Алтайское краеведение. Ершов. Проданное пианино

ПРОДАННОЕ ПИАНИНО

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА О ЕРШОВЕ

"Родина моя -- село Залесово Алтайского края, где я появился на свет 8 октября 1940 года и был девятым и последним ребенком в семье. Жили очень бедно и трудно. Отец умер перед самой войной, все заботы о детях легли на плечи матери, которая и ставила нас на ноги. Детство прошло в Залесово, в пятнадцать лет я стал городским -- переехали в Рубцовск. Здесь закончил среднюю школу, поработал на тракторном заводе.

Поскольку читать научился рано, то был все время с книгой, как с неразлучным другом. Поэтому учиться поступил на филологический факультет пединститута. Позднее недолго работал учителем в школе, преподавателем кафедры литературы Бийского пединститута, в многотиражной, районной, городской и краевой прессе. Почти десять лет отдал интересной, хлопотной и трудной книгоиздательской деятельности сперва в должности редактора художественной и детской литературы, потом старшего редактора и, наконец, главного. Более четырех лет был ответственным секретарем журнала "Алтай". В Союз писателей (еще СССР) принят в 1989 году.

Писать начал рано -- и стихи, и прозу, но показывать кому-либо свои литературные опыты стеснялся. Однако все же пришлось в конце концов "рассекретиться". Первая книжка стихов "Поклон" вышла в 1979 году, через два года вторая -- "Горит окно". Постепенно склонялся к прозе, в результате в 1984 году сложился сборник рассказов "Экзамен по философии", в 1989 году - "Скрипнула калитка", в 1991 -- повесть "Бойкот". Итого, пять книг. Каковы они -- судить читателям и критикам. Мне они очень дороги, как и те произведения, которые написаны в последнее время и еще не увидели света.

Жизнь моя получилась в целом нелегкой, но я рад, что служу литературе -- более святого дела нет на земле."

Вот что написал писатель сам о себе. Добавим, умер в 2000 году, первая книжная публикация подборка "Ночные поезда" в коллективном сборнике "Песня юности", где вместе с ним дебютировали Скворешнев, Прокопчук, Капустин и Байбуза, отмечена 1975 годом.

Хотя все факты биографии перед глазами читателей, все же обратим внимание на некоторые моменты.

"Писать начал рано", первый выход на сцену, хотя "показывать кому-либо свои литературные опыты стеснялся" состоялся, как он говорил позднее сам, еще в школьной стенгазете. Тем не менее первая книжка вышла в 1979 году (39 лет), а дебютировал на литературном поприще в 35 лет, то есть в том возрасте, когда большинство русских поэтов уже закончило свой путь, кто в силу неестественно-естественных причин (Пушкин, Лермонтов и целая вереница вплоть до Рубцова), кто в силу истощения поэтической жилы, хотя жизненный путь влачился еще долго (Батюшков, Вяземский и опять же целая вереница). То есть Ершов вступил на поэтическую стезю в возрасте, когда у нормальных поэтов она уже заканчивалась.

"В Союз писателей (еще СССР) принят в 1989 году", (49 лет), то есть начал свою профессиональную деятельность в те годы, когда обычные люди уже подумывают о пенсии. И это типичный путь советского литератора. Легко и приятно было быть писателем, но трудно им было стать. И к тому моменту, когда путь унижений, уступок, компромиссов был пройден до конца, и соискатель оформил наконец свое желанное членство в Союзе писателей, он уже был выжат до конца, смирился со всем, был выдрессирован и готов писать и делать все, что укажут и не писать и не делать ничего такого, за что могут не погладить по головке.

Принадлежал Ершов к тому направлению в литературе, которое я, за неимением лучшего, опредляю антимещанским. Анти- не потому, что писатели этого направления против мещан. А потому что они вообще не признавали такой категории сограждан. Те, кого советская пропаганда называла мещанами, то есть люди, которые не лезли в передовики, а жили обычной жизнью. Работали, чтобы было на что жить, а не ради победы коммунизма, хотя к работе относились добросовестно. Главное для них было не на производстве, а дома: любовь, товарищи, увлечения. Потом семья, бытовые хлопоты.

