По-гречески это так!

Новый день незаметно съехал к вечеру. Солнце уже косится к горизонту, тени потянулись, стрижи носятся низко-низко, прямо над крышами — примета такая: к дождю, значит. Да и чёрт с ним, дождём. Завтра суббота — вся страна под одеялом отлёживается.
 
А в гараже у Митрофаныча уже начиналась пятничная перекличка. Сам он выглядывал из-за двери, как завсегдатай, проверяющий, кто идёт. Усы подёргиваются, глаза прищурены, на губах ухмылочка — видно, что день прожит не зря.
 
Первым подвалил Саня — в зелёной худи, с полным карманом семечек и с привычным:
— Ну чё, как сам?
 
За ним бодро вкатился Пашка — поджарый, в форме, с рюкзаком и бутылкой портвейна. Велосипед уткнул в угол, шлем кинул на полку.
 
Следом появился я, Витька — чуть седоватый, но глаза молодые. Вынул из пакета банку с огурцами, пластиковые стаканчики и молча, по-хозяйски, расселся.
 
С последним заходом ввалился Серёга — в кепке, с хитрой улыбкой, с каким-то мутным пакетом, где что-то явно перекатывалось со звоном. С порога сказал:
— Ну всё, теперь точно можно начинать.
 
Пятница — конец рабочей недели, поэтому кроме пива на столе оказались пара бутылок портвейна, закусь непонятного происхождения и, конечно, вобла — уже привычная, заботливо подвяленная самим Митрофанычем. Он крутился, как главный распорядитель застолья: табуретки расставил, нож заточил, солонку поставил, открывалку достал. Бутылку пива сунул в тазик с холодной водой — охлаждаться.
 
— Ну чё, продолжим? — сказал я, усаживаясь в любимое кресло с пролежавшей всю зиму подушкой.
— Давай, — кивнул Митрофаныч, усевшись напротив и разлив по кружкам. — На чём там вчера обрезались?
 
Саня щёлкнул воблой по столу, глянул искоса:
— Да ты на вонючей комнате тормознул, помнишь? Там, где канализацией тянуло...
— Ага... — вздохнул я. — Сейчас расскажу...
— Давай без поэзии, конкретно, как есть, — предупредил Пашка.
 
Я кивнул и начал:
—  Разбудил нас птичий гомон или, как говорят поэты и всевозможные романтики, — гимн восходящему солнцу. Хотя, по мне, так просто базар птичий, причём на непонятном диалекте. Не хватает разве что кваканья лягушек — но тут вместо этого тихий, ленивый шум прибоя. Волны булькают в камни, как будто кто-то аккуратно бутылки в ящик расставляет.
 
Короче говоря — с добрым утром. Хоть и не дома, а организм по-своему уже понял, что пора на море. Оно ж не просто море — оно ж ради него вся эта возня с пересадками, ваучерами и дедами-полиглотами затевалась. Значит, в путь.
 
Саня в этот момент отпил из банки, облизал губу и вставил:
— Ты давай, не тяни. Море — это хорошо, но нам бы к кульминации, к развязке…
— Да ща, — кивнул я. — Не перебивай, ты ж потом опять спросишь, где я там дедов ключ потерял.
Серёга хрюкнул:
— Ты лучше скажи, ты в трусах туда поехал или в плавках?
— Я, в отличие от некоторых, — начал я, косясь на него, — беру на отдых шорты с резинкой. Универсальный вариант: и в воду, и в кафе, и даже на случай, если с гостиницей опять не заладится.
Все кивнули. Практично.
 
— Ладно, продолжаю. Смотрю, значит, дама идёт. Сама лет под пятьдесят, а грудь у неё наверху. Добро бы торчком, как у солдата-первогодка, так нет… Лежит эдаким вытянутым языком, точнее — двумя. Много грудей, прямо сисястье какое-то.
 
— Ха-ха! — Саня ухмыльнулся. — Как в палатке, где перегородка оторвалась — всё в одну сторону легло.
— Или как у соседки моей — у неё тоже всё лежит, но гордо! — вставил Серёга.
 
— Точно! — подхватил Митрофаныч. — У меня после зимы тоже всё обвисло, а качать лень.
Тут все дружно захохотали. Саня хлопнул себя по колену:
— Так ты, Митрофаныч, гантелью подмахивай! Пять подходов по утрам — и всё вверх пойдёт.
— Или хотя бы жену попроси — пусть поднимает вручную, — добавил Серёга.
— Не-не, — вступил Пашка, — сейчас всё проще. Виагра, друг мой, — технологический прорыв! Один пакетик — и хоть на флагшток влезай!
— Ты, Пашка, только дозу не путай, — усмехнулся Саня. — А то вместо флага трусы повиснут, и всё… прощай, боеспособность.
— Да я однажды две таблетки схарчил, — признался Серёга. — Думал, сердце остановится, а оно наоборот — всё остальное проснулось.
— Мда… — задумчиво протянул Митрофаныч. — Может, и правда пора... А то у меня уже не то что обвисло — оно утомилось. Тут он шумно глотнул воздух, почесал усы и добавил вполголоса, почти себе под нос: — А может, стёрлось?..
 
На секунду все притихли, потом грохнул хохот, Саня аж поперхнулся пивом:
 
— Да ты, Митрофаныч, не железный, чтобы стираться!
— Не-не, — закивал Пашка, — если бы стиралось, давно бы в трусах дырка прогорела.
— Или на табуретке след остался, — добавил Серёга. — Фанерный такой, овальной формы.
— Ладно вам, — махнул рукой Митрофаныч. — Хоть вы посмеялись, а я подумаю… может, шлифануть надо чем-нибудь восстанавливающим.
— Виагру втирать в кожу? — подмигнул Саня.
— Не! — возразил Пашка. — Там только внутреннее применение. Проверено. Наружно не действует — максимум, краснеет.
— Ну всё, хорош, — сказал я. — Сейчас опять начнёте вспоминать, кто чем в молодости натирался. Лучше послушайте дальше.
 
Я хлебнул из кружки, вдохнул, посмотрел в потолок гаража:
— Пока я об этом всём размышлял, мимо прошли двое парней — обнялись, притёрлись… Ясно, что не братья.
— Или очень близкие, — хмыкнул Саня. — Но я б с братом так не лежал!
— Не зарекайся, — сказал Пашка. — У вас с братом баня общая, мало ли…
— Да ну вас, — отмахнулся Саня.
— А потом дама с железякой в губе — блестит на солнце, как лампочка. Я ей говорю: «На мормышку клевала или на блесну? Молодец, говорю, что сорвалась. А то, что железяка в губе торчит – ерунда, главное – жива-здорова. Люди, вон, без рук-без ног живут, а тут железка малая". Посмотрела она на меня с презрением и бросила: "Дурак".
Хотя я совсем не считаю себя таковым. Но что за красоту призвано создавать это металлическое украшение в губе? А она мне «Дурак» …
— Может, и клевала, — сказал Митрофаныч. — Главное, что выжила.
— Ну и апофеоз: мужик — трусов нет, а на самом главном органе висит чехольчик, верёвочкой привязанный. Мода, говорит.
— Экономия, — улыбнулся Саня. — Чехол вместо трусов!
— Вот такие они, европейские пляжи, — подвёл итог я.  Этот квест не для слабаков. Короче «Не входи – убьёт!»
Все подняли кружки.
— За нервы и моральную устойчивость! — сказал Митрофаныч.
— И за нашу психику, которую уже не спасти, — добавил Пашка.