В поисках вдохновения

     Капризница Муза, казалось, вовсе позабыла о поэте Анатоле Одуванчикове  и   нещадно изменяла ему с другими лириками и прочими творцами прекрасного. Объятый  непроницаемой тучей безмерной  кручины Анатоль, впиваясь  пальцами в буйные  вихры  огненно-рыжей  шевелюры, убивался  над скудеющими  день ото дня запасами вдохновения и всячески пытался их пополнить: посылал заявки на  министерский грант   в Союз литераторов,  курсировал с Галочкой  Тумбочкиной  по   галереям  и  театрам, даже  от  отчаяния выкушивал батареи бутылок шипучего «Мондоро»  – всё  было тщетно и  бесплодно…  Муза   подвергла   его  решительному   забвению.  И тогда духовно обессиливший лирик для пополнения опустевших ларцов вдохновения решил наведаться на свою очень малую и забытую всеми, от господа бога до краевой администрации, родину – в Колдобиху.

   Колдобиха восторженно распростёрла свои объятья перед выдающимся уроженцем.  Поэта встречали хлебом, солью, самогоном, салом и ватрушками тётки Анны.

   –  Толька! Сено-солома! Я так  рад  тебя видеть! – Тракторист  Федька  тряс за  плечи  худого   и   хмурого   лирика,  перепачкав   мазутом   его   узенький,  словно  сшитый   для  второклассника  пиджачок. – Ты  бы  хоть  нам,  сено-солома,  своих  книжек  привёз!   Мы  б   их,   знаешь,   как   читали!
   – Я переживаю чувственный кризис, – мрачно ответствовал кудлатый Анатоль. – У меня   сейчас такой  период: всё, что я  создал  раньше,  мне  не  нравится. Был  бы  я  Гоголь, сжёг  бы  всё к  едрене фене… Но – нет, я  не  Гоголь,  я  другой,  как  говаривали  великие.
   –  Тю-ю! – присвистнул   тракторист. – К  чему   жечь!  И   у   меня   такое    бывает. Вспашешь, глянешь, сено-солома, и  ужаснёсся. А потом  жахнешь пару стаканчиков первачка, и всё мне, сено-солома,  мило,  всё  любо.
   –  А  сочини  про  нас  с  кумом  басню! – радостно  предложил  кум  Палыч,  кивнув на кума Саныча. – Вот  про  то, как он на  мотоцикле  в силосную  яму  свалился. Я тебе даже рифмы  подскажу: «кум – шум»,  «разгон – самогон»!  Хорошо?
   –  Не пишется, братцы! Вдохновения нет!.. – слёзно молвил Одуванчиков. – Не  творится и не сочиняется!..
   –  Так мы  тебя вдохновим  на сочинения! – радостно воскликнул скотник  Ермилыч. – Ты тут урифмуешься по уши! Накрывай, мужики, под берёзами!..

   И сей же миг вся Колдобиха пришла в бурливое  кипение. К застолью производились вёдра  винегрета, во  дворах  под  безжалостными  топорами  гибли  куры,  из секретных закромов  извлекались драгоценные  наливки   и   настойки.  К вечеру вся шумливая популяция деревни  сконцентрировалась за бесконечным  столом в ограде закрытой на каникулы  школы. 
 
   –   Михалыч,  до  краёв,  до  краёв! – пробивалось  сквозь  громкое  сплетение  голосов.
   –   Стёпка,   подкроши   огурчиков!
   –   Саданём    за   поэзию,   братцы!
   –  А ты, Толька,  всё  же  про нас  с  кумом  сочини. Я  тебе  вот  тут   на  листке  даже  рифмы записал. – Кум Палыч протянул поэту  над  окрошкой  пожелтевший  тетрадный    листок. – Вот, слушай: «петух – пастух», «колхоз  – навоз», «мотыга – ханыга»,   «старуха…»
   –  Дура, – угрюмо  продолжил  дед  Митя,  хрустевший  огурцами  по  соседству  с  кумом  Палычем.
   –   Так   не   в   рифму    же? – удивился  кум.
   –   Зато   правда! – категорично   молвил  старик.
   –   А давайте каку-нить песню споём!
   –   Каку?
   –   Ну,каку-нить таку…  про калину!..

