На краю памяти Часть 7

 

Глава 7 
Испытания и потери

Весна в тот год словно не хотела приходить в гетто. Снег растаял, грязь подсохла, но вместе с солнцем пришли новые неприятности. В бараке Авербухов уже давно не верили, что хуже быть не может — жизнь каждый раз доказывала обратное.

Вроде бы и привыкли к очередям за водой, к баланде, к тому, что хлеба дают меньше, чем крошек на одесском базаре. Но теперь стало ещё тяжелее: румыны усилили контроль, появились новые запреты, а по гетто пошли слухи о доносах.

— Софочка, ты слышала, что вчера ночью забрали Якова из третьего барака? — шёпотом спрашивала Рахиль, кутаясь в свой неизменный платок.

— Говорят, кто-то донёс, что он прятал у себя хлеб.

— Яков? Да он бы и крошки не спрятал, у него свои дети голодные, — Софья покачала головой. — Теперь никому нельзя верить.

— Вот я тебе скажу, если бы у меня был хлеб, я бы его не прятала, а сразу съела, — ворчал дед Лазарь, сидя у окна. — А доносы... Это хуже зимы, хуже тифа.

В гетто стало страшно не только от голода, но и от людей. Кто-то шептался по углам, кто-то сторонился соседей, а кто-то вдруг начинал слишком широко улыбаться — словно хотел доказать, что у него всё хорошо. Анна чувствовала это даже сильнее, чем взрослые: дети в таких местах взрослеют быстро, а доверять учатся медленно.

— Мама, а почему тётя Рива теперь с нами не здоровается? — спросила она, когда Рива прошла мимо, даже не взглянув на неё.

— Может, у неё беда, — вздохнула Софья. — Или она чего-то боится.

— А если она боится нас? — Анна нахмурилась.

— Мы никому не желали зла, — сказала мама. — Но теперь каждый сам за себя.

Вскоре в гетто объявили новый приказ: теперь выходить на улицу можно было только по пропускам, а за нарушение полагался арест. Продуктов стало ещё меньше, а болезней — больше. В бараке кашляли все, у кого-то поднялась температура, кто-то совсем ослаб и уже не вставал с нар.

Дед Лазарь держался из последних сил. Он всё ещё пытался шутить, подбадривал Анну, рассказывал истории про Одессу, про то, как они с Фридой ходили на Привоз и торговались из-за каждой копейки.

— Вот что я тебе скажу, Аня: если бы сейчас мне дали корзину яблок, я бы не стал торговаться, а сразу отдал бы всё за кусочек хлеба, — смеялся он, но глаза у него были усталые.

— Дедушка, а ты когда-нибудь боялся? — спросила Анна вечером, когда они лежали рядом, укрывшись всеми тряпками, что у них были.

— Боялся? — дед задумался. — Конечно, боялся. Только раньше я боялся, что Фрида меня бросит, а теперь боюсь потерять тебя.

— Я никуда не уйду, — Анна прижалась к дедушке. — Обещаю.

Но обещания в гетто были хрупкими, как весенний росток.

Вскоре деду стало хуже. Сначала он просто кашлял, потом начал задыхаться, а однажды утром Софья не смогла его разбудить.

— Лазарь, вставай, — она трясла его за плечо, — ну же, хватит притворяться.

Но дед не открыл глаза. Он лежал тихо, с лёгкой улыбкой, словно наконец-то увидел сон о доме, где нет ни проволоки, ни холода, ни чужих людей.

— Мама, дедушка спит? — спросила Анна, хотя уже знала ответ.

— Да, милая, — Софья обняла дочку. — Теперь он с бабушкой.

В бараке стало ещё тише. Люди подходили, молча кивали, кто-то шептал слова на идише, кто-то просто стоял рядом. Рахиль принесла кусочек хлеба и положила рядом с дедушкой.

— Пусть возьмёт с собой, — сказала она. — На тот свет тоже нужно что-то брать.

Деда похоронили за пределами гетто, в общей яме, как теперь хоронили всех. Анна долго стояла у свежей могилы, сжимая в руке дедушкину старую шапку.

— Мама, а если я забуду, как он смеялся? — спросила она.

— Не забудешь, — ответила Софья. — Пока ты помнишь, он с нами.

По вечерам Анна стала записывать в тетрадку — ту самую, которую дед когда-то прятал под подушкой, — всё, что помнила о дедушке: как он рассказывал об Одессе, как шутил, как учил её считать по одесски, как пел старую песню про море. Писала медленно, выводя буквы, чтобы не ошибиться.

— Мама, а если тетрадку найдут? — спросила она однажды.

— Тогда кто-нибудь узнает, что здесь жили люди, — сказала Софья. — И что у каждого был свой дедушка.

Тем временем в гетто становилось всё страшнее. Румыны устраивали облавы, искали тех, кто прятал еду или пытался сбежать. Однажды ночью забрали соседа Мотла — сказали, что он украл картошку. Наутро его не стало.

— Софочка, я больше не могу, — Рахиль плакала у двери. — Каждый день кто-то уходит.

— Мы должны держаться, — упрямо сказала Софья. — Ради тех, кто остался.

Анна старалась помогать маме: носила воду, ухаживала за больными, читала вслух дедушкины записи. Иногда ей казалось, что дедушка сидит рядом, кивает и улыбается.

«Ты молодец, Аня, — словно услышала она его голос. — Одесская девочка должна быть сильной».

Однажды в гетто прошёл слух, что Красная армия уже близко и скоро всех освободят. Люди не верили, но всё равно перешёптывались и надеялись.

— Мама, а если нас освободят, мы вернёмся домой? — спросила Анна.

— Вернёмся, — пообещала Софья. — Только нужно дожить.

Вечером Анна написала в тетради:

«Сегодня я пообещала дедушке, что буду помнить всё, что он рассказывал. И если мы вернёмся в Одессу, я покажу ему море».

В ту ночь ей приснился сон: дедушка ведёт её за руку по Привозу, вокруг шумят люди, пахнет рыбой и свежим хлебом, а где-то вдалеке слышно, как кто-то поёт одесскую песню. Анна проснулась с улыбкой — впервые за долгое время.

Но утром в бараке снова стало тревожно: румыны объявили новый приказ — теперь нельзя было выходить даже во двор без разрешения. Болезни косили людей, еды почти не осталось.

— Софочка, держись, — шептала Рахиль. — Мы должны выжить.

— Мы выживем, — твёрдо сказала Софья, — ради дедушки, ради всех, кто ушёл.

Анна смотрела на свою тетрадь, на маму, на соседей и думала: если она будет помнить, если сможет рассказать — значит, всё было не зря.

— Мама, а если я забуду? — спросила она.

— Не забудешь, — ответила Софья. — У тебя одесская память, она крепкая.

В тот вечер в бараке кто-то тихо пел на идише, кто-то молился, кто-то просто сидел в темноте. Анна прижалась к маме, закрыла глаза и прошептала про себя:

— Я всё помню, дедушка. Я всё расскажу.