Аномалия, рожденная смертью

ГЛАВА 1 «ПЕРЕЗАГРУЗКА НА КРАЮ КАРТЫ»
     Это произошло на севере. Не просто севере — том самом, бескрайнем, где тайга уходит за горизонт, а зимы длятся полгода. В одном из затерянных районов, среди деревянных домов, туманных дорог и запаха хвои, в неприметный день в местном роддоме на свет появился мальчик. Крупный, крепкий, будто заранее готовый к суровой жизни. Назвали его Фёдором — без долгих споров, просто и по-русски.
С детства Федя был особенным. Не в плане характера — нет, обычный мальчишка: бегал, играл, вляпывался в драки. Но отличался — размерами. В детском саду его невозможно было не заметить: рослый, тяжёлый, плотный, будто собранный из кирпичей. На общем фоне детсадовской группы он выглядел, как трактор на парковке легковушек.
В школе дела шли ровно. Учился без блеска, но и не отставал. На уроках сидел молча, отвечал по минимуму, но с математикой дружил, как с хорошим ножом — надёжно. За школой, как водится, начались драки. То из-за девчонок, то просто так, ради проверки — кто кого. Отец частенько водил с ним разговоры под аккомпанемент ремня, но это Федю не останавливало. В каждом бою он чувствовал вкус победы. В шестнадцать он выглядел так, будто отслужил в армии — широкие плечи, тяжёлые кулаки и спокойный взгляд.
Шли лихие девяностые. Все вокруг сходили с ума по боевым искусствам — карате, тхэквондо, ушу. Мода на кимоно и резиновые нунчаки добралась и до их городка. Федя выбрал бокс — секция была ближе всего к дому, да и тренер слыл человеком серьёзным. Каждый вечер, наскоро поев, он швырял спортивную сумку за спину и шёл в зал. Бил по мешку, пока руки не отнимались. В спарринги его ставили редко — сложно было найти равного по габаритам, а против мелких Федя просто ломал игру. Зато тренер уделял ему много личного времени. «У тебя кулаки — как у медведя. Тебе только научиться — и снесёшь любого», — говорил он.
Шёл год за годом. Федя окончил десятый класс, и перед ним, как перед всеми, встал вопрос: что дальше? Поступать в институт? Идти в армию? Родители решили — пусть доучивается, а потом посмотрим. Федя не возражал. Тем более было лето — жаркое, редкое для этих краёв. Лето, которое звало к реке.
    На окраине города была река — широкая, с ледяной водой, и одно особенное место: железнодорожный мост, уходящий бетонными опорами в глубокую воду. Там было всё: тень, холод и настоящий экстрим. Подростки приходили туда по очереди: одни ныряли с «буя» в ледяную пучину, другие разводили костёр, чтобы потом греющимся, с синими губами, рассказывать байки и анекдоты. Иногда кто-то с разгона въезжал в реку на велосипеде — зрелище, от которого смех стоял до берега. Велосипед потом дружно искали: сверху, с моста, один указывал на блестящий руль под водой, другие ныряли и пытались достать.
В тот день дежурство с верёвкой выпало Феде. Работа простая: по команде сверху нырнуть, зацепить петлёй велосипед и всплыть. Он делал это не раз. В воде чувствовал себя иначе — будто входил в собственную стихию. Свобода. Тишина. Вес тела исчезал, и оставалось только движение.
Федя сделал глубокий вдох, прижал верёвку к груди и нырнул. Вода моментально схватила его, закружила, потащила к цели. Велосипед оказался прямо перед ним — хром блестел в зелёной мутной толще. Одно движение — и петля на руле. Оставалось всплыть.
Но в этот раз всё пошло не по плану.
Река — она с характером. Особенно в северных краях. Где-то под мостом, в тени, образовалась воронка. Подводный водоворот. Федя знал их, попадал не раз. Техника простая: сжаться, дать воде себя закрутить и резко нырнуть вбок — и ты спасён. Но эта воронка была особенная. Словно ждала его.
Он пытался. Снова и снова. Сжимался, рвался в сторону — ничего. Сила воды держала его, как лапа зверя. В лёгких заканчивался воздух. Паника приходила внезапно — словно кто-то сжал горло изнутри. В голове мелькали обрывки мыслей: дом, мать, отец, крики друзей с моста, синее небо. Всё короткое, как вспышки.
Перед глазами прошла вся его, пусть и недолгая, но яркая жизнь.

***

Когда Фёдор пришёл в себя, первым, кого он увидел, была его мама. Она сидела у его больничной койки, сгорбленная, словно под тяжестью всех прошедших ночей. Её глаза были опухшими, иссохшими от слёз и бессонницы, а губы едва заметно шевелились — она что-то тихо читала вслух, не замечая, что сын уже очнулся.
— Ма…ма… — прохрипел Фёдор, едва размыкая слипшиеся губы.
Как по команде, в палату вбежали люди в белых халатах. Завертелась карусель голосов, шагов, стуков ручек о блокноты — возле его кровати образовался консилиум. Молодые и пожилые врачи, с серьёзными лицами и глазами, наполненными сосредоточенностью, делали пометки, отдавали распоряжения медсестрам. Казалось, его пробуждение было долгожданным чудом.
Когда всё стихло, и в палате вновь воцарился полумрак, Фёдор, глядя в уставшее лицо матери, тихо спросил:
— Что… произошло?..
Мама разрыдалась, уткнулась в его ладонь и сквозь слёзы прошептала:
— Вот поправишься, ремешком пройдусь по заднице, чтобы знал, как мать пугать.
Когда слёзы сменились улыбкой, в голосе её появилась нежность:
— Отдыхай, сынок. Всё потом расскажу.
Когда Фёдор снова открыл глаза, в палате было темно. Горло жгло от жажды. Он позвал маму, но в ответ — тишина. Собрав волю в кулак, он медленно сел на кровати. Голова кружилась, тело казалось чужим. В проёме двери пробивался слабый луч света. Пошатываясь, он направился туда.
В коридоре царила мрачная тишина. В дальнем конце тускло горела настольная лампа на пустом посту. Фёдор шаг за шагом приближался к ней, когда вдруг из-за спины раздался голос:
— А куда это мы собрались? Быстро в палату!
Фёдор вздрогнул. Голос был женским, мягким, но твёрдым. Он обернулся — перед ним стояла медсестра. Её лицо выражало одновременно испуг и удивление. Она узнала его. Это был тот самый пациент, за которым велено было наблюдать особенно тщательно — он только что вышел из комы, в которой пролежал целую неделю.
Смущённая девушка подбежала, нежно взяла его под локоть и, заглядывая в глаза, умоляюще прошептала:
— Вернись в палату… Ты должен отдыхать.
— Я просто… пить хочу, — прохрипел Фёдор.
Она проводила его назад, усадила на кровать и включила ночник. Больничная палата, как и все другие: зеленоватые стены, белёный потолок, старая тумбочка и стул, на котором явно провели не один час.
Через минуту дверь снова скрипнула, и медсестра вошла с графином воды и гранёным стаканом. Фёдор не хотел, чтобы она уходила.
— Как тебя зовут? — спросил он тихо, без особой надежды на продолжение беседы.
— Катя, — ответила она и присела на стул.
Свет падал прямо на её лицо. Молодое, чистое, почти без макияжа. Волосы скрыты под медицинской шапочкой, но взгляд — живой, тёплый, с искрой участия. Когда она наклонилась за полотенцем, упавшим с душки кровати, Фёдор невольно отметил стройную, подтянутую фигуру — спортивную, без излишеств, но выразительную. Такие он видел в спортзале: пройдут мимо — и будто воздух вокруг меняется.
— Что со мной случилось? Я помню речку, пацанов, нырок за велосипедом... А дальше — пустота.
— Тебя вытащили без сознания. Была остановка дыхания. Диагноз — мозговая кома. Повезло, что выжил.
— А сколько я лежал в коме?
— Неделю. — Катя с трудом сдерживала зевок.
— А можно на «ты»? — предложил Фёдор.
— Конечно можно и только так, — улыбнулась она. — «Вы» меня старит.
Но в этот момент его резко скрутила боль в кистях рук. Лицо исказилось, слёзы выступили на глазах. Катя подскочила, начала мерить пульс. Он зашкаливал.
— Где болит?
— Руки… — еле прошептал он.
Катя кинулась за уколом. Руки дрожали, шприц едва не выпал. Вернувшись, она увидела его на полу, зажавшего руки между ног и стонущего. Едва поставив укол, попыталась его поднять — безуспешно. Опустившись рядом, заплакала от бессилия.
Он чувствовал её руки, тёплые, дрожащие.
— Мне легче… Помоги встать.
Опираясь на неё, он сел на кровать. Катя, вся в слезах, всё ещё дрожала. Он вытер ей лицо полотенцем. Она прижалась к нему, словно к якорю в бушующем море.
— Ты даже не знаешь меня… Почему ты плачешь?
— Потому что испугалась. За тебя. За твою маму. Я вдруг представила, что ты умрёшь… из-за меня…
Он молча гладил её волосы. Долгие минуты в палате стояла тишина. Потом она рассказывала о школе, о мечте поступить в мединститут… но пока работает здесь.
   По коридору, за тонкой дверью, раздались глухие шаги — стремительные, с едва уловимым эхо, как будто кто-то убегал, стараясь при этом не разбудить больничную ночь. Катя резко поднялась со стула и пружинисто, будто ждала этого звука выскользнула из палаты и исчезла в темноте, оставив за собой только лёгкий аромат аптечного крема и мятного чая. Фёдор остался один.
Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Комната будто замерла, всё вокруг стало вязким, нерешительным. Только внутри, под рёбрами и где-то между лопаток, пульсировал навязчивый, упорный вопрос: что с руками?
Он пытался не думать, но мысль возвращалась, как сбоящий метроном:
Что с руками? Что с руками? Что…
Они не болят. Но не живые. Как будто чужие. Словно тело вдруг стало декорацией, а он — зрителем в собственном спектакле.
Пока он размышлял, глаза сами собой закрылись. Мысли завязли в какой-то тягучей дреме, как в патоке. Он не заметил, как заснул. Сон пришёл без стука, мягко, как опускается снег на пустую улицу.
Проснулся он не от звука — от света. Комната была уже залита мягким утренним сиянием. Через неплотно занавешенное окно пробивались полосы солнечного света, ложились на простыню, как невидимые пальцы.
Где-то рядом кто-то разговаривал — негромко, деловито, с короткими репликами, будто обсуждали что-то важное, но уже привычное. Фёдор медленно повернул голову в сторону голосов.
У изножья кровати стоял доктор Константин, с папкой подмышкой, и что-то тихо говорил женщине в белом халате. Медсестра была незнакомой — пожилая, с глубокими морщинами на щеках и аккуратно собранными в пучок серебристыми волосами. В её движениях чувствовалась усталость, выученная за годы, но и что-то очень точное — как у человека, который знает: здесь всё должно быть под контролем.

