Ангел Таша. Ч. 48. Два прощания

                АПРЕЛЬ – МАЙ 1836.    

                ПРОЩАНИЕ С МАТЕРЬЮ

                ПРОЩАНИЕ С  МОСКВОЙ 

                ЛЮБИМАЯ  «СОИЗДАТЕЛЬНИЦА»
               
                Вступление на http://proza.ru/2024/06/15/601

                Документально-художественное повествование о Наталье Николаевне и Александре Сергеевиче,
           их друзьях и недругах.
   
                Попытка субъективно-объективного исследования.
                ***

                «После похорон матери Александр Сергеевич был чрезвычайно расстроен
             и жаловался на судьбу, что она и тут его не пощадила, дав ему такое короткое время
            пользоваться нежностью материнскою, которой до того времени он не знал»

                Евпраксия Вревская (Зизи Вульф)
                ***

                Края Москвы, края родные,
                Где на заре цветущих лет
                Часы беспечности я тратил золотые,
                Не зная горестей и бед...
                ……..
                Как часто в горестной разлуке,
                В моей блуждающей судьбе,
                Москва, я думал о тебе!
               
                А.С. Пушкин
                ***

            "... у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист...
           Что же теперь будет со мною?.. Чорт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!
          Весело, нечего сказать".
               
               А.С.Пушкин – Наталье Николаевне. 18 мая 1836 г.
                ***

                «Человек любит свою мать, почти не осознавая,  потому что это также естественно,
         как сама жизнь, и лишь в момент последнего расставания замечает он,
         как глубоки корни этой любви».
                Ги де Мопассан
                ***


         На исхудавшем, пожелтевшем лице Надежды Осиповны печать болезни.  Запавшие глаза полузакрыты и обведены тенью, губы страдальчески изогнуты. Голова в кружевном чепчике утопает в подушках…

     Никто не узнал бы в этой женщине прекрасную креолку, царицу петербургских гостиных… Да и когда это было…  Неужели в конце прошлого века, почти сорок лет назад? Ей уже  61, но кажется, что намного больше. И мысли в её сознании, и лики присутствующих путаются, словно растворяясь в вечности, у входа в которую трепещет её душа. 

    Рассеянный взгляд скользит по лицам гостей. Как красива женщина, что смотрит на неё с состраданием  и нежностью! А мужчина рядом, светлоглазый, кудрявый, поразительно похож на любимого Лёвушку. Неужели это… – Саша?!

       Сын, согревая дыханием, прижимает к губам её холодные руки, а сознание больной расплывается туманными образами воспоминаний.

      Ах, как раздражал её медлительный, толстенький малыш, вечно терявший носовые платки!  Грыз ногти…  Спотыкаясь,  опрокидывал стулья, убегая,  прятался от её упрёков в бабушкину корзину  с мотками шерстяной пряжи… Мария Алексеевна перекрестит беглеца и махнёт рукой дочери: уходи, дескать!

       Уходила в гневе. Наверное, она была излишне строга к нему… А нынче… он так почтителен, ласков и каждый день, оставив дела, приходит проведать. Эта красавица… кто она? Ах, да! его жена! У них милые детки…
 
    Надежда Осиповна пытается улыбнуться, хочет спросить что-то, но в пересохшем горле хрипы…

     У Таши слёзы струятся по щекам. Она подносит к губам свекрови чашечку с водой...
                ***

       Надежда Осиповна болела тяжело и долго, всю зиму. А в Страстной четверг доктор Раух сказал, как отрезал, что вряд ли  дотянет до Светлого воскресенья.

       "Счастье, что Александр не уехал, как собирался, — пишет мужу в Варшаву 11 марта Ольга Сергеевна. – Матери очень плохо; может быть, ей осталось жить всего несколько дней. Когда вы получите это письмо, ее, быть может, уже не будет. Врач сказал мне, что на этой неделе все может быть кончено.

     Она еще в сознании, улыбается Лёле /внуку, сыну Ольги/, но это – мертвец, ничего не может ее спасти. Она обречена была еще с этой осени; все то время, что она продолжала жить, было лишь долгой агонией.

     Я видела, что надежды больше нет, но думала, что она сможет еще протянуть год-другой. Врач говорит, что ее источила печаль.
     Отчаяние отца тревожит меня сверх всякой меры: он не в состоянии сдерживаться, громко рыдает подле нее – это ее пугает, заставляет волноваться. Я попыталась ему это сказать – он раскричался на меня, забывая, что я теряю мать. Право, не знаю, как мне быть».

