Двойной портрет. Они были до вас

Лютый мороз не ломает кедр.
Он лишь ставит перед выбором.
И дерево трескается — иначе не выжить.


После того как хозяйка некогда единого аукциона уволила директоров, компания раскололась. Каждая сторона считала себя правопреемником — и каждая пришла сегодня за Сапфиром.

В зале было тихо.
Мы что думаем — не скажем, а как сделаем — покажем.
Два представителя — каждый с документами, историей, правом — стояли напротив друг друга.

— Мы — преемники, — сказал один.
— Мы — основатели, — ответил другой.
— А он? — оба одновременно перевели взгляд на маскота соболя.

Тот сидел на бархатной подушке, там, где обычно кладут топ-лот. Его мех отливал холодным золотом, глаза — вся синь неба, но не глупые. Он молчал. Смотрел.

— Мы сохранили бренд, — начал первый.
— Мы открыли новые рынки, — парировал второй.
— Вложились в здание.
— Наша миссия — с достоинством представлять наследие тайги.

Сапфир лишь повернул ухо — к голосу, где не было души, только цифры. И те — нетвёрдо.

— Пусть он сам выберет, — донеслось из зала.

Начальник отдела продаж подошёл ближе:
— Послушай, тебе не надо разрываться. Просто скажи, кто твой?

Он медленно поднялся. Не пошёл ни к тому, ни к другому.
Прошёл мимо — между ними, не задевая.
Как зверь, чующий капкан.
Как мех, не знающий моды.
Как память, не участвующая в споре.

И лёг у стены — где никого не было. Пахло бумагами тридцатилетней давности и печатной машинкой — не только пылью, но и провалившимися мечтами о Московском аукционе, байкальскими лотами, ушедшими за полцены.
А также молчанием тех, кто просто делал дело.

Стена была выкрашена в мертвенно-голубой, как декабрьский лёд Байкала — цвет, придуманный ради соболя: на таком фоне его тёмно-шоколадный мех с голубой подпушью сиял, словно иней в лунной тайге. Над ним висела копия Вернона — «Элегантная леди» (1900). Её белая лисица и тонкий фарфор странно перекликались с мерцанием соболя, связывая всё в холодный триптих.
Ледяная стена — первозданное сырьё.
Элегантная дама — рука мастера.
Соболиный взгляд — будущий бриллиант витрины.
Между ними — невидимая нить: пыль огранщика, дрожь в загривке, тихий вздох на границе природы и шедевра.

— Он не выбрал? — нарушил тишину чей-то голос.

Старик из архивного отдела, которому уже нечего было терять, произнёс:
— Он не вещь. Он — ребёнок. И только что выбрал жить.
Он говорил зло, но точно — как прокуренный мудрец из угла архива, проживший рядом с равнодушием, которое не менялось даже после распада страны.
Годами носил в себе начальство, пустоту вместо живого дела, старость без премий. И тайгу, которую знал лишь по каталогам.
Живого соболя он видел один раз — Сапфира.

Никто не пошевелился. Через несколько минут к Сапфиру подошла сотрудница — из тех, кто ещё застал времена, когда «Союзпушнина» стала «Новоэкспортом», а потом снова «Союзпушниной».
Её фамилию вряд ли кто-то вспомнил бы — даже непосредственный начальник, подписывая её документы, каждый раз на секунду задумывался. Но она безошибочно различала пушнину «переходного оттенка», помнила все транзитные маршруты и определяла происхождение шкурки по блику подшёрстка.

— А кто-нибудь думал о нём самом? — спросила она негромко, будто про себя.
— О чём вы? — обернулся директор по маркетингу.
— О нём. Не как о бренде, не как о шкурке, не как о «Russian Sable».

Воздух сгустился, будто перед стужей.
— Этот маскот уже выскочил из мешка? — женщина провела ладонью вдоль лота соболя, будто проверяя, не дрогнет ли мех. — Он не пресс-релиз. У него было сердце.

Носок её туфли нащупал шрам в паркете:
— Он — как кедр. Его можно распилить, продать, внести в каталог. А он просто жил. И надломился не тогда, когда вы делили его, а когда забыли: за каждой шкуркой — своя тропа в мир зверя.

— Это поэтично, но… — начал директор.

— Боитесь, — пробормотал старик. — Потому что если признаете — придётся треснуть и вам.
Он поднял палец — то ли в сторону холста, то ли просто в воздух.
Никто не смотрел на него напрямую,
но все заметили, как задрожали его руки.