«ДИАГНОЗ, КОТОРОГО НЕТ»
— Медсестра, что дежурила ночью… сказала, у тебя был приступ, — начал Константин, опускаясь на стул рядом с тумбочкой. Стул ещё хранил тепло — всю ночь на нём просидела Катя.
Фёдор сразу поднял голову:
— Катя… А где она?
Константин бросил на него короткий взгляд:
— Смену сдала. Ушла домой. Её не будет ближайшие три дня.
Фёдор отвёл глаза, будто услышал что-то неприятное. Но доктор уже продолжал, открыв папку и листая страницы:
— Расскажи. Что произошло ночью?
— Я проснулся… от боли. Сильной, — тихо начал Фёдор, глядя в свои ладони. — В кистях, в запястьях… Как будто кто-то выворачивал мне суставы. Так больно, что не закричал — только дышал часто, прерывисто. Потом пришла медсестра, поставила укол. Боль ушла… но на её месте появилась тяжесть. Адская. Как будто руки не мои, а чугунные.
Константин сразу склонился ближе, изучая его кисти — опухшие, напряжённые, будто налитые свинцом.
— Сейчас болят?

— Нет, — ответил Фёдор. — Вообще не болят. Только я их почти не чувствую. Тяжесть такая… как будто вместо рук у меня гири. Чтобы поднять руку — нужно всё тело напрягать.
Доктор хмыкнул, прищурился, и, не говоря ни слова, записал что-то в графе "жалобы" на распечатке.
— Понимаешь, — начал он, уже не поднимая взгляда, — когда мозг остаётся без кислорода… происходят вещи, которые нам до конца не понятны. У тебя была клиническая смерть. Дыхание восстановилось, да… но сознание не вернулось сразу. Ты провалился в кому. Глубокую. А из неё возвращаются не все. Много таких — внешне живы: сердце бьётся, лёгкие дышат, а мозг… тишина. Только рефлексы.
Он замолчал на секунду, взглянул на Фёдора внимательно.
— Иногда, после такого, сознание возвращается, но не совсем так, как прежде. Оно… иное. Сдвинутое. Отражающее. И именно в такие моменты — может всплыть то, чего раньше в человеке не было. Или было скрыто.
Фёдор слушал молча. В его лице появилось напряжение, но не от страха — от внимательности, от попытки понять себя самого.
— Подними руку, — неожиданно сказал Константин. — Вытяни вперёд. Задержи. Посмотрим.
Он сам подался вперёд, словно заранее зная: придётся ловить.
Фёдор напрягся. Поднял руку. Медленно, с усилием. Словно по невидимой лестнице поднимал кирпич. На секунду она застыла в воздухе. Ещё секунда — и она обмякла, соскользнула вниз, упала на колени.
— Сжимаешь и разжимаешь нормально? — спросил доктор.
Фёдор попробовал. Кисть двигалась. Пальцы слушались, словно всё в порядке.
— Никакой боли. Просто — тяжесть, — подтвердил он.
— Не типично… — пробормотал Константин. — Очень нетипично.
Он отложил папку, встал. В его лице появилось то же выражение, с каким шахматист делает ход, который сам не понимает до конца, но чувствует: он может быть решающим.
— Я назначу тебе дополнительное обследование. УЗИ, повторно кровь, и кое-что ещё. Мы не выпишем тебя раньше, чем через неделю. И, Фёдор… — он сделал паузу. — Не пытайся быть сильнее этой тяжести. Её надо понять, а не преодолеть.
Он повернулся к двери.
— Это не просто симптом. Это — язык. Тело с тобой говорит. Постарайся слушать. И вышел.
А Фёдор остался сидеть, глядя на свои руки. Гири. Или… нечто другое. То, что только-только начало просыпаться.
Уходя из палаты, доктор Константин краем уха ещё слышал, как родители Фёдора перешептывались у кровати сына, — вполголоса, с облегчением. А у него в голове уже крутился диагноз. Всё складывалось слишком правильно… и в то же время — неправильно.
Полиартрит. Да. Воспаление нескольких суставов одновременно. Казалось бы — нет ничего проще. Но — слишком много «но».
Константин вернулся к себе в кабинет, опустился в кресло, откинулся и тяжело выдохнул. На столе, словно насмешка, лежала папка с анализами пациента: безупречные показатели крови, ни одного маркера воспаления. Ни покраснений, ни отёков, ни лихорадки. Он снова перелистал распечатки — снимки, УЗИ, заключения специалистов.
— Чёрт, — пробормотал он, постукивая ручкой по столу, — всё указывает на полиартрит. Но это… не он.
Он задумался. Было в этом что-то странное — ощущение, что обычные правила не работают. Как будто диагноз лежит за пределами медицины. Решено — нужен совет старшего.
Главврач. Им был человек-легенда: профессор Яков Аркадьевич, старик с внешностью библиотечного завхоза, но с умом, как скальпель — точным и проникающим. Он давно должен был быть на пенсии, но весь персонал знал: пока он жив, это его территория, его крепость. И к нему, как к оракулу, шли с самыми сложными случаями.
— Разрешите? — заглянув в кабинет, спросил Константин, держа в руке папку с анализами.
— Заходи, Костя. Садись, — ответил Яков Аркадьевич, продолжая разговаривать по телефону. Его голос был мягким, но с хрипотцой — как у дикторов 70-х. Он закончил разговор, отложил трубку и развернулся к молодому врачу. — Слушаю.

Константин начал рассказывать. Он говорил быстро, с запалом, и чем дальше, тем больше глаза старика наполнялись тем самым блеском — азартом исследователя, предвкушающего разгадку.
— Хм… — промычал Яков Аркадьевич, поднимаясь. — Сейчас, подожди…
Он направился к своему книжному стеллажу — настоящей сокровищнице. Корешки книг были потёрты, страницы кое-где вываливались, на полках стоял густой запах старой бумаги и кофе.
— Где же ты… — бормотал он, пробегая пальцами по рядам. — Ага! А вот и ты!
Он вытащил из ряда книгу с потемневшей обложкой. «Аутогенная тренировка», старая ещё советская печать. Открыл нужную главу и стал быстро перелистывать страницы, скользя взглядом по абзацам.
— Вот! «Слушай», —сказал он, прочищая голос:
«Способность вызывать у себя чувство тяжести в мышцах рук, ног и всего тела является важнейшим элементом аутогенной тренировки. Глубокое расслабление скелетной мускулатуры способствует снижению уровня сознательного контроля и способствует вхождению в состояние аутогенного погружения…»  Он захлопнул книгу.
— Твой пациент… его мозг сам, без внешней команды, активировал аутотренинг. Без практики. Без подготовки. Как рефлекс. Такое бывает — крайне редко, при пограничных состояниях. А у него была остановка сердца, не так ли?
— Да, — кивнул Константин. — Почти четыре минуты без дыхания.
— Вот и всё. Четыре минуты, и мозг перезагрузился. Что-то перескочило. Сбой в системе. Или наоборот — выход за её пределы.
Старик подошёл к окну, открыл форточку, закурил — впервые за долгое время. Константин знал: Яков Аркадьевич курил только тогда, когда был действительно взволнован. И сейчас он был именно таким.
— Это не полиартрит. Это — автоген. Инстинктивный, неуправляемый. Я видел такое только один раз. В 83-м. Мальчишка из Владивостока. Но у него это прошло. А у твоего пациента — усиливается. Надо наблюдать.
Он затянулся и снова посмотрел на врача.
— А тяжесть только в руках?
— Только. Раньше были боли, он стонал. Сейчас — просто ощущение, будто налиты свинцом. Но не опухают, не краснеют.
— Прелесть какая… — пробормотал старик, стряхнув пепел в кофейную чашку. — Это не патология, Костя. Это… инструмент. Дар. Энергия тела скапливается в руках. Руки становятся аккумулятором силы. Пока — хаотичной. Но если научится контролировать… это будет феноменально.
— И что дальше?
— Через пару дней посмотрю его лично. А ты — наблюдай. И ни слова никому. Я хочу это описать. Для книги. Это редчайший случай.
Прошло три дня. Константин шёл по коридору, задумчиво глядя в пол. Мимо проходили пациенты, пахло хлоркой и дешёвыми дезодорантами. Заглянув в палату Фёдора, он увидел, как тот, босиком и растрёпанный, сидит на подоконнике и шепчется с родителями. Рядом — Катя, та самая медсестра, из-за которой Фёдор по-прежнему сбегал из палаты.
— Ну вот, опять на подоконнике сидишь? — сказал доктор с лёгкой улыбкой. — У тебя вообще-то режим. К субботе, может, выпишем.
— Я больше не чувствую тяжести, — пожал плечами Фёдор. — Всё прошло. Даже таблетки больше не дают.
— Отлично. Но это не значит, что ты здоров. Значит, затишье.
В день выписки в палату заглянул Яков Аркадьевич. Он был в хорошем настроении, шутил, рассказывал байки из ординатуры, подмигивал маме Фёдора.
Он сел рядом с юношей, взял его за руку.
— Налиты?
— Нет, всё нормально, — пожал плечами Федя.
Вдруг главврач вытащил из нагрудного кармана булавку и уколол Федю в плечо. Тот резко дёрнулся и стиснул зубы — от боли, от удивления, от ярости.
— Ну? — спросил Яков Аркадьевич спокойно. — Что чувствуешь?
Фёдор замер.
— Руки… каменеют… — выдохнул он. — Они тяжелые… как гири.
Он попытался приподнять руку — она поднялась на несколько сантиметров, дрожала… и упала.
— Вот это оно. Агрессия. Всплеск. Триггер. Мозг мгновенно включает защиту — и вся энергия летит в руки. Сила накапливается. Люди учатся этому годами. Ты входишь в это состояние за секунды.
Константин стоял, не в силах произнести ни слова.
— Ты не понимаешь, что у тебя, парень. Это не просто «чувство». Это реальный физиологический эффект. Руки становятся сильнее, мышцы — плотнее, связки — жестче. Это оружие. Сила — в чистом виде. Только неуправляемая. Пока.
— А зачем мне это? — спросил Фёдор.
— Затем, чтобы ты выжил в этом мире, — серьёзно сказал главврач. — Но, если не научишься контролировать — может стать проклятием. Подкачаешь руки — и ты сможешь держать эту силу. Тогда — поговорим. А пока…
Он взял выписной лист.
— Сегодня ты свободен. Но пообещай мне, что каждые три месяца будешь приходить ко мне. И описывать, что чувствуешь.
— А… боксом заниматься можно? — с надеждой спросил Фёдор.
— Ни в коем случае! — отрезал старик. — Ты хочешь кого-то убить? Одного удара хватит, чтобы сломать череп. Ты не ослышался — убить. Не умея контролировать силу — лучше не играть с огнём.
Когда они вышли из палаты, в дверях появилась мама Фёдора. В руках у неё была сумка, а в глазах — радость и тревога. Сборы начались.
Но то, что происходило с её сыном… только начиналось.

