Сон 41 Третья сторона

Блуждая бесцельно в призрачной паутине первого уровня сна — там, где туман ещё хранит на поверхности следы земных забот, а подземное шевеление глубинных снов едва угадывается, — я вдруг наткнулся на странную девушку.
 Странность её заключалась вовсе не в облике, который был так обыкновенен, что в нём невозможно было запомнить ни черты, — а в ощущении, будто она явилась сюда не по правилам этого слоя, словно сама ткань сна, лениво колыхавшаяся вокруг нее, не могла понять почему позволила ей быть здесь хотя бы и в качестве ошибки или нарочитого вмешательства. Казалось, что она принадлежит иному миру, миру, где чувства носят живые одежды, сотканные из существ, и каждое слово обретает плоть, как дыхание, ставшее птицей.

Она молча протянула мне гриб, и в её жесте было больше откровенности, чем в любой речи.
— Это змеевик, — произнесла она, не мигая, и её голос прозвучал как сухой шёпот ветра в пустом сосуде. — Или хвостовик... — будто опомнившись она вдруг посмотрела на свой же дар так, словно впервые заметила его и усомнилась в собственных словах, — ...смотря откуда посмотреть. Он откроет тебе третью сторону твоего естества. Возьми его, если готов встретиться с самим собой.

Я почему-то не задал ни одного из тех вопросов, которые обычно вырываются в подобных обстоятельствах: не уточнил, что значит «третья сторона» и сколько вообще их у меня может быть; не усомнился, почему она говорит, как помешанный пират из старых легенд; даже не спросил, каким образом глубинное существо(коим она несомненнобыла) оказалось на первом, почти поверхностном, уровне, где сны ещё слишком близки к бодрствованию, и сам океан снов, омывающий мир Паука, больше похож на отражение, чем на стихию. Я просто взял из ее рук гриб и откусил неожиданно вязкую массу.

Странный Гриб по вкусу не возможно было описать иначе чем как запах давно забытого детства, вернувшийся внезапно в чужом городе;он был как ругательство на незнакомом языке, смысл которого всё равно ощущаешь кожей.

Сначала ничего не произошло, и я даже успел подумать, что меня разыграли. Но затем кожа на руках начала покрываться чешуёй — не так, будто я становился рыбой, а так, словно всегда ею был, просто забыл. Мир медленно растворился — не в воде, но в иной, вязкой густоте, лишённой формы и цвета, но исполненной пристального взгляда. Эта тьма не пугала: напротив, она рассматривала меня, как зеркало, за которым прячется другой собеседник.

И в этой зеркальной тьме я увидел себя. Высокого, нелепо перекошенного, с лицом, будто собранным из осколков памяти и древней крови. Оно было уродливым и почти божественным одновременно; его глаза, слишком неподвижные, слишком чужие, смотрели на меня с той не-живой внимательностью, от которой понимаешь: я — это не оно.

Но прежде чем я успел отвлечься от этого взгляда, из-за его спины показался ещё один — старый, иссохший, сморщенный, с лицом, больше похожим на сухую маску, чем на плоть. Он выглянул, как бы нехотя, и указал на меня своим узловатым пальцем. Без злобы, без осуждения — скорее с тем узнающим спокойствием, которое пугает больше проклятий.

И тогда, словно ударом камня по воде, в моей голове прозвучал вопрос:

— Кто это видит?



А затем всё исчезло — гриб, девушка, зеркальная тьма, даже я сам. Осталась только пустота, которая, тем не менее, продолжала смотреть.

Проснувшись в той же постели, с теми же руками, я ощутил, что во мне теперь живёт иной взгляд, чужой и знакомый одновременно, — и он смотрит на меня изнутри так, как никто никогда не смотрел.