а оно уже погасло – можно затянуться стюардессой. Воздух на эшелоне - атмосфера Марса, - 60C.
Моторы, их четыре штуки, выводят фугу до минор.
Кто во что, а господин из Сан-Франциско верил в четыре мотора.

ОСЛИК. ГОРЫ. ЛЕТО

Союз Трёх Блаженств остался далеко внизу.
Если мне сегодня повезет, я смогу найти в горах хотя бы одно из чудес света. Сетчатую тень арчи. Если повезёт вдвойне, то воду, бриллиантовой подвеской дрожащей над бездной. И тогда, уж поверьте, шедевр за мной не заржавеет!
Чудеса в жизни изредка встречаются. Особенно, если упереться. Особенно если вверенный тебе пёс смотрит на тебя с немой верой без страха и упрёка.

Дамы, господа и собаки. С вами говорит ваш капитан. Сейчас вам будут предложены теплые прохладительные напитки ровно по одному глотку на глотку. Из бортовой фляги.

Для того, чтобы чудо смогло явить себя должным образом, следует отдать последний глоток из фляжки собаке. Себя собрать в один тугой узел из пульса, пелены в глазах, дрожи в менисках и - перевалить за хребет.
А там …
          … там северный склон.
Северный и южный склоны отличаются
как кнут и пряник,
как лёд и пламень.
как мёд и камень
как дева юная от бабы яги -
то есть мало общего,
хотя гора одна!

Мы пустились по северному склону. Тропинка стала шире, пахнуло пряной зеленью, и вид открылся благостный, истинно семирамидный вид, исполненный обещаний и неги,
так как был порезан на скалистые ломти, каждая вершинка ломтя являла собой миниатюру рая, как бы списаная с новгородской иконы.
На каждой малогабаритной терраске рукой милосердного Творца был разбит крошечный сад-парадиз с живым ручейком во влажном мху, деревцем невероятно запретным,
пучками травы в кружевной тени. Человек и собака наперегонки  переносились от райка к райку, припадая животами, чтобы слизать сладкую каплю, сочащуюся из камня.

Вскоре мы нашли VIP рай пригодный для жизни,
с инфраструктурой и полезной площади примерно
с троллейбусную остановку. С некоторой опаской,
надо сказать, сошли юнга с капитаном на скалу обетованную,
так как земля сия была обетована местным  парнокопытным.
Абориген имел жесткую шерстку на загривке и живо напомнил о списке по лит-ре, а именно роман Апулея.*
Луций дёрнул гривкой и махнул на нас хвостом,
будто приглашая ни в чём себе не отказывать.
Раз уж явились-запылились.

* «Метаморфозы» или «Золотой осёл» - роман древнеримского писателя
II века Апулея о похождениях знатного римского юноши Луция, увлечённого женщинами и колдовством. В результате путаницы с магическими веществами, Луцию пришлось весь роман прожить в шкуре осла, что, несомненно, пошло ему на пользу.



Сам же вернулся к древнеримским размышлениям о юных римлянках и коварстве некоторых из них.  На древнеримской терасске поместились три дерева, которые сплелись кронами, являя подобие шатра, перекрученными ногами они намертво вцепившись в скалистый край террасы и таким образом  изогнувши жилистые свои суставы, что можно было найти в них и покойные кресла, ломберный столик и ложе под балдахином. Три дерева в совокупности давали столько тени, что её впору было собрать, скатать и торговать в розницу на восточном базаре.

Чудеса на этом не заканчивались. Из скалы, не прикрученным до конца краном, бил животворный источник. За тысячи лет ледяная струйка проточила в камне ванну и наполнила её до краёв живой водицей, теперь став миниатюрным подобием горного озера.  На краю которого задумчиво жевал травинку заколдованный юноша в теле молодого ишака.

