Опалённое детство

 

         Шёл второй год войны. Полуденное солнце нещадно палило колхозные поля и весенние всходы пшеницы торчали как заморыши в потрескавшейся Казахстанской степи. Уже месяц на землю не падала ни одна капля дождя, а редкие облака, показывающиеся на горизонте, исчезали, так и не набрав силу. Пара тощих быков медленно тянули телегу с прошлогодней соломой. Быки были старые с натёртыми язвами на шее от изношенного ярма. Телега была загружена наполовину, чтобы не мучить и без того обессиленных животных. Благо, что степи Казахстана такие ровные. Глазу не за что зацепиться, нет крутых подъёмов, иначе быки попросту встали бы и не сдвинулись с места. Пятнадцатилетний парнишка Митька лежал в телеге на соломе с полузакрытыми глазами готовый вот-вот задремать от нестерпимого зноя и голода. Но слепни не давали ему уснуть, пытаясь впить своё жало. Ветхая льняная рубашонка прикрывала худое тело от палящих лучей, а короткие сатиновые штаны едва закрывали колени. На ногах была одета  простая грубая обувка, сшитая из сыромятной кожи с подвязками. Чёрный вьющийся чуб, как у природных казаков, упал на лоб и прилип от выступившего пота. Несмотря на свои пятнадцать лет, Митька был ростом чуть больше метр сорок. Голод, который выпал на его долю и на долю его семьи, сделал своё дело, Митька совсем не рос. В тридцать седьмом ему было десять лет, когда морозной декабрьской ночью в двери их дома громко постучали. Отец Митьки, поселковый атаман кокпектинского казачества Владимир Чемысов, вскочил с кровати, зажёг лампу, подошёл к двери и спросил:
- Кто там?
- Открывай, шкура!
В дверь начали колотить ногами и кулаками готовые разнести всё в клочья.
Отец открыл дверь и в избу ввалились четверо незнакомых мужиков, двое из них были в кожанке с пистолетами. Резкий запах водки ударил в нос.
- Чемысов ты будешь?
- Да.
- Собирайся, сука!
- Что случилось, куда собираться?
- Там узнаешь!
Четверо ребятишек прижались к матери, которая держала на руках ещё восьмимесячную дочку. Дети испуганно смотрели на вошедших, готовые вот-вот расплакаться. Отец оделся и его грубо вытолкали за двери.
- Володя...а! - закричала в истерике мать, прижимая маленькую Тамару.
- Прощай, Аннушка! - успел крикнуть отец.
Во дворе его начали избивать кулаками и ногами, а когда он упал, подняли и закинули в сани. Митька выскочил во двор и кинулся к отцу, но мужик в кожанке схватил его за шею и отшвырнул в сторону.
- Пшёл прочь вражий выродок! - выругался он. - Всё ваше отродье под корень стребим!
От бессилия, что-либо сделать, Митька заплакал, лёжа в снегу. Он не чувствовал мороза и смотрел, как мужики завалились в сани и сытые, откормленные лошади, храпя, рысью рванулись с места. Что потом случилось с отцом никто не знал. В селе шушукались, что Володька Чемысов, их казачий атаман, враг народа и его расстреляют. Два года о нём ничего не было слышно, а в тридцать девятом пришла бумага, что Владимир Дмитриевич Чемысов умер от воспаления лёгких. Но это была ложь. Очевидцы потом рассказывали, что его зверски убили, когда везли в Семипалатинск из районного центра. Вместо лица было кровавое месиво и ни одного целого зуба. С момента ареста отца Митька всё ждал, что тот вернётся, что это какая-то ошибка. Ведь отец был предан Советской власти ещё с начала её зарождения, когда верхом скакал по сёлам и сообщал радостную весть, что большевики свергли временное правительство и взяли власть в свои руки. Он был ярый сторонник Советской власти, активист, участвовал в раскулачивании, за что его избрали казачьим атаманом. Но были у него не только верные друзья казаки, но и враги, по доносу которых его арестовали. С тех пор Митька стал главным мужчиной в семье несмотря на свой детский возраст.