Вообще-то в этой условно называемой мещанской литературе советский быт при всем внимании к его мелочам и деталям воссоздан весьма условно, создавая иллюзию благополучного сытого существования. Так оно виделось стороннему наблюдателю, либо как было в действительности, но только в райских застойных зонах, например, в заграничных командировках, под крылом обеспеченных родителей. Основная же масса нашего народа купалась как сыр в молоке в дефиците, бесквартирье, тяжелой работе, и советская жизнь отнюдь не была для нее идеалом благополучия.

* * *

Снилось Кружаеву: стоит он за кулисами огромного зрительного зала, в котором то затихает, то вновь вспыхивает овация и раздаются громкие выкрики: "бис" и "браво", адресованные ему за блестящее исполнение "Аппассионаты" Бетховена. Сердце колотится от счастья. Кружаеву хочется выбежать на сцену, протянуть руки к залу и кланяться, кланяться, а потом попросить тишины и сказать доверительно: он много лет мечтал сыграть "Аппассионату", и вот его мечта осуществилась чему они, зрители, были только что свидетелями. Сказать это и удалиться. Но ноги почему-то вдруг не идут вперед, отяжелели. Возникает недоумение: все аплодируют, а его жена, Татьяна, сидящая в первом ряду, глядит на него с иронией и криво усмехается? Он видит ее лицо, хотя и стоит за кулисами и занавес на сцене опущен. Странно, странно... В зале уже никого нет, кроме жены, хотя овация по-прежнему не стихает, а, наоборот, еще и усиливается.

Проснулся Николай Николаевич. В ванне шумела вода -- умывалась Татьяна, встававшая обычно около семи или начале восьмого.

Кружаев тотчас понял: шум воды трансформировался в его сонном мозгу в овации зрительного зала. А то, что он снова стал "играть" "Аппассионату", "выступать" перед публикой, тоже вполне объяснимо: мечтает же до сих пор разучить сонату, даже воображает иногда, как сыграет ее впоследствии через год или полтора.

Николай Николаевич, упорно занимавшийся фортепьяно, робел перед "Аппассионатой" и только мечтал когда-нибудь разучить ее, не надеясь, впрочем, что соната поддастся ему. Она -- для профессионалов, а уж ему остается только помечтать да позавидовать, как другие ее играют. Иного вроде и не дано.

А тут еще -- инфаркт. Больница, домашняя койка, уколы, таблетки, печальные мысли о смерти, о бренности человеческой жизни -- и, конечно же, к инструменту и не подходил, только глядел на него да тосковал. Но, едва оправившись, почувствовав улучшение, стал играть помаленьку -- музыка помогала выздоравливать во всяком случае, так казалось Николаю Николаевичу. Но чтобы теперь, после такой тяжкой болезни, которую, впрочем, полностью не излечишь (инфаркт есть инфаркт), засесть за "Аппассионату"? -- это же равносильно самоубийству. Но, с другой стороны, если все же рискнуть теперь, не откладывая ни на день, то к весне, пожалуй, у него что-нибудь уже будет получаться. Лилия Семеновна, наверное, не откажет хоть раз в неделю приходить ему на помощь, чтобы разобраться в самых сложных местах. Как только ко всему этому отнесется Татьяна? На то, что он играет, она смотрит сквозь пальцы, но играет-то он старые вещи, разученные еще до болезни, за новые пока не берется, вот и молчит жена. А возьмись он за что-то новое -- тут же скажет, зачем ему лишнее напряжение, нагрузки? недостаточно тех, что привели к инфаркту? Это одно. А второе: жена до сих пор считает, что у него с Лилией Семеновной был короткий романчик и вряд ли пустит теперь на порог учительницу. Ну, если и пустит, то потом ему сто раз выскажет да в такой форме, в какой умеет только одна Татьяна: спокойно, твердо, враждебно, с полной уверенностью в своей правоте. Ему и слова ответного не даст сказать, возразить не позволит: ехидно улыбнется, подожмет губы и отвернется от него, и выйдет в другую комнату. Вот ведь считает, что не может мужчина пропустить очень удобный случай, чтобы не завести роман с хорошенькой молодой женщиной. Для романс ситуация, конечно, была удобной, но романа-то не было. Это и бесило Кружаева иной раз, когда Татьяна при случае давало понять, что к музыкантше он, Кружаев, неравнодушен.