   Спели  про  калину, про  малину  и  назюзюкались  так, что наш  горемычный  поэт  утратил  не  только последние  способности  к стихосложению, но  и  дар  речи  в целом.  Его,  мычащего  и  трагически  рыдающего, уволокли  в  избу деда  Тимофея,  где  он  два   дня  икал  в трёхстопном  ямбе  и  умоляюще  просил  рассолу.

   Когда в бездыханное тело лирика, наконец, вернулась его творческая душа, к Одуванчикову  пожаловал  тракторист  Федька.
   –   Ну что, сено-солома,  сочиняется? – участливо поинтересовался он у поэта.
   –   Голова  трещит… –  пожаловался   стихотворец.
   –   А-а, это  от  первачка  Антоныча. Это всегда так. У него  дурной  какой-то  первачок.   Нет,  а  поэзия-то   сочиняется?
   –  Толчка  нет, – молвил  Анатоль. – Мне б сюжетец какой-нибудь из жизни, для разгона чувств.
   –  Будет  тебе  и толчок, и сюжетец! Такой  разгон  дадим  твоим  чувствам! Одевайся, пойдём на ферму. Там, сено-солома, щас ветфельдшер Колька коровам   прививки ставить  будет. Тебе чувств на  шесть  томов  хватит! Если  б  ты,  сено-солома, увидал, как он Зинкиного  борова  клизмил, то вторую «Войну  и  мир» сочинил бы. Клянусь!

   На ферме, действительно,происходило фееричное действо,внешне напоминающее  грубый суррогат корриды. По ограде перед угрюмым пригоном  носились взъерошенный и запыхавшийся ветфельдшер Колька в свински грязном распахнутом халате и   озверело-перепуганный бык с дикими  глазами. Кто из них кого прививал, разобрать    было невозможно, ибо вначале Колька  гнался  за  быком,  выставив вперёд  руку  с   жутким  шприцем, затем бык  устремлялся за Колькой, переведя рога  в  наступательное   положение. Бравый тракторист, задорно улыбаясь, подвёл  боязливо   озирающегося  властителя рифм   к   жердочкам   изгороди.

   – Вот, сено-солома, тебе и сюжетец.  Ишь чё происходит: это щас Колька  пытается  отвратить всякую хворь  от быка  Борьки.  А  Борька,  он  дураковатый,  ишь как,  сено-солома,  медицину  не  приемлет,  как  роги  свои  выставил,  того и гляди, в Кольке  не предусмотренную   инструкцией  дырку  проделает. Интересно,  кто  ж  кого?

   Ответ на Федькин вопрос последовал незамедлительно. Отвергающий  медицинские   вмешательства бык Борька, настигнув взлохмаченного ветфельдшера, так  поддел его   рогатым лбом, что тот, изобразив  в  полёте  акробатическую  комбинацию,  кувыркнулся в воздухе и низвергся  на  жерди  изгороди,  сокрушив  хлипкое  прясло. Разгневанному быку, очевидно, было мало  таких  результатов, и он,  желая  окончательно  разгромить  врага,  вынесся  за  вскочившим  Колькой на улицу. Тут на  его  прицел попали  и   обомлевшие  от  страха  зрители:  тракторист  с  поэтом.

   –   Сено-солома,   надо   драпать! – подсказал  лирику   умудрённый  опытом   сельской   жизни  Федька  и  пустился   по   пыли   наутёк.

   Оказалось, что бык Борька был настолько невежественен, что абсолютно не отличал  ветеринарных  работников   от   служителей   Муз,  и   сей   же   миг   пошёл   в   атаку   на  Одуванчикова. Грозно  устремлённые  бычьи  рога  всем  своим  видом  говорили  поэту,   что  обещанные   ему   толчок   и   разгон  чувств   произойдут  в   ближайшие   мгновения. Наш  бедолага-лирик,   хоть   и   был   чрезвычайно    далёк  от   физкультуры  и  спорта,  ринулся   прочь  на   безумной  скорости,   будто  вознамерился  своим   кроссом  затмить  успехи кенийских бегунов. Он уже почти догнал стартовавшего на три секунды ранее  Федьку, как  ощутил  своей  задней  полусферой, что  неизъяснимая  сила  подцепила  его   за то  самое  место, где спина плавно перетекает в менее благородную часть, и  подбросила в небеса. Стихотворец воспарил над Колдобихой, извергнув в атмосферу   весьма  непоэтичные  залпы.  В  своей   памяти  он  не  мог   восстановить  тех   секунд,  в   которые  он  самым  непостижимым образом оказался  на  «коньке» избы  деда  Тимофея.  На  той  же  крыше  сидел  и  тракторист  Федька. Он  шумно,  по-пароходному  пыхтел   и  с  ужасом   вращал  остекленевшими   очами.

