Я вернулся

  - Нюрк, а Нюрк! Выдь к калитке! – зычный голос деревенской соседки тётки Степаниды был слышен практически на всей улице. – Глянь-ка, Митрофаныч в нашу сторону от правления идёт.

  Анна Степановна, оторвавшись от уборки в хате, вышла на крыльцо:

  - Ну чего там тебе, Степанида? Что голосишь-то?

  - Дык почтальон же. И идёт в твою сторону.

  Степановна замерла, вглядываясь в сутулую худощавую фигуру Прошкина, который, тяжело опираясь одной рукой на костыль, медленно шёл по улице в их сторону. Сердце у неё учащенно забилось: ведь уже почти год, как она не получала ни одной весточки с фронта от ее мужа Павла Спиридоновича. И сейчас, всматриваясь в приближающегося почтальона, Анна пыталась угадать, какую весть он ей несёт.
Почтальон почти дошел до угла забора, но остановился, достал кисет и стал вертеть самокрутку. Через минуту до женщин донесся крепкий запах самосада. Казалось, он никуда не спешил, делая неторопливые затяжки и смотря куда-то вниз, себе под ноги.

  - Да иди же ты сюда, ирод, – не выдержала тётка Степанида. – Потом свою козью ногу посмолишь.

  Митрофаныч выбросил окурок, поправил ремень сумки на плече и стал приближаться к калитке.

  - Степановна, тут такое вот дело… - начал он. - Короче, пришла в правление какая-то казённая бумага для тебя. – Федор Митрофанович как будто не мог выговорить слово «похоронка». Его рука медленно протянула хозяйке конверт. Анна развернула бумагу:

  «Ваш муж… в боях за Социалистическое отечество… пропал без вести… 20 декабря 1944 года…»

  - Пропал без вести… Это как же? Погиб или нет? – Анна переводила растерянный взгляд с бумаги на почтальона, а тот, глубоко вздохнув, попытался её утешить:

  - Тут, как я правильно понимаю, командиры не знают точно, погиб ли он аль как… А ты, Анна, не отчаивайся понапрасну. Всё ещё может быть, может, и живой твой Павлуха.

  - Что же мне делать-то? – сжимая в руке бумагу, с надеждой спросила женщина.

  - А что делать? Молись, верь и жди.

  Соседка с почтальоном скрылись за поворотом, обсуждая печальную весть. Анна, тяжело ступая и продолжая сжимать дрожащей рукой извещение, медленно побрела в дом.

  Лёжа на лавке, покрытой овчинным тулупом, молодая женщина вспоминала, как они с Павлом, будучи студентами пединститута, случайно столкнулись в коридоре и как ёкнуло её сердечко, когда Аня заглянула в синие глаза на простоватом деревенском лице молодого студента. Именно синева этих глаз и покорила её. В памяти возникали картины как они бегали вдвоём после лекций гулять в Зареченский парк или в Александровский сад есть мороженое, как трогательно и нежно он за ней ухаживал, провожал до дверей общежития.

  Незадолго до окончания института они расписались и приехали в эту деревню. Она была учительницей начальных классов, а её Павлик преподавал физику и математику. Как же счастливы они были и как о многом тогда мечтали! Но это прекрасное мирное время оборвала война.

  С первых дней Павел стал настойчиво добиваться отправки на фронт и наконец добился своего. Его отправили на курсы младших командиров-артиллеристов. Перед отъездом он заскочил на полчаса домой за вещами, крепко обнял свою жену и, сказав: «Жди с победой!», пропал на долгих три года. И вот теперь вместо мужа пришло это страшное, но в то же время дающее надежду извещение: «Пропал без вести».

  Оставалось только верить и ждать, молиться, верить и ждать. Несмотря ни на что…

  Анна встала и подошла к висящей в красном углу иконе Божьей Матери «Вратарница». Поправив мерцающую лампадку, она опустилась на колени и перекрестившись прошептала:

  - О, Всесвятая Владычице Богородице! Избави пленения и лютыя смерти раба божьего Павла...

***

  Пришла весна 1947 года. Уже два года как закончилась война. Страна приступила к восстановлению всего того, что было разрушено фашистами.

  Анна Степановна вернулась к преподаванию в школе, почтальон Митрофаныч все так же разносил газеты и письма, сельчане возрождали колхозную жизнь, которая постепенно возвращалась в нормальное русло.