ГЛАВА 2. ВСТРЕЧА С ДРУЗЬЯМИ

    Пахло асфальтом и свежестью раннего лета. Фёдор ехал домой на автобусе, откинувшись на сиденье, и мысленно возвращался к словам главврача. «Дар» — так он назвал то, что скрывалось у него в руках. Непонятная тяжесть, странная сила, пробуждающаяся будто по щелчку в моменты боли или угрозы… Эти слова не отпускали. Они осели в голове, как семена, ждущие своего часа.
Прошла неделя. Тело окончательно пришло в форму, шрамы затянулись, но в душе у Фёдора всё ещё оставались незажившие вопросы. Он соскучился по ребятам — своим спасителям, друзьям. В тот день он решил: пора бы их навестить.
Сначала он зашёл к Сергею, крепкому, с короткой стрижкой и вечной искоркой в глазах. Потом вместе отправились к Андрею — худощавому и вечно вдумчивому наблюдателю, который в тот злополучный день был на мосту и первым заметил беду. Один за другим, друзья собирались, как и в тот день — шумно, с шутками, будто и не было всей этой боли и реанимаций.
– Ты долго не выныривал, – сказал Сергей, почесывая затылок. – Велосипед зацепили и вытащили, а тебя всё не было. Я уж думал — всё...
– А я с моста всё видел, – подхватил Андрей, присаживаясь на перила. – Твои красные плавки спасли. Сначала просто крутить начало, потом — воронка. Живая, мощная. Никогда таких не видел. Я сразу заорал, ребята бросились в воду. И как плыл Серёга! Любой спортсмен позавидовал бы.
– Когда вытащили тебя, ты был как тряпичная кукла, – голос Сергея стал тише. – Без дыхания, с синими губами... У меня брат в МЧС, он учил, что делать. Я сначала давил на спину, пока вода не пошла. Потом кулаком в грудь... Прости, но я паниковал. Кричал, бил... а потом вдруг — вдох. Еле слышный. Мы тогда все как замерли.
– А я, как дурак, летел на велике, – усмехнулся Андрей. – Ни одной машины! Потом всё-таки тормознул кого-то... И вот ты здесь.
Фёдор молчал. Сердце сжалось. Он обвёл взглядом своих друзей, и глаза защипало. Впервые за долгое время он почувствовал, что живёт не зря.
– Спасибо вам, пацаны. Вы — мои ангелы. Только без крыльев, но с кулаками и великом.
Смеялись. Громко, от души. Как раньше. Разошлись поздно вечером, договорившись, что на следующий день снова идут на речку — не купаться, конечно, а просто полежать на солнце, вспомнить детство, поболтать.

На следующий день, ближе к обеду, они снова были там. Камни прогрелись под июньским солнцем и приятно обжигали спины. Река играла бликами, парни плескались, как щенки. Один Фёдор держался в стороне. Ему нельзя в воду — он пообещал матери. А главное — страх. Призрак воронки всё ещё жил в его памяти.
Он отошёл вдоль берега, босиком, чувствуя песок под ногами. Вдруг из воды вышла девушка. Красивая, стройная, уверенная. Бирюзовый купальник облегал её фигуру, как будто был сшит специально под неё. Фёдор замер. Он узнал её. Катя.
Катя. Та самая медсестра. В халате и шапочке она казалась незаметной, почти обыденной. Но здесь, на солнце, с мокрыми волосами, свободной улыбкой — она была настоящей. Живой. Прекрасной.
Он окликнул её. Катя обернулась, и в её взгляде промелькнуло узнавание.
–Фёдор?
– Ага. Ты одна?
– Да, решила немного развеяться. А ты?
– С друзьями. Хочешь присоединиться?
Катя улыбнулась, и её тень заскользила за ним по песку.
Фёдор представил её ребятам. С этого момента он почти не отходил от неё. Даже нарушил своё обещание: когда Катя захотела освежиться, он первым шагнул в воду, не выдержав. Сердце билось, как у подростка. Она смеялась, брызгала в него водой, и он чувствовал — жить хорошо.
Вечер принес лёгкую прохладу и прощания. Катя жила в другом районе, и ребята — Фёдор, Сергей и Андрей — вызвались проводить её пешком. Путь был долгим, но разговоры и шутки не прекращались.
– Завтра суббота, – вдруг сказала Катя, небрежно поправляя волосы. – В клубе дискотека. Приходите. Все.
Фёдор кивнул. Кто бы отказался?
У её дома они задержались. Катя уже поднялась на крыльцо, но обернулась:
– До завтра, Фёдор!
– Я не усну, – театрально заявил он. – Буду считать минуты.
Смех Кати отразился в тишине двора. Ребята пошли к остановке, но день ещё не кончился.
На остановке их поджидал неприятный сюрприз — пьяная компания с девушками. Один из них, здоровяк с прозвищем «Кран», решил, что трое парней — легкая мишень. Сначала кинул в них окурок. Потом второй. Смех, ухмылки, подход. Угроза.
– Не лезьте, – коротко сказал Фёдор, глядя на приближающегося хулигана.
Кран выругался и метнул кулак, но попал в пустоту. Фёдор, будто проснулся. Руки налились тяжестью. Он шагнул вперёд — и ударил. Удар — прямо в нос. Хруст. Кровь.
Потом началось месиво. Сергей и Андрей не отступили. Один — в солнечное сплетение. Второй — в челюсть. Упавшие враги стонали. Кто-то пытался угрожать, но их остановил прохожий. Всё. Конец спектакля.
Автобус подошёл как раз вовремя. В нём — тишина, как в храме. Девушки из вражеской компании сели подальше, в конце салона. Фёдор смотрел в окно и думал. Руки. Они снова наливаются тяжестью, когда наступает опасность. Главврач предупреждал. Значит — не показалось. Это нечто. Дар?
Он вышел на своей остановке, провёл ладонью по волосам и направился к дому. Лёжа в постели, он всё ещё чувствовал голос Кати, её смех, её взгляд.
Завтра — дискотека. Завтра — Катя.
А дар… Он ещё покажет, на что способен.

ГЛАВА 3. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ТРЕНИРОВКАМ

    Проснувшись около одиннадцати утра, Фёдор лежал в кровати, глядя в потолок. Внутри уже кипело решение — сегодня он вернётся в спортзал. Мысль эта, как искра, моментально зажгла его тело, и вот он уже наспех закидывает в сумку перчатки, форму и бутылку воды. В квартире тихо — родители на работе, и никто не остановит его или будет что-то спрашивать. Завтрак — формальность: бутерброд, глоток чая, и дверь за ним захлопнулась.

Когда Фёдор вошёл в зал, его накрыл знакомый, до дрожи в позвоночнике родной запах — смесь резины, пота и металлического привкуса железа. Пространство будто замерло во времени. Всё было на своих местах: тренажёры, снаряды, гантели... А главное — ринг, венец зала, обрамлённый тяжёлыми грушами на цепях, словно гроздья боевых колоколов. У зеркальной стены уже кто-то работал по тени, создавая иллюзию боя с невидимым соперником.
Федя переодевался и краем глаза уловил взгляд тренера. Евгений Сергеевич, его наставник и пример, смотрел внимательно, но без упрёка. За плечами у него был целый арсенал боевых шрамов и сломанный десяток раз нос, но внутренний огонь и молчаливое уважение, которое он вызывал, ощущались в каждом его движении.
— Ну и где ты пропадал? — хмыкнул тренер, крепко пожимая руку. — У нас, между прочим, соревнования на носу. Что-то случилось?
Фёдор отвёл взгляд. Он не мог солгать этому человеку. Рассказ получился коротким, без лишних подробностей — за исключением одного: о странной, пугающей и загадочной силе, пробудившейся в нём после остановки сердца, он умолчал.
— Ну и история... — протянул Евгений Сергеевич, откидываясь на спинку стула. — Раз так, будем работать индивидуально. Ты ведь и до этого был на две головы выше всех остальных. Доктор запретил тебе бокс?
Фёдор кивнул, пряча глаза. Голос дрогнул.
— Запретил… сказал, сердце может не выдержать...
— Мы не будем рваться в бой, — успокоил его тренер. — Будем действовать с умом. Я поговорю с твоим врачом — главврачом, говоришь? Отлично. Всё узнаю. А пока — разомнись. Без фанатизма. До соревнований два месяца, и они — на выезде.
Когда тренер ушёл, Фёдор остался с грушей наедине. Сначала всё шло как обычно: разминка, бой с тенью, серия джебов. Но потом... руки налились тяжестью, стали будто чужими. Мышцы ныли, плечевые суставы отзывались болью. Он сжал зубы, стиснул кулаки. «Не отступать и не сдаваться», — повторил про себя, как заклинание.
И вдруг, в какой-то момент, когда он почти терял контроль, всё вспыхнуло внутри — будто прорвался потаённый источник силы. Разворот бедра, рывок... и грушу вместе с креплением вырвало из потолка. Она рухнула с грохотом, и зал застыл.
Евгений Сергеевич быстро оказался рядом, не говоря ни слова, взял Федю за плечо и повёл в сторону раздевалки. Там, сев на лавку, он посмотрел на парня долгим, пронизывающим взглядом.
— А теперь расскажи мне всё. До последней детали.
Когда Федя выложил ему правду — о клинической смерти, о «каменеющих» руках, о непредсказуемой силе, — тренер только присвистнул.
— Побочный эффект, говоришь? Сила такая, что грушу вырвало… А если бы это был человек?
Тренер долго молчал. Потом резко встал.
— В понедельник приходи. Завтра зал закрыт, а я к этому времени уже поговорю с врачом. И вместе решим, что с тобой делать. Но одно я знаю точно — ты не просто парень с хорошими данными. У тебя в глазах — тот же огонь, что был у меня, когда я мечтал стать чемпионом. Только ты свой шанс не упустишь.
Он ушёл, а Фёдор остался сидеть на лавке. Сердце стучало. В голове звучали слова тренера — как обещание, как вызов и как начало новой, ещё неизведанной главы его жизни.