Места под пологом было довольно, чтобы расставить треногу этюдника, приготовить холст, и повалиться в корни, потягивая воду из фляги. Нет, юнга отсоветовал пополнять запасы пресной воды непосредственно из озерца. Мало ли! Хотя вода в нем была оптически безупречна, как цейсовский объектив. Но поскольку источник бил чуть выше уровня озерца, то мудрее было воспользоваться им. Никакой напиток, включая томатный сок, квас, вдову Клико, не сравниться с вкусом этого  источника. Каждый глоток отдавал памятью об потерянном и вновь обретенном рае. Юнга был полностью согласен со своим капитаном и прикладываясь к источнику прикрыв глаза.
Я сбрызгивал собачий мех водицей из озерца.
И в конце концов, забыв приличия, мы по очереди окунулись
в озере, куда могла погрузиться лишь половина одной части тела. Но это был Иордан, чистый Иордан!
Спросите юнгу - он не даст соврать!

                ***

Луций показал себя великолепным  римлянином. Он чинно принюхивался к почти выщипанной полянке, размером со спасательный круг и почём зря не ходил в туалет,  чтобы не оскорблять чувств верующих в прекрасное. Терпел. Собака Дина так же не порывалась к общению. Охладившись, она спала. Пора было напомнить себе
о тайной цели экспедиции. Хотя предаваться неге и праздным мечтам было бы в сто раз честнее! Но.

Библейский пейзаж сам напросился в галерею Уффици. Он был так щедр на всё, что так любят старушки с сиреневыми волосами. Смотрите. Look. По переднему плану - ослик с дивными глазами, отороченными княжескими ресницами. По дальнему – ледник Федченко. Между ними то, что обещал Ахиллес Гектору - то есть ничего определённого, кроме неприятностей и сотрясения воздуха.

Вскоре холст засверкал красками с покушениями
на Русский музей, зал Куинджи. В нём было всё:
гора, осёл, рай, колебание нервов и оттенков синего,
будущий сказочный гонорар и бессильные слёзы завистников.

Когда высокогорный мотив был практически готов к худсовету, в его анималистической части наметились некоторые изменения. В молодом Луции проснулась животная страсть. Это произошло будто само собой. Но, до известной степени, к тому явлению приложили лапки и крылышки синие мухи. Вражеской эскадрильей они атаковали прекрасного Луция в личине осляти. Основную летучую рать он легко отбил кисточкой хвоста. Но одна из них, самая опытная и бесстыжая до мозга костей всё кружила заколдованному юноше голову, и совершила посадку, как позже выяснилось, Луцию в зону бикини. Взгляд Луция сделался бездонной синевы, ресницы затрепетали бархатом махаонов, и во всей красе предстала пятая нога ишака.

Боттичелли стащил с чела берет и протер зеницы.
Пятая нога немного не доходила до земли и покачивалась. Пикассо набрал черной краски и простер кисть над холстом. Правда жизни и правда вымысла бились а сердце джорджоне. Осёл пустил слезу из синего глаза и двинулся к караваджо
в поисках земной любви.

Его ничего не сковывало: ни путы, ни трусы, ни гендерные
или биологические приличия. Луций встал перед этюдником на задние ноги. Этюдник в момент превратился в трехногую нравственно лабильную ослицу-вамп. Она нетерпеливо стукнула алюминиевыми копытами и развернула плоскую грудь навстречу любви.
Возможно, история мировой живописи знала и такие примеры любви к искусству, но мы с юнгой оказались способны лишь на изумление и быстроту принятия решений.

                ***

Ван-Гог вернулся за мольберт спустя полчаса.
Этюдник восстановлению не подлежал. Живописи повезло ещё меньше, несмотря на тот факт, что сам холст уцелел.
В холщовый мешок мне удалось соскрести всё ценное из содержимого бывшего этюдника, включая обломки кистей и раздавленные слепой страстью тюбики.
Холст с остатками красочного слоя и налипшими музами\мухами и всем ослиным генофондом, я запустил в последний полёт ad libitum* в направлении вечности.

Не скажу, что горечь потери не была уравновешена интересом к воздухоплаванию.  Холст летел по кривой и на минутку замер, плавно покачиваясь в восходящих потоках. Под ним пролегла бездна, внизу его ждала иная судьба, чем плесневеть в запасниках. Блеснул шанс стать частью горного пейзажа, приобщиться к источнику невидимых горних тайн.
О, простите мне высокопарный слог, дорогая Мария Ивановна, это просто домашнее сочинение. А дома каждый сам себе Соломон.

