Зачем я пишу?

АУДИОКНИГА

https://akniga.org/kriger-boris-zachem-ya-pishu




Почему человек творит, даже когда никто не ждёт и не слушает? Откуда берётся это внутреннее движение — писать, сочинять, формулировать, создавать? Эта книга — размышление о природе творчества как формы существования. Борис Кригер, соединяя философские, психологические, эволюционные и личные наблюдения, рассказывает о том, как творчество помогает справляться с тревогой, обретать смысл, сопротивляться хаосу и оставаться живым. Это не учебник и не манифест, а спокойный и честный разговор о том, зачем продолжается этот внутренний труд — даже в тишине, даже без гарантий.

ЗАЧЕМ Я ПИШУ?

 Зачем я продолжаю писать, когда никто не просит и не ждёт. Почему сажусь за текст, не зная, услышит ли кто-то, поймёт ли, нужен ли этот голос вообще. Это не рассказ о творчестве как о ремесле, не объяснение методов или техник. Скорее — попытка поговорить о внутренней потребности, о том движении, которое начинается глубоко внутри и не оставляет в покое, пока не будет выведено наружу.

Я хочу говорить о той странной радости, которая приходит тогда, когда пишешь не ради результата, не ради читателя, а просто потому, что иначе не получается. О чувстве, когда слова появляются сами, как будто тебя просто выбрали, чтобы их записать. О молчании, которое вдруг становится наполненным, потому что внутри него рождается форма, смысл, ритм. О том, как текст помогает не столько выразить, сколько понять, собрать разрозненные куски опыта в нечто цельное.

Буду говорить и о свободе — о той, что появляется только тогда, когда пишешь без оглядки, без задачи понравиться, без страха, что не получится. О вдохновении, которое не приходит по заказу, но появляется, когда удаётся быть честным и внимательным к себе. Всё это — не про внешний успех, не про публикации или признание. Это про другое: про способ жить внимательнее, чувствовать глубже и в тишине находить то, что стоит сказать.

   вопрос — зачем я пишу — сопровождает меня уже много лет. Он возвращается снова и снова, особенно в те моменты, когда всё кажется бессмысленным: нет издателя, нет гонораров, нет даже уверенности, что кто-то дочитает до конца. А я продолжаю. И, что самое странное, не один — тысячи людей, не сговариваясь, в одиночестве сочиняют тексты, музыку, проекты, которые, возможно, никогда не увидят свет. Что-то толкает их на это — тихое, упорное, будто бы никому не нужное — движение.

Ответ, конечно, не может быть прямым. Он не лежит на поверхности, и, скорее всего, устроен сложнее, чем кажется. Вряд ли можно объяснить это одной фразой, как не получится разом охватить всё, что скрыто в глубине. Поэтому я попробую идти постепенно, слой за слоем, не торопясь, начиная от самого большого — от общего пространства, в котором существует человек и мысль, — и спускаясь всё ближе к тому, что происходит в тишине, между дыханием и словом. От космоса — к душе. От мира — к тому моменту, когда рука тянется к клавише или карандашу не потому, что надо, а потому что невозможно иначе.

Во Вселенной царит молчание. Не символическое, не метафорическое, а буквальное — абсолютная, глубокая тишина, где подавляющее большинство пространства заполнено ничем. Пустота, вакуум, безмолвие. Это состояние — не сбой, не исключение, а правило. Всё, что имеет форму, движение, структуру, — отклонение от нормы. Вселенная не настроена на порядок, она стремится к рассеиванию, к хаосу, к равномерному распределению энергии, в котором больше нет различий, нет направлений, нет смысла.

Именно на этом фоне творчество выглядит особенно странно. Малейшее проявление упорядоченности, будь то спираль ДНК или молекула белка, уже само по себе противостоит энтропии. Но человек идёт ещё дальше. Он не просто сохраняет структуру — он изобретает её. Добавляет к миру лишнее, создаёт формы, которых могло бы не быть. И в этом есть что-то поразительно неуместное: в бесконечной ледяной темноте вдруг загорается лампочка — хрупкая, временная, но упрямая. Её никто не просил зажигать. Нет практической причины, по которой человек должен сочинять стихи, строить образы, искать ритмы. И всё же он делает это, словно бросая вызов всему, что существует.