      Анна Керн дополняет:

   «Я его еще раз встретила с женою у родителей, незадолго до смерти матери. Она уже тогда не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам; Пушкины сидели рядом на маленьком диване у стены. Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовию; а Александр Сергеевич, не спуская глаз с матери,  держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его,  как бы выражая тем ласку к жене и ласку к матери».
                ***

    Надежду Осиповну отпевали во вторник пасхальной недели в Спасопреображенском соборе, а 8 апреля траурная коляска начала скорбный путь в Святогорье. Один из всей семьи, Александр провожал гроб с телом матери. Да ещё Никита Тимофеевич.   
        «Современник» остался на попечение Одоевского и Плетнёва. Юрий Арнольд, впоследствии известный музыковед, вспоминает:

     «Это было, помнится, на Фоминой неделе, когда я в третий раз явился к князю Владимиру Федоровичу.
       Сняв свой редингот и подымаясь по лестнице, вижу я, что наверху выходит князь в сопровождении господина среднего роста, и последний, собираясь уже спускаться по лестнице, вдруг останавливается да, поворачиваясь к князю Одоевскому, вновь с ним заговаривает шепотом. Я также остановился, чтобы не помешать разговору, и только невольно рассматриваю посетителя.

    Лицо у него худощавое, смугло-бледное, глаза же большие, но какого они цвета, разобрать я не мог; брови густые,  кверху подняты; нос слегка горбатый  да будто немного придавленный; губы полные; на голове черные курчавые волосы; широко расчесанные бакенбарды того же цвета.

     Длинный сюртук на нем с синеватым отливом; и в левой, назад заложенной руке несколько смятая шляпа. Разговор длился недолго, и незнакомец быстро спустился мимо меня, а внизу швейцар чрезвычайно почтительно надел на него широкий, темно-синего цвета плащ-альмавива.

    Когда я поклонился князю, он, подавая руку, спросил:
– Вы его не узнали?
– Но кого же, господин князь?
– Ну как же, того, кто только что вышел! Это был Пушкин».
                ***

    Похоронили  Надежду Осиповну  13 апреля  на холме Святогорского монастыря, у алтарной стены Успенского собора, рядом с могилами родителей – Осипа Абрамовича и  Марии Алексеевны.

       И. Щегловым записан рассказ дочери священника: «А как в последний раз приезжал Александр Сергеевич в Михайловское, что-то уж больно постарел – видно, несладко ему  жилось в Петербурге…» 
 
         В Тригорском из глубины сердца вырвалось:
     – Господи, как у вас тут хорошо! А там-то, в Петербурге, такая тоска душит!..      

       По словам П. А. Плетнева, в те дни Александр, "как бы предчувствуя близость кончины своей,  назначил подле могилы матери и себе место, сделавши за него вклад в монастырскую кассу».

      Серенькое грустное небо брызгало редкими дождинками. Он, с непокрытой головой, стоял у свежей могилы, прощаясь  с осуществлённой было мечтою о материнской любви, о  счастье…
 
      Рядом склонили головы Прасковья Александровна с Аннетой, располневшая Евпраксия с мужем, подросшие барышни Маша и Катя Осиповы  да несколько крестьян…
 
      После похорон  заехали в соседнее Голубово, к Зизи,  баронессе Вревской… Вечером – письмо Николаю ЯзЫкову:

       «Отгадайте, откуда пишу к Вам, мой любезный Николай Михайлович? из той стороны, где ровно тому десять лет пировали мы втроем — Вы, Вульф и я; где звучали Ваши стихи…

   Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны, некогда полувоздушной девы, ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой, и у которой я в гостях. Поклон Вам ото всего и ото всех Вам преданных сердцем и памятью!

       …Вы получите мой «Современник»; желаю, чтоб он заслужил Ваше одобрение… Будьте моим сотрудником непременно. Ваши стихи: вода живая…
Весь Ваш А. П.»

        Евпраксия Николаевна тоже оставила воспоминания:

         «Пушкин чрезвычайно был привязан к своей матери, которая, однако, предпочитала ему второго своего сына (Льва), и притом до такой степени, что каждый успех старшего делал её к нему равнодушнее и вызывал с её стороны сожаление, что успех этот не достался ее любимцу. 
 
       Но последний год ее жизни, когда она была больна, Александр Сергеевич ухаживал за нею с такою нежностью и уделял ей от малого своего состояния с такою охотой, что она узнала свою несправедливость и просила у него прощения, сознаваясь, что она не умела его ценить.

            После похорон он был чрезвычайно расстроен и жаловался на судьбу, что она и тут его не пощадила, дав ему такое короткое время пользоваться нежностью материнскою, которой до того времени он не знал».
                *** 

      Вечером 16 апреля Александр вернулся в Петербург.  С радостным  волнением перелистывает первый номер «Современника»!  Не верит…  И – верит!

     Вот оно, вот – рукотворное чудесное дитя, зачатое в честолюбивых надеждах, выношенное в страданиях и борьбе, рождённое в муках!

      В гостиной  за торжественно накрытым столом друзья-сотрудники,  и Наталья Николаевна рядом с мужем. Беременность  уже хорошо заметна.  Широкое, изящное  платье, чёрный кружевной шарф, гладкая причёска на пробор –  всё подчёркивает её женственную,  зрелую красоту.  Морщинка меж шёлковых бровей едва заметна.

        Шумно, весело, дружно звенят  бокалы.

    – А я предлагаю тост, – это громкий голос  Вяземского, – за милую хозяюшку, Вдохновительницу, за госпожу  Соиздательницу! Без неё не было бы ни бумаги, ни женской заботы о нас и о журнале!