Луций, всё ещё чем-то напоминающий осла, собака с глазами разведчика и пейзажист-анималист проводили плод любви к искусству в последний полет, кто взмахом хвоста, кто присев на дорожку, кто обещанием бросить холст и кисти и стать простым садовником или плотником.

Собака и двуногий друг собаки спускались с горы налегке,
оставив ишака в парадигме новгородского письма. Спуск с горы был похож на бегство с препятствиями. Вернуться в лагерь следовало, до того как сумерки спутают наши дорожные карты. И пока плещется вода во фляге. К слову сказать,  это был не первый случай, когда гора возомнила себя Лувром и забрала на вечное хранение свой портрет.
__________________________________________
*  ad libitum (лат)  - по собственному усмотрению


ЛЕТО. ТОЛЕДО. ПРОВИДЕНИЕ

Это произошло тем же летом, в день, когда собака решительно отказалась тащиться в гору, предпочитая дружить с солнечным зайчиком в горной речке. Её можно понять, если принять во внимание летний зной и её меховой наряд, Трёхногий этюдник, без которого Веласкес прослыл бы простым чабаном, потерпел катастрофу в горной местности. Холщовая сумка со свинцовыми тюбиками, холст, подпертый сухой веткой – вот и весь арсенал неутомимого Леонардо.
Ну и весь горний мир вокруг.

В тот день после часа пополудни бездонная синева Востока сдвинулась ещё восточнее, а с запада подтянулась католическая  серость, сырость и чернильные тучи, расплывшиеся в манере испанца Эль Греко.
Я был костляв и длинен, как идальго верхом на Росинанте.
К тому же продвигался по ишачьей тропе, параллельно низкой облачности и думал какую-то печальную думу, попутно гадая за каким поворотом раскроется вид, который станет поводом для остановки и для художественного откровения.
Когда распростёртые панорамы Толедо встанут во всей маньеристкой красе и заставят идальго спешиться и пересчитать оставшиеся песо. Но мираж города Толедо
всё отодвигался в туман и перспективу ущелья, а вместе с ним и повод перевести дух.

Разве что поводом для остановки послужит водопой, где непримиримые противоречия останавливают преследование, потому что крошечный ручей шепотом перебегает через ослиную тропу и исчезает в бездне.

Из нависшей скалы бьёт священный источник, превращая безжизненную твердь в ботанический сад, куда входным билетом служит свёрнутая ковшиком ладонь.
Отведав из руки холодного жидкого хрусталя, я обернулся назад.

Я стал соляным столбом.
Секунд на 20. Или 220.
Толедо!

Выходит, всю дорогу я был повернут к нему спиной!
Я бежал от него! Как тот ёж, что нёс яблоко на колючках и все вглядывался вдаль в поисках яблоневого сада.
Кстати, ёжики равнодушны к яблокам. Зачеркнём про ежа.
Белые камни разбежались по тёмному  склону, исполняя роли домов, костёла, замка, мэрии и городских ворот. По небу, как по промокательной бумаге, расплылись восхитительные чернильные пятна.

Чтобы не перекрывать тропу, но сохранить ботанические мотивы на переднем плане, я забрался повыше, где среди зарослей каменистая площадка оказалась доброжелательна
к молодым дарованиям. И удачно пристроил холст к низкорослому дереву. На время сеанса оно станет мольбертом и зонтом, если не повезет с погодой. И со всеми удобствами  расположился в каменном шезлонге.

И застучала кисть о холст. Краска сама бросилась на грунт, заполнила все нужные места, послушно становились церковью с колокольней, дворцом Алькасаром и крепостью Сан-Сервинандо. Переливы жемчужно-голубой и персидской чёрной гарантировали почётное место в галерее Денон против Каны Галилейской.*
Время и пространство смешались в плоскости холста с красочным слоем, замутив новую Вселенную, которая была не хуже, а в иносказательном смысле, лучше оригинала.

Творец восстал от камня на затекших ногах, и сделал пять шагов в сторону от холста, чтобы насладится стюардессой и самим творением. Он, творец, протирал глаза перемазанными краской кулаками, признавался себе и окружающей пустоте, что он в жизни не встречал ничего прекраснее этого холста, от которого он только что оторвал свою кисть. Сигарета стюардесса, несмотря на потерю фигуры в мятой пачке, подчеркнула вкусом осенних листьев эпичность момента.  Протерев глаза, увидел он, что это хорошо.
Так, прям, хорошо, что лучше уж не бывает.
И напоминало Третий  День Творения.
В жизни каждого случается момент, когда понимаешь:
- это тот самый момент!  Ты только что сочинил арию
Царицы Ночи, закончил купол Санта-Мария-дель-Фьоре
и починил свой старый бьюик.

