Бога нет?

Ранним летом тёплые, пахучие вечера после дождя необыкновенно длинны. На открытой дачной веранде под чубушником не надышишься. Жара спадает быстро и наступает время беззвучного пространства, когда зашедшее за горизонт солнце отталкивает от себя пурпурную тучу, только что окропившую землю небесной водой. Докучливые ночные насекомые ещё не просохли. Соловей едва пробует свой голос невдалеке, аккуратно расставляя по тактам нужные нотки и трели. Ужин съеден до крошки. Гости с хозяевами (две пожилых пары возраста зрелости и совместного дачного опыта) пьют чай с медовым пирогом из «Пятёрочки» и позволяют себе пригубить самодельной настойки на ягоде с собственного участка.

Недавней грозой свет вырублен в радиусе пяти километров. Телевизор, холодильник, освещение не работают. Ждут подачи электроснабжения.
   
Мужчины в плетёных креслах рассуждают о боге. Женщины на больших качелях в противоположном углу делятся секретами, показывая что-то друг другу на экранах смартфонов и похихикивают.

Пал Палыч в качестве засидевшегося гостя задаёт хозяину, Илье Юрьевичу, рассудительному начальнику на пенсии, страшный вопрос:

- Значит, Бога нет?

Илья Юрьевич отвечает ему с иронией:

- Думать об этом легче, когда не представляешь себе, что это такое. Именно «что», а не «кто». Потому что с Богом обратной связи нет. А, значит, он сам по себе в природе не существует.

Конечно, можно со мной поспорить: Джомолунгма, скажем, торчит в Гималаях вне зависимости от того, видел ты её или нет, и сигналов от неё не дождёшься. На что я резонно могу ответить: а я от неё сигналов и не жду. По херу мне её сигналы. А вот с Богом пообщался бы с удовольствием. Раз он есть… Только вот где он?

Хозяин неспеша потягивает настойку боярышника и продолжает, причмокивая:

- О Боге мы вспоминаем только тогда, когда он нужен, когда больше помочь некому. При неприятности какой, боли, смерти или несправедливости. При радости – редко. Удачу мы собственным заслугам приписываем. Своему труду или терпению. Тут божья благодарность и ни к чему. Просто иногда так складываются жизненные обстоятельства, что тебе достается при дележе больше, чем другим. Количества счастья, радости, денег в конце концов. Но опять это в сравнении с другими людьми, а никак не с Богом.

Возраст и опыт доказывают, что как раз Богу-то и всё равно - счастлив ты или нет. То есть абсолютно! Он на Земле свои задачи какие-то решает, потусторонние, от тебя независящие и тебе неведомые. Пути Господни неисповедимы, не зря говорят. И потому, даже если Бог есть, он к людям никакого отношения не имеет. У него нет в этом заинтересованности, и мотивации к благоустройству этого мира ради человека нет. Поэтому и ждать от него попыток обратной связи не стоит! Глупости это! И антинаучный бред!

Пал Палыч тоже делает большой глоток рябиновой и вопрошает:

- А вера? Как же без веры? Ньютон, Паскаль, Эйнштейн к примеру? Они же искренне верили.

- Ах вера?.. – притворно удивившись, отвечает Илья Юрьевич. - Она лишь одна из тех зацепок учёным мозгам, что хоть как-то оправдывает их существование. При жизни – органическое, животное. При смерти – якобы сохраняющееся духовное. Страх смерти и не в то ещё заставит поверить… Мораль, праведность, нравственные законы столь хлипки и так зависят от способа жизни и цивилизационной практики, что о них и говорить не стоит. Покаяние, грех, подлость и жестокость изменчивы по силе и отношению к ним других праведников и подлецов. И каждый из людей мнит себя божьим подобием, к которому создатель проявил особенное участие. А если нет – Бог у такого оказывается во всём и виноват! Так верить привычно и удобно…

- Да будет вам! – Пал Палыч подливает хозяину из его графина боярышниковой, а себе из своего - рябиновой. – Без веры, уважаемый, совсем нельзя. Не получается без этого жить… Я, если позволите, случай один расскажу…

Илья Юрьевич позволил. Всё равно телевизор не работал. И Пал Палыч принялся за рассказ.