В душе Кружаева поднимается волна раздражения на жену на ее несправедливые и глупые подозрения и на многое другое чего сразу и не поймешь, не охватишь умом и чувством. Взять хотя бы вчерашнее, из-за которого Татьяна теперь будет не меньше недели дуться на него. Они, Татьяна и дочь Ирина, смотрели боевик по телевизору. Гнусавил торопливо и развязно переводчик. Мелькали такие словесные вольности, которые в конце концов вывели Кружаева из равновесия. Он встал с дивана в своей комнате, вошел и громко спросил без всяких предисловий:

- Неужели это можно глядеть и слушать каждый божий день?! Времени не жалко? И вообще... Ему тут же ответила Татьяна:

- Мы смотрим не днем, а по вечерам. -- И обдала мужа победоносным ироническим взглядом, давая ему понять, что отступать и уступать она не намерена.

Дочь только усмехнулась, коротко взглянув на него.

- Ну хорошо, -- сказал он тоже решительно. -- Тогда я поиграю. Я давно не играл. Кстати, вечерами мне это вообще не удается сделать из-за того, что все время включен телевизор. Ну надо же хоть какую-то меру знать. Я поиграю...

Он сел за пианино и стал играть "Песню без слов" Мендельсона. Татьяна же почти на всю катушку включила громкость телевизора и получилось, что он не слышал музыки, а она, вероятно, текста. Продолжалась эта "борьба" несколько минут, пока Николай Николаевич не понял, что ему вовсе не следовало ввязываться в ссору -- ничего он не докажет, а только в очередной раз себе сделает хуже, навредит, разволнуется и дело может дойти до очередного сердечного приступа, а в его положении это крайне опасно. Ему ли волноваться? Надо плевать на все это и беречь свое здоровье. Хватит с него того, что было в прошлом. Сердце действительно заболело, защемило. Николай Николаевич опустил руки, потом, посидев неподвижно за инструментом несколько секунд, закрыл крышку и пошел в свою комнатку. Но, вдруг круто развернувшись, снова вернулся: ему показалось, что сможет доказать жене и дочери, что их ежедневные сидения перед телевизором -- непростительно дорогая трата времени. Это одно, а второе и самое главное -- не обогащают же их заморские боевики.

- Ну вы поймите, наконец, что это примитив. Надо ведь понять. Слушать -- уши вянут, а глядеть и подавно. Вы же считаете себя образованными людьми, культурными даже. Значит, должны понять...

- Если тебе звук мешает, мы можем убавить. Так и скажи: мешает. А нотации читать не надо -- мы не маленькие, давно не маленькие. -- Татьяна встала с дивана, подошла к телевизору, повернула влево регулятор громкости.

Кружаев постоял несколько секунд, не найдя, что сказать, и ушел, лег на диван. Такой тоски, какая навалилась на него тотчас же, он давно не испытывал. Даже в больнице, немощный после инфаркта, он кажется не тосковал, как теперь. Тупик какой-то. Никому ничего не докажешь, ничего не объяснишь.

Он вдруг представил, что весь их большой дом на двести с лишним квартир (целая деревня!) сейчас, побросав всякие иные занятия и дела, сидит у телевизора. Ну пусть не весь дом, но многие жильцы его точно так же, как Татьяна, дочь Ирина "наслаждаются".

Тяжело вздохнул Кружаев, стараясь избавиться от вязкого потока мыслей и снова хоть ненадолго заснуть, пока жена и дочь не уйдут из дому -- жена на работу, дочь в школу. После вчерашнего хотелось побыть одному, хотя он и так целыми днями был предоставлен самому себе. И тяготился этим уже. А тут в одиночестве видел выход...