Горный пейзаж медленно оседал в тумане в виду надвигающихся сумерек.
Из набрякшей тучи скатилась скупая слеза умиления. За ней вторая. Пора было подумать о спуске с горы, о возвращении к царевне-собаке.
Но думать не думалось, а только стоялось и курилось, с зажатым между висками удивлением, как краска за 3р.70 коп, разведенная на пинене и льняном масле смогла разметаться по холсту холст таким чистым сиянием неземного разума.

Сначала медленно, будто в задумчивости, потом на пол-ладони, холст приподнялся над импровизированным мольбертом. В какой-то миг он повис, прижавшись к ветке дерева и даже показалось, что он готов опуститься на место, но в следующее мгновенье, вместе с порывом ветра, он взмыл в чёрное небо. Покрутился шаловливым мальчишкой и ступеньками стал спускаться вниз, в подземное царство, как Эвридика, когда на неё ненароком взглянул муж Орфей.

Творец бросился вслед за творением. Холст то трепыхался бабочкой, исчезал за склоном, то птицей взлетал над местностью. Несмотря на игривое настроение, он неуклонно держал correspondence в сторону бурной, что шумела далеко внизу, реки. У полотна был шанс упасть на камни, застрять в кустарнике, приземлиться на дерево и замереть в ветвях.
Но он выбрал путь к реке.
И в реку он вошел.

Потом мне всё мерещилось, что холст с видом города Толедо пару раз показывался из пены, мелькал тут, там в горной стремнине, что он ещё хранил на себе след масляной краски и отблеск славы. Но река была крутой, с порогами и перекатами  - такие не шутят и не возвращают того, что назначено провидением. У меня был шанс триста раз свалиться в реку, но я не переставал прыгать с камня на камень, оплакивая утрату.

Пока не был остановлен таким явлением, как une cascade
или по-простому - водопад. Допрыгав до каменного ложа водопада и с изумлением проследив, как  стеклистое тело реки превращается в яростную стихию, я остановился на почтительном расстоянии от рычащего зверя.

И явилась мне мысль простая и быстрая, как прыжок с камня на камень,  что прекраснее и опаснее этого явления нет ничего на свете. И что моя картина через это явление навсегда соединилась с тем, что я наблюдал в эту минуту, я один.
И что ни один музей мира не сравнится роскошью с этим une cascade,  который удостоил чести меня тем, что не стал забирать мою жизнь, а взял взамен мою работу.

Прекрасное соединяется с себе подобным, - понял я.
И позабыл о своём нечаянном шедевре, казалось, навсегда.
Вспомнил только теперь, разбирая мысли о том лете.
И решил воскресить пропавший холст хотя бы в этих нескольких строках.

ЛУНА. ЛЕТО. ПРИВИДЕНИЕ

Если кому и посчастливилось пожить на Востоке, так это мне. Если посчастливилось еще кому, так это, вероятно, вам.
Если кому не посчастливилось, то давайте тому расскажем, какая на востоке луна. И звёзды. А лучше, отправим таких невезунчиков сразу в космос, на орбитальную станцию – какая там сейчас? И пусть он выглянет из окошка станции и посмотрит на окружающую космическую обстановку. И он сразу получит некоторое представление о том, какая луна и какие звезды на Востоке.

Вот, скажем, душно в палатке. Выползаешь и ложишься на подстилку рядом со своим другом хот догом и смотришь ровно перед собой. На расстоянии вытянутой руки разлит Млечный путь. Чуть в стороне неизвестно на чем держится покрытый оспинами пресветлый лунный лик. Ни веревок, не подпорок – этот каменный жернов или железный шар держится неизвестно на чём в чёрном, как копоть, небе и не падает. Даже если она упадет – на Востоке об этом узнают первыми, так как он висит прямо над остывающей после дневного зноя горой. И слепит так, как только может слепить  целый оркестр электрического света. Не уснуть.