ГЛАВА 4. ДИСКОТЕКА

     Вечер в городе начался с огоньков витрин, шороха шин по влажному асфальту и того неуловимого ощущения, когда в воздухе витает предвкушение. Фёдор, как и договаривались, подъехал в центр. Его уже ждали — Андрей и Сергей, привычно стоявшие на ступеньках перед клубом, медленно выпускали сизый дым сигарет, переговариваясь меж собой. Вход в клуб был буквально в нескольких шагах, но идти внутрь они не торопились. Ждали Катю.
— Если бы мы опоздали, — пробормотал Сергей, стряхивая пепел, — она бы уже тут стояла. А раз мы раньше, значит, ждем мы.
Автобус, вздохнув тормозами, остановился у тротуара. Из дверей с лёгким движением спрыгнула Катя. Уже издали было видно — сегодня она выглядела иначе. Платье цвета бирюзы, чуть выше колен, обтягивало её фигуру точно и лаконично, подчеркивая всё, что нужно. Волосы были уложены непривычно — объёмно и дерзко. Глаза светились озорством.
Когда она подошла ближе, взгляд её скользнул по троице парней. Особенно — по Фёдору. Он был в отглаженных чёрных брюках и белоснежной рубашке с закатанными рукавами. На плечах — чёрная кофта, завязанная рукавами на груди, придавая образу небрежную элегантность. Андрей и Сергей тоже выглядели достойно — один в тёмно-синей рубашке, другой в бордовой.
— Я, кажется, не сильно опоздала? — улыбнулась Катя, глядя на них оценивающе.
Она подняла руки — лёгкий жест принцессы, приглашение. Андрей и Сергей подхватили её под локти, и втроём они вошли в клуб. Фёдор последовал следом, чувствуя, как внутри растёт лёгкое волнение.
Вход был свободным — как всегда. Молодёжь стекалась со всех четырёх районов города, и вечер обещал быть бурным. Возле клуба стоял серый «уазик» с четвёркой милиционеров — скучающих, но внимательных. Их присутствие было привычным и даже ободряющим. В этом клубе порядок был железным.
Фёдор знал клуб, как свои пять пальцев: просторный холл, оглушающая музыка, двери, ведущие в главный зал, возле которых два милиционера в гражданском дотошно обыскивали всех — независимо от того, только ли ты пришёл или просто вышел покурить. Водка, разбавленная в лимонаде, — стандартная уловка, но охрана не дремала. И если ловили — алкоголь исчезал в недрах охраны, а нарушитель получал последнее предупреждение. Повтор — и вылетишь, как пробка из клуба.
В самом зале — танцпол с лавками по периметру, сцена с колонками и диджеями. Молодые парни в наушниках принимали записки с заказами песен. В зале курсировали милиционеры в штатском — следили за порядком. Курящих без церемоний выводили.
В этот вечер всё было, как обычно. Светомузыка выстреливала разноцветными лучами. Воздух был насыщен ароматами духов, пота и раскалённой юности. Катя, Фёдор, Андрей и Сергей прошли досмотр и оказались в центре бурлящей молодёжной энергии.
Фёдор стоял немного в стороне. Под динамичные ритмы девяностых он чувствовал себя чужаком. Танцевать он не умел — особенно быстро.
— Ты чего стоишь? — закричала Катя ему на ухо, танцуя рядом.
— Я… ну, не умею, — признался Фёдор, ловя тонкий запах её духов.
Катя кивнула, как будто запомнила.
Когда включилась медленная песня, Фёдор наконец решился — пригласил её. Их тела слились в ритме, он обнял её за талию, она — за шею. Всё происходило будто вне времени.
— Почему ты не сказал раньше, что не умеешь? — прошептала она.
— А что бы это изменило? — усмехнулся Фёдор. — Ты бы повела меня в кино?
— Нет, — рассмеялась она, — но теперь придётся учить. Покажу тебе пару движений. Чтобы не выглядел глупо.
Она прижалась щекой к его плечу, и на миг Фёдор забыл обо всём. Забыл даже о недавней драке, о странных силах в своих руках. Был только момент, Катя и музыка.
Позже в зал ворвалась компания девушек. Они не пошли, а буквально влетели на танцпол, отчаянно прыгая в ритме трека. Катя узнала их и с визгами кинулась обниматься. Фёдор отошёл в сторону, сел на лавочку. Он смотрел, как Катя смеётся, танцует, как её платье мерцает в светомузыке. И вдруг понял — он видел этих девушек вчера. В автобусе. Те самые взгляды, настойчивые, изучающие.
Катя подошла вместе с ними.
— Познакомьтесь, — сказала она, представляя подруг. Девушки тут же узнали Фёдора.
— Это он! — воскликнула одна. — Тот самый парень с остановки!
Катя замерла. Девушки наперебой стали рассказывать ей о вчерашнем — как трое ребят дали отпор «Крану» и его дружкам. Катя слушала, и по её лицу пробежала тень.
— Это ты вчера сломал «Крану» нос? — холодно спросила она и, взяв Фёдора за руку, вывела его в холл.
Там было тише. Она села на лавочку, а он остался стоять.
— Нет, у меня все краны дома целые, — пошутил он, но голос дрогнул.
— Его зовут Костя. Прозвище — «Кран». Он… он мне раньше нравился. Ну, чуть-чуть. А он всё время… — Катя нервно оглянулась. — Он отмороженный, понимаешь? Он уже ищет вас. Девчонки слышали: он собрал ребят, выясняет, кто вы такие и где живёте. Я… Я была дурой. Не надо было провожать меня.
— То есть что? Посадить тебя в автобус и махнуть платочком? — снова усмехнулся Фёдор, хотя в голосе уже звучала настороженность. — Случилось — так случилось. Разберёмся. А пока его тут нет — пойдём танцевать.
Он протянул ей руку. И Катя, после паузы, медленно поднялась. Всё в этом вечере было зыбко — музыка, свет, чувства, но в её пальцах была сила. А в его взгляде — решимость.

«КРАН»

   Костя Крановский с самого детства был, как говорят в народе, непростой. Он не просто хулиганил — он строил из этого искусство. В песочнице — командир, в школе — гроза дворов, в подростковом возрасте — тот, кто не признаёт авторитетов, кроме собственного.
В детском саду его воспитательницы звали не иначе как «тяжёлый случай». Он один умудрялся всю группу в "тихий час" поднять в бой за печенье, которое нянечка спрятала в шкафу. В первом классе он уже умел ставить двойки учительницам, заглядывая им в глаза с такой наглостью, будто это не он ученик, а они — на перекрёстном допросе.
Школу он терпел, как отработку. Учиться не любил, но читать умел — особенно уголовный кодекс и блатные мемуары, которые тайком брал у старшего брата. Ещё в девятом он мог объяснить, как устроена колония и почему «мусорам верить нельзя», хотя сам ни разу не сидел. Он просто заранее жил по понятиям, как будто готовился туда.
Драки были его стихией. Не потому, что он любил боль — наоборот, он любил порядок. Но порядок по-своему: как Костя сказал — так и будет. В классе не сидели за первой партой без его разрешения, а если какой-то ботаник пытался высунуться — мог неожиданно оказаться в мусорке за школой. Это не агрессия, это иерархия.
В старших классах его уже называли просто — «Кран». Не за фамилию даже, а за то, как он перекрывал кислород любому, кто его не уважал. Он был прямой, как труба, и тяжёлый, как лом. Один взгляд — и ты уже понимал, что шуток не будет. Только хруст.
Когда пришла повестка в армию, многие вздохнули с облегчением — думали, город наконец отдохнёт. Но не тут-то было. «Кран» попал в ВДВ, как в свою стихию: там уважали силу, там всё было по уставу, а он этот устав переделал под себя. За пару месяцев стал сержантом. Не потому, что лебезил перед начальством, а потому что даже самые лютые офицеры понимали — если отдать Косте взвод, в нём будет дисциплина железная. Или костяная, в зависимости от того, как нарушишь.
Солдаты его боялись, но уважали. Дембеля, которые обычно держат новобранцев за «чушпанов», с ним в тон не разговаривали. «Кран» быстро понял: главное — порядок. И порядок он устанавливал кулаками. За дело. Без эмоций. Как хирург с топором.
После армии Костя вернулся домой — но не в пустоту. За плечами армия, перед глазами — цели. Он не пошёл шляться по дворам. Взял в руки сварку, как штурвал, и стал работать. Не на дядю, а на себя. Научился в армии варить броню — на гражданке и трубы варил, и ворота, и решётки, и даже сейфы. Халтура сыпалась, как мелочь из кармана. Люди платили, потому что знали — «Кран» не подведёт. Ни в сроках, ни в слове.
Пару лет — и у него уже была «семёрка». Не просто Жигуль, а прокачанная под него: чёрный кузов, брызговики с надписью "решаю без слов", задние фары с тонировкой, сабвуфер под задним сиденьем. Когда он ехал по району, даже собаки прятались за гаражи.
Но самое главное — он вернулся с репутацией. Его помнили. Его ждали. Район жил, как часы, пока «Кран» был на месте. Даже местные торговки на рынке ему кивали с уважением — он, бывало, помогал прогнать каких-нибудь «оборзевших» «гостей» из другого конца города.
Но вся эта внешняя сила держалась на одном — на понимании, что Костя не про понты. Он не бегал за славой. Он брал её силой. Его боялись, потому что знали: если ты встал поперёк — назад дороги нет.
Он был не просто хулиганом — он был авторитетом в зародыше.
Он не кричал — он смотрел. Он не угрожал — он делал.
Костя «Кран» Крановский родился, чтобы быть законом в отдельно взятом районе.
А потом появился тот, кто одним ударом разрушил всё...
   На скулах — багрово-синие тени, под глазами — темные лужи боли, а посреди лица — сломанный нос, грубо сдавленный белым пластырем. Солнцезащитные очки сидели мертво, как броня. Костя не снимал их даже тогда, когда вечер уже начал сгущаться. Он сидел в своей "семёрке". Машина стояла у клуба, и он ждал.
Пыхтя, к нему подлетел один из шестерок — мальчишка лет семнадцати, потный и возбуждённый, как после драки.
— Костян... Катька здесь. С каким-то лошком танцует, — быстро выдохнул он, наклоняясь к открытой форточке машины.
Кран только криво усмехнулся. Сквозь темные стёкла никто не увидел, как у него сверкнули глаза.
— Понял... — кивнул он. — А ну-ка, сбегай, вон ту девку, что на крыльце курит — к машине веди.
Паренек в два прыжка оказался у ступенек клуба. Девушка с выбеленными волосами и короткой мини юбке стояла, сутулясь, будто ветер ее уже устал держать.
— Эй, слышь... — начал малой, неуверенно. — «Кран» тебя зовёт. Говорит, не в обиде, что вы вчера слиняли. Иди, не ссы. Он тебя не тронет.
— Руки свои убери, козёл, — процедила она, бросив на землю сигарету и направившись к "семёрке".
Костя открыл переднюю дверь, даже не взглянув на неё:
— Садись.
Она молча села, захлопнула дверь и посмотрела на него — на нос, очки, жесткий овал челюсти.
— Сказали, Катька там с каким-то ухажёром крутит, — не оборачиваясь, произнёс Кран. — Кто он?
Девушка нервно сглотнула, затушив ногтем невидимую пылинку на колене:
— Это тот, кто тебе вчера нос сломал. И ещё два парня с ним – дерзко ответила девушка.
Крановский затянулся сигаретой — и тут же поперхнулся. Дым, как предательство, рванул в лёгкие. Он кашлял, хрипел, глаза слезились, но внутри начинал расправлять крылья зверь.
Шок. И удача. Одновременно.
— Вали, — коротко бросил он, и девушка выскользнула из машины, будто уносила с собой запах пороха перед выстрелом.
Теперь нужно было думать. Бой на чужой территории. Центральный район. Не его. Там — Матвей.
Надо переговорить. Лично.
Дом в частном секторе. Калитка. Машина во дворе — старенькая, но злая "бочка", Audi 80, блестела в свете уличного фонаря. Значит, дома. Кран нажал на кнопку звонка.
— Кто там? — раздалось с веранды.
— Это я. «Кран», — ответил он и снял очки. Пусть увидит, что сделали с его лицом. Это ведь почти как заявление.
Матвей вышел на крыльцо. Высокий, плечистый, в растянутой майке «алкоголичке», с залысинами, которые делали его похожим на учителя физкультуры с криминальным прошлым. Увидел лицо Кости — прищурился.
— Кто тебя так, мать их? Это что, из моего района?
— Да. Вчера. У остановки. Три урода ввалились — и нас, как котят. А сейчас — они на дискотеке, — голос «Крана» был ровным, даже вкрадчивым. — Пришёл, чтобы не было лишних непоняток.