        Мужчины единодушно повернулись к разрумянившейся от смущения  Наташе,  заплескали в ладони, подняли бокалы. Александр нежно целует пальчики жены, глаза её сияют от счастья, как звёзды праздничных небес.   

       Но одно дело – напечатать, а другое, не менее трудное и важное,  распродать. Тираж раскупался плохо, и вместо ожидаемой прибыли лучший журнал того времени давал убытки… Вы спрашиваете о причинах? Они  на виду и вполне понятны.

    Самой многочисленной публике, чтобы посудачить, почесать языки,  интересны  скандальные новости, изложенные лёгким языком, не всегда правдивым, но умеющим развлекать!

   Издатели «Современника» к этому не стремились – они предлагали не развесёлую ложь, но госпожу Правду. И вот тут-то  цензура, встречая  реальные факты или, упаси Боже! иронию, намёки на известных лиц,  буквально свирепела… Увы, то, что было актуально и волновало общество, печатать в новом журнале за-пре-ще-но.

       Тем временем Булгарин, Греч, Сенковский (его «Библиотека для чтения» имела пять тысяч экземпляров ежемесячно!) заполняли страницы своих благонадёжнейших печатных листов и мозги читателей пёстрыми картинками «модных приложений», скабрезными сплетнями и слухами…

      А у «Современника» подписчиков  мало: сказывалась  злобная критика,  грязная антиреклама Фаддея Булгарина и иже с ним, влияющие на цензуру гнусные  доносы в Третье отделение, откровенные угрозы.

     Пример у О.И. Сенковского в разделе «Разные известия»:

      «Африканский король Ашантиев, говорят, объявил войну Англии, и уже открыл кампанию.
     Александр Сергеевич Пушкин, в исходе весны, тоже выступает на поле брани…

      Его журнал учреждается нарочно против “Библиотеки для чтения”, с явным и открытым намерением – уничтожить ее в прах.
     … Берегитесь, неосторожный гений! Последние слои горы обрывисты, и у самого подножия Геликона лежит Михонское болото. Бездонное болото, наполненное черною грязью!»
                ***

      Нужно было срочно искать подписчиков, покупателей, единомышленников, освежать старые связи! И уже 29 апреля Александр выезжает в Москву. К тому же,  Бенкендорф напомнил (!) о работе над историей Петра, московские архивы  ждали …

      Хлопоты по изданию второго тома  вновь взял на себя князь Владимир Фёдорович.
         
       Последняя поездка Александра, по сути, стала прощанием с Москвой. По-сыновьи ворча, он мог ругать  старую столицу, но никогда не скрывал особого к ней отношения.

    В одной из черновых редакций известные строки звучат более откровенно:

В изгнанье, в горести, в разлуке,
Москва! Как я любил тебя,
Святая родина моя!

   Родина… место рождения… Да, здесь, в Москве, мятежная душа  новорождённого Александра огласила протестующим криком жестокий свет – в праздник Вознесения Господня.

        Священники в белых ризах служили Божественную литургию, свершалось таинство Евхаристии. Торжественный гимн звучал в этот день повсюду, и в нём крик младенца слился с молитвами верующих, гуденьем колоколов и ослепительной радугой салюта в честь рождения внучки императора Павла – Марии Александровны. Мария прожила всего год. Павел Первый правил ещё два года.

    Поэту Судьба отмерила 37 лет 8 месяцев и 3 дня…
                ***

     Он шёл по знакомым улицам, с ностальгией оглядывая цветущие сады и сравнивая патриархальный облик Москвы с холодными каменными дворцами северной столицы…
 
       Вдруг захотелось увидеть дом, где родился. Да разве найдёшь после Великого пожара двенадцатого года?

       А вот упорные пушкинисты много лет спустя нашли-таки  сохранившиеся в подвалах архивы, и среди них –  метрическую запись из Богоявленской Елоховской церкви. Печатаю в орфографии подлинника:

        "Во дворе колежскаго регистратора ивана васильева скварцова у жилца ево моэора сергия лвовича пушкина родился сын александр крещен июня 8 дня восприемник граф артемий иванович воронцов кума мать означеннаго пушкина вдова олга васильевна пушкина».
              Ох, уж эти полуграмотные дьячки конца восемнадцатого столетия!

      Сегодня  табличку с надписью "Здесь был дом, в котором 26 мая (6 июня) 1799 года родился Пушкин" вы увидите на стене школы по Бауманской, 40.  В 1967 году перед зданием  установлен небольшой памятник-бюст юному Пушкину.  В развевающихся кудрях, в прекрасном мальчишеском лице  легко угадываются черты гения.   Замечательный скульптор – Екатерина Белашова!

      У П.И.Бартенева  прочитала, что в двадцатые годы, живя на Собачьей площадке у Соболевского  и проезжая по Молчановке, Пушкин не раз говорил приятелям, что родился на этой улице, в доме  около Николы-чудотворца церкви  на Курьих ножках". Посмеялась над потешными московскими названиями!