           До колхозного скотного двора оставалось ещё полпути и Митька уснул в телеге на соломе, вытянув худые ноги. Он уже не обращал внимания на мух, которые садились ему на лицо. Быки остановились и стояли, понурив головы. Лучи палящего солнца грели так, что высушили сыромятную кожу на ногах и Митька не сразу понял от чего ноги нестерпимо ныли. Он вскинул глаза и посмотрел на опухшие щиколотки. Сыромятная кожа вонзилась в тело так, что обувку невозможно было снять. Митька сморщился от боли и попытался её стянуть, но она сидели крепко. Оставалось одно, размочить сыромятную кожу в воде, но воды, как назло, не было с собой ни капли. Он вспомнил, что в полукилометре был овраг с крохотным ручейком, и начал стегать прутом измученных быков. Те недовольно замычали, но ускорили шаг. Минут через десять показался ручей и Митька, хромая на обе ноги, засеменил к воде. Минут пятнадцать он отмачивал ступни в прохладной воде, пока, наконец, сыромятная кожа разбухла. На ноги было жалко смотреть, синяки покрывали кожу, но боль утихла. Митька напоил быков и поехал дальше.
             Колхозный скотный двор был, что называется, одно название. Полтора десятка худых коров стояли под навесом, прячась от жары и мух, и два десятка таких же овец были в кошаре, сложенной из камня, скреплённого глиняно-соломенным раствором. Кошара была старая, построенная ещё до войны, когда хозяйство процветало и было богатым. Но с началом войны почти всех коров и овец сдали на мясо фронту. Каждый месяц из района приходило распоряжение о сдаче мяса и в скором времени колхоз должен был остаться без животины. Митька подъехал к скотному двору, открыл ворота, и быки медленно затащили телегу к маленькому стожку. Скотник Пантелей, лет сорока, сидел на чурбаке и дымил цигарку, свёрнутую из клочка старой газеты. Медаль “ За отвагу” висела на его гимнастёрке, потёртый кожаный ремень на поясе перехватывал и удерживал деревянный протез ноги. Полинялая пилотка лежала на плече и капли пота выступили на изрезанном морщинами лбу.
- А, Митрий, что-то ты сегодня припозднился, да и соломы мало привёз, - сказал Пантелей и кашлянул от едкого самосада.
- Вздремнул маненько, да и быки больно отощали не хотят идти, ядри их в коромысло.
Митька присел рядом и попросил закурить.
- Бери, жалко, что ли, токма не затягивайся шибко, крепок больно табак.
Митька скрутил козью ножку, затянулся, и чуть не задохнулся. Слёзы выступили на глазах, он прокашлялся, но цигарку не бросил.
- Дядь Пантелей, у тебя пожевать есть чего? Жрать так хочется аж сосёт.
Пантелей достал из кармана кусок жмыха, отломил половину и подал Митьке.
- На вот, пожуй, боле нет ничего, сам знаешь.
Митька вздохнул, откусил жмых и стал медленно жевать, потом затянулся и выпустил дым из носа.
- Ну, что полегчало?
- Маленько прибило, а то совсем невтерпёж.
- Ладно, ты посиди, а я пойду солому скирдовать.
Пантелей встал, взял вилы и заковылял к телеге.
             Солнце склонилось к горизонту и зной понемногу начал отступать. Рабочий день закончился и Митька шёл по просёлочной дороге домой. Местами ноги утопали в глубокой пыли, она клубами поднималась и медленно оседала мягким ковром на дорогу. Уже смеркалось, когда Митька уставший добрался до дома. В окнах было темно, мать не зажигала лампу, экономя керосин. Младшие ребятишки уже спали, Митька снял обувку, умылся и сел за стол ужинать. Мать положила в чашку три небольшие картофелины и маленький кусочек чёрного ржаного хлеба.
- Ешь, Митя, мы уже поужинали, - ласково сказала она.
Митька понимал, что мать говорит не правду. Она всегда оставляла ему больше из скудного рациона потому, что он был единственный работник в доме. Он, не торопясь, съел хлеб и одну картофелину.
- Не хочется больше, мама, мы с Пантелеем обедали, - соврал Митька.
Мать всё понимала, она погладила сына по голове и вздохнула.
- Сегодня председатель сказал, что возьмёт меня на работу в пекарню, тётя Клава тяжело заболела и, наверное, уже не сможет работать.