Стучала о полочку трюмо своими инструментами и флакончиками жена -- красилась, пудрилась, потом (он это отчетливо слышал) сходила зачем-то на кухню и уж потом стала одеваться и, наконец, ушла, не сказав мужу привычную, ставшую уже дежурной, фразу "не скучай". Ясно, теперь начнется соревнование, кто кого перемолчит.

Следом за Татьяной отправилась из дому Ирина и тоже молча. Каблучки ее сапожек простукотили по бетонным ступенькам лестницы. Стало тихо и одиноко, как-то по-особому грустно, словно про тебя забыли все и вся и ты знаешь, что никто и не думает, что есть человек, которому страшно одиноко...

Чуть сутулясь, Николай Николаевич некоторое время ходил по квартире, словно разминаясь, на самом же деле переживая вчерашнюю семейную сцену и ругая себя за то, что ввязался в разговор, ненадобность и даже абсурдность которого были очевидны. Но это сейчас, утром, а вчера вечером... Не даром говорят, что утро вечера мудренее. Утром он бы ни за что не полез к жене и дочери с нравоучениями, ему бы это и в голову не пришло, так как он уже вроде давным-давно усвоил, что они с Татьяной очень разные люди, а вместе живут лишь потому, что так было угодно распорядиться его величеству случаю: встретились, понравились друг другу, быстро поженились, быстро заимели дочь, а когда поняли, что ошиблись друг в друге, ни у него, ни у нее не хватило духу круто изменить жизнь. Вот теперь и мучаются. Кружаева иногда утешало только одно: их семья не исключение, не они одни с Татьяной живут по принципу необходимости -- многие.

Стучали часы в гостиной, стучали на кухне, словно перекликаясь. Потерянно бродил Николай Николаевич из угла в угол, пока не подошел к пианино, погладил рукой крышку. "Ну отличились мы вчера с тобой, откололи номер, теперь на нас долго будут дуться и косо глядеть". Он открыл крышку, осто-

рожно тронул клавиши, которые тотчас отозвались на его прикосновение, и по квартире поплыли звуки, проникая в каждый уголок, разгоняя тишину, которая в этот раз была особенно тягостной.

Стоял у пианино и вспоминал, как начал заниматься, и тот день, когда в их квартире появилась Лилия Семеновна, учительница музыки, найденная Татьяной через ее приятельниц. Получилось так, что знакомство со своей новой ученицей -- Ириной Кружаевой -- Лилия Семеновна начала с ее отца, так как Ирина к назначенному часу не явилась -- задержали в школе.

Кружаев извинялся, нервничал, на часы поглядывал, закипая от гнева и терзаясь неловкостью. А вместе с тем приятно было беседовать с молодой женщиной. Он просил жену: надо такую учительницу нанять, чтобы она не только музыке учила, а чтобы всем обликом на Ирину воздействовала положительно. Девушка-то с характером.

Учительница -- прелесть! Говорит -- и хочется ее слушать. Глядит так доброжелательно, ведет себя непринужденно. И себя Кружаеву захотелось показать в самом лучшем виде и потому признался, что любит музыку и с удовольствием стал бы заниматься, но не смешно ли это будет выглядеть -- возраст такой, что кое-чему учиться явно поздно? Мягко-мягко Лилия Семеновна возразила ему: если есть слух и желание, то возраст вовсе не помеха. Медведь ему на ухо вроде не наступал, а желание заниматься фортепиано -- давнее и стойкое. Вот только со временем туго, придется после работы, по выходным, в любую свободную минуту.

Не терпелось начать заниматься тотчас, не откладывая ни на час, ни на минуту. Еще студентом он пробовал заниматься фортепиано, но почувствовав и поняв, что это трудно, что нужна уйма времени, отступил, а позже жизнь взяла в такой оборот, что мечта стала призрачной и казалась неосуществимой.

Лилия Семеновна еще пуще подбодрила, подогрела: в тех семьях, где кто-нибудь из родителей играет сам, детей обучать проще и легче -- родительский пример положительно действует на них. Ну в таком случае он готов хоть сейчас же начать занятия, если это будет подстегивать Ирину -- очень хочется, чтобы дочь играла.