         Не удивительно, однако, что ему запомнился домик на  Молчановке: отсюда с Василием Львовичем одиннадцатилетний Саша уезжает в Петербург для поступления в Лицей.   
                ***

     Весенние ароматы майского цветения  вели Александра маршрутами воспоминаний.
 
     По-прежнему буйно зеленел  роскошный Юсупов сад! Туда ходили по праздникам всей семьёй, и дети, затаив дыхание, умилялись разноцветными фонтанами, раскидистым дубом, обвитым толстой  «златой цепью», фантастическим котофеем…

        Многое изменилось, многого уже нет,  время безжалостно, а люди тем более… Но по-прежнему возвышались у Тверской заставы Триумфальные ворота (их разобрали ровно столетие спустя), восхищал древний  Кремль.

         Пыхтя от усилий, по винтовой лесенке взбирался любопытный кудрявый мальчишка на звонницу Ивана Великого, вместе с Никитой любовался сверкающими куполами бесчисленных храмов.

        Арбатские ворота…  Здесь весной 1808 он был с родителями, дядюшкой Василием Львовичем и сестрицей  на открытии нового, похожего на древнегреческий храм театра,  с белыми колоннами, бархатной обивкой кресел, восхитительной  люстрой…

      Ставили спектакль Сергея Глинки «Баян, древний песнопевец славян». Величавая речь, необычные костюмы   поразили воображение  впечатлительного Саши, родилась в душе  любовь к сцене – на  всю жизнь.

      Жаль, что лишь четыре года  радовал театр – сгорел в 1812.  Теперь напоминает о нём лишь памятник Гоголю на брусчатке площади.

      А как забыть уроки Иогеля, Сонечку Сушкову? Через  двадцать лет здесь же, в танцзале, встретил  ту, что  преобразила всю его жизнь. Ради неё забыл беззаботные вечера на Пресне у сестёр Ушаковых, игру лукавых взглядов и острых словечек красавицы Катеньки, шутливые альбомы…
    
        Но ничто на свете не даст позабыть, как с замирающим сердцем спешил на Большую Никитскую, в дом Гончаровых…

      Огорчался: казалось, холодом веяло от пугливо опущенных ресниц… И вдруг! обжигающий надеждой быстрый влюблённый взгляд! И румянец на нежно  бархатной коже!

       Бессонными ночами, наедине со временем и вечностью, в тоске о любимой смиряя гордыню, пытал Судьбу:

Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздаётся близ меня,
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шёпот?
Укоризна, или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовёшь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…
 
        «Жизни мышья беготня…» – разве это не отчаяние смирения?…

       «Я понять тебя хочу…» – разве это не голос надежды?   
    
       Судьба в тот раз улыбнулась, и Москва благословила любовь.

       Пред аналоем церкви у Никитских ворот он стоит рядом с невестой… Везёт в скромную арбатскую квартиру ангельское видение – жену! Радуется её триумфу на московских балах.

         О, сколько всего!..  И развесёлые масленичные гуляния… И неприятные визиты тёщи…

         Сердце помнит, как стоял на коленях вместе с Ташей в храме перед ликами святых… То были дни безграничной любви, душевных метаний, но и надежд тоже.

     Потом…

     Бегство от злобной тёщи в Петербург. Провожает их  только заботливый Нащокин. И с севера в Москву спешат грустные строки:

    «Когда бы нам с тобой увидеться! много бы я тебе наговорил; много скопилось для меня в этот год такого, о чем не худо бы потолковать у тебя на диване, с трубкой в зубах...»

     Но в этот приезд отдыхать не пришлось. Пришёл живший неподалёку Михаил Семёнович Щепкин.
 
    Реформатора старого театра современники с гордостью назвали «Пушкиным русской сцены». По словам А.И. Герцена, "он создал Правду на нашей сцене, он первый стал нетеатрален на театре».

       Позже Щепкин признавался: «Пушкин, который меня любил, приезжая в Москву, почти всегда останавливался у Нащокина, и я  редкий день не бывал у них».

        Чаще всего собирались в кабинете хозяина на втором этаже. Услыша громкие голоса, приходила Вера Александровна с гитарой: Александр любил романсы в её исполнении.

    Главная тема – «Ревизор». 19 апреля его  поставил петербургский Александринский театр  – неудачно, по мнению расстроенного автора! Михаил Семёнович читал друзьям письмо Гоголя, наполненное жалобами на актёров и зрителей, среди которых был и  Николай Первый. Посмеялся император, а в сторону  изрёк: «Ну и пьеска! Всем досталось, а мне более всех!»

      – Я не поспел на премьеру, – сожалеет  Александр, – но Наташа была.  С тётушкой и сёстрами.

    – Каковы ж впечатления?

   – Пречуткое сердце у Натальи Николаевны! Она, как и Гоголь, недовольна. Карикатурные лица! А Хлестаков, как водевильный шут, кривляется… Впору плакать, а не смеяться…

    – Эх!