Митька кивнул, на душе у него стало легче, прокормить семью из четырёх человек он не мог. Старшего брата Михаила забрали на фронт, а сестра Зоя уехала в Семипалатинск и там работала на станции переливания крови в военном госпитале, но никто из них помогать не мог. От постоянного недоедания ребятишки и Митя пухли с голоду, тело было отёчным, а животы раздувало. Особенно трудно приходилось в конце зимы и весной, когда скудные запасы истощались и порой совсем нечего было есть. В ноябре сорок четвёртого Митьке исполнилось семнадцать и из военкомата пришла повестка на фронт. Мать долго плакала, из семьи забирали единственного мужчину, работника и кормильца. Но ничего не поделаешь, на фронт призывали подчистую всю молодёжь, потери были ужасные, похоронки приходили одна за другой.  Она собрала сына в дорогу как могла. Положила в вещмешок краюху хлеба, завёрнутую в чистую тряпицу, теплые вещи, что нашлись в доме ещё от отца и вышла проводить сына на улицу. Возле правления колхоза собралась кучка призывников, уходящих на фронт, провожающие старики и бабы. Старший лейтенант, перетянутый ремнями, громко скомандовал построиться, и колонна, молча, двинулась по первому ноябрьскому снегу.
Всех новобранцев доставили на призывной пункт для прохождения медкомиссии. Их раздели догола и по росту построили в коридоре.  Кто-то после комиссии выходил из кабинета и радостно всех оповещал:
- Направили на курсы младших командиров в танкисты.
Другие, выходили не очень довольные и говорили:
- А меня в пехоту.
Митька зашёл последний. За длинным столом сидели несколько военврачей в белых халатах.
- Что за детский сад! - громко возмутился майор медслужбы.
- Ты кто такой, как фамилия?!
- Чемысов.
- Как попал сюда?
- Мне повестку прислали.
Майор посмотрел в свои бумаги, покачал головой, потом перевёл взгляд на Митьку. Тот стоял, опустив худые руки. На впалой груди можно было сосчитать все рёбра.
- Встань на весы.
Медсестра посмотрела на стрелку и объявила:
- Тридцать девять килограммов.
За столом молча переглянулись, замерили рост, метр сорок девять.
 Майор всякое повидал на своём веку, но такого заморённого призывника встретил впервые. Рост и вес не соответствовали призывному.
- Всё ясно, не годен, - сказал он и отложил его личное дело в сторону.
На попутке Митька вернулся в родное село через два дня после того, как ушёл со всеми на призывной пункт. Мать в испуге всплеснула руками, увидев вошедшего в избу сына.
- Митя, ты что сбежал?
- Нет, мама, меня не взяли, говорят, что мал ростом.
Мать тихонько заплакала, утирая краем платка слезы, и прижала к груди голову сына.
         Митька работал в колхозе до окончания войны. Эта радостная весть свалилась как снег на голову. В селе сломалось радио и уже две недели его не могли починить. Никто не знал, что происходило на фронте и только одиннадцатого мая сорок пятого года в село прискакал верховой. Он нёсся на лошади и кричал во всё горло, что война окончилась. Старики, бабы и дети сбежались к правлению колхоза. Верховой слез с лошади и ещё раз радостно объявил, что Германия капитулировала и мы победили. Громкие крики “Ура...а”, слёзы, объятия всё смешалось, кто-то притащил гармошку и весело заиграл плясовую. Бабы пустились в пляс, ребятня прыгали от радости, а старики, не стесняясь, плакали. Митька в это время работал в поле, пахал на быках землю, и вдруг увидел, что к нему со всех ног несётся младшая сестра Оленька. Запыхавшись, она остановилась и сходу выпалила:
- Митя, конец войне! Там... верховой ...из района...
Митька медленно опустился на свежевспаханную полосу и закрыл лицо руками. Нет, он не плакал. Перед глазами пронеслись тяжелейшие годы войны, разруха, голод и холод. Но самое обидное и страшное было клеймо сына врага народа. Митька достал самосад, свернул цигарку и закурил.
-  Оля, ты сегодня была в школе?
- Нет, Митя не хочу я ходить в эту школу, делать мне там нечего.
Митька сам окончил только четыре класса начальной школы и не хотел, чтобы младшая сестра росла неучем.
- Завтра же отведу тебя в школу сам, и попробуй только сбежать, выпорю ремнём, - пригрозил он и сурово посмотрел на сестру.
Та съёжилась от этого взгляда, повернулась и дала стрекоча. Митька сдержал своё слово, на следующий день рано утром он потащил Ольгу за руку в школу. Она упиралась и кричала, что всё равно сбежит, как только Митя уйдёт. Он отвесил ей пинка под зад и продолжал тащить за собой. Как бы Митька ни старался Ольга не захотела учиться и окончила только два класса.