«В бытность свою московским студентом я в год Олимпиады неожиданно для себя женился, едва успев сдать сопромат. Не на москвичке, как предполагали родители, а на девушке из соседнего подъезда родного городка, с которой мы были знакомы, сколько я себя помню, и столько же времени я был в неё тайно и явно влюблён с подростковыми перерывами и взбалмошностями с обеих сторон. Но это дело прошлое, чего только по глупости и с детской обиды не наворочаешь…

Короче, годам к двадцати долюбились до того, что после моего очередного приезда в городок, жена моя будущая позвонила по междугородней и сказала, что я женюсь. На день Красной Армии. На Международный Женский День уже видно будет, что свадьба по залёту. А в нашем городке это важно. Да и родители наши давно знакомы, им стыдно будет в глаза соседям смотреть.

Выбора не было. С волнением и тайной радостью за такой божий подарок я согласился, стараясь не показать перед всеми своего восторга. Всё-таки, когда давние мечты так неожиданно и странно сбываются, начинаешь верить, что кто-то свыше о них заботится. А так, не было бы случая, глядишь, и разошлись бы в разные стороны, и жизнь у каждого по-другому сложилась. При таком душевном подъёме я и сессию сдал на пятёрки, чтобы повышенную стипендию получать. Но это тоже не главное.

Для меня решался основной вопрос моей беспутной московской жизни. То бишь сексуальный. А женитьба позволяла делать это на законном основании. Но, как выходило, с длительными перерывами. Только по выходным. Благо до городка из столицы можно было доехать на поезде за шесть часов.

В двадцать лет я уже имел достаточный опыт половых сношений и своё существование без женщин не представлял. Но разрыв со старыми подружками теперь становился принципиальным и честным. Им можно было открыто заявить: женат, другую люблю, есть ребёнок. Какая женщина этого не поймёт? Только позавидует…

Но я опять не об этом…

Весна и начало лета олимпиадного года были счастливым временем для моей семьи. До рождения первого сына, до сентября, оставалось четыре месяца. Всё складывалось как нельзя хорошо. Я заканчивал третий курс, жена  успела пару раз приехать ко мне в Москву, ребята выделили нам отдельную комнату в общаге. Мы вдвоём гуляли по предпраздничному городу, ходили в кино и на концерты, жили намеренно шумно, громко делясь друг с другом впечатлениями, на собранные свадебные деньги делали покупки для себя и будущего первенца, часто хохотали, при всяком удобном случае занимались сексом, который был теперь безопасен и так желанен, что догадаться об этом прежде, когда приходилось прятаться и скрываться от родителей и соседей в хрущёвках и кладовках, казалось теперь смешным.

Любовь - как радость, как торжество плоти и непрерывной близости любящих, давно мечтавших о такой свободе людей - погружала нас в пространство трепета молодости и здоровья, ничего не требующего извне. Мы были самодостаточны. Чувства, скрываемые, стыдные когда-то в силу нашей провинциальной зашоренности, те, что приходилось ограничивать в городке на глазах родителей и соседей, в весенней столице раскрылись во всю свою безудержную силу.

Я смело лазил через стену крематория Донского монастыря за отцветающей сиренью и улыбался участковому. Мы могли целый час целоваться в трамвае №14, взяв билеты по три копейки и не заметив, что он уже вернулся в депо. А ночью, крадучись, пробираться из душа мужского общежития в свою комнату, когда поздние соседи по общаге, глядя на живот жены, шутили: да-а… быстро вы шарик надули!

А мы только прыскали со смеху, не придавая этой пошлости никакого значения.

А что уж вытворяли на узкой постели, одному Богу известно!

Весенняя сессия кончилась, мы вернулись в городок к родителям в нашу кладовку. И тут же почти разругались, не проспав и две ночи за стенкой от тёщи и проклиная скрипучую панцирную сетку брачного ложа, на каждый звук от которого раздавался ответный стук в стену с обратной стороны.

Поэтому предложение подежурить с ночёвкой на дачах в качестве временных сторожей мы с супругой приняли на ура.

До местного шахтёрского дачного товарищества от города было пара километров. Шести-соточные участки с фанерными домиками, числом чуть больше сорока, умещались от поворота до поворота дороги между двумя шахтами, занимая крошечную часть пустыря между двумя терриконами с отвалом породы.

Дачки общим забором огорожены не были. Картошка ещё не выросла, воровать на них, кроме неё, было нечего. Но подрастающие овощи надо было поливать. Поэтому само ночное дежурство посвящалось наполнению стальных баков и бочек водой, которую за недостатком давали на дачи в короткий ночной промежуток времени. Где-то с двух до четырёх часов. Дежурили на дачах по очереди. Вот и тёщина очередь подошла.

