Жан Поль Сартр в Москве

У Мишки был день рождения. Я опоздал почти на час. Присмотревшись, обнаружил, что за столом помимо Мишки сидели одни женщины. Мишкина жена была на даче, и Мишка был рад, что я пришёл – хоть один мужчина…
- Света, Вета, Тома, Лена, - представил он сидящих по кругу.
Лена была мила в танце, Вета высказывала здравые мысли, Тома без конца смеялась, одна Света молчала, прислушиваясь к разговору – она была старше всех лет на двадцать.
Мишка завёл старый магнитофон, и Окуджава запел свои старые песни: о последнем троллейбусе, о циркачке на проволоке, о Серёге с Малой Бронной…
Все сидели в наступающих сумерках и слушали этот голос, такой знакомый с детства.
И вдруг Светка заговорила, - она словно преобразилась, теперь это была Светка 1960-х годов, которая тогда открывала для себя Фрэнка Синатру, моталась на поэтические вечера, жадно всматривалась в тогдашние новые фильмы.
  - А вы знаете, - говорила она, - Однажды я попала на очень интересный вечер. Это было в библиотеке имени Пушкина. Я заходила днём обменять книжки, и библиотекарь мне неожиданно сказала, что сегодня у них вечер поэзии, на котором будет молодой, но уже известный поэт Андрей Вознесенский. А тогда ещё не было театра на Таганке, и об «Антимирах» мало кто слышал. Но всё равно, Вознесенского мы знали – только недавно сборник его вышел, и его все читали. И поэтому я позвала свою подружку, и мы пошли вечером в библиотеку.
А народа не так уж и много пришло. Ну, может быть, человек сорок или пятьдесят. Мы все сидим и ждём, и директриса библиотеки ходит, волнуется, просит нас, чтоб мы не очень страсти накаляли.
Наконец, подъехала машина, и в зал входит Андрей Вознесенский, а с ним – Жан-Поль Сартр и его жена Симона де Бовуар. Мы с подружкой обалдели – вот так на вечер попали! А тогда только Сартра у нас начали печатать, и он был большим другом нашей страны.
Ну, Вознесенский стихи начал читать, потом их обсуждать стали, а переводчица, которая рядом с Сартром сидела, всё это переводила.
И постепенно разговор острее стал, люди уже чуть не кричать стали, горячиться начали.
А Вознесенский один только такой спокойный сидел и ни на что внимания не обращал: хвалили ли его, ругали ли. Он только слушал.
А потом разговор вообще общий стал, о культуре заговорили. Я помню, одна учительница литературы встала и начала говорить о том, как в школе теперь трудно преподавать, как плохо дети учатся, как они мало знают, каких-то  элементарных слов не понимают значения… Её тут же перебили, попросили пример привести. Она сказала: «Ну, я не знаю… ну, например, слово «акваланг». Ей тут же: «Позор! Как же вы детей учите, если не догадываетесь вначале объяснить каких-то элементарных вещей!» Учительница тут же стушевалась, покраснела вся, не знает, что и сказать. Шум поднялся. И тут кто-то встал и сказал: «Товарищи! Как вы можете? Вы вот только что стихотворение слышали – «Бьют женщину», и никому из вас в голову не пришло, что вы примерно так же с живым человеком поступаете.» Что тут началось! А директриса только сзади стоит вся в пятнах и пытается всех успокоить: «Товарищи, тише, пожалуйста, ведь неудобно перед гостями.»
И в этот момент встал один молодой человек, представился инженером-электриком и сказал, что искусство всегда играло важную роль в обществе, а поэзия в особенности, и не надо, дескать, никогда бояться какой-то сложной формы; что это только по ошибке неправильно говорили известные слова: не то, что искусство должно быть понятно народу – это неточность перевода – а искусство должно быть понято народом!
Тут страсти совсем накалились. Я сама уже в азарт вошла, начала тоже вскакивать, старалась кого-то перекричать… Моя бедная подружка за рукав только меня дёргала: Светка, ну, остановись! Нельзя же так…
Потом все уже накричались, стало тихо, и Сартр так встал с какой-то улыбкой радости на лице и сказал: «Да, друзья! Я бывал во многих странах, видел, как людей страсть охватывает на футболе, как зрители входят в азарт на корриде; но чтобы вот так всех волнение захватывало из-за стихов, я нигде, кроме как в вашей стране не видел. Наверное, советские люди – самые счастливые на свете, и живут они самой лучшей жизнью!» На этом вечер и закончился.
Гости за столом давно притихли и только слушали Светку. Глаза её сверкали, и она была счастлива – тем днём, замечательным на всю жизнь.
А из магнитофона по-прежнему тихо доносился голос Окуджавы.