Танец последней стадии

Он стоял на краю вытоптанного круга, там, где пыль уже не взлетала так охотно под босыми ступнями. Старец. Кожа – пергамент, на котором сама жизнь каллиграфически вывела свои письмена: морщины у глаз – смех и слезы, складки у губ – тысячи сказанных и невысказанных слов. Он вдыхал вечерний воздух, прохладный и чуть горьковатый от дыма далеких костров. Tempus vitae… не просто время жизни, отмеренное солнцами и лунами, а его густая, тягучая субстанция, ощущаемая сейчас всем иссохшим телом, каждой жилкой, помнящей иное натяжение.

И он начал. Не танец – скорее, воспоминание о танце, проступающее сквозь неподатливость суставов, сквозь усталость материи. Но это была лишь внешняя оболочка. Внутри, там, где время текло иначе, пульсировало по иным законам, разгорался иной огонь. Каждый шаг, каждый поворот головы, каждый едва заметный изгиб кисти был не движением в пространстве, а погружением во время. Не во вчера или завтра, а в то самое «внутреннее переживание времени», о котором говорили древние книги мудрецов. И другого в этом безмолвном действе не было.

Его танец был логикой трансгрессии. Вот оно, органическое, – ноющее колено, сбитое дыхание, тяжесть прожитых лет, давящая на плечи. Но дух, воспарявший в этом медленном, почти ритуальном кружении, уже перешагивал через эту бренную плоть. Это был язык, на котором можно было говорить с вечностью, не нуждаясь в словах.

В этом танце предвосхищалось все. Едва уловимое ускорение, дрожь, пробегающая по телу, – и вот он, отзвук древнего, первобытного экстаза, оргиастического слияния с миром, когда «я» растворяется в «мы», в самой жизненной силе. Затем – замирание, почти падение, взгляд, устремленный в землю, словно вглядывающийся в собственную могилу. Дыхание прерывается. Это она, смерть, не как ужас, а как неизбежный итог, как часть великого цикла, принимаемая безропотно, с тихим достоинством. И тут же, из этого предельного умаления, из точки небытия – новый вдох, робкий, едва заметный, но полный неукротимой воли. Руки медленно поднимаются к небу, словно ростки, пробивающиеся сквозь толщу земли. Воскрешение. Не громкое, не чудесное, а тихое, внутреннее, как вечное обновление природы.

Оргиазм, смерть и воскрешение – не последовательно, но одновременно, сплетенные в единый, неразрывный узел переживания. Это был танец всей жизни, сжатый в несколько мгновений, танец на грани, где прошлое оплакивалось и отпускалось, настоящее проживалось с предельной интенсивностью, а будущее принималось как дар, каким бы оно ни было.

Молодые, сидевшие поодаль, смотрели с недоумением, кто-то – со скрытой насмешкой. Им, чье время еще текло стремительным, обещающим потоком, не понять этой глубины, этого отчаянного и одновременно умиротворенного диалога с вечностью. Они видели лишь старика, неловко переступающего с ноги на ногу. Они не знали, что такому не научишь. До такого дорастают, пройдя свои бесчисленные стадии, испив свои чаши, потеряв и обретя. Дорастают, когда tempus vitae становится не просто отрезком, а самой сутью, которую можно станцевать на пороге бесконечности.

Старец закончил так же незаметно, как и начал. Просто замер, опустив руки. И в наступившей тишине казалось, что он стал чуть прозрачнее, словно часть его действительно осталась там, в этом танце, перешагнув за грань органического.