   –  Я тебе,  сено-солома,  даже  стих сочинил по пути: «Борька-бык – всем  нам  кердык…» –  пропыхтел   ошалевший   Федька.

   На   следующий    день,   когда   тракторист   заглянул    к   Одуванчикову,   поэт,  горестно вздыхая, хромал по комнате  и  прикладывал  капустный  лист  к  пострадавшей,   самой  непоэтичной   части   своего   творческого   организма.
   –   Ну   как,  сработал,  сено-солома,   вчерашний   толчок? – с  максимумом   участия   в  голосе   вопросил   Федька. – Вдохновило?
   –   Отнюдь нет… –  драматично   изрёк   лирик. – Не   идут  стихи…
   –  Слушай,  Толька,  это  тебя  как  пить  дать  изурочили! Вот  у  нас  такое  же  в   точности  было. У  бабки  Марьи  цыгане  изурочили  корову  Майку. Так  она  доиться   перестала!  У  Максимыча  всех  свиней  сглазили – никак  опорос  не  шёл. Мож,  и  тебя   они  изурочили,  раз  у  тебя  стихов  не   выходит?  А?
   –   Да   какие   цыгане!..
   –   Так,   мож,   у   тебя  завистники   есть? – предположил   тракторист.

   Тут глаза поэта вспыхнули двумя неугасимыми огнями, он  выпрямился,  уронив   на пол капустный лист,и, вскинув к потолку руку,прогромыхал на всю   избу:
   –  Завистников у меня армии! Тысячи  злопыхателей-графоманов  завидовали  былым   успехам  Анатоля   Одуванчикова!  Помню,   когда   нас  награждали  у  губернатора, я поднимался  на  сцену, явственно  ощущая  испепеляющие  взоры  завистников,которые жгли мне спину, как  неистребимый пламень злобы. – Лирик  кряхтя  нагнулся и  поднял с пола  упавший  капустный  лист, по  всей   видимости,  желая приложить его к тому обожжённому  пламенем  злобы  месту  на  спине. – И я, такой   молодой, красивый и, как известно, талантливый, под их злобными взглядами  не  устоял  и  упал со сцены. Это было архитрагично! Я тогда сломал три ребра. Даже  есть  справка  из  травмпункта. Она – горестное   подтверждение всем козням моих злопыхателей.
   –   Да-а,  сено-солома,   дела… – задумчиво   почесался   Федька. –  Тогда   тебе   надо   к   бабке  Ефремовне  идти. Она  у  нас  всех  от  сглазу  и  порчи  лечит. Максимычевых   свинюшек так исцелила, что, сено-солома,  попёр  безудержный  опорос. Дашкиного  Никитку  лечила от заикания. Пойдём  к  Ефремовне!

   Бабка Ефремовна внешне напоминала безбожно ожиревшую Ягу с крючковатым  носом и осквернённым бельмом левым оком. Она, не прерываясь ни на  миг,  потребляла   доморощенный подсолнечник, отчего её синюшные губы,  бородавчатый  подбородок,   складчатая шея и перекаты громадной утробы были сплошь усыпаны прилипшей    шелухой. Подтверждал её тесное сотрудничество  с  потусторонним  миром громадный чёрный  котяра, который  устремив  в небеса  хвост и  сощурив  из чувства  солидарности хозяйке  левый  зелёный глаз, заискивающе тёрся об отёчные ноги Ефремовны, обутые в ветхие калоши.
   – Здорово, Ефремовна! – с порога гаркнул Федька, втаскивая  в избу сельской   колдуньи хромающего повелителя  рифм. – Тут, сено-солома, видать, без тебя  никак. Надо исцелить земляка, у него, понимаешь, стихи никак не сочиняются,  завистники так изурочили, что он аж три ребра прихряпал.
   –   З-здрась-сьте… – кивнул   таинственной   старухе   испуганно   хлопающий  глазами служитель Муз и покосился на битумно-чёрного котяру.