Никак не уснуть на Востоке, особенно,
если ты лежишь лицом к звёздам.
Звезды колят сквозь веки.
Звезды колят сквозь века.
Миллион миллиардов ярких, колючих, впившихся в веко звёзд. Некоторые из них давно погасли, но сквозь черную пустыню их колючий свет ещё летит и нет разницы, жива сейчас эта звезда или давно превратилась в холодный уголёк.

Когда заснуть нет никакой возможности и собака водит горячими боками и даже во сне бежит куда-то. Во сне она наверняка сгоняет в кучу стадо овец. Или выслеживает нарушителя госграницы. Такова ночь на востоке.
Серебрятся контуры гор, образуя чашу, на дне которой, в самом центре, рядом со спящей собакой бодрствует наблюдатель. И как знать, вполне вероятно, что без наблюдателя картина могла быть совсем иной.
А то и вовсе никакой – легким облачком вероятностей.
Нальём в эту чашу немного звона горной речки и подмешаем запахов пряных трав.
Чай готов.

Невозможно устоять, точнее – улежать в такую ночь. Прихватив с собой папин фонарь, длинную серебряную трубу, что по мановению кнопки становилась мечом джедая, я тронулся  по лунному лучу вглубь ущелья.
Видимость была миллион на миллион, как говорят авиаторы.

Собака вскоре обнаружилась у колена. Говорят, у собак недостаток зрения восполняется превосходством обоняния. Но у меня было чувство, что и со зрением у собаки все в порядке – так самоуверенно она рыскала по кустам, то пропадая, то шумно воскресая из-за ближайшего куста. Её лунная прогулка практически не пересекалась с моей, мы перемещались в параллельных мирах. Я – в ненаписанных лунных пейзажах, собака – в условиях конкретной флоры, которая ее не слишком занимала, и в загадках фауны, данной ей в ощущениях, смыслах, домыслах и пахучих метках.

Возможно, нас мог бы объединить Иван Сергеевич Тургенев. Он тоже входил в летний список школьной программы и страдал жёстким дефицитом внимания.  Со стороны собаки классик так же не был избалован, по причине не затянувшейся раны в сердце за утопленного сородича.

Мы шли по чистому серебру. Над серебром струился такой надмирный свет, что становилось понятно, что шахиншаху Шахрияру можно втирать об этом небылицы  не одну тысячу ночей,  тем самым отдаляя неизбежный конц. Не сложно представить, как красотка восточной внешности, будучи девицей креативной, научилась морочить шаху голову под шелковой чалмой женским стендапом.

Возможно, так рассуждал Синдбад, пока шел по серебряной тропе. И незачем было включать фонарь, его удобно было держать за спиной, обхватив двумя руками. Незачем было придумывать специальную «лунную походку» – она выдумывала себя сама, по мере того, как ноги подстраивались под искривления пейзажа, под выступившие вены корней.

Гора предстала перед нами затемнениями сада, стрекотанием кузнечиков и таинственным огнем посереди всего этого. Вначале огонь был больше похож на оброненный золотой динар. Но по мере приближения к Горе, монета разгоралась кладом сокровищ. Которые порой перекрывало прыгающее перед костром тело. Тропинка последний раз нырнула в тень раскидистого тутового дерева.

Выйдя из тени на залитую серебром местность, я отчетливо услышал идущие от костра вопли дэйва. Дэйва сорвавшегося с цепи, дэйва спалившего в костре свой кувшин, оказавшегося на свободе и желающего хрипеть до зари песни группы Сектор Газа.

Тропинка вилась по направлению к тени горы. На склоне, сквозь языки  пламени, металась сума сошедшая тень и испускала не человеческие вопли.
Про себя я считал шаги.
До тени горы оставалось еще шагов 100.
Я из-всех сил старался не сбиться с шага.

– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать … .
Не знаю, зачем я это делал. Как и то, почему я не свернул
с тропы, не повернул обратно. Просто шёл и считал шаги,
шёл вперёд, к горе с беснующимся джинном. Лунной походкой, которой я не намерен был изменять. Напротив, усложнял хореографию, выделывая кунштюки ногами
всё более усердно. Внезапно визги на горе стихли.

