Исторический роман об Иване III - 30

Бывший галицкий князь, бывший великий князь московский, нынче же непонятно какой князь милостию Новгорода, Дмитрий молодецки слетел со ступеней своих хором. Затянувшееся сидение на одном месте, в этом постылом Городище, до краёв наполняло его душу едким ожиданием деятельности. Да и тело его, уж слишком отдохнув, требовало выплеснуть хоть куда-то накопившуюся силушку. Для лесной охоты на дикого зверя время раннее – только-только ведь отгуляли Ивана Купалу; соколиную же охоту он не особенно жаловал. Тем глубже князь входил в поиски союзников, отыскивая какую-никакую отдушину хотя бы в выстраивании замысла будущего похода. Нетерпеливее всего шли переговоры с Казимиром. Он и сыну, которого не принял Псков, отправил наказ отправляться в Литву. Не только ведь Новгород пристанище беглых князей да княжат с боярами. Вон, некогда сбежавшиеся в Литву сторонники Василия, принятые там с почётом, после столковались там между собой да выступили обратно, вернув Слепцу Москву. Так и он сам сможет обрести Литвою тугую тетиву, что закинет его на отчий престол.
     — Где Котов? — резко бросил он, оглядывая пространство обширного двора.
     — Да тут где-то был, — лениво ответил боярин Иван Новосельцев, двинувшись к нему на своих кривых ногах всадника. — Опять куда-то послать его хочешь?
     — Ага! — осклабился Дмитрий. — Вчера ж говорили об этом.
     — А-а… Ну, появится, я его к тебе, князь, направлю. Да вон, кажись, он бежит.
     — Нет, — присмотрелся Дмитрий к слишком суетливо, в припрыжку приближающуюся к ним фигуру. — Кузьма то.
     — Что-то случилось, — напрягся Новосельцев; его ладонь мягко двинулась в сторону пояса. Не сразу, но заметив, что его потянуло к оружию, Новосельцев тут же ругнулся и броском опустил ладонь.
     — Там, в Новгороде… в Новгород купцы из фрязей пришли, — запыхавшись, начал докладывать Кузьма. — Говорят… говорят, что Царьград… пал!
     — Чего? — опешил Дмитрий.
     — Взяли стены басурмане. Говорят, император тоже погиб. Он бился на улицах города, говорят, и не смогли потом его отыскать в груде тел. Фрязи так говорят.
     — Господи, спаси и сохрани, — выдохнул Дмитрий, бессильно перекрестившись. Вздрогнул, принялся налагать на себя крест всё размашистее, всё остервенелее, шёпотом сквозь сжатые зубы повторяя и повторяя короткую молитву. 
     — Ну, то было ожидаемо, — буркнул Новосельцев. — Чего ты… так. Всё равно полками они Руси ни разу не помогали. И деньгами тоже, даже наоборот.
     — Что ты понимаешь! — рассердился Дмитрий, одновременно ощущая, впрочем, что не соберутся у него сейчас горестные слова о падении некогда христианского Рима. И вроде ж то Москва его от святой церкви отлучила, не Царьград, а всё ж поди ж ты. — Котова увидишь, пришли ко мне.
     — Видел я его, — вмешался в их разговор Кузьма, всё ещё ошарашенный принесённой им новостью. — На причалах ошивался… А, может, врут фрязи?
     Нахмурившись на него, суетливого, Дмитрий почувствовал, как по телу прошла мелкая холодная дрожь, собравшись где-то у горла лёгкой, но тошнотой, а мысли отяжелели. К брату, юродивому Михаилу, что ли зайти?
     — А к Казимиру, наверное, я сам съезжу, — неожиданно и для самого себя вдруг произнёс Дмитрий. — Есть ещё о чём теперь поговорить, о митрополичьей кафедре.
     — Это дело, — согласился с ним Новосельцев.
     На этом разговор сам собой закончился; то уходя в мысли о предстоящем разговоре с Казимиром, то вопросами да осмотром проверяя ход его хозяйства, Дмитрий обошёл двор. В движении ему всегда лучше думалось.
     — К трапезе кличут, — вмешался в его думы Кузьма, следовавший тенью за ним.
     — Ты всё ещё тут? — удивился Дмитрий. — Я же тебя за Котовым отправил. Одна нога здесь, другая там.