Матвей промолчал. Лицо его не изменилось, только глаза чуть сузились.
— Жди. Сейчас переоденусь.
Он исчез в доме, оставив Крана один на один с ночной прохладой, со звуками далёкой музыки и звоном его мыслей.
Когда "бочка" вырулила на дорогу, «Кран» поехал следом. Его "семёрка" рычала позади, будто подвывая хозяину.
       «Кран» и Матвей стояли рядом со своими машинами на площади около клуба и ждали, когда выйдет нарушитель порядка, тем более Костя уже предпринял необходимые меры для того, чтобы Федя вышел. 
— Сегодня на тренировке был прикол, — вдруг сказал Матвей, чтобы снять напряжение. — Один пацан, с которым мы полтора года назад занимались, пришёл… так по груше ударил, что с корнем из потолка вырвал.
— Серьёзно?
— Ага. Я его, может, к себе подтяну. Такие нужны. Вот только бы не дурак оказался…
Кран не ответил. Внутри у него нарастал холодный план.

ГЛАВА 5. НЕОЖИДАННАЯ ЗАЩИТА

   Ночь дышала прохладой, клуб гремел позади, а на стоянке в напряжённой тишине стояли две машины. В свете фонарей блестели кузова, будто звери, готовые к прыжку. Катя остановилась на пороге клуба и сжала Федю в объятиях — сильнее, чем обычно, почти с мольбой.
Она заметила их сразу. “Семёрка” Крана стояла, как выстрел в воздух. Рядом — матовый «бочка» Матвея. Да-да, того самого Матвея, про которого подруги шептались с трепетом: «он бьёт как медведь и смотрит, как суд». Катя почувствовала, как холодный страх пронзил её спину.
Она сделала шаг в сторону, повернула Федю к себе спиной к площади, обняла его — почти притянула к себе, будто прятала.
— Что-то не так? — спросил он вполголоса.
— Не знаю… — она пыталась улыбнуться. — Просто хочу обнять тебя.
Но в голове у неё кружился один-единственный вопрос: что делать? Тучи над этим вечером сгущались — и сгущались стремительно. На площади с милицейским «уазиком» пока было спокойно — форма сидела в машине, лениво разглядывая проходящих девушек. Это был шанс.
«Надо задержаться тут. Где на виду. Где никто не посмеет сунуться…»
В этот момент из клуба вылетел “Кучерявый” — один из тех, которого Андрей уложил одним ударом на остановке. Его лицо было напряжённым, губы сжаты в тонкую линию. Он шёл прямо на них.
Федя молча, но резко отстранился от Кати. Его глаза вспыхнули — не страх, нет. Это был холодный, почти профессиональный расчет. Рефлекс. Он уже сжал кулаки. Но не успел.
— Слышь, тебя там зовут, — сказал Кучерявый, мотнув головой в сторону площади.
Федя медленно повернулся. Вдали, у машин, он увидел знакомую фигуру. Кран, с перебинтованным носом и застывшей ухмылкой. Рядом с ним стоял второй, высокий — Матвей.
— Я тебя никуда не отпущу, — прошептала Катя, вцепившись в его рукав. В голосе была паника, почти детская. — Я пойду с тобой. Он меня не тронет…
Федя вдруг выдал строчку из песни, которую крутили на дискотеке:
— Катя-Катерина, маков цвет… Без тебя мне сказки в жизни нет…
Катя растерянно улыбнулась сквозь слёзы.
— Ты останешься тут. Позовёшь Андрея и Сергея. Поняла?
Она кивнула, и слеза скатилась по щеке. В груди у неё всё сжималось. Интуиция кричала — что-то случится.
Федя шёл медленно, но уверенно. Впереди, возле машин, Кран будто готовился к спектаклю. Матвей стоял чуть сбоку, опершись на капот.
Когда они заметили его лицо, на секунду повисла мертвая тишина.
— Ты его знаешь? — спросил Кран шепотом, не отрывая взгляда.
Матвей не сразу ответил. А потом выдохнул:
— Я тебе только что рассказывал про парня с тренировки, помнишь?
— Конечно.
— Это он.
И, не дожидаясь реакции, Матвей оттолкнулся от капота и сделал шаг навстречу.
— Привет, Федя, — сказал он спокойно, протягивая руку. — Расскажи, как ты вчера оказался в районе Крана?
Федя пожал руку. Крепко, по-мужски.
— Девушку провожал. С друзьями шли. Он нас провоцировал, окурками в нас кидал. Ну а потом…
Матвей медленно перевёл взгляд на Костю. В глазах его появилась сталь.
— Подожди здесь, — коротко бросил он Феде и шагнул к Крану.
- Ну и что ты мне поешь, что вы бедные и несчастные? - с отвращением сказал Матвей «Крану». Я считаю, что по морде получил ты заслужено, пацаны ни в чем не виноваты. Мой тебе совет, давай замнем это дело и отпустим пацана. 
— Ты что говоришь? — фыркнул Кран. — Бедные-несчастные? Этот сопляк мне нос сломал. Я его, мать твою, наказать хочу.
— Нет, — отрезал Матвей. — Этого парня ты не тронешь. Он мой. Я его к себе забираю. И компенсирую тебе всё — морально и физически.
У Крана дёрнулся глаз.
— Может, мне ещё извиниться перед ним? — хрипло бросил он.
— Нет, — сказал Матвей спокойно. — Просто садись в тачку. И уезжай.
В этот момент из клуба вышли человек пятнадцать. Толпа быстро двигалась в их сторону.
— Свои, — буркнул Федя.
Матвей вскинул брови, узнав лица — пацаны с его района. Он шагнул вперёд, встал между Федей и надвигающейся толпой и крикнул:
— Все свободны.
Толпа остановилась, замерла, и, не задавая лишних вопросов, начала рассасываться. Андрей и Сергей встали рядом с Федей, молча, будто не собирались отступать ни на шаг.
— Он с моей телкой, — тихо, но зло сказал Кран, глядя на Катю, стоявшую у дверей клуба.
— Не ври себе, Кран, — устало ответил Матвей. — Она никогда не была твоей телкой.
Финальная пауза повисла в воздухе. Кран шагнул к своей «семёрке», сел в неё и, хлопнув дверью, процедил сквозь зубы:
— Повезло тебе, молокосос. Не попадайся мне больше на глаза.
Колёса взвизгнули, асфальт вздрогнул. Машина сорвалась с места и исчезла в ночи.
Матвей подошёл ближе:
— Постарайся больше не пересекаться с ним. Если что — называй моё имя. Тебя не тронут. Ладно, увидимся на тренировке.
Он ушёл, и Федя почувствовал, как напряжение отступает. Словно кто-то отпустил сжатую пружину внутри него.
— Так значит, Кран предлагал тебе руку и сердце? — спросил Федя, когда они с Катей отошли от клуба.
— Было дело, — усмехнулась она. — Только я его знаю с детства. Мы в одном классе учились. Он — не тот, с кем можно мечтать о будущем.
Они дошли до её дома почти не заметив дороги. Андрей и Сергей держались на расстоянии, давая им уединиться.
Катя остановилась. Смотрела на него с лёгкой улыбкой, а глаза — будто извинялись.
— Прости, что из-за меня всё это… — прошептала она.
Федя хотел что-то ответить, но она вдруг нежно поцеловала его.
— Ты ужасно целуешься, — сказала с лукавым смехом.
— Не с кем было тренироваться, — смутился он.
— Ты ещё такой… молоденький, — сказала она с теплом, гладя по щеке. — Но выглядишь — как настоящий мужчина.
Она прищурилась.
— Ладно. Потренируемся ещё. Если ты не против?
— Конечно, нет, — сказал Федя. И в этот момент впервые за долгое время почувствовал — счастье. Простое, человеческое. Настоящее.

ГЛАВА 6. ПЕРВЫЙ БОЙ

   Лето пролетело, как в одно мгновение. Липкие закаты, прогулки до рассвета и поцелуи на автобусных остановках остались в прошлом, уступив место осени — строгой, будничной и полной ответственности. Школьные звонки звенели в ушах как сигналы тревоги: одиннадцатый класс. Конец детства, старт — туда, где каждый отвечает сам за свои решения. Для Фёдора, как и для многих, этот год стал началом перемен, хотя сам он ещё не знал, насколько глубокими они будут.
Днём — школа. Вечером — спортзал. Жизнь закрутилась в чётком, как метроном, ритме: уроки, учебники, домашка, тренировки. На встречу с Катей времени почти не оставалось. Но даже в этом цейтноте он умудрялся находить мгновения — короткие телефонные разговоры, редкие встречи в выходные. А когда у неё выпадал вечер без дежурства — слышать её голос было для него как вдохнуть полной грудью в сыром осеннем воздухе.
Катя, как и обещала, научила Фёдора целоваться. Причём не просто формально — с жаром, с нежностью, с тайной улыбкой, когда он неожиданно начинал лидировать, придумывая свои стили. Она смеялась, но не прерывала. Иногда говорила:
— Ты ещё такой молоденький… Но целуешься как взрослый мужчина.
И это ему льстило. Очень.
А в спортзале тем временем нарастало напряжение. Евгений Сергеевич — тренер, наставник, человек, о котором в боксерских кругах ходили легенды — глядел на Федю как-то особенно. Со смешанным чувством надежды и настороженности. Казалось, он что-то чувствует… что-то предугадывает.
Соревнования — первое настоящее испытание для Феди — назначили на октябрь. Бороться предстояло в Хабаровске, среди четырёх школ: Якутской, Благовещенской, местной и их — Читинской. Евгений Сергеевич добился всего — и поездки, и экипировки, и даже перелёта. Он добился, потому что верил.
— Слушай, — как-то спросил Фёдор Катю, — ты как к боксу относишься?
— К боксу?.. — задумалась она. — Если честно, не очень. Но ты мне нравишься, значит и бокс твой потихоньку начнёт нравиться.
Он не знал, шутит она или нет, но этого ему было достаточно.
Вечером перед вылетом он метался по квартире, как перед экзаменом. Спать не мог. Сердце грохотало внутри, как тяжёлый мешок, падающий на ринг. Первый бой. Первый соперник. Никогда не видел его раньше, но уже чувствовал, как они будут стоять друг против друга — холодный свет прожекторов, пот, адреналин и внутренний голос: "не подведи."
— Завтрак готов, — голос мамы вывел его из мыслей. Она давно не спала и смотрела на сына с тревогой, которую пыталась скрыть.
— Мам, ну чего ты. Всё нормально. Я не подставляюсь.
— Сынок, я просто прошу тебя — аккуратней там… И позвони сразу, как только долетите, хорошо?
Попрощавшись, он выбежал на улицу. Утро было свежим, ветер пах чем-то новым — возможно, победой. Автобус подкатил, как по заказу, и повёз его к аэропорту.
У стойки регистрации уже стояла команда и Евгений Сергеевич.
— Всё на месте? «Не забыл ничего?» —спросил он, глядя на парня внимательно.
— Всё при себе, — ответил Федя и начал напряжённо озираться. Где же она?
Катя обещала прийти. Она должна была прийти.
Осталось всего несколько минут до посадки. Его начали терзать сомнения. Может, передумала? Или автобус задержался?
И вдруг — сквозь людскую толпу, ветер, гул голосов — он увидел её. Замёрзшую, но всё такую же прекрасную. Катя! Он сорвался с места, как с ринга, и бросился к ней.
— Я думал, ты не успеешь, — выдохнул он, вдыхая её запах.
— Автобуса не было, — жаловалась она, смахивая с носа крошку инея. — Я замёрзла, как сосулька.
— Прости, — только и сказал Федя и поцеловал её. На этот раз — не как ученик. А как тот, кто уезжает на бой, от которого зависит многое.
Их поцелуй был долгим. Таким, как в кино. Громкоговоритель в зале напомнил:
— Заканчивается посадка на рейс до Хабаровска…
— Беги, — сказала Катя, едва слышно. — Только прошу тебя, не проиграй. А то я тебе устрою…
Она улыбнулась сквозь слёзы.
— Вернись с медалью. И с целым носом.
— Обещаю, — крикнул он через плечо, и уже бегом понёсся на посадку. Тренер подмигнул:
— Влюбился?
Фёдор не ответил. Просто почувствовал, как внутри него впервые за долгое время всё стало на свои места. Впереди был ринг. Противник. Новый город. Новый бой. Но где-то в этой огромной вселенной была она — и ради неё он уже победил.