В тишине – назовем её зловещей – лязгнул затвор винтовки. Примерно с таким звуком, с каким щёлкает оконный шпингалет. Скорее всего, это была винтовка Мосина
образца 1891 года.
… тридцать девять, сорок, сорок один …
Выстрел и пуля отыграла над моей головой песнь бешеного шмеля.
… сорок четыре, сорок пять, сорок шесть …
Руки за спиной, в руках серебряная труба фонаря, медленная, как в дурном сне, походка, которую спустя десять лет у меня украдёт Майкл Джексон и развернёт задом наперёд.

Крики на горе возобновились. Они перешли в захлебывающийся визг, какой только может испускать дикий кабан, когда его тянет за нос Нильский крокодил.

Второй выстрел слился с визгом кабана, и пуля с завизжала в десятке шагов передо мной метров,  рассыпавшись в темноте бенгальскими  искрами.
… пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят …
Третий выстрел, казалось, грохнул с  противоположной горы.

– Эхо! – догадался Майкл Джексон, – сиксти файв, сиксти сикс … – или второй басмач! – сиксти севен …

Пули звенели. Выстрелы хлопали, множились  и раскатывались по ущелью, будто повсюду рассыпалось племя команчей и било из всех видов стрелкового оружия.

Сейчас я пишу эти строки и сам удивляясь тому, что ни сколько не привираю. Правда была так несуразна, так уголовно наказуема и требующая усилий всего братства Ангелов-Хранителей. А пуля-разлучница так быстра, так  тиха, что её и не услышишь, если что.

– … девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять …, – с яркого лунного света я вступил в тень горы.
– Сто! – и я пропал с радаров.

Выстрелы ещё хлопали за спиной, пули еще звенели по камням, высекая снопы искр, но я уже летел невидимой ночной птицей, по семи милей в каждом махе ног, превратившихся в крылья.  Серым волком впереди беззвучно стелился неверный пёс.

Упрекал ли я своего пса? Осыпал горькими справедливыми упрёками! Собака, не прерывая бега, поглядывала на меня полными раскаяния глазами. Перебегая из тени в тень, мы оказались на дне ущелья, где протекала наша речка и перешли на противоположный склон, по которому живыми невидимками вернулись домой. Перед палаткой, мы расстелили подстилку и, желая друг другу спокойной ночи, беспокойно сучили ногами засыпая.
– Не виню тебя, – сказал я собаке, – ты поступила правильно. Спи!

Я рассудил: благодаря служивой родословной, звуки выстрелов потомственной пограничной собаке записаны в её геноме. Так же как и правила поведения при этих выстрелах. Она должна затаиться и переждать. Чтобы выжить самой, чтобы помочь раненому бойцу, чтобы принести ему в пасти смоченный целебной слюной лист подорожника, лизнуть истекающего кровью в щёку, чтобы он не чувствовал себя одиноким в свой последний час.

И мы безмятежно проспали несколько оставшихся часов до зари. Утром нас разбудил Абдуллох. То есть, разбудил не столько Абдуллох, сколько юнга. Собаки пограничной службы приучены не рычать и тем более не гавкать почём зря.
А смотреть на нарушителя глазами полковника пограничной службы так, что он сам поднимает руки и попросит отвести его в камеру.

– Эй! –  полошился непрошенный Абдуллох и передернул затвор, как я правильно догадался этой ночью, винтовки Мосина образца крестовых походов.
– Убери свой собака, – трясся Абдуллох и продолжал держать нас на дрожащей мушке до тех пор, пока я не нацепил на собаку строгий ошейник (из которого собака когда надо выскальзывала без ущерба для шеи) и привязал конец поводка к колышку палатки.

Мы познакомились. Абдуллох оказался сторожем колхозного сада на той самой горе и заодно охотником на всякую живность. Каин и Авель в одном лице. Я стал поить Абдуллоха чаем. С каждым глотком он приходил в себя.
Разогрел на костре вчерашнюю похлёбку.
Он ел, пользуясь вместо ложки сухой лепёшкой, которую он вынул из платка.

