Бабушка наша

Вода в родительском колодце никогда не была холодной. В ней как-то всегда по-особому плескалось и пелось. Песня была повсюду. Мы ловили её в пригоршни и разбрызгивали по свету, яркому, солнечному, и казалось: ни тени, ни мрака нет:
Вьюн над водой,
Ой, вьюн над водой,
Ой, вьюн над водой расстилается.
Жених у ворот,
 Ой, жених у ворот,
Ой, жених у ворот дожидается…
Вместе с водой песня заплетала садовые растения и сорняки в сказочные узоры, давая простор фантазии. Когда родители были на работе, а бабушка занята хозяйством, мы с сестрой любили заглядывать в колодец, без особых усилий создавая воображением из искрящейся водной мишуры бело-синих ангелов, прильнувших с внутренней стороны колодезного тоннеля к радужной водяной плёнке. Они казались нам радушными и одновременно строгими, как бы оберегающими самой своей сутью неведомую нам пока истину: всему своё время.

Наша бабушка собиралась умирать дважды. И каждый раз это было её решение. В первый раз она так и сказала своей невестке, нашей маме: «Хватит мне жить. Умирать пора». Но «неисповедимы пути господни, которыми Он ведёт нас к спасению»,- услышали мы от неё, когда незнакомый дальний родственник могучими руками бросил последнюю лопату земли на могилу нашей мамы.
Потом ещё год бабушка нам, двадцатилетним сироткам, вытирала слёзы, а после поминок вдруг строго запретила плакать, напугав тем, что так мы утопим на том свете свою мать в слезах: «Вы что, бестолковые, Богу показываете? Что она вам мать плохая была? А как, раз вы без неё не можете?»
«Вот для чего родители нужны? – наставляла она нас в другой раз, когда мы белили стены в её комнате, - чтобы научить деток жить без отца с матерью. Вот и порадуйте свою мать, наладьте свою жизнь. Хватит плакать, пора свадьбы играть».
Так мы и сделали. А как осчастливили дальних и ближних красавцев, бабушка во второй раз слегла: «Ну, кажись, все дела переделала, пора и мне на покой!» Мы вызвали батюшку. После исповеди и причащения она как бы заснула. Нам с сестрой, рыдающим в соседней комнате, просветлённый батюшка тихо сказал:
- Такие бабушки несли веру в самые трудные годы.
- Ага, в войну… Сталина не боялись… - трясли мы подвязанными в платки головами.
- Да и в семидесятые, когда совсем воздуха не было… - и добавил почти радостно:
- Редко кому Бог даёт счастье умереть сразу после покаянной молитвы!
Но мы заорали так исступлённо, что бабушка и на этот раз осталась.