Мы вечером с супругой погрузились на велосипеды, прихватив с собой еду, одеяла и «Спидолу», и тут же по прибытии плюхнулись на старый диван в домике, даже музыку не включив…

Заканчивалась радиопередача «После полуночи», когда мы уже устали утолять сексуальный голод и, вспомнив про желудки всех троих членов семьи, решили пожевать немного перед сном, поставив будильник на половину второго ночи…
Легли. Жена сразу уснула. Я тоже глаза закрыл, но спать не получалось. Жалко было проспать такие минуты…

Вот такая же ночь была, бархатная, нежная. Соловьи заливались, а от цветов аромат стоял – голова кружилась. И от жены… Я до сих пор помню этот запах любимой беременной женщины, его ни с чем не спутаешь. И это ощущение причастности к ней и к ребёнку, где не просто общее, а единое, своё, родное. Именно родное!

И вот я тогда впервые о Боге подумал с благодарностью. Не понимал, за что мне такое счастье. Мне, безбожнику, не пожившему ещё, сопляку совсем, за какие-такие заслуги? Чем я лучше других? Но шептал ему: «спасибо, спасибо». И спрашивал бесконечно «за что?»

И он мне по-своему ответил!»

Пал Палыч налил себе рябиновой и вздохнул, смахнув нечаянную слезу.

- Как это? Ангел, что ли явился? – спросил с иронией Илья Юрьевич.

- Ну, ангел-не ангел… Сам решишь…

«Я так и не уснул. Всё «Спидолу» слушал на коротких волнах, там Демиса Руссоса передавали, и на жену смотрел: живот ей гладил, она так крепче спала. Заметил, стрелки светящиеся на будильнике к половине второго подползают, я тогда будильнику звонок придавил, чтобы он любимую не беспокоил, и из дачки тихонько так вышел. Подумал ещё: пусть поспят, я сам воду открою. И музыку ей включенной оставил.

Потом по участкам побежал с фонариком. Нужно было до утра успеть воду всем налить и краны закрыть потом, чтобы ёмкости не перелились через край. И, помню, всё напевал то «Сувенир» Руссоса, то «Рисуют мальчики войну» Жанны Бичевской, всё равно на один мотив. Так забегался, что не заметил, как рассветать начало.

А дачи были устроены на пустыре, где от шахт старые выработки остались. Шахты у нас под Новомосковском неглубокие под бурый уголь. Залеганием метров под пятьдесят. И когда старые штреки осаживают после выработки, взрывают крепи-подпорки, земля проваливается вниз, где на метр, где меньше, а иногда так щели метров по десять остаются. Пока их дождями не размоет, не затянет совсем и землёй не засыпет. И длится это не один год.

Для пахоты такая земля неудобна, строить дома на ней нельзя – вдруг ещё провалится, а для дач в самый раз: сараям да огородам что будет? И для людей подспорье с овощами на зиму.

Мы с пацанами в детстве все эти места не один раз облазили. Вот я и поглядел, не опасно ли тут теперь ходить. Мало ли… Мне теперь есть о ком беспокоиться… И нашёл я тогда пару дырок в земле ещё не заросших, провалиться в них можно запросто было. Ещё подумал: тестю надо бы показать… И побежал назад, к тёщиной даче.

Вернулся и увидел…

Жена на боку голая в обмороке лежит, рядом на полу – вонючий пьяный мужик со спущенными штанами спит. Фуфайка, руки грязные помню, и хрен его висит наружу …

Что тут объяснять?!

Зубы сцепил. И между ними прокрался.

Жену одеялом прикрыл, послушал: дышит, сердце бьётся, живот тёплый, целый.

Мужика беспокоить не стал. Аккуратно за ноги из домика выволок к верстаку, да погладил ещё по голове, когда тот что-то замычал, чтобы его подлый череп правильно уложить. Уложил. Точно под чугунную наковальню. Ну, и спихнул её - полцентнера чугуна - с верстака ему на темечко… Как сил хватило – не знаю…

Тогда не думая ни о чём, будто заранее всё спланировал, фуфайку его на разбитую голову натянул и по траве, между заборами, на пустырь за ноги отволок…

Да-да, к провалу, что поглубже…

Запихнул его туда, посветил фонариком: метра на три мужик под землю провалился. Тогда я для верности и наковальню к этому месту приволок, и чугуняку на него сверху сбросил.

И что ты думаешь, Илья Юрьевич? Помог боженька! Пропихнула его эта наковальня в провал так, что фонарик мой не помог его там отыскать!

