Верная река. Глава 4

(Перевод повести Стефана Жеромского «Wierna rzeka»)

Стефан Жеромский
Верная река
Семейное предание

Глава 4

    Ранним утром войско собралось и, выстроившись рядами, отошло. Шёл тяжёлый дождь, переходящий в снег. Завывал ветер. Отходящие были злые, голодные, невыспавшиеся и уже измотанные, не успев даже начать новый марш. Последним покинул имение в Нездолах кавалерийский полуэскадрон, размещавшийся на ночлег в сарае. После ухода военных в доме и во дворе остались мусор, грязь и смрад. Панна Саломея, стоя на крыльце, смотрела вслед солдатским шеренгам, погружающимся в утреннее ненастье. Её сотрясал внутренний холод. Хотела как можно скорее, как можно скорее бежать в сарай и вытащить раненого из укрытия. Между тем Шчэпан, вместо того чтобы идти до сарая, взобрался по ступенькам, ведущим из кухни на чердак усадьбы. Она побежала за ним. Старый высунулся в чердачное окно и наблюдал за исчезающим в тумане войском. На уговоры оставить излишнюю предосторожность отвечал презрительным молчанием. Прильнув к тому же окну, девушка смотрела с любопытством, что же такого важного заметил старик вдали. Ничего необычного не было. Пехота в виде тёмных квадратных брусочков продвигалась по дороге через луга, потом углубилась в далёкую деревню у леса и, наконец, исчезла из виду. За ней на отдалении в полверсты тянулась в том же направлении рыжая группа драгун. Кони и всадники слились в единую массу, которая, казалось, раздирала ненастье своей колыхающейся формой. Панна Саломея потухшими от бессонницы глазами поглядывала на эту тёмную фигуру, как вдруг кухарь толкнул её в плечо и разразился ехидным смешком. Прищурив глаза, глядел в пространство, на что-то указывая пальцем.  Она присмотрелась внимательней и увидела, как от самого конца этой драгунской массы отделился кусочек и стремительно движется в обратном направлении.

- Что это значит? – спросила.

- Они хотели нас обмануть и поймать тёпленькими. Айда вниз, каждый на своё место.

- Думаете, что сюда возвращаются?

- Само собой!

- Ведь всё уже обыскали…

- Знаю я их приёмы. Идём же!

    Поспешно спустились вниз. Шчэпан отправился в кухню, разжёг огонь и принялся драить горшки и котелки. Слышен был размеренный звук его работы, одной и той же на протяжении бессчётного числа лет, и слова монотонной саркастической песенки, которую он неумело напевал под какой-то государственный мотив:

«Моя мама убожка
Варит супа немножко;
Будет суп из горошка
И одной многоножки…»

    Панна Саломея притаилась с «работой» в руках под окном в большой комнате, где накануне ночевали офицеры. Не просидела и четверти часа, как за окном раздался топот мчащихся галопом коней и последующее осаждение их на месте. Драгунский офицер Весницын с треском распахнул двери, прошёл через сени и встал на пороге комнаты. Искрящимся взором мерил одинокую обитательницу этой усадьбы. При появлении офицера девушка встала со своего места и смотрела на него с презрительным ожиданием. Он не снял шапки и не развязал концов башлыка. С сапог и ремней вода стекала на пол. Несколько рядовых вошли вслед за ним в комнату. Он дал им знак, чтобы обыскали усадьбу. Солдаты разбежались по комнатам. Весницын остался наедине с панной. Он смотрел на неё с неослабевающим, безумным восхищением. Проговорил наполовину по-русски, наполовину по-польски:

- Пани не ожидалась таких гостей…

    Саломея пожала плечами и ничего не ответила. Это его смутило и обезоружило. Не знал, что говорить. Ждал результата повторной ревизии. Спустя какое-то время неловко и совершенно ни к месту пробормотал в оправдание:

- Я здесь не по своей воле… Таков приказ. Служба не дружба…

    Она не обратила на эти слова никакого внимания. Хорошо ощущая во взгляде и движениях этого офицера воздействие своей красоты, она сделала себя вполне осознанно максимально красивой и из этой мощи своей уверенной привлекательности сотворила что-то вроде защитного щита. Уселась на краю дивана и принялась за шитьё, при этом напевая что-то вполголоса, как будто возле неё в комнате никого не было. Небрежно позёвывала. Потирала озябшие руки. Посматривала в окно. Офицер стоял на том же самом месте, глядя на неё глазами, заволоченными наслаждением и печалью. Прошло ещё некоторое время и, поскольку ушедшие на обыск солдаты не возвращались, девушка спросила надменно:

- Я что, арестованная в этой комнате?

- Нет.

- Мне холодно. Хочу взять платок из той комнаты.

- Пожалуйста.