- Ладно, кады, готовьтесь, погожу чуток, но чтоб в другой раз дали мне отойти с миром! Не рвите меня, не держите на этом свете. Хватит, пожила я, помучилась, - ворчала она, оправившись.
- Что уж, только всё и мучилась? – не верили мы.
- А то чо ж ещё? – разглаживала она корявыми пальцами линии на ладонях.
- И счастлива не была?
- Эт када ещё?
- Ну, хоть с мужем…
- Была, ну дак это када было! До войны ещё! Война всё и забрала… - она как будто оправдывалась, а потом задумчиво добавила:
- То всё искорки, а так – без горя и не жили, слава Богу. Поди, заработали место у Его Престола?
- Там, на Божничке, письмо, прочитайте ещё разок.
И мы читаем, почти не глядя в полуистлевшие странички:
«25 сентября 1943 года
Здравствуйте, дорогие родные, папаша, мамаша, сестрёнка Маша, жёнушка Ефросинья и малые мои детки Николушка и Валюша!
Весточку с фронта шлёт вам ваш сын, брат, муж и отец. Как ваши дела, как здоровье? Скучаю по земле нашей Алтайской. Часто снятся луга, просторы, деревенька наша.  Думаю часто: далеко она, родина моя, сколько вёрст – и не сосчитать, а закроешь глаза – и будто даже запахи родные учуешь.
Папаша, хороший ли в этом году урожай собрали? Много ли хлеба уродилось? Матушка, помнится мне твой хлеб горячий, жаром дышащий, помню, как ты его пекла, а мы в детстве с печки с братцем поглядывали на тебя. А ты снимешь с хлеба румяную горбушку, солью присыплешь и нам дашь. Какое время счастливое было!
Детки мои милые, слушайте маменьку, любите её и берегите. По хозяйству помогайте. Коленька, мой тебе наказ: расти сильным, смелым, будь опорой матери, сестрёнке и старикам. Валюша, будь умницей, помощницей матушке и всем родным. Думаю о вас постоянно. Крепитесь. Живите дружно, ребятки мои.
 Шлю вам радостную весть. Ваш  сын и наш брат, Матвей, награждён медалью за Отвагу. Я узнал об этом случайно от своего  командира, который прочитал в боевом листке о том, как в бою за станцию Змеевка Орловской области, 25 июля 1943 года под сильным минометно-артиллерийским огнем противника Матвей Безруков ворвался на улицу станции и уничтожил пулеметную точку, чем  ускорил занятие станции с наименьшими потерями. Счастье великое, что он остался жив, ваши молитвы ограждают нас здесь, на фронте, от страшных ран и самой смерти. А что награждён – это солдатская удача, везение: вот заметили, подали рапорт.
Я тоже не подвожу вас, родные мои. Мы все бьём фашистов, как можем. Держимся, идём вперёд, приближаем конец проклятущей войны. Многое хочется рассказать вам, да нельзя, пока идёт война. Вы особо не тушуйтесь, понапрасну слёз не лейте, даст Бог, скоро вернёмся, споём наши любимые песни.
Берегите друг друга. Фрося, на тебе детки и старики, понимаю, как всем нелегко. Да и работа в колхозе тяжёлая, все мужчины ушли на фронт: как вы там справляетесь? Лучшая помощь – молитва, ею и спасёмся, даст Бог!
Целую крепко вас всех, обнимаю, ваш сын, брат, муж и отец Никифор Михайлович Безруков»
- Да, по всему видать, что заработали и мы место у Его Престола. За всё Слава тебе, Господи!
И она стала сама нас готовить к тому, чтобы умереть спокойно.
- Как увидите, что к смерти меня гонит, - наставляла она нас  - не молитесь больше, чтобы я пожила ещё.
- А как нам говорить: господи, помоги нашей бабушке поскорее умереть, что ли?
 - Вот это будет молитва так молитва! – толкали мы друг друга в бока, намывая пол в её светлой комнате.
- Будя вам смеяться, дочки! Вы подойдёте к Его образу и скажете: «Господи, да исполнится твоя воля, но пожалей ты нашу бабушку. Коли не пришло её время умирать, то пусть она поскорей поправится, а ежели вышло её земное время, то пусть умрёт скоро, без мук».
Так она нас учила и в горе думать не только о себе. Пригоршнями черпали мы премудрости из бабушкиного источника, облагораживая разум и душу.
«Как они, бессеребренники-то появляются? Хорошо зажил, к примеру, три юбки у тебя в коробе объявилось, дак две носи сама, а третью отдай тому, у кого нехватки: можа, это сестра твоя, а, можа, и нет. Придёт её время, она заживёт, с тобой поделится. Это ежели в молодости. А ближе к старости – отложи третью юбку на смерть, позаботься сама о себе. Оно, можа, с голым задом и не положат (тут – как жил), но коли время тебе было отпущено, сам о себе должон позаботиться».
Помолчали…
«Вот и будешь лежать, думать, как ты эту юбку-то заработал. А то ещё жечь будет нутро почище скипидару… юбка-то. Не смейтесь, во!» - теперь она толкала нас в бока сухими пальцами, и мы смеялись уже втроём.
«Вот снится мне надысь сон, - поглаживая на кряжистых коленках фартук, продолжала бабушка. – Тёмное, как-то навроде и дымное, помещение: лампады ли, свечи, - не пойму, можа, свет такой ликтрический… Да откуда лампады-то? Свет ликтрический, конечно, но тускло так светит, и будто мерцает… А я лежу на лавке, али на чём-то деревянном пониже так стола… И откуда сейчас лавки-то деревянные? Не знаю… И так изнутря мне хорошо: и не жёстко голове, и спине не больно, и я дивлюсь дюже, что болезни-то меня и не беспокоит вовсе, а вот рукам не совсем ловко, кажется, что упадут с лавки, и ногам почемуй-то просторно сделалось, распадаются как-то, не держатся вместе. Лежу я навроде как потерянная: не хватает мне чавой-то. И дом мой, и всё моё, а што за напасть – не пойму: теперича это вроде и не моё уже. И вот кладут меня в гроб, и как обрадуюсь я! Ну, вот думаю, я и пристроила своё тело, нашёлся дом-то теперича, не мне всей, а телу моему! Чудно так…»
Помолчала, обдумывая или припоминая что-то. Мы каждое слово мусолили, запоминали: «Ну, лежу я, значит: и руки прибраны, и ногам уборно. Вижу… Не глазами, а так, сверху али со стороны чуток: люди идут. По одному ко гробу подходят, наклоняются али так чаво смотрят, не знаю, и я вижу у них на груди, не совсем уж, а чуток пониже, меж грудями и животом, светляки белёсые и иссиня-светлые по краям, большие, с ладошку, и маленькие есть совсем. И светятся как изнутря. И мне радостно от этого!»
 Она вдруг встрепенулась, чтобы растолковать нам:
- Это свечение значит, какое я в их душах место занимаю, много или мало. След как бы от моей жизни. - Во как! – восхищается она и мы с ней вместе.
Брала бабушка вязание в руки и откладывала его вновь:
  - А шибко-то мне нехорошо, даже совестно как-то, когда подходит ко гробу человек вовсе без пятнышка. Ну, зачем он пришёл, думаю? (Могу, значит, думать-то!) Мне как бы зацепиться не за что. И жду я, так шибко жду, чтобы поскорее они прошли, эти, без пятнышков, и радуюсь, прям, не знаю как тем, кто весь светится. Навроде как я спасаюсь этим, понятно вам?
Мы и посуду отставили, и варить бросили.
- Дак вы уж, дочки, чужих людей-то на похороны не зовите. Придут, кады, не гоните, но только пользы им для умершего нет никакой. И ещё вот чаво не сказала: не было у меня там ни горя, ни неполадков никаких. Всё навроде как я сделала, управилась со всем. 
 - И страшно не было? – выдохнула сестра наболевшее.
- Радость была. Чуток неловкость, как будто я у своей бабушки чо в детстве стащила. Можа, совесть меня бередила, не знаю… Совесть, конечно, чо ж ещё. Можа, потом по-другому будет? Не знаю. А так – не страшно, нет. Совестно, да. И то-о - крепко не по себе становилось! Но ведь это я ещё и от земли-то толком не оторвалась…
Мы уже иссопливили платки, просили бабушку переждать с грустным и заводили песню:
Ехал на ярмарку ухарь-купец,
Ухарь-купец, удалой молодец…
Под песню разлили мы по тарелкам борщ, нарезали любимый бабушкин ржаной хлеб, уложили в плетёную корзинку мягкие сладкие булочки. Она махнула высохшей рукой: «Пойте кады… Вам поди-што не к спеху всё это…- и вздохнула, - как Бог даст, конешно. Всему свой черёд».