Это сопротивление хаосу не имеет очевидной цели. В нём нет выгоды, нет пользы, нет рационального обоснования. Но, возможно, именно в этом и кроется ключ к пониманию. Быть может, человек появился не для того, чтобы приспособиться, а чтобы вставить в пустоту хотя бы намёк на смысл. Не объяснить её, не исправить, не победить, а просто — обозначить. Показать, что даже в бескрайнем безмолвии возможен звук, в беспорядке — форма, в бессмысленном — жест осмысления. И тогда каждый акт творчества становится не просто поступком отдельной личности, а тихим, но значительным событием во всей космической ткани. Как будто кто-то где-то вдруг решился произнести слово.

Когда внутри накапливается напряжение, мир начинает казаться хрупким и тревожным. Мысли мешают сосредоточиться, чувства переполняют, и возникает необходимость найти выход. В такие моменты человек не может просто продолжать жить, как будто ничего не происходит. Он должен каким-то образом справиться с внутренним давлением, иначе оно начинает разрушать изнутри. У кого-то это выливается в агрессию, направленную наружу, у кого-то — в замыкание, потерю энергии, отступление от жизни. Но есть и другой путь, более трудный, но самый зрелый — путь создания.

Творчество становится своеобразной переработкой тревоги, способом навести порядок в хаосе переживаний. Оно не устраняет боль, но даёт ей форму. Делает её не просто ощущением, а материалом, с которым можно работать. Письмо, как и любое другое проявление творческой деятельности, возникает не из избытка сил, а из потребности сохранить равновесие. Многие пишут именно потому, что не могут иначе. Это не выбор между разными занятиями, не каприз и не хобби, а почти физиологическая необходимость — выразить то, что внутри не даёт покоя. Не просто выговориться, а осмыслить, уложить, увидеть со стороны.

Есть в этом и ещё одна сторона: желание быть понятым. Пусть не лично, пусть не прямо сейчас, но когда-нибудь, кем-то. Даже если читатель остаётся невидимым, письмо обращено к нему. Это не просто монолог, это всегда диалог с отсутствующим собеседником. Каждая строка — как будто жест в сторону другого, попытка сказать: услышь меня. Пусть не обязательно согласиться, не обязательно ответить — достаточно просто быть понятым. И в этом кроется странное утешение: даже в одиночестве есть шанс, что текст окажется мостом. Что то, что было пережито в одиночку, когда-нибудь получит отклик.

С точки зрения биологической пользы, творчество кажется излишеством. Эволюция не ставила перед человеком задачу сочинять стихи или извлекать звуки из натянутой струны. Она требовала лишь выживания — умения находить пищу, избегать опасностей, продолжать род. Но всё же именно те сообщества, в которых находились люди, умеющие рассказывать, петь, сочинять и сохранять историю, оказывались устойчивее.

В племени, где был рассказчик, шаман, тот, кто собирал рассеянный опыт в единое целое, возникало ощущение общности. История становилась не просто развлечением, а способом удерживать племя вместе, формировать память, объяснять происходящее. Нарратив связывал людей сильнее, чем родство по крови. Он делал их единым целым, способным действовать сообща. Рассказывая, человек создавал не только миф или легенду, но и идентичность: кто мы, откуда, зачем, чего боимся и что считаем ценным. И тот, кто владел этим искусством, оказывался важней звена, без которого группа рисковала распасться.

Но помимо социальной функции, творчество выполняло и другую, более тонкую. Воображение позволяло моделировать ситуации, переживать возможное без необходимости подвергать себя реальной опасности. В вымышленной истории можно было столкнуться с угрозой, отреагировать, ошибиться, найти выход — и всё это без потерь. Это была тренировка, пробный запуск, подготовка к реальному действию. Сознание, способное к такому опыту, обретало гибкость.

Именно поэтому творческая способность не исчезла, не была отсеяна как бесполезная. Напротив — она закрепилась, усилилась, прошла сквозь века. Не потому, что приносила выгоду в обычном смысле, а потому что формировала тот слой реальности, в котором человек начинал быть чем-то большим, чем просто биологическим видом. Там, где возникал рассказ, рождалась культура. Там, где появлялась песня — появлялся смысл.