- Может, пан пошлёт солдата, чтобы смотрел, как я буду брать платок.

- Не обязательно.

- Что за милость!

    Пошла в свою комнату и, сев у окна, устремила взор на свет. Офицер через открытые двери всё продолжал на неё смотреть исподлобья. Нежный блеск пасмурного дня стекал на её чёрные, прямо приглаженные, похожие на переливающийся атлас волосы, на красивую, безукоризненную по форме шею, на розовый цвет щёк, на длинные выгнутые брови, на пунцовые губы. Её облик создавал образ, вид которого доводил восхищение до состояния безумия. Каждое движение её головы представляло собой форму или знак совершенства. Стоило ей вздохнуть, как необъяснимый упрёк поражал солдатское сердце. Когда смотрела с презрением – его настигал удар, словно снаряд позора. Мир, в котором блуждали её мысли и через который шла душа, край, где была её печаль, были ослепительным зрелищем красоты, тут же завораживающим. Офицер не сходил с места, на котором стоял. Когда его солдаты вернулись с донесением, что ничего подозрительного не обнаружено, развернулся и, не сказав ни слова, даже не взглянув, вышел, вскочил в седло и отъехал в голове своего подразделения. Панна Саломея так же не повернула головы. Плакала. Обильные горькие слёзы лились из её глаз из-за ощущения того бедствия, среди которого она постоянно жила. Допускала, что повстанец, укрытый сеном, задохнулся или умер от потери крови. Думала об отце, скитающимся по обозам, о родных юношах, что так страшно погибли на заре молодости, о всех, кого из этого дома разбросало. Вспоминала про тревогу и ночной страх, которые поджидали в конце каждого очередного дня и растягивались на несчётную череду бездонных ночей… Размышляла о жестокости силы, которую ничто не могло одолеть, на пути которой ничто не могло стать преградой. Что она будет делать, если Шчэпан убежит? Что она будет делать, если его повесят в случае обнаружения повстанца? Что она будет делать, если никто из родных не вернётся в этот проклятый дом, которым управляет в одиночку торжествующий Доминик? Её терзала мука, глухая и слепая. Её трепало отчаяние, как вихрь швыряет веточки дерева. Не хотелось больше ни о чём думать, не хотелось браться ни за какую работу, даже за ту, какую должно выполнять. Была после стольких ночей невыспавшейся, измождённой, внутренне продрогшей и в совершенном расстройстве. Плакала безутешно, без всякой надежды на облегчение, навалившись на спинку кровати.

   Щёлкнула ручка. Вошёл старый. Исподлобья взглянул на плачущую и что-то про себя пробурчал. Пожал плечами.

- Нужно идти… Тут плачем не поможешь!

- Куда опять идти?

- Да за тем, который… Панна разве не знает…

- Идём!

- Однако, сначала надо ещё посмотреть.

- Третий раз уже не вернутся.

- Да чёрт их знает, может где наблюдателя оставили.

- Будем осторожны.

- То пусть же панна Саломея, вместо того чтобы рыдать по чём зря, выйдет во двор и пройдётся по саду туда-сюда. При этом наблюдать, нет ли кого там. Такой может и на горушке в кустах сидеть и смотреть.

- Я пойду на горку!

- Это хорошо. Только идти непринуждённо, не торопясь, то там, то сям. Постоять, посмотреть, а потом на новое место. С горки хорошо осмотреть всё вокруг. Если кто на глаза попадётся, тут же дать мне знать.

- Хорошо - иду.

    Вышла во двор и ходила, как сказал Шчэпан. Потом медленно поднялась в гору, поросшую можжевельником и разным кустарником, которая взносилась тут же за парком. Там лежал промокший от дождя снег. Грудился в низких местах и в гуще кустарников. Ох, каким же неприглядным было имение, когда на него смотришь с горы! Сожжённые строения, поразобранные изгороди, вырубленный и наполовину обуглившийся сад… Запустение… Оставленная, чёрная, будто позором придавленная усадьба… И это Нездолы, где в течение стольких лет развлекалась вся округа, где гуляли до утра, потом весь следующий день после бала и снова всю ночь, что называется – до упаду…