И ведь сил хватило на всё!

Вернулся к жене, а она уже очнулась и плачет: где ты ходишь? Мне без тебя сон такой страшный приснился!

- Какой сон? – спрашиваю.

- Будто меня кто-то изнасиловать хотел! Какой-то пьяный…

- Чушь какая! – утешаю я её. – Правда, говорят, что у беременных не все на месте.

- Ну ведь им здесь пахнет! И от меня им пахнет! Или это не сон был? А что? Где он?

Тогда я посмотрел ей прямо в глаза. И она всё поняла. И я всё понял.

У неё губы задрожали, она вдруг извиняться начала, как будто вспомнила что-то и затараторила:

- Ну, ведь ребёнок же! Наш ребёнок! Если бы я начала отбиваться, он бы его живым раздавил! Что я могла сделать?

- Ты всё правильно сделала, - говорил я сквозь зубы. – И любая мать сделала бы то же. И я сделал то же, что и любой отец.

- Да?! – переспросила она с ужасом.

- Да, – мягко ответил я, чтобы не причинить ей лишних волнений.

Лужицу и ямку под верстаком мы засыпали чистым песочком вместе, а наковальню… Договорились, что мы её и не видели. До нас украли, похоже. И вообще тёща давно тестю говорила, чтобы он такую дорогую вещь припрятал, или в домик занёс. А тесть всё: завтра да завтра, вот зять из Москвы приедет, поможет. Как такую тяжесть одному таскать?»

  Пал Палыч налил озадаченному Илье Юрьевичу из своего графина рябиновой и подвинул ему стакан:

- Ну, что? Есть Бог на свете?

- И даже это тебя не убедило? – возмутился раскрасневшийся от боярышниковой Илья Юрьевич. – Да твоя история тому только лишнее доказательство!

- А вот и нет! – усмехнулся Палыч. – Как раз наоборот! Вот уж скоро пятьдесят лет, как я после того великого счастья и смертного греха землю топчу и убеждаюсь в абсолютном божеском равновесии. Я тебе больше скажу: как только у меня что-то хорошее произойдёт, следом сразу жди неприятностей. Но оглянись вокруг повнимательней. Присмотрись, какие выходы из них Бог тебе подготовил. И в этом и есть доказательство его существования.

- Значит, это Бог тебе для убийства человека всё подготовил?

- А как же?! И место, и время, и орудие убийства, и отсутствие свидетелей. И даже этой мразью в человеческом облике снабдил. Он меня испытывал, понимаешь? На вшивость, на взрослость, если хочешь. На верность семье и любви. Ребёнку своему не родившемуся!.. И провалом в шахте укрыл одновременно. А за давностью срока это преступлением уже не считается. А если и отыщут как-нибудь, скажут: ну, упал мужик по пьяни, давно, голову разбил. Доказать-то ничего не смогут.

- Это ты так думаешь… Самосуд это не по-государственному и не по-божьему, - грубо съязвил Илья Юрьевич. – Ты хоть узнал его, этого насильника? Наверняка узнал! У него и родственники в ваших краях остались, и дети, наверное, и родители, может быть. Ну, хотя бы слышал, что какой-то человек на дачах пропал? Что молчишь? Как его звали?

- А тебе зачем? – изумился Пал Палыч. – Мы в Сибирь уехали. Сын здоровым вырос. Жена ещё одного мне родила. Всё нормально.

- А если бы не нормально? Ты бы его детям мстил?

Пал Палыч задумался.

- Очень даже может быть, - ответил он нескоро. – Но, видимо, Бог этого уже не хотел. Да и повода не было…

- Какого ещё повода?!

- Ну, ощущения полного счастья. Такого, что за него расплачиваться пришлось бы. Я понимаю так, что это нам, людям, Богом всего раз в жизни даётся ощутить. Как и смерть…

Илья Юрьевич не нашёлся, что на это возразить.

На веранде совсем стемнело. Настойки в графинах закончились. Телефоны у жён разрядились, а электроснабжение ещё не подали. Жена Палыча засобиралась восвояси и для неё начали подыскивать фонарик: мало ли кто по дороге попадётся, а Палыч выпивши.

Дачный посёлок погрузился в мягкую летнюю мглу.

И Палычу подумалось неожиданно, что и в природе всё так Богом устроено – день и ночь, холод и жара, пустыня и океан. Во всём равновесие и порядок. Но на душе муторно почему-то… То ли выпил лишнего, то ли рассказал чужому человеку не то, что нужно.