    Ефремовна усадила  нашего поэта на табуретку у печки, а сама занялась какими-то шумными  поисками  в  допотопном  буфете.  Она  извлекала  на  свет  разные  пузырьки и скляночки, заполненные зелёными, фиолетовыми  и  чёрными  жидкостями, откупоривала их, нюхала, а то и пробовала на вкус, по-старушечьи  чмокая синюшными губами.

   – Фёдор! – шёпотом позвал тракториста замерший на табуретке лирик. – А  чего она  там  ищет? 
   –   Видать,  своё   фирменное   зелье.
   –   Чего?!
   –  Фирменное зелье. Она, сено-солома, его Максимычу тоже  давала, чтоб свинюшек излечить. То был настой  из  хвостов  сверчков  и  усов  дроздов. Ну, или  наоборот,  я уж  не  помню.

   Тем временем старуха отыскала объёмную бутыль с ядовито-зелёной влагой,  набулькала  из  неё в ведёрную  кружку  и, вооружившись увесистым  поленом, двинулась  к  притихшему  на  табуретке   поэту.

    Анатоль  поглядел  на тракториста исполненным тоски взором и  шумно  проглотил   слюну.

    Бабка Ефремовна заняла за спиной властителя рифм исходную для чародейств позицию и подняла над его огненной шевелюрой полено и  кружку с зельем. За плечами трясущегося стихотворца раздалось зловещее бормотание.

   – …Реки текучие…  леса  дремучие… – доносилось  до  ушей  вибрирующего  от  жути  лирика. – …Вода-матушка…  Огонь-батюшка…

   Вдруг  старуха плеснула на рыжие вихры Одуванчикова из своей кружки, и содрогающийся поэт ощутил, как мерзкая жижа противными и зловонными струйками   поползла по его челу, бровям и затылку.
 
   Тракторист Федька с животным ужасом  взирал на творящееся в метре от него   колдовство и, желая усилить целебный эффект заклинания  тоже  повторял  долетающие до него бабкины слова.

   –   …Жук-жучище… – бормотала  Ефремовна.
   –   Жучище… – вторил  Федька.
   –   …Червь-червище…
   –   Червище…   
   –   …Сестрица сыра земля…
   –   З-земля  п-пухом… – не расслышав исходного варианта, изрёк тракторист.
   –   …И тётка осина! – грозным шёпотом прошипела колдунья и, опрокинув всю  кружку с мерзкой влагой на вихры лирика, шарахнула Анатоля своим поленом по темечку.
   –  Аминь! – зажмурившись,  вскричал  Федька  и  судорожно  закрестился.
 
   Неведомо, сколь сильный целебный эффект оказало сие чародейство на   изуроченную душу творца прекрасного, но его горемычное тело, исторгнув трагичное  «Ах!», тяжеленным мешком свалилось на домотканый половичок, смертельно перепугав   чёрного котяру и опрокинув  табуретку.

   На место его постоя, в избу деда Тимофея,Одуванчикова приволокли кумовья  Палыч и Саныч. Следом за ними брёл Федька с очумевшим взором и бормотал о   жучищах и червищах. Нашему  многострадальному лирику сейчас явно было не до   ямбов и хореев…

    Через два дня вся Колдобиха провожала  своего выдающегося земляка. Вновь  ели винегреты и окрошку, пили настойки и наливки,  горланили  про  калину  и  малину. Затем  хромающего и  икающего  Анатоля с  дёргающимся глазом запихнули  в такси  и, пожелав ему в пути безмерного счастья, долго махали  вслед помчавшемуся автомобилю кепками и платочками. 
   –  А что, если он возьмёт и напишет про нас с тобой басню? – сказал кум  Палыч куму Санычу. – Я ему листок с рифмами в карман сунул,поди, не потеряет по  дороге.
   –  Напи-ишет, куды он денется! – уверил кум Палыч. – Не зря ж он к нам, в  Колдобиху  за вдохновением приезжал…

         
10  февраля  2024 г.,
г. Барнаул.