Семейное

По моей линии мы все были деревенские. Предки были крестьянами в Тверской и Московской губерниях. То есть при царе-батюшке.
Один мой дед, Иван Кириллович Кириллов, когда объявили призыв на Великую войну 1914 года, по оплошности писаря был записан Беляковым. «Тебя как кличут?» - спросили его. Деду к этому моменту было 34 года. Он подумал, что его о кличке и спрашивают – в деревне все мужики имели ту или иную кличку – и он ответил: Беляком, - дескать, как зайца. Писарь и записал Кириллова Беляковым – на всю оставшуюся жизнь.
А уже женатый был, и дети были. Точно известно, сын и дочь.
Но жена его не дождалась. Вышла за другого. Потому что вернулся он в родную деревню Холмцы-Яблонские (сейчас на этом месте не осталось ничего, одно ровное поле) в 1920 году, когда уже Великая война закончилась, а шла Гражданская. Ходили слухи, что повоевал он маленько на стороне Белых.
Шёл по деревне в Георгиевских крестах. Увидал его какой-то комбедовец, комсомолец, подошёл, ничего не говоря, сдёрнул кресты с гимнастёрки и бросил их в грязь, три штуки. А дед не осмелился даже что-либо сказать, только заплакал и ушёл – так кресты там и остались в грязи.
Узнав про жену, Иван Кириллович, видно, осерчал и под горячую руку взял и женился на нищенке, Анне Павловне, которая раньше в их семье батрачила и была совсем тёмной и неграмотной, но зато молодой. И это при том, что в первом браке с женой они же венчаны были. Но уже советская власть была на дворе, чего уж там. И родила ему Анна Павловна двух сыновей, а он ещё старшего себе забрал – от той первой, и та не осмелилась ему перечить.
И так зажили они обыкновенной жизнью, даже фотографировались где-нибудь в Бежецке, во время базаров, пока не грохнул 1929 год.
Случилась коллективизация с колхозами, и никто не понимал поначалу, чем обернётся.
Внезапно Анну Павловну обвинили в том, что она – никакая не беднячка, а самая настоящая середнячка, поскольку сама нанимала кого-то батрачить у себя в огороде. А раз так, то надо раскулачивать. И состоялся суд, который и присудил раскулачивание. Вероятно, кто-то из своих позарился на их имущество. И беда внезапно встала у ворот.
Ну, Иван Кириллович уже всё понял, ещё суд шёл, и ночью они быстро собрались все скопом, отдали коня кому-то подешёвке, снялись и кинулись в Москву. Благо ещё можно было. В 1929 году ещё не стояли патрули на платформах, ещё можно было купить железнодорожный билет.
И видно кто-то надоумил, приехали они в Симонову слободу, рядом с которой во всю расширялся автомобильный завод имени Сталина, где Лихачёв был директором. И дали им место в бараке на Сосенской улице.
А дед был так напуган, что не стал признаваться, что грамотный, а устроился дворником на заводе, и в этом качестве проработал всю жизнь. А безграмотная Анна Павловна начала работать посудомойкой в заводской столовой.
В войну, в первые же дни, погибли старший сын и младший, а отец мой, Константин Иванович, из-за невозможного зрения был взят с первого курса института на Трудовой фронт, и всю войну проработал в литейном цехе автомобильного завода в городе Горьком.
А у мамы отец, Ивлий Ювенальевич, был старовером и жили они большой семьёй в селе Смолёво под Куровской недалеко от Москвы.
Ивлий Ювенальевич совсем 10-летним, ещё до революции, взят был мальчиком в магазин, и проработал там очень долго – на двор успела прийти советская власть. Наступил НЭП, и мой дедушка сумел обзавестись собственным магазином, где торговали мануфактурой и прочими промтоварами. Одним словом, он стал нэпманом невысокого полёта. Но на жизнь хватало прекрасно. Навсегда в семье укоренилась привычка хорошо, элегантно одеваться.