      Михаил Семёнович не сидит на месте, полнота не мешает ему, он почти бегает по тесному кабинету Нащокина, наталкиваясь на мебель, потирает руки недовольно, осуждающе:

    – Не так надо играть! Надо жить на сцене, а не играть!
                *** 

     Родился великий русский актёр в семье крепостных,  «в одиннадцать лет впервые участвовал в постановке и так поразил игрою городничего Суджи, что тот погладил его по голове, потрепал по щеке, позволил поцеловать свою ручку, что было знаком величайшей милости, да прибавил еще: «Ай да Щепкин! Молодец! Бойчее всех говорил: хорошо, братец, очень хорошо! Добрый слуга будешь барину!»

      К счастью, Михаил избежал судьбы доброго слуги: выкупили, организовав подписку, талантливого актёра его поклонники, и в 1823 Михаил Семёнович  зачислен в труппу Московского (Малого) театра, где служил почти сорок лет.
   
       В жизни отнюдь не красавец, невысокий, солидно кругленький, он преображался на сцене, удивляя  кипучим темпераментом, особенно  в роли городничего в «Ревизоре» и позже Фамусова в «Горе от ума».

       Сблизившись с Нащокиным, Михаил Семёнович пытался повлиять на друга – напрасно!

      Очень уж, на мой взгляд, странным  человеком был Павел Воинович! Вырос в богатейшей родовитой семье. Крестная отца – императрица Анна Иоанновна – старинное имя Доримедонт, которым хотели назвать будущего генерала, изменила на патриотическое – Воин, а не то был бы  его сын Павлом Доримедонтовичем, и выговорить трудно. То-то  друг Александр не упустил бы повода посмеяться!

     Учился Павлуша в Благородном пансионе, дослужился в армии до поручика. После смерти матушки оставил  военную службу и вел жизнь вольную, непредсказуемую. Влюбившись, например,  в актрису Варвару Асенкову, переодевшись в женское платье, месяц служил у нее горничной. Этот сюжет он потом подарил Александру для «Домика в Коломне».

          Вскоре (что и следовало ожидать) совершенно разорился, но образ жизни не переменил. Любя искусство, был заядлым коллекционером. И, увы, азартным – до безрассудства! – игроком.

      Однако, если Александру в игре не везло, Войныч мог сорвать банк, и тогда богатство проливалось и на друзей или вкладывалось в его гордость – знаменитый «кукольный домик». Проиграв,  распродавал коллекцию, чтобы не голодать.

       Широкая, безразмерно добрая натура, он мог бескорыстно поделиться последним, что имел, помогал о-очень многим, даже совсем незнакомым, и этим зачастую корыстно пользовались.

        «Только на одной Руси можно существовать таким образом, — поясняет в «Мертвых душах» друживший с ним Гоголь. — Не имея ничего, он угощал, хлебосольничал и даже оказывал покровительство».

        Александра Войныч  уважал безмерно, гордясь и любя всем сердцем, называл его «удивительный Александр Сергеевич, утешитель мой, радость моя».  В его съёмной квартире друга всегда ждала рядом с кабинетом хозяина комната, которую так и называли – пушкинская.
   
       «Говорят, что несчастье хорошая школа: может быть, – пишет ему Александр. – Но счастье есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному, какова твоя, мой друг...»

        «Душа, способная к доброму и прекрасному» – да, это  Павел Воинович Нащокин. Характер его Александр Сергеевич отобразил в неоконченном романе «Русский Пелам», показав за внешностью сибарита, повесы и франта – богатый духовный мир, искренность, щедрое милосердие.

     Между прочим, тонко чувствующая Наташа с первых же минут знакомства ощутила эту душевную чистоту и в каждом письме мужа обязательно передавала Войнычу  тёплые слова и поцелуи.

       Женой Нащокина стала  девушка редкой душевной и внешней красоты, деликатного ума и поистине христианского терпения. Вера Александровна  оставила бесхитростные воспоминания, и я не могу не включить их (в сокращении) в повествование.

        «Познакомилась я с Пушкиным в Москве в 1834 году, в доме отца моего… Он приехал с Павлом Войновичем. Волнение мое достигло высшего предела. Своей наружностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин, Пушкин сразу расположил меня в свою пользу. Несколько минут разговора с ним было достаточно, чтобы робость и волнение мои исчезли. Я видела перед собой не великого поэта, а просто милого, доброго знакомого.

      Он был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика, — особенно его удивительных глаз...  Других таких глаз я во всю мою долгую жизнь ни у кого не видала.

       Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы. На пальцах были предлинные ногти.

     Он довольно долго просидел у нас и почти все время говорил со мной одной. Когда он уходил, мой жених, с улыбкой кивая на меня, спросил его:

— Ну что, позволяешь на ней жениться?

— Не позволяю, а приказываю! — ответил Пушкин.

          Во второй раз я имела счастие принимать Александра Сергеевича у себя дома, будучи уже женой Нащокина.