Самолёт с гулом вырвался из бетонных тисков взлётной полосы, вздрогнул, встрепенулся, словно зверь, ощутивший свободу, и начал стремительно набирать высоту. Фёдор, устроившись у иллюминатора, глубоко вдохнул, провёл рукой по лицу и закрыл глаза — за плечами был тяжёлый путь, и впереди его ждали новые испытания. Полёт предстоял с пересадкой в Благовещенске: два часа в воздухе, затем ожидание в аэровокзале, и ещё два часа до Хабаровска. Гул двигателей стал убаюкивающим, словно далёкий прибой, и Фёдор уснул, несмотря на не самую удобную позу и сдавленную позвонками шею.

   Разбудил его голос стюардессы, почти ласковый, но твёрдый: «Пожалуйста, поднимите спинку кресла и пристегните ремни — начинаем снижение». Он медленно расправил плечи, моргнул, огляделся, привёл в порядок ремень — ещё немного, и земля вновь примет его.
В Благовещенске, утомлённые и немного потерянные, они бродили по терминалу. Воздух был спертый, пахло кофейными автоматами и потёртым ковролином. Евгений Сергеевич заметил знакомого — тренера местной команды по боксу, высокого, сухощавого мужчину с загнутым носом и внимательным взглядом. Они обнялись, обменялись парой слов, и вскоре началась посадка на следующий рейс.
Но покой оказался недолгим. Уже в салоне самолёта, проходя к своему месту, Фёдор вдруг остановился. Его кресло, 14А, было занято. На нем развалился плечистый детина с коротким ежиком на голове и телом, будто вытесанным из скалы. Его шея больше напоминала броню, чем анатомическую часть тела.
— Извините, но это моё место. Вот, посмотрите, — Фёдор протянул билет, голос его звучал спокойно, но сдержанно.
— Теперь оно моё, — отрезал верзила, даже не взглянув на билет. — Иди отсюда, пока цел.
Фёдор встал в ступоре. Он чувствовал, как внутри медленно закипает что-то тяжёлое, вязкое. Почему снова с ним? Взгляд метался между пассажирами, никто не вмешивался. Все отворачивались, делая вид, что заняты своими делами.
— Ты чё, пыль. Я ж сказал — пошёл отсюда, — рявкнул громила и демонстративно развалился ещё шире.
Фёдор напрягся. Руки налились привычной тяжестью, готовые к выбросу силы, как натянутые канаты. Но в этот момент вмешалась бортпроводница — миниатюрная девушка с чёткими движениями и голосом, как у преподавателя в строгом институте. Она посмотрела на билеты, сверила номера и строго обратилась к мужчине:
— Пожалуйста, пройдите на своё место. Вы мешаете посадке пассажиров.
— Мне там не нравится! — огрызнулся он. — Пусть этот пацан там сидит.
— Пройдите на место, или нам придётся вызвать представителей аэропорта, — её голос не дрогнул. Она вежливо, но настойчиво дотронулась до его плеча.
И тут произошло нечто дикое. Верзила вскочил, его рука резко оттолкнула девушку. Она взвизгнула и, отлетев на два метра, ударилась спиной об жёсткую перегородку у выхода. В салоне на мгновение повисла тишина.
Фёдор, как с пружины, рванул вперёд и нанёс удар — чёткий, молниеносный левый боковой в челюсть. Раздался глухой хруст, будто ломалась ветка. Громила пошатнулся, глаза его закатились, и он рухнул вдоль прохода между креслами, как поваленное дерево.
— Что за… — заорал тренер из Благовещенска, тот самый знакомый Евгения Сергеевича. — Это же мой боец! Кто тебе разрешил? Миша! Миша, очнись!
Он упал на колени, потрясал парня за плечи, но увидел, как его челюсть отвисла, болтаясь, словно не имела крепления.
— Ты ему челюсть сломал! — взвыл он.
К месту инцидента подбежала вся команда, пассажиры поднялись с мест. Вышедшая из шока стюардесса принесла нашатырь, но Миша не приходил в себя. Командир корабля, узнав о происшествии, повернул самолёт обратно к терминалу. Вызвали "скорую" и милицию.
— Я ещё не успела тебя поблагодарить, — тихо сказала стюардесса, подойдя к Феде и, не раздумывая, поцеловала в щеку. — Что бы ни случилось, я на твоей стороне. Я напишу заявление. Этот подонок меня толкнул, и я это докажу.
Пока милиционеры опрашивали свидетелей, пассажиры высказывались в защиту Фёдора. Его начали было записывать в хулиганы, но заявление стюардессы всё расставило по местам. Через три часа, после всех разбирательств, рейс наконец вылетел в Хабаровск.
На этот раз Евгений Сергеевич сел рядом с Фёдором. Он не хотел, чтобы снова случилось что-то непредсказуемое. Федя смотрел в иллюминатор, изредка улыбаясь проходящей мимо бортпроводнице, которая то и дело бросала в его сторону взгляд, полный искренней симпатии.
Перед выходом из самолёта она снова поцеловала его в щёку. А Фёдор, слегка смущённый, только кивнул.
Но, ступив на землю Хабаровска, он уже чувствовал: это путешествие запомнится ему надолго — и не только из-за полёта. Потому что настоящая борьба ещё впереди.
    Автобус тронулся мягко, почти бесшумно. Сквозь его запотевшие окна проплывали серые дома, узкие улочки и голые деревья, качающиеся под ветром. Фёдор устроился ближе к окну, положив локоть на подлокотник и глядя на улицу. Машина медленно ехала по центру Хабаровска, везя команду из Якутска и Благовещенска к гостинице. Рядом сидели ребята, кто-то шептался, кто-то уже подремывал, устав от дороги и нервного ожидания.
Но было нечто, что выбивалось из общего — взгляд. Тяжёлый, колючий, прожигающий. Фёдор почувствовал его почти кожей. Он обернулся — и точно. В дальнем ряду, рядом с другими бойцами из Благовещенска, сидел тот самый тренер. Тот, чей боец остался в аэропорту на носилках. Мужчина с мрачным лицом и глазами, в которых кипел невысказанный упрёк и что-то, отдалённо напоминающее жажду мести.
— Не обращай внимания, — негромко сказал Евгений Сергеевич, наклоняясь к Фёдору. — Я вижу, как он на тебя смотрит. Он держит зло. Ты выбил его главного бойца, на которого у него были большие планы. Поверь, такие вещи просто так не забываются.
Он на секунду замолчал, пристально посмотрел на ученика и добавил:
— Будь осторожен. Не отходи от меня. Ни на шаг. Понял?
— Понял, — коротко ответил Фёдор, не сводя глаз с окна.
У гостиницы «Турист» их уже ждали. Быстро разобрав багаж, команда поднялась в номера. Фёдор первым делом позвонил родителям, сказал, что долетел нормально, всё хорошо, и голос Кати на том конце провода немного дрожал — она боялась за него больше, чем показывала. Отзвонившись, он немного постоял у окна, вглядываясь в хмурое небо, а потом отправился вместе с командой регистрироваться на соревнования.
В этом году соревнования решили провести не в привычном спорткомплексе, а в зале Педагогического института — его специально переоборудовали: свежие маты, освещение под ринг, стулья для зрителей, охрана. Атмосфера была почти театральная, но с запахом пота, резины и спортивных амбиций. Регистрация прошла спокойно, все боксёры были «в весе», что вызвало одобрительное хмыканье Евгения Сергеевича — никто не срывал подготовку.
— Пойдёмте пообедаем, — бодро сказал он. — Потом — разминка. И бой.
В ближайшем кафе запах жареного мяса и борща мгновенно согнал с ребят сон. Все ели молча, в напряжённой тишине, как солдаты перед боем. Затем — обратно в гостиницу: смена одежды, сбор спортивных сумок, проверка бинтов, кап. Тренер, как дирижёр, ходил между ними, отдавал короткие команды, поправлял, натягивал лямки на перчатках.
Когда вошли в спортзал, Фёдор почувствовал, как напряжение сгустилось до предела. Пространство гудело — буквально. Болельщики хлопали, свистели, кто-то кричал: «Хабаровск — вперёд!», размахивая флагами. Ринг в центре зала сиял в свете прожекторов, как сцена.
Когда объявили открытие, зал взорвался. Казалось, это не бокс, а финал Чемпионата мира. Команды проходили мимо зрителей, и каждый шаг команды из Якутска сопровождался недовольным гулом. Их здесь не ждали. Их здесь хотели раздавить.
Бои начались. Первыми сошлись Благовещенск и Чита. Жестко, красиво, с выносливостью и характером. Победу по очкам взяли благовещенцы — их тренер сдержанно кивнул, но глаза его горели, как у волка, загнавшего добычу в угол. Он бросил взгляд на Фёдора — теперь с насмешкой. «Ты вырубил одного, но не всех», — словно говорил его взгляд.
И вот — Якутия против Хабаровска.
Первый бой — поражение. Второй — победа. Зал гудел, упрекал, бесился. И тогда на ринг вышел он — Фёдор.
Он чувствовал, как земля под ногами дрожит. Это не от страха — это энергия. Он посмотрел на тренера. Евгений Сергеевич стоял спокойно, но в его глазах было напряжение.
— Это твой первый настоящий бой, — сказал он тихо. — Руки уже налились, вижу. Щелкни — и сразу в угол. Не вздумай добивать. Понял?
— Понял, — с каппой во рту прошептал Фёдор.
Противник был крепким, широким в плечах, с уверенным взглядом. Пожали руки. Гонг.
Противник кинулся сразу. Удары — один за другим. Висок. Подбородок. Тело. Фёдор пропустил пару прямых в голову, но именно они включили в нём что-то. Колени перестали дрожать. Он встал крепче. Это было уже не чужое пространство — это был знакомый ринг.
Публика ревела. Фёдор присмотрелся. Противник бил левой, но не возвращал руку. Щель. Одна, но фатальная. Он ждал. Выжидал. И вот — открытие.
Правый боковой. Точный, быстрый, как выстрел. Удар прошёл чисто. Соперник отлетел назад и рухнул, с глухим звуком ударившись о настил.
Зал замер. Тишина сгустилась, как туман. Судья подошёл, посмотрел на бойца — и не стал даже начинать отсчёт. Просто наклонился, подозвал врача. Тот — нашатырь, пульс, движения руками. Ничего. Скорая. Носилки.
Фёдор молча вернулся в угол. Евгений Сергеевич сжал его плечо:
— Молодец. Чисто. Быстро. Как учили.
Оставшийся бой команда выиграла с лёгкостью. Противники растерялись. Зрелищный нокаут выбил из них почву.
В гостинице, поздно вечером, тренер собрал команду у себя в номере. Комната была натянута тишиной и запахом апельсинов из вазочки на столе.
— Завтра у нас бой с Благовещенском, — начал Евгений Сергеевич. — Их тренер — хитрый лис. План таков: три боя мы должны выиграть. Один можем проиграть. Специально. Они будут надеяться, что мы уже вымотались, или что у них остался один шанс. Но мы их перехитрим. Ты Федя, выходишь последним.
Ребята кивнули. Всё было понятно. Каждый должен был выложиться.
— Никто не выходит из номеров. Я вас сам соберу на ужин, — добавил он. — Федя, задержись.
Фёдор сел. Лампа отбрасывала тень на его лицо.
— Слушай, — начал тренер. — Ты сильно повлиял на их план. Их главный боец остался вне игры. У них только середняки. Я не знаю, как они прошли Читу. Но ты — ты им теперь как кость в горле. Поэтому, вопрос — что дальше?
— В смысле?
— После школы. Что ты будешь делать?
Фёдор задумался. Его взгляд стал взрослым, глубоким.
— Не знаю. Пока не думал. Учиться ещё год. А там — посмотрим.
Тренер усмехнулся, но в его глазах было уважение.
— Как ты смотришь на профессиональный бокс? У меня есть связи. Можно выйти на серьёзный уровень. Международный.
Фёдор пожал плечами, но сказал уверенно:
— Учусь ещё. После — поговорим. Но с боксом я завязывать не собираюсь.
Евгений Сергеевич кивнул. Медленно. И с каким-то внутренним облегчением.
— Ну и отлично, — сказал он. — Потому что после сегодняшнего вечера, мне кажется, ты родился заново. На этом ринге.
Фёдор не ответил. Он просто посмотрел в окно. Где-то вдалеке горели огни ночного Хабаровска. Ветер дул с Амура. А завтра — был финал.