Лилия Семеновна пообещала помочь и ему на первых порах звук поставить, в азах разобраться, и если у него хватит воли и желания, то, глядишь, и освоит инструмент и будет для себя играть. И тут же (это Кружаев хорошо помнит) легко поднялась с кресла, оправила платье, прошла к пианино и, открыв крышку, как-то необыкновенно ловко и быстро села на стул, и...

Никогда не слышал Кружаев фортепиано в своей квартире. Никогда. Даже сердце в груди запрыгало от волнения. Лилия Семеновна играла пьесу, незнакомую Николаю Николаевичу, закончила, опустила руки на колени, повернула голову к Кружаеву и похвалила инструмент:

- Сочный звук. В магазине брали? С рук?

- С рук. Но, пожалуйста, еще поиграйте, прошу вас. Она кивнула и, сосредоточившись, заиграла и опять что-то незнакомое. А он замер, скрестив руки на груди. Квартира, вся до уголка и щелочки, заполнилась звуками, исходившими от стоявшего столько времени безмолвным неодушевленного существа, с которого только регулярно стирали пыль. И теперь оно. это существо, словно платило за внимание.

- А "Лунную" Бетховена... первую часть, могли бы? -- спросил Кружаев, когда Лилия Семеновна, окончив незнакомую Кружаеву пьесу, снова опустила руки на колени и повернулась к нему.

Она кивнула и начала "Лунную", а он так и стоял на отдалении, не в силах ни приблизиться, ни отдалиться и сесть на диван -- просто забыл, что надо бы устроиться поудобней, не до этого было.

Первую часть сонаты Бетховена Лилия Семеновна заканчивала уже при Ирине, которая, войдя в прихожую, сперва заглянула в комнату, потом разулась-разделась, прошла тихо к дивану и села безмолвно.

Потом, когда Лилия Семеновна, познакомившись с Ириной, поговорив с нею, условившись о первом дне занятий, ушла, дочь заметила отцу.

- А ты, отец, вроде ушибся об учителку.

- Высеку, Ирина, -- ответил Кружаев резко и быстро.

- Ну, ну, не буду, -- примирительно сказала дочь. -- Я к тому, что Лилиана эта вроде ничего тетка. Играет сносно, даже вроде бы хорошо. Ведь давно известно, что учат других те, кто сами ничего не знают и не умеют.

- Что бы ты-то смыслила? -- иронично спросил Кружаев. -- Тебе лишь бы громче -- вот и вся музыка.

- Ну уж! Это тебе так кажется... Пальчики у Лилианы гибкие. Натура хоть и нашенская бабская, но...

- Опять у тебя язык во рту хлябает, -- одернул дочь Кружаев. -- Подбери его немного.

Ирина вздохнула, но продолжала в том же тоне:

- Нет, ничего училка. К Левашовым ходит одна, так ее по-моему самуе еще учить да учить. Поваром ей бы к лицу было, а она музицирует. Ручищи, как у грузчика, пальцы -- соответственно. Нет, наша -- ничего. Культурная. Не зря же ты ей даже

шубку на плечи накинул... Ни мать, ни я такой чести давно не удостаивались.

- Ох, ты! -- только и воскликнул Кружаев. -- Хотя тут же добавил к своему невольному восклицанию: -- Вы же свои. А тут человек впервые у нас. И какой человек -- музыкант! Я музыкантов всегда боготворил, ты же знаешь.

- Знаю, -- отозвалась Ирина. А Кружаев не выдержал:

- Я тоже буду учиться. Давай, кто быстрее освоит.

- Обставлю я тебя, отец. Мне семнадцать, а тебе сорок с гаком. Я-то уже для занятий музыкой устарела, а ты и подавно. Только время потеряешь зря.

- Но я хочу, дочь, заниматься.

- А мне надоест -- брошу, -- сказала Ирина решительно и с вызовом в голосе.

- Бросишь -- будешь дура. Я вот в свое время спасовал -- теперь кляну себя. Уже бы играл. Придется все с самых что ни есть азов. -- Он вздохнул. -- Так что, прежде чем бросить, подумай хорошо, если ты считаешь себя умной и самостоятельной.