  В этот весенний день, до краёв наполненный солнцем и птичьим щебетом, Анна затеяла уборку в доме, когда вдруг услышала скрип давно не смазанных петель калитки. В проёме она увидела мужскую фигуру. Что-то знакомое, родное почудилось ей. Выскочив на двор, она ахнула, прижав руки к груди и замерла, не в силах сделать хоть шаг навстречу ему… Её горячо любимому Павлуше.

  - Вернулся, всё-таки вернулся… - прошептала она и, сорвавшись с места, подбежала к мужу, припала к нему, спрятав лицо на груди.

  - Вот, Аннушка, я и дошёл до дома, – слова мужа доходили до сознания, как сквозь вату, рука гладила её плечо, а вторая сжимала костыль. Левой ноги не было.
 
  - Пресвятая Божья Матерь! Услышала ты мои молитвы, вняла пролитым бессонными ночами слезам, вернула Павлушу. – Женщина продолжала крепко обнимать мужа.

  Опомнившись, она потащила его в дом, поминутно заглядывая в худое, заросшее щетиной, но такое родное лицо…

  Вечером, сидя за столом и дымя самокруткой, Павел рассказывал:

  - В конце 1944 года полк, где я, младший лейтенант, командовал батареей, вышел на румыно-венгерскую границу. Немцы сопротивлялись, пытаясь остановить наше наступление. Однажды во время боя в паре метров от меня разорвался снаряд. Я почувствовал сильную боль в левой ноге и потерял сознание.

  Очнулся через неделю в медсанбате. Документов со мной никаких не было, оставил я их перед боем в хате, где наш штаб разместился. Пока же был в беспамятстве, меня подобрали санитары соседнего полка и с первой оказией отправили безымянного в тыл. А когда меня стал осматривать хирург, выяснилось, что в рану попала инфекция, началась гангрена. Ногу спасти было невозможно. Если бы её не ампутировали, то я скорее всего бы не выжил.

  Пришёл в себя, понял, что остался без ноги, и такая тоска на меня навалилась… Я же кому буду нужен? Инвалид безногий. А ты? Как ты меня такого примешь? Какой из меня помощник по жизни? Какая опора?

  В общем, достал я пистолет, а рука ходуном ходит… Это же я в себя, не в немца стрельнуть собрался. А в этот момент мой сосед по палате (у нас с ним койки рядом стояли) повернулся ко мне, глянул, молча протянул руку и выдернул у меня пистолет. Обругал матерно и сказал, чтобы я не дурил.

- Любишь жонку свою? И она небось все гляделки выплакала, тебя, дурака, дожидаючись. Любит и ждёт тебя, а ты ей горе решил причинить. Ишь чего удумал? Стреляться. Ты докажи всем, а в первую очередь себе, что твоя любовь сильнее твоей ущербности. Докажи, что ты мужик, а не тряпка. У тебя только одной ноги нет. Вон в соседней палате лежит солдатик. Так тот вообще обрубок – обеих ног и одной руки нет. И то стреляться не собирается. А ты?  Будь мужиком, вертайся к ней, и живите в мире, любви и согласии!

  А потом перевели меня из медсанбата в госпиталь. Ещё несколько операций пришлось сделать. Заодно и ответ на запрос насчёт меня пришёл и выправили мне новые документы. А то был я вроде и свой, а в тоже время не свой, раз без документов. Как дезертир какой. Ну и докторам госпиталя спасибо. Уж сколько они со мной возились, но подлатали. Закончились эти мытарства уже почти перед новым, 1947 годом.

  Списали меня подчистую, инвалидность дали, в санаторий отправили восстановиться. А я всё никак не мог собраться с духом и предстать перед твоими глазами таким вот инвалидом на костыле.

  И вот когда сидел однажды в палате после процедур, так меня домой потянуло, так захотелось к тебе, моя Анютка, прижаться и будь что будет. Собрал я в сидор свои пожитки, пришёл к главврачу санатория и попросился долечиться дома.

  Не хотел главврач меня отпускать. Но ты ж знаешь, я настырный.

  И вот я перед тобой каков есть. Инвалид безногий.

Анна уголком платка вытерла слёзы, прижалась к мужу:

  - Ничего, Павлуша. Бог даст, всё будет хорошо у нас. Ты вернулся, и это главное. Мы с тобой друг друга любим, и это тоже главное. Значит, судьбой было предназначено такие испытания нам пройти. Мы вместе… И вместе проживем столько лет, сколько на роду написано. Обязательно!

  Анна и Павел сидели, обнявшись за столом, а со стены на них смотрела спокойным мудрым взглядом Божья Матерь.