ГЛАВА 7. БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Фёдор лежал на узкой гостиничной кровати, уставившись в потолок с невидящим взглядом. Стены номера будто сжались, воздух стал вязким. Мысли роились, как пчёлы в потревоженном улье. Слова тренера всё ещё звенели в голове: «После школы – на профессиональный ринг… У тебя талант…»
Федя вздохнул и сел на кровати. В груди щемило. Да, он чувствовал — тренер прав. Но так ли просто всё? Он ведь ещё пацан, не взрослый мужчина. Хотя… После клинической смерти, после той тишины под водой и вспышки на ринге — разве осталась в нём та наивная детскость?
Он посмотрел на электронные часы на прикроватной тумбе. Было чуть больше десяти вечера. Хотелось прохлады, хотелось… апельсинового сока. Глупо, но именно он сейчас мог успокоить мысли. Накинув куртку поверх спортивного костюма, Фёдор вышел из номера и спустился в холл гостиницы.
Он отлично запомнил тот момент, когда впервые переступил порог этой гостиницы с командой — запомнил запахи, вывеску ресторана и доносившийся из-за стеклянных дверей аромат тёплого хлеба и тушёной говядины. Теперь его вела не столько жажда, сколько потребность уединиться, посидеть и подумать, пусть и в шумном зале. Он толкнул стеклянную дверь и оказался внутри.
Ресторан оказался заполнен битком. Почти все столики были заняты. В зале играла музыка, над сценой мерцали тусклые лампы. На сцене стояла высокая девушка с рыжими волнистыми волосами и пела под живую гитару. Голос был бархатным, глубоким, с легкой хрипотцой. Фёдор удивился — настолько сильно он не ожидал такого таланта в обычном гостиничном ресторане.
Барная стойка оказалась спасением — возле неё было свободно. Он занял высокий стул и, не глядя на бармена, бросил:
— Апельсиновый сок, пожалуйста.
Бармен молча кивнул и начал готовить заказ.
Где-то в углу ресторана громко хохотала компания. Четверо — все как на подбор: широкие плечи, короткие стрижки, угрюмые лица, набитые до краёв бокалы. Они не просто пили — они искали, за что зацепиться. Громкие слова с матом, похабные шутки, откровенные взгляды. Один из них — худощавый, но со злыми глазами — буквально прожигал рыжеволосую певицу взглядом. Фёдор почувствовал, как его поджилки напряглись. Было ясно: скоро произойдёт что-то нехорошее.
Когда девушка закончила песню, зал взорвался аплодисментами. Она улыбнулась, слегка поклонилась и спустилась со сцены. Лёгкой походкой она направилась к стойке, где сидел Фёдор. Он постарался сделать вид, что просто тянется к соку. Но когда она села на соседний стул и попросила у бармена воды, сердце Феди забилось как перед боем.
— Удивительно, — пробормотал он, сам того не заметив. — Такая красавица — и в таком месте...
— Простите, вы что-то сказали? — обернулась она, удивлённо посмотрев на него.
Федя осознал, что сказал это вслух, и мгновенно покраснел.
— Эм… Просто… Вы очень красивая. Я таких, как вы… не встречал.
Девушка улыбнулась. Не жеманно, не высокомерно — по-настоящему.
— Спасибо. А я вот тебя здесь не видела. Местный?
— Нет… Я с Якутии. На соревнования приехал. Боксёр.
Она внимательно всмотрелась в его лицо.
— Понятно. Ты ещё и дерёшься…
Он хотел было возразить, но она спросила:
— Как зовут?
— Фёдор. А тебя?
— Алена. Я сейчас ещё одну песню спою, ты не уходи, ладно? Я вернусь.
Федя кивнул. Глотнул сока. Он хотел, чтобы стакан был бесконечным, чтобы момент длился вечно. Когда Алена снова вышла на сцену, всё вокруг будто затихло. Пела она о судьбе, любви и одиночестве. И пела так, что даже подвыпившие мужчины у окна на минуту стихли.
Но тишина длилась недолго.
Когда Алена спустилась со сцены, тот самый парень из шумной компании встал и перегородил ей путь.
— Красотка, а не хочешь к нам за столик? — пророкотал он с натужной улыбкой. — А то всё одна, одна...
— Простите, я спешу. — Алена попыталась пройти.
Он схватил её за запястья.
— Не спеши, детка. Посиди с мужиками…
Фёдор встал.
— Эй, ты, чмошник, отпусти её, — громко и чётко произнёс он, забыв, что находится в чужом городе.
Всё произошло за секунды. Четверо здоровяков вскочили и окружили Фёдора. Один пытался ударить в живот, второй — в челюсть, но Федя уже был в боевом режиме. Он уклонялся, двигался, будто танцевал. Всё тело слушалось. Всё происходило как на ринге, только без перчаток и правил.
Он подсел и резко ударил снизу в челюсть первому — тот отлетел назад, как мешок, и рухнул без чувств. Второму прилетело в пах ногой. Он с хрипом повалился на пол, корчась от боли.
Третий выхватил бутылку, разбил её и, размахивая осколком, пошёл на Федю. Но тот увернулся и в ответ — точный боковой в челюсть. Парень покатился по полу.
Последний из четверки схватил стул. Фёдор дождался, пока тот подбежит, шагнул в сторону и ударил его прямо в ухо. Тот взвыл, схватился за голову — и получил добивающий прямой в нос.
В ресторане наступила мёртвая тишина.
Фёдор стоял в кругу поверженных тел, тяжело дыша. Алена быстро подбежала и, схватив его за руку, повела к выходу.
— Ты не понимаешь, что наделал! Эти уроды — крыша ресторана! Их весь Хабаровск боится! Если они очнутся — сюда приедут с пушками! Где ты живёшь? Только не говори, что в этой гостинице!
— Именно в этой, — спокойно ответил Федя.
Алена выругалась.
— Чёрт! Всё, нам срочно нужно убираться! Эти безумцы не успокоятся, пока не доберутся до тебя. У меня дома нельзя — они знают адрес. Может, к подруге… Надо переждать ночь.
— Подруге? Нет, Алена. У меня завтра финал! Я не могу пропустить бой.
— Ты с ума сошёл?! Какие к чёрту бои?! Тебе бы дожить до утра, понимаешь?!
Фёдор замер. Он знал, что она права. Но всё внутри протестовало. Это же его финал. Его шанс.
И всё же, глядя в её тревожные глаза, он кивнул.
— Ладно. Веди.
Они выбежали на улицу. Машин почти не было. Алена выскочила на проезжую часть, вскинула руку. Из темноты вынырнула старая «Волга».
— На Первомайскую, дом шесть, — бросила она водителю, подтолкнув Федора в салон.
Машина тронулась.
Федор закрыл глаза.
Похоже, я снова влип… — подумал он.

«ПОДРУГА»

    Машина качнулась, наехав колесом на что-то невидимое во тьме, и Фёдор резко открыл глаза. Его будто выдернули из сна, в котором он всё ещё стоял у барной стойки, сжимая в руке стакан с апельсиновым соком, и не было ни драки, ни этих мокрых ночных улиц, ни женщины рядом, которая тряслась вся, будто перенапряжённый провод.
Он посмотрел в окно. За стеклом проплывал ночной город — неоновая пустота, равнодушные фонари, закрытые павильоны, темнота между зданиями, в которой прятались и любовь, и опасность, и, может быть, даже смерть. Почему с ним снова всё это происходит? Что это — карма, злой рок, или он сам из тех, кто без драки не может пройти по жизни? Ведь тренер говорил — не соваться, не шляться, сидеть в номере, готовиться. Вечер, ужин с командой — всё по плану. А теперь? Теперь он враг какому-то местному "Рамилю", и Алена рядом — в беде.
Он украдкой бросил взгляд на неё. Она сидела, прижавшись к двери, сжав руки в кулаки, глядя в одну точку. Лицо её казалось каменным, но это был не покой — это была буря, запертая внутри. И в этой буре пульсировал вопрос: «За что?»

