Мой замечательный отец

В нашей комнате замечательно светит солнце, и в луче света величаво кружат невесомые пылинки. Но я этого не замечаю - я сплю, ибо сегодня воскресенье и это единственный день, когда можно не идти в школу и выспаться. И тут сквозь этот счастливый покойный сон я вдруг с ужасом осознаю, что меня что-то будит, более того, я уже не сплю, я уже проснулся! Есть какой-то тревожащий фактор, который мешает продолжать пребывать в безмятежном беспамятстве.
Я с трудом разлепляю свои непослушные веки и с ужасом вижу, что по комнате кругами ходит мой папа, монотонно ведя с кем-то беседу и при этом оживлённо жестикулируя. Но в комнате, кроме моего папы больше никого нет - это он выделывает сам с собой, а точнее, с каким-то мысленным собеседником, пытаясь ему что-то возразить и оспорить.  "Папа, ну, папа!" - сержусь я в голос с досады. Папа опоминается и замолкает, глядя на меня невидящими глазами. И я понимаю: это он воспользовался тем, что мама ушла, может, за хлебом или за манкой в наш магазин, и решил закончить начатый где-то там когда-то мучительный разговор - он пытается оспорить роковое для себя решение начальника отдела не рекомендовать его в аспирантуру. Как же он старается доказать в мысленно-очном диалоге свою правоту и право на творчество. А про меня-то, меня он забыл! Он не помнил, что я сплю. Его жжёт обыкновенная в наших условиях человеческая несправедливость - ведь он столько работал в последнее время за копейки, столько потратил здоровья на вредные эксперименты - как же они это не учли? Ну почему я не достоин, я столько сделал для нашей ракетной военной промышленности. Столько испарений ядовитого топлива наглотался! А вы так просто говорите нет, не время?...
Я закрываю глаза и не успеваю толком заснуть - в комнате вновь возобновляется нескончаемый диалог...

Мой отец, разумеется, является для меня примером. Более того, я всё время вижу, как посреди нашей изрядно бедной жизни он изо всех сил старается для нас с мамой – мы сто лет никуда не ездили, последние сэкономленные деньги сжирает недавно полученный садовый участок, - ребёнку надо куда-то ездить летом, не в городе же торчать, а все эти пионерские лагеря так ужасны!
Папа гордится, что научился ещё больше экономить: теперь он старается потратить на обед не 1 рубль, а всего лишь 50 копеек, и получается так же сытно! Зато в кармане остаются эти самые сэкономленные деньги.
Мне исполняется 14 лет. Папа только что вышел из больницы, где ему делали какую-то загадочную операцию – лёгкую, ничего тревожного, как сказали врачи, но теперь папа начал думать, что для здоровья надо заняться физкультурой и спортом. По утрам он делает какие-то фантастические упражнения, каждый день, старается присесть на одной ноге, а это, ох, как сложно!
И тут вдруг пошёл в магазин и купил всем нам лыжи – это недорого, заверил он маму. Мама ворчит, что она, хоть убейте, на лыжи не встанет, но случившееся терпит. Папа берёт рюкзак, кладёт в него две пары лыжных ботинок, даёт мне в руки заранее смазанные лыжной мазью – в соответствии с температурой, которую показывает градусник за окном – лыжи, и мы едем вдвоём в Измайловский парк. Никогда раньше я не думал, что в этом лесу столько снега и лыжников! Забавно и на целый день. Аппетит разыгрывается лютый.
И тут папа решается на более решительный шаг. Сына, - говорит он, - А поехали в следующую субботу на дачу – вот там-то точно будет здорово. И ты знаешь, если получится, мы оттуда ёлку привезём на Новый Год – всё-таки за два рубля здесь, в Москве, покупать Бог знает что ободранное не хочется. А хорошей ёлки не достать – кто-то их все раскупает.
Я несколько удивлён – ведь ёлку-то придётся рубить, а за это могут и оштрафовать, позора не оберёшься. Ничего, твёрдо говорит отец, я знаю, как мы поступим, никто не догадается.
И вот наша мама собирает нас в дорогу: в стеклянную банку наливается суп, в какие-то пакеты кладётся гречневая каша с котлетами – не покупайте там ничего в магазине! – грозно предупреждает она. Да там и нечего будет покупать, - весело отвечает папа, откуда там продукты среди зимы? Ну, кроме консервов. И хлеба, и того не купишь – его весь ведь разбирают с утра пораньше для скотины… Я не очень понимаю, что значит последнее замечание, но и сам помню, что в магазине в деревне, действительно, хлеба не купишь.
В субботу приходится встать очень рано. Большой и тяжёлый рюкзак, две пары лыж. На вокзале мы с удивлением обнаруживаем огромное количество лыжников. И судя по разговорам, все они едут в Покровку. Папа сбит с толку, но не долго. Так они ж следом за нами на поезде здоровья поедут и встанут там на запасный путь – во, дела! Будет прямо не протолкнуться.
Но мы приезжаем раньше них и бодро идём по тропинке, протоптонной по счастью кем-то раньше до наших дач. На последних 100 метрах приходится преодолевать сугробы, но мы справляемся.
Теперь надо не замёрзнуть, быстро переодеться и встать на лыжи, а топить печь и всё остальное будем делать потом – темнеет ведь быстро и надо успеть получить удовольствие от прогулки. Мы пьём из термоса сладкий чай с двумя бутербродами и собираемся. Правда, перед чаем, отец просит меня снять шапку. Зачем? – удивился я, - ведь холодно. Так положено, когда ешь, – твёрдо говорит отец, - Это такой обычай… - Какой ещё обычай, папа?  - От Бога обычай, сынок, от Бога! Перед едой голова обнажается, несмотря ни на какой мороз, меня бы наша бабушка просто побила бы, если бы мы про это забыли…От Бога…- было, затянул я, но вовремя осёкся.
