Сон 1701 Возвращение

Весь мир будто купался в медовом, густом солнечном свете. Он не падал с неба — он струился отовсюду: от каменных фасадов домов, от стриженых кустов в скверах, от идеально чистых аллей. Ни пылинки, ни трещины. Всё казалось ненастоящим — как будто не город, а картина художника, застрявшего между гиперреализмом и сентиментальной ностальгией. Тот, кто некогда слишком много вспоминал и слишком сильно скучал.

Площадь, на которой мы стояли, была пуста. Слишком пуста, будто не просто забыта, а вычеркнута из движения времени. Ни голубей, ни тени от ветра. Деревья — в стыдливой неподвижности, словно кто-то прошептал им, что они могут быть шумными, и теперь они старались изо всех сил этого избежать.

Мы говорили шёпотом. Не потому, что боялись быть услышанными, а потому что голос, вырвавшийся на полной громкости, мог испортить само ткань бытия. Нарушить его гладь, оставить заусенец на стеклянной поверхности этой картины.

Мы ждали опоздавших.

Среди них должен был быть он — мой младший брат. Пропавший без вести на той войне. Самой бессмысленной, самой жестокой. Хотя, по правде говоря, у всех войн одна суть: боль. Просто чужая боль воспринимается как кино, а своя — как расплавленное железо под рёбра.

И вот, в этой тишине раздаётся звук — поезд. Не слышно, как он приехал. Он просто есть. Появляется, как сцена в спектакле: без движения — уже стоящий, уже раскрытый.

Из вагонов начинают выливаться люди. Они не идут, не бегут — они льются. Радость, крики, слёзы, объятия. Смех сквозь хрип. Возвращение мёртвых в залитую светом декорацию.

Я не сразу его вижу. Смотрю сквозь, как будто он — отблеск на стекле. А потом взгляд цепляется за глаза. Старые. Невыносимо старые глаза на лице молодого парня.

Он улыбается, и я вдруг понимаю — я ведь его ждал. Именно его. Вся эта площадь, этот театр света и молчания — ради этой встречи.

Я заключаю его в объятия. Он — лёгкий, почти невесомый, пахнет железом и тем, чего не должно быть в солнечном городе.

— А где Настя? — спрашивает он, будто именно это должно быть первым делом. И будто между нами не пролегли годы.

— Она ждёт дома, — говорю я.

Он улыбается, кивает.

— И правильно. Нечего ей тут делать.

— Почему ты так долго? Мы с ума сходили. Настя... мама...

Он опускает глаза.

— У меня не было... во что одеться.

И правда — одежда на нём чужая. Не по размеру, выцветшая. На ногах тапочки — странная смесь домашних чешек и поношенных макасин. Они делают его похожим на мальчика, сбежавшего с больничной койки.

— Помнишь кольцо, которое ты мне дарил? Оберег? — спрашивает он, и глаза его будто становятся чуть моложе. — У меня теперь тоже есть что тебе дать.

Он протягивает мне уродливый золотой перстень. Странной формы, как будто слепленный из воска и оставленный на солнце. Я беру его, не зная, что чувствовать. Он тёплый. Слишком тёплый, как будто в нём — живое сердце.

— Ну что, пошли? — спрашиваю.

— Конечно. Ты иди. Я догоню.

Я разворачиваюсь, уверенный, что он идёт за мной. Делая шаг, чувствую: он остаётся. Я не слышу его шагов. Не чувствую взгляда в спину. Оборачиваюсь — и просыпаюсь.

Ровно 3:00. Холодный воздух. Пальцы вцепились в край матраса, челюсти сведены так, что скулит кость. На ладони — ни перстня, ни тепла. Только дрожь.

В комнате темно. Но на секунду мне кажется — в углу стоит кто-то, смотрит, улыбается. Слишком худой, с глазами, которые уже всё видели.