Славно было в тот день на душе, торжественно, словно в день рождения, когда знаешь, что тебя, вот-вот, придут поздравлять друзья, знакомые. Будет многолюдно, весело, празднично...

Какая была прекрасная пора!

Не жалея ни времени, ни сил занимался. Лилия Семеновна, нет-нет, да и выкраивала полчасика на помощь ему. Он, хоть и значительно медленней Ирины, но все же шел вперед. На исходе третьего месяца упорных занятий окончательно поверил в себя и понял, что уже теперь не спасует, не бросит. И не бросил даже тоща, когда нелепый случай внес в счастливую атмосферу тех дней полный разлад.

Однажды зимой, простудившись, не пошел на работу, остался дома и занимался музыкой помаленьку. Еще бы: целый день можно было сидеть за инструментом. Ирина должна была прийти позже обычного: у нее это стало системой. Татьяна -- на работе. Кружаев разучивал шопеновский вальс. Никак не давался один такт, не мог сообразить, как его играть. Позвонил Лилии Семеновне. Та посмеялась: по телефону еще никого не обучала музыке, и уж лучше она зайдет минут через двадцать ненадолго, так как все равно собирается в их сторону по своим делам. Все складывалось просто замечательно. Пришла Лилия Семеновна, раскрасневшаяся от морозца, и они сели за инструмент, но не успела она растолковать Кружаеву, как играть то место, на котором он споткнулся, домой неожиданно заявилась Татьяна. И Кружаев, и Лилия Семеновна почувствовали себя нелов- ко, смутились от того, что их внезапно застали одних.

Татьяна и вида не подала, что удивилась, застав Лилию Семеновну и своего мужа одних. А без учительницы выдала Кружаеву такой скандальчик, каких он давно не видел. Причем не с глазу на глаз, а при дочери.

Кружаев даже несколько дней не подходил к инструменту, Ирина вообще перестала заниматься. Музыкантом она стать не собирается. Для себя? Для себя можно и пластинки крутить, если захочется, -- отец их накупил в свое время целую гору.

Кружаеву было досадно за вчерашнюю свою несдержанность. Ну зачем он полез к ним со своей моралью? Они все равно не поймут его. Никогда их не переубедишь, а на сопротивление натолкнешься неизбежно. Второй инфаркт можно схлопотать -- и только, а доказать ничего не докажешь. У них с Татьяной уже давненько произошло омертвение отношений, тоже своего рода инфаркт, излечить который вряд ли возможно...

И вдруг ему стало плохо. Он, взявшись за сердце, ходил по квартире, надеясь утишить боль, успокоить, но не утишивалось, не проходило. Пришлось звонить в "скорую".

Его увезли в кардиологию. Оттуда, когда приступ прошел, сообщил жене по телефону, где находится, хотя, ох, как хотелось не сообщать. Исчезнуть как бы -- и все.

Выписали Николая Николаевича через две недели. Приехал он домой, когда не было ни Татьяны, ни Ирины. И не было... пианино. Он так и сел на диван от неожиданности. Татьяна давно собиралась это сделать: Ирину, дескать, уже не заставишь заниматься, а ему, Кружаеву, тоже пора прекратить -- не к возрасту и не ко времени его блажь. На место пианино можно секретер купить или еще что-нибудь из мебели.

Непривычно пусто было в комнате. Кружаеву и смотреть не хотелось на то место, где раньше стоял инструмент. Потому тяжело поднялся с дивана и ушел в свою комнату, чистую, ухоженную, но словно бы чужую. Да, все казалось в квартире чужим. Вздохнул тяжело, понимая, что сам виноват в том, что произошло. В чем вина -- сразу бы не объяснил, но чувствовать чувствовал. И знал: ничего уже не поправить, и "Аппассионату" Бетховена никогда не сыграть. Может, только во сне. Почему-то возникло подозрение, что пианино у них купила Лилия Семеновна: она всегда восхищалась инструментом и поменяла наконец-то свой старенький, обезголосевший, как она выражалась.

Рванулся Кружаев к телефону да осекся: зачем? Ничего уже не изменишь. Ничего...

О ЕРШОВЕ см

http://proza.ru/2019/11/22/255