     У накрытого стола он оказался в одиночестве. Теперь даже его верные мужи старались лишний раз не разделять с ним пищу. Хотя многие из них, не задумываясь, закрыли бы его своим телом в бою. Это он точно знал. Оставшись наедине с варёной курицей, он попробовал представить, какие же были на улицах Царьграда сражения, если тело Константина так и не нашли. В шальной юности ему одно время неудержимо мечталось, как  он однажды погибнет в бою, покрытый славой и кровью врагов. Потом начал ходить в походы,  и сладость этих видений наяву отпустила его. Реальность с её скупыми плодами труда и усилий взяла верх, заставив его даже несколько устыдиться незрелости тех образов. Сейчас, когда князь князей и царь царей осуществил его собственную полузабытую мечту, он вдруг иначе посмотрел на неё. Заново почувствовал её щемящую красу, вместе с откуда-то взявшимся сожалением о её недосягаемости для него самого. 
      — Надо всё-таки к Михаилу сходить, — пробормотал он, вставая из-за стола; постарался отогнать навалившуюся на него тяжесть, приписав её излишней сытности обеда.
     Он вышел во двор. Не было ни Котова, ни Кузьмы. Борясь с икотой, он подозвал холопа и велел принести ему попить. Выпил до краёв наполненный ковш и тут же попросил сгонять за добавкой, надеясь залить водой режущее неудобство съеденного. Появился Кузьма; пожимая плечами, доложился, что Котов куда-то запропастился.
     — Пёс с ним, — пробормотал Дмитрий; полведёрка воды, которые он уже одолел, не потушили огонь в его внутренностях. — Повара ко мне.
     Кузьма вздрогнул, всмотрелся в его лицо и рванул в поварскую избу. Обхватив руками живот, Дмитрий согнулся — и тут же попытался выпрямиться, понимая, как этим будет выглядеть для окружающих.
     — Всё хорошо со мной! — крикнул он им. — Пить только принесите.
     Третий ковш воды залетел в него – и тут же вылетел, вместе с остальным содержимым желудка. Дмитрий обрадовался, что теперь ему полегчает.
     — Ещё воды, — подмигнул он перепуганному гридню. — Сейчас всё наладится.
     — Повара нет! — подбежал Кузьма. — А должен быть на месте!
     — Найти его. Все его искать, — скомандовал Дмитрий. Его отвели к стоявшему неподалёку чурбану, усадив на него. — Сейчас полегчает. Сейчас. Сейчас…
     К вечеру отыскали повара. Его, избитого, почти вбросили в покои, где, в окружении лекаря, Кузьмы и жены, лежал Дмитрий. На постель куда осторожнее поместили деревянный коробок.
     — Вон она, отрава. Иван Котов ему передал её. Ищут его уже, — проговорил Новосельцев, грамотно вмазав ногой по повару.
     Лекарь аккуратно раскрыл сосуд, засопев, оглядел уже пустое пространство. Лизнул внутреннюю стенку.
     — Мышьяк. Как я и говорил.
     Софья как стояла, так и упала со стоном на колени рядом с постелью, уронив руки на грудь супруга.
     — Повесить его, — распорядился Дмитрий. — И Котова ко мне.
     Ивана Котова так и не удалось найти. Говаривали потом, что видели его в Низовских землях, бродящим от монастыря к монастырю, замаливающим свой грех. Взвывшего же повара выволокли из покоев, и Дмитрий смог по предсказуемым звукам, доносившемся от того, проследить и опознать все последовавшие события. Вплоть до последнего оборвавшегося вскрика.
     — Пить дай, — устало попросил Дмитрий жену, так и окоченевшую лишней тяжестью на нём. — Живой я ещё, живой…
     Беззвучно зарыдав, она поднялась и подала ему питьё. Его тело почти целиком только и занято было тем, что принимало в себя воду да извергало содержимое желудка, то рвотой, то поносом. На остаток оно ещё болело, резало, сдавливало его внутренности.
     Пошли дни муки, с ненасытной жаждой, резью не принимавшего ничего желудка, противным ощущением нечистоты, несмотря на все старания ухаживавших за ним.  Если бы не маковое молочко, которое по вечерам ему давал лекарь, к этому бы добавилась и изматывающая неспособность уснуть. Выныривая утром из наведённого сна, он не находил вчерашней муки и даже замечал приход сил. Поначалу ещё пытался делиться с лекарем радостью от своего зарождающегося выздоровления, тут же сердясь, что тот ему не верит. Чуть позже, впрочем, он начинал злиться на хмурую правоту лекаря, ибо мука тоже ни разу не забыла проснуться, хоть и с запозданием.