Творчество начинается не с холста и не со сцены, а с самой идеи упорядочивания. Даже если человек не берёт в руки кисть и не сочиняет музыку, но старается навести ясность в собственном дне, в мыслях, в привычках — он уже творит. Каждый раз, когда из хаоса извлекается хоть какая-то форма, происходит акт создания. Это не всегда заметно со стороны, но именно такие движения составляют суть творческого начала. Не обязательно быть художником, чтобы создавать структуру — достаточно желания привести в порядок внутреннее пространство, выстроить что-то связное из разрозненных ощущений и мыслей.

Радость, возникающая в процессе, имеет глубинные причины. Мозг устроен так, что ищет закономерности, пытается различить паттерны, установить связи. И когда это удаётся — когда бессвязное превращается в связное, когда бессмысленное вдруг обретает форму — возникает ощущение удовлетворения. Это чувство сродни физическому облегчению, почти телесной радости, как если бы удалось достать рукой до того места, которое давно чесалось. Писать — значит не просто фиксировать слова, а выстраивать внутренний порядок, восстанавливать целостность там, где раньше всё распадалось.

Но есть в этом процессе и другая сторона — игра с реальностью. Через текст открывается возможность прожить другие жизни, посмотреть на мир с неожиданных точек зрения, попробовать быть кем-то иным, не изменяя себе. Это особое пространство, где возможны все роли сразу: и зритель, наблюдающий за происходящим; и актёр, переживающий каждое движение; и режиссёр, направляющий сюжет. Этот внутренний театр не требует декораций и не зависит от зрительного зала. Он существует в воображении, но именно там случаются подлинные открытия.

Творчество — это не побег от реальности, а возможность временно раздвинуть её границы, исследовать возможное, примерить на себя иное, не разрушая настоящее. И в этом — его сила. Оно позволяет не только понять, кто ты есть, но и кем мог бы быть. И не столько даёт ответы, сколько создаёт пространство, в котором вопросы звучат яснее.

Как писал Декарт в своей работе о методе, к которой не раз возвращаешься с новой глубиной, и которую недавно удалось перевести заново с пояснениями, мысль — это то, чему невозможно усомниться. Мыслить — значит существовать. Но, размышляя дальше, он приходит к другому важному выводу: если мы существуем как несовершенные, то не могли быть причиной самих себя. Наше несовершенство указывает на то, что должен быть некий источник, превосходящий нас. Первопричина, первоисточник. В религиозной системе координат это называют Богом. Но вне зависимости от веры или традиции, само ощущение, что человек не самодостаточен, подводит к мысли: всякое создание связано с чем-то большим.

Если Бог — творец, то человек, создающий, даже не осознавая этого, вступает с ним в соучастие. Не в том смысле, что повторяет его жест или подражает, а в том, что включается в саму логику бытия: из небытия — к форме, из безмолвного — к сказанному. Это не обязательно требует религиозной веры. Даже в сугубо светском понимании акт творения — это не просто создание объекта, а жест, направленный к смыслу. Не к пользе, не к выгоде, а именно к смыслу как к тому, что стоит за вещами и придаёт им вес.

Философы говорили: я мыслю — значит, существую. Но для творящего человека более точной может стать другая формула: я создаю — значит, я здесь не случайно. Именно в этом процессе — превращения внутреннего в внешнее, нематериального в ощутимое — раскрывается суть. То, что не имело формы, получает её. Мысль, чувство, образ, страх, вопрос — всё, что прежде было заключено внутри, выходит наружу, обретает очертания, становится доступным не только самому себе, но и другим. Именно поэтому художники, поэты, писатели так часто говорят, что им надо было выписать это из себя. Не потому что было что сказать, а потому что нельзя было больше молчать. Потому что неоформленное начало давить, разрастаться, нарушать равновесие.

И когда это невидимое, таящееся где-то между ощущением и сознанием, находит выражение — происходит не просто облегчение. Возникает ощущение сопричастности чему-то большему. Как будто человек становится звеном в цепи передачи смысла, не столько создавая, сколько пропуская через себя. И в этом — особая форма существования, в которой нет случайности и нет пустоты.