         Мало по малу жизнь после войны стала налаживаться. Возвращались с войны односельчане, но многие погибли или вернулись калеками. В начале пятидесятых годов Дмитрий переехал с матерью и сестрой Тамарой на строительство ГЭС и поселился в деревянном бараке в “Комсомольском посёлке”. Он буквально влюбился в величавую реку Иртыш и стал заядлым рыбаком. В реке можно было поймать нельму, тайменя и даже стерлядь. Рыбы было столько, что никто не следил за её выловом, хватало всем. Продовольственные карточки к тому времени отменили и можно было свободно купить хлеб, подсолнечное масло, селёдку. От хлебного питания досыта, Дмитрий стал быстро расти, и вырос до метра восемидесяти трёх сантиметров. Мать радостно смотрела на него и с гордостью говорила:
- Митя, какой же ты стал большой, копия отца.
Дмитрий только улыбался на это и хмурил брови. Тяжёлые годы войны закалили его. Он стал требовательным, даже жёстким по характеру, хорошо управлялся с любой работой и его заметили. Назначили мастером столяров и плотников. От природы Дмитрий хорошо управлялся с деревом. Сам изготовил для дома шкаф, буфет, стол и стулья. Для семьи его столярные способности были просто находкой. Ведь купить мебель после войны было почти невозможно и очень дорого. Мать нисколько не удивлялась, как он ловко работает с мебелью. Ведь его дед был столяром-краснодеревщиком и эти способности передались Дмитрию. Работа руководителя требовала знаний, и Дмитрий пошёл учиться в школу рабочей молодёжи. Днём работал, а вечерами учился и по-прежнему был единственным кормильцем в семье. Сестра Тамара уже заканчивала среднюю школу и хотела стать врачом. Дмитрий одобрил её выбор и сказал, что поможет материально пока она будет учиться в институте. Как-то сестра спросила:
- Митя, почему ты не женишься? Столько девчонок красивых на стройке. Неужели тебе никто не нравится?
Дмитрий почесал затылок, подумал, но ответил не сразу.
- Есть одна девушка, ох и красивая же. Все парни на неё засматриваются.
- Так чего же не пригласишь её к нам познакомиться? Тебе давно уж надо иметь свою семью.
- В институт поступишь, тогда посмотрим.
- Гляди, как бы не увели её у тебя.
- Мала ты ещё учить меня.
Тамара не обиделась потому, как Дмитрий был у неё вместо отца, и она слушалась его беспрекословно. Однако в следующее воскресенье утром он сказал матери приготовить праздничный обед потому, что будут гости.
- Кто такие, Митя? - с интересом спросила она.
- Пока секрет, но думаю тебе понравится.
Мать наварила борща на косточке, сделала винегрет, порезала селёдку, сверху колечками положила лук и залила подсолнечным маслом. Также на стол поставила бутылку портвейна, купленную Дмитрием накануне, и стала ждать. Тамара догадывалась, что за гость будет у них сегодня, но вида не подавала. Ровно к обеду пришёл Дмитрий и с ним молоденькая девушка лет двадцати в простом ситцевом платье, белых носочках и туфельках на невысоком каблучке.
- Познакомьтесь, это Ася, - сказал он и потянул девушку за руку из-за своей спины.
- Анна Александровна, можно просто тётя Аня, - мать протянула свою сухонькую руку.
- А, я Тамара, - она встала со стула, протянула руку и внимательно посмотрела на Асю.
Митя был прав, Ася действительно была очень красива. Чёрные брови изгибались ровной дугой, прямой тонкий нос, русые вьющиеся волосы, ниспадающие на плечи и серые выразительные глаза. Открытая улыбка притягивала и располагала. Это была поистине естественная природная красота. Так Ася вошла в семью Дмитрия Чемысова. Никакой свадьбы не было, они просто расписались в поселковом совете и отметили торжество в узком семейном кругу. Как и раньше, не хватало денег, но молодожёны были счастливы. Главное есть угол, где можно жить, хотя все жили в одной комнате. Через год Тамара окончила школу, и встал вопрос поступления в медицинский институт. Но это оказалось не так-то просто, и не потому, что не позволяли оценки аттестата. С этим как раз всё было в порядке. Клеймо врага народа до сих пор висело и закрывало доступ в любой институт. Дмитрия по этой же причине не принимали в партию. Помогла старшая сестра Зоя. Она написала письмо с просьбой пересмотреть дело отца и в декабре пятьдесят восьмого года Семипалатинский областной суд оправдал Чемысова Владимира Дмитриевича за недостаточностью состава преступления. Печать врага народа была снята.