И когда НЭП сломали, и стали грозиться реквизицией магазина, Ивлий Ювенальевич тоже подхватился и вместе со всеми домочадцами оказался в Рабочем посёлке в Москве. Это место, состоящее изо всякого жилья рабочих стоящего рядом металлургического комбината «Серп и Молот» (а был он построен ещё до революции Гужоном и так и назывался – «Гужон»), было удобно тем, что совсем недалеко находился знаменитый Рогожский посёлок – обиталище старообрядцев Москвы и старообрядческого Рогожского кладбища. В храмы рядом было ходить недалеко от Рабочего посёлка.
Но самое главное, что Ивлий Ювенальевич довольно скоро стал работать в магазине и торговать в отделе тканей и заведовать им. А ближе к началу войны его даже выдвинули в заведующего отдела тканей Петровского пассажа. Если не проворуешься, то жизнь будет просто замечательной – к нему в очередь выстраивались все балерины Большого театра, оперные певицы, да и просто артистки. Провороваться он, верующий, не мог. А в благодарность у него оставалась кипа контрмарок в театры. Моя мама с тех пор полюбила театр, и по слухам, в Большой театр ходила только на Козловского. То есть была козловисткой в отличии от лемешисток.
Война вмешалась в их жизнь, как в жизнь миллионов советских семей. Николай, одноклассник моей мамы, её первая любовь, вернулся после войны без ног и не дал о себе знать.
Моя мама по повестке с первого курса института МИСИ была отправлена на Трудовой фронт и поработала на заводе, железнодорожной станции и в диспетчерской автогаража. Она никогда об этом не вспоминала.
Её первым послевоенным воспоминанием было восстановление в институте и безудержная игра в волейбол. Москва в те первые послевоенные годы сошла с ума и безудержно играла в волейбол.
(А военные в это время в Москве безудержно ходили по бесконечным банкетам).
А мой отец вернулся из Горького, не стал восстанавливаться в Бауманском училище, а поступил заново на Теплоэнергетический факультет Московского энергетического института. По окончании он ещё лелеял планы заниматься наукой, для чего распределился во ВТИ – Всесоюзный теплоэнергетический институт на Ленинской слободе – он её ещё помнил, поскольку это была та самая Симонова слобода, окружавшая некогда знаменитый монастырь, куда они приехали из-под Бежецка. Здесь ему как молодому специалисту, только что женившемуся на маме дали комнату в коммунальной квартире, и они наконец, покинули барак на Сосенской улице, куда меня ещё принесли из роддома.
Папа не играл в волейбол, не умел плавать, будучи студентом, вёл жизнь впроголодь. Всё вспоминал, как многие ходили на лекции в обносках, а чтоб не светить дырами, при вызове к доске, накидывали на плечи пальто, - дескать, холодно.
Война сыграла свою роль – она выкосила многих, а остальные сразу стали потенциальными женихами.
Папа долго искал своих родственников из-под Бежецка. Он знал, что одна из его тёток (то есть сестра его матери) вышла за муж за ленинградца, и там у него появился двоюродный брат. Они виделись, и даже ухаживали за одной девушкой по имени Рая. Та предпочла Анатолия Ивановича.
Вообще нравы были простыми и в чём-то смешными. Мамина подруга своим кавалерам устраивала испытание: она назначала свидание под часами на площади сразу нескольким, а сама смотрела исподтишка, кто останется последним её ожидаючи. Рекорд для последнего стал полтора часа, он её и дождался.
Мой папа в 17 лет выклянчил у своего отца опасную бритву и первый раз побрился. А потом вышел на улицу и гордо пару раз прошёл из конца в конец – думал, какие-нибудь знакомые заметят это событие и его выбритость. Но как-то все прошли мимо…
Мама встречалась с разными ухажёрами – она была красавица, но вот всё было не то. А встретила на субботнике по уборке сена в колхозе Костю, и вот он и сделал ей предложение.
Так я и родился в 1954 году. Мы жили в одной комнате и нас было пятеро вместе с бабушкой и дедушкой. А другие бабушка и дедушка остались в ведомственных комнатах Калининского универмага, где они жили с младшей сестрой, будущей тётей Лёлей, и сыном, который всю жизнь проработал милиционером и никогда не женился. Он был слегка чудным.
Наш район, рядом с заводом, слыл хулиганским, но ведь мы были свои на Автозаводской улице и никого не боялись. Легко и свободно гуляли до десяти часов вечера и были самой обыкновенной шпаной.