      …Муж мой имел обыкновение каждый вечер проводить в английском клубе. На этот раз он сделал то же. Так как помещение клуба было недалеко от нашей квартиры, то Павел Войнович, уходя, спросил нас, что нам прислать из клуба. Мы попросили варенца и моченых яблок. Это были любимые кушанья поэта. Через несколько минут клубский лакей принес просимое нами.

      Между нами завязалась одушевленная беседа. Можно было подумать, что мы — старые друзья, когда на самом деле мы виделись всего во второй раз в жизни. Впрочем, говорил больше Пушкин, а я только слушала. Он рассказывал о дружбе с Павлом Войновичем, об их молодых проказах, припоминал смешные эпизоды…  Помню частые возгласы поэта: «Как я рад, что я у вас! Я здесь в своей родной семье!»

      Однако  добродушный, милый, предупредительный с друзьями, поэт был не прочь подурачиться или выкинуть какую-нибудь шутку с несимпатичными или чем-либо надоевшими ему людьми, иногда же был резок и невоздержан на язык с теми, со стороны кого он замечал двуличие или низость.

      …Любовь его к жене была безгранична. Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда даже мыслью, даже намеком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить ее. Мой муж также обожал Наталью Николаевну и, прощаясь, нежно, как отец, крестил ее.

       Надо было видеть радость и счастие поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал эти исписанные листочки бумаги поцелуями. В одном письме каким-то образом оказалась булавка. Присутствие ее удивило Пушкина, и он воткнул эту булавку в отворот своего сюртука…

      Пушкин был также внимательным и любящим отцом. Он рассказывал нам о своих малышах и в письмах нередко подробно описывал какое-нибудь новое проявление самодеятельности в их поступках…»

    На семнадцать лет пережил Войныч друга. Шестеро детей. И постоянные жизненные качели. Увы, карточную игру он так и не бросил. Но в какой бы нужде ни была семья, его гостиную всегда украшал превосходный бюст Пушкина работы известного скульптора И.П.Витали и портрет Александра Сергеевича, написанный по его заказу художником К.Мазером. Ему не раз предлагали продать эти работы. Не соглашался!

    После его смерти и после уплаты всех долгов вдова с детьми осталась почти в нищете...
                *** 
      
       Две недели пробыл Александр в Москве.  А что же дома, в Петербурге?  Справляется ли Таша с  хозяйством?

    Ещё как справляется! Из юной, наивной, когда-то растерянной неумехи она превратилась в  Наталью Николаевну, рассудительную госпожу, управляющую  домом и слугами уверенно, расчётливо, решительно. Старшие сёстры ей не перечат.  Муж надеется как на себя.

        И по-прежнему без неё скучает: через день быстрыми птицами из Москвы летят письма. Но и они уже стали другими!

      Вспоминаю первую разлуку. В каждом посланиии мужа  множество шуток и шуточек, иронических подкалываний, колючих упрёков ревности, поэтически прекрасных уверений в любви.

      В майских письмах 1836 года нет пламенных признаний, но нет и насмешливой иронии, в них – спокойное семейное согласие и, более того, – взаимное понимание.  Лишь в одном письме – лёгкий упрёк-намёк: «…ты кого-то  довела до… отчаяния своим кокетством и жестокостию…».  Рядом с кокетством – слово «жестокость»: он уверен в благоразумии любимой, хотя и не упускает момента дать мудрый совет (на всякий случай): «скромность есть лучшее украшение Вашего пола».

     Видно, что  общение с милой жёнушкой (по-прежнему ангелом и царицей) стало для Александра необходимостью: открывая ей душу, сомнения, тревоги, планы, мечты, себя он не идеализирует. Читайте внимательно.

     Равнодушно бездушной, пустой, себялюбивой красавице кокетке таких писем не пишут. И пусть мы не знаем её ответы – мы можем прочитать их между пушкинских строк, восстановив недостающие реплики диалога. Ангел Таша стала действительно его половинкой, как говорят об идеальных супругах.
 
     Он сообщает ей обо всем (и подробно!): о московских встречах, о том, что его мучает и угнетает. Жалуется на Нащокина, на книгоиздателей, на московских сплетников. Расспрашивает о журнальных новостях, нагружает множеством поручений, зная, что они будут выполнены! Уверен в этом!
 
     Не зря умный Вяземский назвал Наталью Николаевну так необычно, но вполне точно: госпожа Соиздательница.
                *** 
    
     «4 мая. Москва.
     Вот тебе, царица моя, подробное донесение: путешествие моё было благополучно. 1го мая переночевал я в Твери, а 2го ночью приехал сюда. Я остановился у Нащокина. Il est log; en petite maitresse. Жена его очень мила. Он счастлив и потолстел. Мы, разумеется, друг другу очень обрадовались и целый вчерашний день проболтали бог знает о чём.

      Я успел уже посетить Брюллова… У него видел несколько начатых рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного! невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя; пожалуйста, не прогони его, как прогнала ты Прусака Криднера. …

       Чедаева, Орлова, Раевского и Наблюдателей (которых Нащокин называет les treize) ещё не успел видеть. С Наблюдателями и книгопродавцами намерен я кокетничать и постараюсь как можно лучше распорядиться с «Современником».