Сапфир встал. Его шубка колыхнулась — на мгновение показалось, что это не золото, а солнечный блик на инее. Затем он развернулся и пошёл к выходу — не как лот, снятый с торгов, а как зверь, возвращающийся в лес.

Дверь захлопнулась.

В зале остались:
— цифры — но не те, что на кольцах деревьев;
— документы — но не те, что пишет дождь;
— и трещина, названная «техническим повреждением».

— Странно, — главный эксперт покачал головой. — Раньше она смотрела в другую сторону…
Старик из архива поклонился холсту.
— Картины, как тайга, помнят, — сказал он, прикоснувшись к подрамнику. Краска на накидке леди растрескалась, обнажив грунт — будто лёд.
— Это не дефект. Это дышит, — женщина пригладила воротник халата сортировщицы.

Снаружи подул ветер. За четыре с половиной тысячи километров отсюда, где-то в тайге, то и дело раздавался сухой треск лопающихся стволов.

В обоих аукционах началась привычная работа: совещания с поставщиками, осмотр, торги.
Словно перемирие, которое не примиряет.
Покупатели, как и поставщики, делились на группы, лояльные той или иной стороне.
Источник прибыли у всех был один — соболь, тайга, мороз.
А вот трещины — дело рук человеческих.
Прибыль — как кедровый орешек.
Мал, терпелив, туг на разлом.
Не бьётся — раскрывается только тому, кто знает, как держать.
Если снежный ком покатится — только держись.
Он разгоняется быстро. Особенно, когда в него добавляют свои страхи, амбиции и чужие просчёты.

Сотрудники, казалось, забыли о юной леди, взмахнувшей пером.
Но в углу зала, где висел холст, замерла одинокая фигура. Китайский брокер, с уважением доставленный с аукциона-конкурента, вытер руки шелковым платком и будто невзначай повторил её жест — приподнял чашку чая, как она — свою.

Взгляд скользнул по меху накидки — там, где краска откололась, обнажив грунт, плотному, как горностай. В узоре трещинок угадывался силуэт, знакомый лишь тем, кто видел тайгу на рассвете.

Чашка в руке дамы — тонкий фарфор Цзиндэчжэня, экспорт XIX века. Кольцо и серьги с жемчугом — как те, что веками вылавливали в устьях Янцзы. Он понял: мех, чай, жемчуг, фарфор — это давно уже дорога. И дама вести не перестала.

Капли пролитого чая упали на скатерть, создав очертания следов соболя. Казалось, тот же отпечаток проступил и на пушистой накидке с холста.

Тень от чашки на мгновение сложилась в узор — будто продолжая путь зверя, невидимый для тех, кто делил бланки и закрытые договоры.

В тот день ударил сине-розовый холод. А за десятки, сотни и тысячи верст, в зверосовхозах страны, соболи замерли, подняв мордочки на юго-восток, будто услышали зов. Ветеринары разводили руками — кормокухня в норме, температура стабильная. В журналах появится сухая запись главного зоотехника: «Беспокойство. Причина — неизвестна».

Тем временем после завершения первого дня торгов китайский брокер подписывал документы на транспортировку.
— Босс, а супруге ведь шубу обещали? — шёпотом напомнил помощник.
— Супруге, — тот провёл пальцем по печати зверохозяйства, — будет соболь. Настоящий. Живой. В своём роде.

В холле отеля на Невском его жена поправляла норковое манто, пахнущее аукционами Лас-Вегаса и парижскими духами. Шкурки American Legend были безупречны — выхолены, предсказуемы, мертвы.

Заказ китайца, упакованный в герметичные контейнеры где-то на складе Петербурга, пах иначе: холодом, свободой — тем, что нельзя отправить курьером, но можно уловить в тишине между подписями. Она вздохнула, представляя, как фура с товаром исчезает в снежной пелене, направляясь в Поднебесную.

На другой площадке уже заколачивали ящики с пометкой «Для воспроизводства».
В графе «грузополучатель» значился Beijing.
Один, почесав затылок, бросил:
— Чудно… Вчера тут выемка была. Я ещё подумал, что похоже зверёк прогрыз, а сегодня — будто и не бывало.

Леди на стене молчала. Но в складках её накидки теперь угадывался едва заметный золотистый отлив — точь-в-точь как у того, кто ушёл в снега.

Зима заканчивалась.
В тайге могучий кедр, расколотый морозами, вдруг сомкнул свою рану, залив её смолой.
Ненадолго.
До следующего сезона. До новых сделок.
До новых колец на спилах. До неучтённых следов на снегу.
До той минуты,
когда неоплаченные счета, смешавшись с прошлогодней листвой,
станут подстилкой в старом дупле.