Сознание конечности делает присутствие особенно острым. Мы знаем, что живём один раз, и знаем, что это однажды закончится. Никаких иллюзий насчёт вечности, никаких гарантий, что что-то из сказанного или созданного сохранится. Всё может исчезнуть — и, вероятно, исчезнет. И всё же человек продолжает писать, рисовать, придумывать, складывать слова в смыслы, как будто в этом есть нечто важное. Как будто сам акт творения способен противостоять исчезновению.

Парадокс в том, что именно знание о смерти делает творчество настоящим. Не отрицание, не забвение, а ясное понимание предела. В нём нет трагичности, как нет и попытки сбежать. Есть осознанность, которая делает каждый жест наполненным. Когда человек творит, он не в прошлом, не в планах на потом — он здесь. Это то редкое состояние, когда настоящее становится полным. Когда исчезает рассеянность, и всё внимание собирается в одну точку — в слово, в звук, в форму, которую ещё мгновение назад не существовало.

Писать — значит быть внутри жизни, а не рядом с ней. Не наблюдать, не анализировать, а участвовать. Это не акт отражения, а акт вживления. Пока идёт процесс, время словно отступает. Не важно, что будет потом, не важно, останется ли результат. Важен сам момент, когда рука движется, когда возникает ритм, когда мысль находит своё очертание. И в этом движении, мимолётном и хрупком, — признак того, что человек жив. Не просто существует, а живёт.

Творчество не отрицает смерть, но делает её частью более широкой картины. И пока продолжается создание — даже без надежды на завершение, без зрителей, без цели — человек утверждает: я здесь. Не навсегда, но сейчас — полностью.

Как говорится в моей любимой книге Сартра “Экзистенциализм — это гуманизм”, к которой я недавно вернулся, переводя её заново и публикуя с пояснениями, существование предшествует сущности. Это означает, что человек не рождается с заранее заданной природой или предназначением. Сначала он есть, а уже потом — становится. Сначала — факт бытия, потом — его наполнение. Это положение, на первый взгляд, может показаться противоречащим вере в Бога, особенно в контексте традиционного представления о человеке как о создании с определённой целью. Но при более внимательном размышлении противоречие исчезает.

Ведь признание того, что человек формирует свою сущность в процессе жизни, вовсе не исключает наличие первоисточника. Речь идёт не об отказе от высшего смысла, а о свободе, с которой этот смысл человек осваивает. Даже если есть Творец, он не диктует сценарий. Он предоставляет возможность. И в этой возможности — вся экзистенциальная ответственность: не спрятаться за внешние объяснения, не ждать указаний, а создавать себя самому.

Творчество становится здесь не просто занятием, а способом подтверждать: я существую, и то, кем я являюсь, зависит от моих поступков, выборов, слов. Ни одна сущность не дана раз и навсегда. Она формируется через действия, через то, что человек делает в каждом дне. А значит, писать — это не просто выражать уже готовое, а становиться собой в самом процессе.

Экзистенциализм в этом смысле не отрицает веру, он требует личного участия. Даже если смысл существует, его нельзя просто принять — его нужно прожить, выстрадать, выразить. И когда человек берёт на себя труд творить — несмотря на одиночество, сомнения, страх — он тем самым отвечает за себя. Он не просто следует замыслу, а соучаствует в нём. И в этом — самая сложная, но и самая человеческая часть бытия.

Иногда творческий акт начинается с желания быть замеченным. Выделиться, выйти из тени, стать чем-то отличным от безликого множества. В мире, где легко раствориться в потоке, слово или текст становятся якорем — попыткой сказать: я есть. И это желание — не слабость, не тщеславие, а естественная потребность. Человек — существо социальное, он живёт не только внутри себя, но и в связи с другими. И творчество, в том числе, — способ выйти за пределы собственной замкнутости, нащупать контакт, пусть даже в форме письма, направленного в пустоту.

Но самое любопытное — что писать продолжают и те, кого никто не читает. Даже без обратной связи, без признания, без надежды на аудиторию. Это значит, что глубинная причина лежит не в желании показать, а в стремлении обрести. Не продемонстрировать, а сформулировать себя. Через текст человек как бы возвращает себе очертания, находит форму для того, что внутри до этого не имело имени. В этом смысле письмо — не обращение наружу, а способ услышать самого себя. Не показать — а узнать.