     Вот является Нащокин, и я для него оставляю тебя. Цалую и благословляю тебя и ребят. Кланяюсь дамам твоим. Здесь говорят уже о свадьбе Marie Wiazemsky — я секретничаю покамест. Прости, мой друг,  цалую тебя ещё раз».
       //От автора: Наблюдатели – издатели журнала «Московский наблюдатель»//
                ***

       Наташа читает письмо в кабинете мужа, комментирует, словно разговаривает с ним, это тоже стало её привычкой. Книги на полках не шуршат страницами:  затаив дыхание, внимают, сочувствуют.

       Ей кажется, она слышит его усталый голос… Ощущает тревогу, сердечную боль.  Как хочется утешить, приободрить.
    В конце долгого дня, наполненного волнениями и хлопотами, он приходил в спальню именно за этим. И она, перебирая поредевшие кудри, целовала морщинки, пересекавшие лоб, набрякшие веки, африканские упрямые губы, шептала рождённые сердцем ласковые словечки… Грудь Александра дышала всё ровнее, тише, и в её нежных объятиях он засыпал, как ребёнок.
                ***

       «6 мая. Москва.
      Вот уже три дня как я в Москве, и всё ещё ничего не сделал: архива не видал, с книгопродавцами не сторговался, всех визитов не отдал, к Сонцевым на поклонение не бывал. Что прикажешь делать?
 
       Нащокин встаёт поздно, я с ним забалтываюсь — глядь, обедать пора, а там ужинать, а там спать — и день прошёл. Вчера был у Дмитриева, у Орлова, Толстого; сегодня собираюсь к остальным. Поэт Хомяков женится на Языковой, сестре поэта. Богатый жених, богатая невеста. Какие бы тебе московские сплетни передать? что-то их много, да не вспомню. Что Москва говорит о Петербурге, так это умора.

      Например: есть у Вас некто Савельев, кавалергард, прекрасный молодой человек, влюблён он в Idalie Полетику и дал за неё пощёчину Гринвальду. Савельев на днях будет расстрелян. Вообрази,  как жалка Idalie!

      И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жён своих, однако ж видно, что ты кого-то  довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостию, что он завёл себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение Вашего пола. …

      Однако полно болтать. Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актёра Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть «Ревизора». Без него актёрам не спеться. Он говорит, комедия будет карикатурна и грязна (к чему Москва всегда имела поползновение). С моей стороны я то же ему советую: не надобно, чтоб «Ревизор» упал в Москве, где Гоголя более любят, нежели в Петербурге.

      При сём пакет к Плетнёву, для «Современника»; коли ценсор Крылов не пропустит, отдать в комитет и, ради бога, напечатать во 2 №.

     Жду письма от тебя с нетерпением. Что твоё брюхо, и что твои деньги? Я не раскаиваюсь в моём приезде в Москву, а тоска берёт по Петербургу. На даче ли ты? Как ты с хозяином управилась? что дети?

       Экое горе! Вижу, что непременно нужно иметь мне 80 000 доходу. И буду их иметь…
      Цалую тебя и детей. Благословляю их и тебя. Дамам кланяюсь».
                ***

         Задумалась Таша, склонила голову, опираясь щекой на ладонь.
 
      – Как управилась, спрашиваешь, милый… Да, пожалуй, неплохо! Тётушка помогла сговориться с хозяином дачи на Каменном Острове, на берегу Большой Невки.  Красивый сад, два дома, с крытой галереей. Один для нас, а в другом – сестры да дети с нянюшками. Флигель – для приездов Катерины Ивановны.

   Детки не болеют, балуются потихоньку. У Маши большие успехи во французском….

    А то, что некоторые гарем заводят – моей вины нет нисколечки, ты и не думай об этом вовсе.

    Идалия… да, история была скверная. Но как-то потом всё утихомирилось, обошлось...

     Поручения непременно выполню, не беспокойся об этом. Но и ты, друг мой, не забалтывайся с Нащокиным! С ним восемьдесят тысяч не заработаешь…   
                ***

     «11 мая. Москва
      Очень, очень благодарю тебя за письмо твоё, воображаю твои хлопоты, и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев. Они ужасный моветон, как говорит Гоголь, т. е. хуже, нежели мошенники. Но бог нам поможет. Благодарю Одоевского за его типографические хлопоты. Скажи ему, чтоб он печатал, как вздумает, — порядок ничего не значит. Что Записки Дуровой?  пропущены ли Ценсурою? они мне необходимы — без них я пропал.

    Ты пишешь о статье Гольцовской. Что такое? Кольцовской или Гоголевской? — Гоголя печатать, а Кольцова рассмотреть.
 