    Наблюдая вокруг, панна Мия никого не заметила. Ни один человек не двигался в том районе. Войско давно скрылось в лесах. Притаившись в кустах, смотрела очень внимательно. Наконец!.. Шчэпан вышел из кухни и двинулся к реке. Через какое-то время исчез за парком, потом проследовал позади винокурни, вернулся. В конце концов, хорошо осмотревшись вокруг, быстро зашёл в сарай. Тянулись долгие минуты. Сердце начало биться в груди панны Саломеи. Казалось, что прошли часы, с тех пор как старик отворил ворота… Не могла больше выдержать. Быстро сбежала с горы, пересекла парк и двор… Ворвалась в сарай, взобралась на сено. Вопреки ожиданиям, Шчэпан не встретил её злоречием. Уже отвалил крышку над колодцем в сене и пытался вытащить раненого. Никак не мог справиться сам. Только вытащит наполовину, поскальзывается на сене и падает навзничь, а вместе с ним и Одровонж на дно своего гроба. Раненый застонал в темноте. Услышав стон, оба сильно обрадовались и удвоили усилия. Шчэпан сказал панне Саломее перебросить одну из верёвок через плечо и тянуть. Сам взял другую и так же забросил на плечо. Начали отходить от ямы в стороны, со всей силы таща за верёвки. И таким способом вытянули несчастного наверх. Достав его, удостоверились, что он ещё жив, хотя был совсем без сил и почти задохнувшийся. Шчэпан велел панне опять идти на гору и наблюдать за округой. Сам же пошёл на другую половину сарая и выкатил тележку для перевозки дров. Принёс и положил в неё больного, прикрыл сеном, навалил сверху сухой подстилки и веток с пустого края сарая и покатил тележку до кухни. Там с больного снял шубу и сапоги, очистил, отряхнул, занёс в комнату и положил в кровать.

    Когда панна Саломея вернулась домой, то застала своего протеже уже в постели. Был без сознания, чересчур красный и опухший. Глаза его были бледные и налитые кровью, лицо посиневшее. Раны пооткрывались и сильно намочили повязки, так что потребовалось положить поверх постели грубое толстое полотнище, чтобы повторно не иметь против себя свидетельств в виде кровяных пятен. Панна Саломея принялась за смену повязок и перевязку ран. Бинты сдвинулись с мест, и раны обнажились. Обрабатывая их заново, испытала особенное ощущение, с которым ещё никогда в жизни не сталкивалась. А именно – каждую рану старалась видеть в самой себе, и не только видеть, но и чувствовать, терпеть боль в своём теле там, где она была в теле больного. В голове, под глазом, в плечах, между рёбрами и в правом бедре возникли как бы стигматы, дубликаты и живые образы ранений. Начала, обрабатывая разрывы и порезы, уколы и ушибы, вникать в них, осознавать их и целостно понимать удивительную, возвышенную их жизнь. Она без отвращения смотрела на сочащуюся и живую кровь, на изуродованное тело. Когда закончила перевязки, уже приблизился зимний вечер. Больной уснул в глубокой горячке.

    Девушка прилегла на кушетку и сама уснула как убитая. Какой же почувствовала себя счастливой, когда, проснувшись, увидела перед собой ясный день! Ночь прошла без обысков и кошмаров, проспанная одним дыханием, от начала и до конца благополучно. Кенар, единственный друг, напевал в оконном проёме при виде такого прекрасного солнца. Этот кенар, непонятно почему, имел таинственное имя – Пупинетти. На голове у него была чёрная шапочка-тюбетейка из тёмных перьев, тогда как сам он был цвета неблагородной желтизны. Панна Мия радушно с ним поздоровалась, восклицая установленным между ними давно и не понятно откуда появившимся в их сосуществовании приветствием:

- A bas la calotte!*

    Пупинетти наклонил головку и, играя горлышком, начал вызванивать самую весёлую и радостную песенку в честь утреннего солнца. Заметив, что приближается его добрая пани, он принялся перескакивать с жёрдочки на жёрдочку и качаться на качелях. Потом клюнул зёрнышко каши, отщипнул кусочек капустного листа. Напился воды и стал призывать подружку быстрым радостным щебетом. Не боялся ни грозных её призывов «A bas la calotte!», ни просунутой в клетку руки. Только наклонял головку, будто боялся за свою шапочку, когда она взяла его в руку и целовала в клювик своими самыми красивыми на свете губами.

    Больной повстанец открыл полуслепые от горячки глаза. Повернул к своей опекунше красное лицо. Какое-то непонятное бубнение вышло между его опухших губ. Она встала над ним с Пупинетти в руке и показывала птичку бедному вояке. Увидя кенарка, тот что-то понял. Жалостно-жалостно улыбнулся… Панна Саломея выпустила птаха из руки. Приученный садиться на её подушку, Пупинетти перелетел к изголовью незнакомого пришельца, сел на спинке кровати, отряхнул перья, распрямился и завёл свою самую радостную и светлую песенку. Больной снова улыбнулся. Он совершенно позабыл о своих мучениях и с наслаждением слушал.






Примечания переводчика к главе 4:

*A bas la calotte! -(фр.) «Долой монахов!» - лозунг антиклерикальных выступлений во Франции; calotte – особый головной убор чёрного цвета, напоминающий круглую тюбетейку, который носили студенты высших духовных католических учебных заведений в Бельгии во второй половине XIX века.