И всё же, даже при всей замкнутости этого процесса, остаётся зов. Письмо всегда направлено. Даже если собеседник воображаемый или отложен на будущее, даже если никто не откликнется, жест уже сделан — это приглашение к разговору. Не к спору, не к объяснению, а к соучастию. Пусть слово уходит в тишину — в самом факте его произнесения есть доверие.

Писать — значит поверить в другого. Не потому что он обязательно придёт, а потому что без него текст неполон. Этот жест — как свет в окне: может никто не увидит, но он горит. Не как сигнал, а как свидетельство присутствия. И даже если ответа не будет, акт этот не становится напрасным. Он закрепляет человека в мире, делает его не только наблюдателем, но участником общего пространства, где смысл возникает в самой возможности быть услышанным.

Почему я продолжаю писать? Не ради славы — она недолговечна и чужда внутренней тишине, в которой чаще всего возникает подлинное. Не от скуки — у скуки другие формы, и она редко ведёт к созданию. И даже не потому, что всегда ясно понимаю, что именно хочу сказать. Наоборот — чаще всего садясь за текст, я не знаю, куда он приведёт. Писание становится способом услышать собственную мысль, ещё не оформившуюся, но уже требующую выхода.

Бывает, что первая строка рождается случайно — с жеста, с ритма, с неясного образа. И вдруг начинает раскручиваться внутренняя спираль. Появляется нечто, чего не было, и этот момент — ничто иное как маленькое чудо. Особенно тогда, когда написанное оказывается неожиданным даже для самого себя. Когда читаешь строки и понимаешь: это не просто ты их сложил, это будто бы они нашли тебя. И в этих мгновениях есть то, что невозможно спланировать или повторить.

Иногда проходит много времени, прежде чем текст кого-то коснётся. Он может лежать в тишине годами, быть никем не замеченным, забытым, но потом вдруг — отклик. Незнакомый голос, чужое имя, чужая жизнь, в которой вдруг нашлось место твоим словам. Это не просто радость. Это почти оправдание — всех бессонных часов, всех сомнений, всех попыток прекратить и забыть. Оправдание той тишины, которую когда-то не удалось вытерпеть и которую пришлось заполнить текстом, как единственно возможным ответом.

Писать — не обязанность и не подвиг. Это то, что удерживает в равновесии. Когда всё распадается, когда внутри нет опоры, именно слово помогает удержаться, зафиксировать, понять. И если оно оказалось нужным хотя бы одному другому человеку, значит, всё происходившее имело смысл. Пусть не сразу, не в тот момент, не так, как хотелось. Но — имело.

Творчество нельзя свести ни к профессии, ни к занятию для свободного времени. Оно не подчиняется расписанию, не зависит от внешних условий и не требует разрешения. Это способ быть в мире. Не наблюдать со стороны, не приспосабливаться, не повторять чужое, а действовать изнутри — говорить то, что просится наружу, даже если никто не спрашивает.

В каждом человеке есть что-то, что не хочет оставаться немым. Это может быть неясное ощущение, мысль без формы, воспоминание, которое не даёт покоя, образ, возникший на границе сна и реальности. И всё это требует быть выраженным. Не ради результата, не ради оценки, а потому что молчание — невыносимо. Слишком многое рискует исчезнуть, если не будет сказано, показано, сохранено хотя бы в виде строки, штриха, звука.

Мы творим не потому, что умеем, а потому что не можем иначе. Даже не имея уверенности, не зная, как, — продолжаем. Это движение, которому не нужна финальная точка. Оно не стремится к завершённости, оно живёт в самом процессе. И каждый новый акт — не повторение предыдущего, а попытка заново найти форму для того, что пока не имеет слов.

Когда слово появляется, когда возникает структура — в этом есть сопротивление исчезновению. Нечто зыбкое обретает плотность. И даже если оно снова растворится, хотя бы на мгновение оно было. И это важно. Потому что, творя, человек говорит миру: я здесь. И, может быть, в этом — самое точное, что можно сказать. Чтобы молчание не поглотило всё. Чтобы осталась форма. Чтобы остался след.