     …Нащокин здесь одна моя отрада. Но он спит до полудня, а вечером едет в клоб, где играет до света… Еду хлопотать по делам «Современника». Боюсь, чтоб книгопродавцы не воспользовались моим мягкосердием и не выпросили себе уступки вопреки строгим твоим предписаниям. Но постараюсь показать благородную твёрдость…
 
       Ну, прощай. Цалую тебя и ребят, будьте здоровы — Христос с Вами».
                ***

    – Ах, Саша, Саша, с книгопродавцами и вправду надо сурово разговаривать, не слушать их жалоб, не снижать цены.

    Записки отважной кавалерист-девицы ценсуру прошли благополучно. А тебе пора бы уже возвернуться, мил дружок!
 
    Владимир Фёдорович Одоевский просит поторопить тебя с приездом. На днях передал мне записку:
      "…если Александр  Сергеевич долго не приедет, я в вас влюблюсь и не буду давать вам покоя".

     Вот так! Пусть поволнуется муженёк. Наталья Николаевна улыбается.
     Наморщила лоб: А может, к тому же, пропустить один срок для ответного письма?
                ***

      «14 и 16 мая. Москва
     Что это, жёнка? так хорошо было начала и так худо кончила! Ни строчки от тебя; уж не родила ли ты? сегодня день рождения Гришки, поздравляю его и тебя. Буду пить за его здоровье. Нет ли у него нового братца или сестрицы? погоди до моего приезда. А я уж собираюсь к тебе. В Архивах я был, и принуждён буду опять в них зарыться месяцев на 6; что тогда с тобою будет?

    А я тебя с собою, как тебе угодно, уж возьму…

   С литературой московскою кокетничаю, как умею; но Наблюдатели меня не жалуют. Любит меня один Нащокин.  Слушая толки здешних литераторов,  дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати, и так глупы в разговоре. Признайся: так ли и со мною? право боюсь…

       Зазываю Брюлова к себе в Петербург — но он болен и хандрит.  Хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское моё безобразие предано будет бессмертию во всей своей мёртвой неподвижности;  я говорю:  У меня дома есть красавица, которую когда-нибудь мы вылепим.

    …Начинаю думать о выезде. Ты уж, вероятно, в своём загородном болоте. Что-то дети мои и книги мои? Каково  перевезли и перетащили тех и других? и как перетащила ты своё брюхо?

     Благословляю тебя, мой ангел. Бог с тобою и с детьми. Будьте здоровы. Кланяюсь твоим наездницам. Цалую ручки у Катерины Ивановны. Прощай».
                ***

      «18 мая. Москва.
     …Брюлов сей час от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист.

   Будучи ещё порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры и мне говорили: Vous avez tromp; и тому подобное. Что же теперь со мною будет?

   Мордвинов будет на меня смотреть как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; чорт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать. Прощай, будьте здоровы. Цалую тебя».
                ***

      Не знаю, как вы, но я чувствую в этих последних письмах огромную душевную усталость от жизни и беспрестанной борьбы за свободу и творчества и духа.
 
    Император, его верный пёс Бенкендорф, злобные клевреты власти (ох, как много таких окружало трон!), кровавая цензура, мелкие булгаринские шавки, трусливые  прихлебатели, равнодушные обыватели…

     Великосветская свора безжалостно травила его душу, находя всё новые приёмы и пути, загоняла в ловушку или хотя бы в тупик. Он ещё держался. Его сгибали – он не сгибался, стоял прямо. Надолго ли его хватит?

   Поддерживала любовь Таши, забота о детях, друзья-единомышленники, но и их становилось всё меньше… Боялся холода жизни Брюллов. Отстранился гордый Баратынский. Поразил в самое сердце Чаадаев с его неожиданным «Философическим письмом».

      В Москве лишь у Михаила Семёновича Щепкина можно было почерпнуть из чана кипучего оптимизма, да Войныч, вопреки безалаберности и неустроенности быта,  учил не назиданиями, нет! своей жизнью закону свободного человеческого духа.

      Никогда не бунтовал и не отчаивался, не впадал в меланхолию. Жил мгновением, но – по своим собственным правилам, никому не подчиняясь. Так, как десять лет назад  в Тригорском он  сам советовал смешливой жизнерадостной юной Евпраксии:
   
  Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живёт;
Настоящее уныло:   
    Всё мгновенно, всё пройдёт;
    Что пройдёт, то будет мило…

    Но копировать судьбу Нащокина Александр вовсе не хотел, вернее совершенно не хотел. Планка его жизненных устремлений была гораздо выше нащокинской, не говорю уже о творческих замыслах.
    Но где брать силы? И деньги, естественно.
                ***

     Александр покинул Москву 20 мая, и  27 сообщил  Нащокину радостную новость:

      "Я приехал к себе на дачу 23-го в полночь и на пороге узнал, что Наталья Николаевна благополучно родила дочь Наталью за несколько часов до моего приезда. Она спала. На другой день я ее поздравил и отдал вместо червонца твое ожерелье, от которого она в восхищении..."
                ***

                Коллаж включает виды Москвы и портреты: родителей Пушкина и его
московских друзей П.В. Нащокина и М.С. Щепкина.

        Продолжение. Часть 49. "Бесёнок Таша" и графиня  фон Меренберг" на...