И я снова поил гостя густым зелёным чаем и угощал кристаллическим сахаром. После третьей чашки Абдуллох перевернул кружку кверху дном, утер халатом рот и сказал:
– Уходи!
– Зачем мне уходить, Абдуллох?
– Ходи сегодня. Шайтан вернулся. Страшный шайтан!
  Шайтан – людоед!
И Абдуллох, с присущим восточным людям талантом
и вдохновением, поведал о ночном происшествии.
– Сижу, чай пью. Вижу – бабай идёт.
  Идёт, а сам дороги не касается.
Я ему кричу:  кто идет? Человек или шайтан?
Он не отвечает, прямо на меня идет.
Медленно идёт, а ходит быстро!
Я винтовку достаю, кричу, сюда не ходи! сейчас стрелять буду! Уходи!
А он всё равно идёт – вот так,
– и Абдуллох стал мне талантливо показывать, как шагал его  шайтан. Кстати, похоже так, что я невольно заржал.
–  Смеёшься! – горько простонал сторож, – вот если бы ты сам его увидел, ты бы не стал смеяться! Ты бы увидел, какой у него нож за спиной! Не нож –  кенжаль!
Вот так он его держит за спиной, вот так, – и Абдуллох очень похоже показал, как я судорожно сжимал двумя руками за спиной фонарь.

– Я стрелял! Все пули насквозь! Я меткий стрелял, пули насквозь пролетел! А ему полный барбир! Не умирает!
шел, шел, потом – раз! Нету! Улетел на небо!
Но он вернётся! Как брата прошу! Уходи!

Я не стал разубеждать Абдуллоха. Не стал намекать, что он беседует непосредственно с самим шайтаном. Интуиция подсказала мне, что нужно хранить инкогнито.

Я сказал Абдуллоху, что никуда не уйду, потому что у меня осталось ещё три холста. И я намерен написать его портрет и всех, кого он ко мне приведет. А его шайтана я не боюсь. Пусть шайтан боится меня и моей злой собаки.
Абдуллох посмотрел на меня как на Хому Брута и спросил ещё чаю с сахаром.

Портрет писать всё же разрешил.
И это, кстати, противоречило мусульманским правилам.
Так как правоверные мусульмане убеждены, что в изображение мусульманина может частично переселиться душа мусульманина. И тогда нехороший человек может сделать с портретом, в котором живёт часть живой души, что-нибудь нехорошее.
Абдуллох чувствовал себя в безопасности, так как, по его мнению, я тут долго не протяну.

Свой портрет Абдуллоху показался не похожим, скорее всего потому, что я писал его в профиль. А своего профиля Абдуллох никогда не видел. В качестве члена жюри, он привел самого уважаемого старика из своего села. Старик признал, что на портрете – вылитый папа Абдуллоха. Которого он знал ещё мальчиком. Старику было не меньше ста лет. Двигался он легко. Глаза имел голубые и прозрачные. Он помнил англичан, которые построили в его селе электростанцию на ручье. И только он один умел управлять этой маленькой электростанцией, которая до сих пор дает немного тока. И его хватает, чтобы в домах горела лампочка и работал радиоприемник, настроенный на Маяк.Но зимой, когда ручей замерзает, тока в селе нет.
И наступает время слухов и сказок.

Пока рисовал портрет самого старого старика с голубыми глазами, Абдуллох приводил всё новых стариков и всякий раз рассказывал им про своего шайтана. С каждым слушателем шайтан прибавлял в росте и добавлял в плечах. Он получил полосатый халат и огромные  сверкающие клыки и покрытые шерстью уши. Теперь я рычал и испускал клубы серы. Слушатели только цокали языками и качали чалмами. Невольно я стал гордится собой, но тайну по-прежнему оберегал. Впрочем, даже если бы я и проговорился, аксакалы меня подняли бы на смех.
Потому что мой чахлый облик никак не вписывался в общую мифологическую картину.
Уже было признано достоверным фактом, что этот Джинн-шайтан приходит в ущелье каждые сто лет. Так что теперь он, возможно, явится не так скоро.

Холсты быстро заполнились стариками.
Мы с собакой преисполнились тонкости Востока и постигли его беспредельность. Заратустрами, вприпрыжку мы спустились с гор в долину реки.
А шайтан остался навсегда.
Ему даже нашлось имя: «Бузург»*.

____________________________________
* огромный (фарси)


© Copyright: Андрей Севбо, 2024-2025