     В один день (это было воскресенье, с его колокольным звоном, возвещающим добрым людям – надо принарядиться и всем вместе, делясь друг с другом привечаниями, пойти на воскресную, самую отрадную, службу) он, вслушиваясь в звуки ликующей жизни за окном, вдруг с бесконечной ясностью осознал, что за каждой его бедой, за каждой потерей – всегда он, тот самый, проклятый Васька-Слепец. Конечно, никто в Городище, да и в Новгороде, даже не сомневался, чья воля направила в него эту смерть. Смерть мучительную, подлую, изгаженную. Но за этой очевидной истиной только ж и ждала его внимания величественная ясность ещё одного простого понимания. Всё ведь отнял у него Слепец. Всё, что дала ему щедрая судьба. И  Галич со Звенигородом как отцовское наследие. И дедову Москву. И мечту погибнуть в славном бою. И верное утешение, которое даёт церковь каждому страждущему – только не ему. И этого – тоже! – лишил его Слепец.
     — П-проклятый!.. Н-нен-навижу!.. — взвыл Дмитрий, расцарапывая ногтями простыню. Его голова металась по подушке, колени загибались, глотка выплёвывала проклятия – удел слабых женщин и бессильных мужей, краешком ума осознавал он, но не мог остановиться.
     Дочь, что-то шившая у его одра, вскочила с перепугу, уронив недочиненную мужнюю рубаху. Её рот кривился рыбьим криком. Молча она кинулась из покоев, столкнувшись на входе с услышавшей шум матерью.
     — Дмитрюшка, что с тобой! — бросилась Софья к нему, и тут же заметалась в поисках чего-то. Через некоторое время у губ Дмитрия оказался ковш с питьем. Тот привычно отхлебнул, признал вкус лекарского снотворного – и   выплюнул, закашлявшись. Меньше всего ему сейчас хотелось забыться во сне. Ненавидеть! – вот что страстно желала его душа. Ненавидеть! Ненавидеть!
     Буря быстро опала в усталость. Он лежал, подрагивая от сполохов затихающих терзаний. Потом, не заметив как, уснул. Когда проснулся, за окном уже сгущались сумерки, в кресле рядом дремала Софья, а под божницей крестился и бил земные поклоны юродивый Михаил.   
     Этот взрыв будто сжёг в нём остаток и без того угасающих сил. К прежним мукам добавились то бившие его судороги, то неспособность даже пошевелиться. Когда приступы уставали сами, отпуская его, к нему неизменно возвращалась та неожиданная ясность, которой он теперь всё видел. Прежде всего то, что его смерть неизбежна. Одно время, выблёвывая кое-как проглоченную пищу, он ещё хорохорился, верил сам и убеждал других. Сейчас буйность надежды сменилась охладелостью отчётливого осознания.
     С такой же ничем не омрачённой внятностью он замечал, как заняты почти все вокруг своими делами, помыслами, тревогами. Они были слишком живыми, слишком далёкими от него, даже когда меняли его постель или участливо стояли, переминаясь с ноги на ногу у входа. Даже если они и плакали о нём самом, то и в этом явственно проглядывали их угрюмые соображения о после. Если бы у него оставалось больше сил, это, несомненно, ранило бы его, понимал он и это.
     Только двое оставались полностью с ним, с его растущей мукой и слабеющими чувствами. Юродивый брат, старец Михаил держал себя точно так же, как и всегда. Мог часами не обращать на него внимания, кладя поклоны под божницей. Если же заговаривал с ним, то  в голосе его, как обычно, звучали и укор, и требовательность, и терпение. Дмитрию как-то уверенно представилось, что видит Михаил в нём всё, до последнего потаённого уголка в его душе. И всегда он, Дмитрий, был наг пред ним, с самой их первой встречи. Ощущение собственной обнажённости почему-то тоже не ранило Дмитрия.
     А вот с Софьей оказалось иначе. Она всегда была высокомерной, даже отстранённой. Но сейчас Софья терзалась только лишь его смертной мукой, его напрасным угасанием, не оставив ни единой тревожной мысли для себя лично. Дмитрий едва замечал, как она подурнела за эти считанные дни, с тихим удивлением любуясь её любовью к нему. Софья уловила, что он предпочитает оставаться с ней, и с тех пор почти не покидала его покоев.
     Из Вильны прилетел сын. Чувствуя уже приближение ухода туда, Дмитрий смог поднять на дыбы собственную волю и только на ней прожил ещё несколько часов, успев и выслушать  сбивчивый рассказ, что Каземир собирается пожаловать его сыну Стародубское удельное княжество, с Рыльском и Путивлем, и почувствовать тень радости, что не останется его Иван ни с чем. Едва ворочая языком, прохрипел завещание: дружина, добыча, позаботиться о матери. Главное же – месть. Он бормотал «месть, месть», лишь бы сын услышал, запомнил. Пока не почувствовал, что у него сил больше нет, что его затягивает в себя усталость, затягивает, затягивает… И он позволил себе, наконец, уйти в неё.
    
      
     Начало http://proza.ru/2025/03/07/466