Конечно, за городом был и другой снег, и другая лыжня. И лыжники с поезда здоровья настроения не портили – они толпились вокруг деревенского магазина, пряча купленные бутылки по карманам. Но мы-то с папой – за другим, за здоровьем приехали!
Среди вечернего света у горячей печки папа вдруг разговорился.
- Да…раньше было всё иначе, что-то хорошо, а что-то совсем плохо. Вот мы всей семьёй сбежали от колхозов – маму обвинили, что она середнячка, и у её семьи, дескать, летом был батрак – это они со зла, кому-то, может, конская сбруя приглянулась в её семье, да и жила она уже с моим отцом, то есть твоим дедушкой, а вот, поди ж ты, припомнили несусветное. И присудили конфискацию, а дальше – обязательно в колхоз. Ну, мы ночью и подались в Москву,  мне было всего 7, а ведь у меня было ещё два брата – ну, ты знаешь, погибли потом на войне. Отец сказался неграмотным, хотя у себя в казачьем эскадроне на империалистской за всех письма писал – просто было желание спрятаться, чтоб не нашли. Вот он всю оставшуюся жизнь и проработал дворником на заводе имени Сталина – нам за это комнату в бараке на Сосенской улице выделили.
А я когда в школе учился, началась вся эта возня и грызня с врагами народа… Ходили строем, кричали лозунги… По-моему, из этих так называемых врагов народа, самым хорошим Бухарин был – зря его Сталин обвинил и расстрелял. Это было абсолютно несправедливо. А потом война была… Я-то успел в институт поступить, и нас, первокурсников погнали противотанковые рвы копать. А уже осень, дождь льёт, и вдруг поутру команда по палаткам строиться и бегом – дескать, всё домой. Кто-то мешок с макаронами нёс, так на радостях в воздух его кинул, нас макаронами осыпало. А вечер пришёл, все голодные, а макарон уже нет. А потом оказалось – это нас из-под окружения выводили, и мы, слава богу, от немца убежали, вырвались. Меня-то по призыву не взяли из-за зрения, была сильная близорукость, а братьев сразу поубивало, точнее, пропали они без вести – ну, это всё непонятно. Как правило, так писали, чтоб потом пенсию не платить за кормильца – а вдруг, они в плену и изменили Родине? Хотя вот даже письмо сослуживца алексеенового сохранилось, что, дескать, пошли они в атаку и он потерял Алёшу из вида, а по завершении боя его уже не видел. Господи, да мало ли что произошло! Если бой закончился, и он спокойно пишет, так ведь, понятно, что беготни не было и никого в плен не взяли. Просто по темноте не стали трупы и раненых собирать – вероятно, командиры сказали, что другие будут собирать, вроде похоронных команд, а были ли вообще в это месте похоронные команды, кто знает. Известно же, некоторые раненые порой сутками лежали, где упали, пока их только на следующий день санитары подбирали. А то, что товарищ нам написал, а мы о нём раньше и не слышали, это значит, комиссар велел родным отписаться, значит, паники вообще в этот момент никакой не было, раз до этого у комиссара руки дошли, и получается, по каким-то признакам он точно знал, что наш Алёшка погиб, иначе зачем бы велеть писать?..
Ну, а потом, не успели мы оглянуться, все институты уехали в эвакуацию, а я первокурсником только стал – их не брали с собой, и пришла повестка на трудовую повинность и пошёл я в литейный цех того же завода имени Сталина, ну, сейчас это ЗИЛ, и не успел я опомниться, как наш цех погрузили и отправили в город Горький на ГАЗ имени Молотова, тяжёленькая была работа, да… Три года. А потом я восстановился на Теплоэнергетическом факультете, вызывают меня к доске, а у меня сзади единственные брюки по шву разошлись, так мой товарищ Вовка вовремя заметил это и успел накинуть мне на плечи фронтовую шинель – в аудиториях-то холодно было, почти не топили – так я и пошёл в шинели отвечать, большое ему спасибо.
Ну, а потом я уже во ВТИ работал – теплоэнергетическом институте, всё мечтал наукой заниматься… А девушек после войны было много, парней-то всех практически поубивало, так что брали и с близорукостью, как у меня… но я держался. А тут нас погнали на субботник в колхоз сено убирать, и там я встретил нашу маму – такая весёлая была, озорная, такая красавица… Я всё потом удивлялся, что это она вдруг обратила на меня внимание. А потом её сестра, ну, наша тётя Лёля рассказала уже позже под секретом, что её любимого человека убило на войне, как водится. А потом оказалось, что вовсе и не убило, просто он вернулся без ног, на тележке по шалманам ездил и стеснялся на глаза попасться – от Лёли просто быстро отъехал, она не догнала. А может, она опозналась?..
Так ты в 54-ом и появился, сына…
Ну, давай спать – ляжем на одной кровать – под утро-то температура упадёт, а мы не замёрзнем…
И мы легли на одной кровати, с крыши капало от подтаявшего снега, а потом я заснул.
А на следующий день мы с азартом прокатились по уже знакомой лыжне, и отец выглядел красивую небольшую ёлку, и мы её принесли с собой, и он расположил её между связанных между собой лыж и укутал всю конструкцию простынёй – дескать, это такой чехол, чтоб не дай Бог, в толпе кого-то нечаянно не уколоть лыжными палками.
И мы совершенно спокойно прошли по перрону мимо строя дружинников, грозно высматривающих тех, кто мог идти с ёлками.
И был у нас весёлый Новый Год, и мы ещё несколько раз съездили на дачу покататься на лыжах, а через три года папа умер, едва ему исполнился 51 – мама, вздыхала и говорила: вот ведь, довела его вредная работа…