— У тебя есть деньги? — её голос разрезал тишину, как нож.
Фёдор повернулся к ней, приподняв бровь.
— С водителем расплатиться?
Алена резко зажала лицо ладонями, издав звук, похожий на стон или даже рычание. Она вскинула голову к потолку машины:
— Господи, за что мне это? Что я сделала не так в этой жизни?..
— Остановите тут, пожалуйста, — приказала она водителю, одновременно толкая Фёдора локтем в бок.
Он молча вышел. Ночной воздух встретил их прохладой и запахом мокрого асфальта. Алена быстро сунула деньги в руку таксисту и, не дожидаясь сдачи, резко шагнула прочь, бросив через плечо:
— За мной. Прогуляемся. Пусть никто не знает, где нас высадили.
Фёдор послушно двинулся следом. Улицы, дворы, темные арки — всё это сливалось в один лабиринт без карт и ориентиров.
— Ни фига себе у тебя мозги работают. Ты не в первый раз в бегах, что ли? — спросил он, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку.
Алена остановилась, резко повернулась и процедила:
— Заткнись нахрен, придурок. Лучше слушай и делай, как я говорю, если жить хочешь.
Тон её был не просто резким — он был тем самым голосом, которым люди разговаривают с гранью. Когда понимают, что за этой чертой — смерть. И Фёдор понял: лучше не спорить.
Они петляли около получаса, пока наконец не подошли к обычной пятиэтажке. Потускневшие окна, облупленная краска, слепой подъезд. Алена проверила, не следят ли, и, убедившись, что улица пуста, юркнула внутрь. Фёдор — следом. Лестница встречала сыростью и старым табаком. Третий этаж. Тяжелое дыхание. И тишина.
Она постучала. Тихо, но уверенно. Не как человек, просящий, а как тот, кто знает — ему должны.
Из-за двери донеслись шаркающие шаги.
— Кто там? — сонный женский голос, без страха. Но с усталостью.
— Света, это я. Алена. Открывай. Быстрее.
Щелчки замка. Дверь приоткрылась. На пороге стояла молодая женщина в ночной рубашке, явно только что поднятая с постели. Без косметики, с припухшими веками. Но в глазах — острота, как у хищника, который может укусить даже во сне.
Она посмотрела на Алену, потом — на Фёдора. Не спросила ни слова. Просто отступила внутрь, пропуская.
— Заходите. Быстро. Разувайтесь, тихо.
Алена быстро сняла обувь, шубу.
— Света, у нас проблемы. «И мы у тебя пересидим», —сказала она, и в этих словах было не просьба, а констатация. Как будто другого выхода просто не было.
— Одна? — спросила Алена, ещё не раздеваясь полностью.
— Ага. Заходите. Я чайник поставлю.
Они устроились на тесной кухне. Обои старые, но чистые. Холодильник гудит. У окна — старенький стол, три табурета. Света варила кофе, а Алена, грея руки о чашку, быстро рассказала о случившемся — без эмоций, по существу. Светлана слушала, не перебивая. Потом перевела взгляд на Фёдора.
— Ты, парень, хоть понимаешь, куда вляпался? — сказала она, отхлебнув кофе из кружки с надписью «BOSS». — Ты уже мертвый. Просто тебя пока не закопали.
Фёдор молчал. Лицо спокойно. Он просто смотрел в окно, будто за его стеклом был другой мир, в котором всё ещё можно было вернуться назад.
— Ты чего, не боишься? — с интересом спросила Света. — Ты или очень смелый, или очень тупой. Кто ты вообще такой?
— Я учусь в школе. В одиннадцатом классе. Сам из Якутии. На соревнования приехал. Боксом занимаюсь.
Тишина. Светлана как раз сделала глоток — и выплюнула кофе в раковину, закашлявшись. Алена закрыла лицо руками:
— Всё. Нам точно крышка. Он — школьник. Боже, боже...

Света разразилась тихим смехом:
— Ты что, серьёзно? Ты думаешь, это всё детские игры? Это тебе не кино. Это Хабаровск, малыш. Тут если задел «крышу» — будь готов к могиле. Тот ресторан — под Рамилем, у него погоняло «татарин». Мразь та ещё. А он сам ходит под Костылем. Слыхал про такого? Нет? Ну, тогда слушай. Костыль — вор в законе, старой формации. И если он узнает, что ты его людей раскидал, а сам ещё и жив — это плевок. Лично в лицо. А за такое тут убивают. Быстро. Без шума.
Фёдор кивнул, будто выслушал рассказ о погоде.
— Ты хоть понял, что я тебе сказала? Или тебе пофиг, а? — Светлана прищурилась. — Ты бы хоть попереживал для виду немного.
Фёдор усмехнулся, но ничего не сказал. Его спокойствие пугало даже Алену.
— Слушай, Света, — сказала она, — ну нельзя же вот так вот взять и умереть просто потому, что встал за девушку. Он же не преступник. Он просто... нормальный парень.
Светлана кивнула.
— Вот именно. А такие в нашем мире долго не живут. Поэтому надо думать. Надо срочно искать выход на Костыля. Только он может эту тему закрыть. А чтобы выйти на него — нужен кто-то свой. Кто-то, кто скажет: "Этот пацан — не враг. Он просто не знал, куда влез".
Она встала, пошла к шкафу и достала старый потёртый телефон.
— У меня есть один знакомый. Он когда-то сидел с Костылем. Сейчас на пенсии, работает таксистом, но у него остались связи. Попробую позвонить утром. Сегодня — не вариант. А пока... прячьтесь здесь. Окна не открывать. Свет не зажигать. Ни с кем не говорить.
Она посмотрела на Фёдора:
— А ты, боксер, молись, чтобы Рамиль не проснулся раньше, чем мы найдем того, кто скажет за тебя слово. Потому что в этом городе такие истории заканчиваются быстро. И, чаще всего, — за чертой города. В лесу. Где не спрашивают, кто прав.
Фёдор молча кивнул. Его взгляд был спокоен, но внутри гремело — не страх, не паника. А решимость. Он не знал, как всё это кончится. Но он знал одно: он не пожалел, что вступился и встал за девушку. Потому что это был единственный правильный выбор в его жизни.

«ТАТАРИН»

    Рассвет в Хабаровске подкрадывался медленно. Его холодное дыхание запотевало стекла окон, вползало под одежду и цеплялось за уличные фонари последними тенями уходящей ночи. Пока где-то в чужой квартире двое беглецов пытались переварить произошедшее, с другой стороны города бодрствовал человек, чьё имя знали все, кто хоть раз в жизни касался улицы. Его звали Рамиль, но весь район знал его иначе — Татарин.
Шамсутдинов Рамиль стоял на бетонном крыльце гостиницы, в пуховике нараспашку, с вмятинами от вчерашней драки не только на теле, но и в гордости. Левый бок побаливал, пах ныл, ухо одного из его парней было оторвано почти до крови, у другого челюсть ходила под углом, словно у старого шкафа. Он не привык к такому. Он — не из тех, кого можно задеть и остаться на свободе. В Хабаровске это понимали даже птицы, садившиеся на провода.
Рамиль сжимал губы, сдерживая раздражение. В его мире не было случайных унижений. Всё, что ломает лицо, требует ответа. И этот сопляк, откуда бы он ни прилетел, не уйдёт от ответа.
Он затянулся сигаретой и глянул вдаль, где серело небо над заснеженными крышами. К гостинице подъезжали машины. Из них выходили широкоплечие, молчаливые парни — его люди. Бойцы, умеющие не задавать вопросов. Ждали сигнала.
Но в этот раз всё пошло иначе.
Из чёрного внедорожника неторопливо вышел человек в кожаном плаще. Ростом выше среднего, с лицом, на котором время оставило следы, но не сломало взгляда. Его называли Муха. В городе знали — если появляется он, значит, дело попахивает не просто дракой, а серьёзной ошибкой, которая может дорого обойтись.
— Привет, Татарин, — сказал Муха, подходя к Рамилю и протягивая руку. — Наслышан о твоих ночных приключениях.
Рамиль усмехнулся, с трудом скрывая досаду:
— Здорово, Муха. Вот кого не ждал, так это тебя. Я думал, сам разберусь. Не хотел тревожить уважаемых людей по пустякам.
Муха в упор посмотрел ему в глаза:
— Если бы разобрался, я бы сейчас спал дома. А ты? Ты вчера три человека положил в больницу. Тебе это не кажется проблемой?
— Я?! — Рамиль повысил голос. — Это не я! Это щенок какой-то, даже не местный! Я его в глаза раньше не видел!
Муха отмахнулся:
— Не ори на меня, Рамиль. Ты не с лохом говоришь. Я знаю, кто как двигался вчера. И знаю, что твои отмороженные дегенераты лезли насильно к бабе, которая им отказывала.
Татарин сделал шаг вперёд, сжав кулаки:
— За слова ответишь?
Муха хмыкнул:
— Отвечу, если надо. Но не сейчас. Сейчас ты заткнись и слушай.
Он прошёл мимо Рамиля в здание гостиницы, не приглашая того следом. Бармен, заметив Муху, потупился. Он не знал, кто этот человек, но чувствовал — тот, кто умеет так входить в зал, привык всё решать быстро и жестко.
— Имя рыжей? — коротко спросил Муха.
Бармен нехотя пробормотал:
— Алена. Она поёт тут иногда. Живёт на Черняховского. С матерью.
— А парень?
— Первый раз его вижу. Спортивный костюм был на нём… Апельсиновый сок пил. Кажется, боксер.
Муха нахмурился. Он уже заметил утром у входа в гостиницу расписание городских соревнований по боксу. Всё сходилось. Прыткий, рефлекторно точный, профессиональный. Не просто драчун.
— Боксёр, — прошептал он себе под нос, глядя в чашку кофе. — Значит, из команды. И сбежал. Почему?
Ответ пришёл быстро: девчонка. Она местная. Испугалась. Застращала сопляка. Он повёлся.
Но куда он мог уйти? Спрятаться? Уехать? Муха задумался о том, как добраться до тренеров, до списков приезжих команд, когда в зал снова зашёл Рамиль. За ним — невысокий мужчина, лет сорока, в спортивной куртке и с усталым, нервным лицом.
— Это тренер, — сообщил Татарин. — Его зовут Евгений. Это он пацана сюда привёз.
— Садись, — приказал Муха, не спрашивая.
Евгений Сергеевич присел. Руки держал на коленях, пальцы сжимал и разжимал. Пахло бедой.
— Это твой воспитанник вчера разнёс ресторан?
Тренер кивнул.
— Сбежал он куда-то?
— Пока не знаю.
— Фамилия, имя?
— Дымов. Фёдор. Из Якутии. Одиннадцатый класс. Первый выезд. Первый бой. Первый скандал…
— Молодец у тебя мальчик. Только вот… — Муха сделал паузу и посмотрел на тренера с холодом, — …за своих надо отвечать.
Он подался вперёд и произнёс размеренно:
— Через месяц ты приносишь тридцать тысяч долларов. Или мы его находим и объясняем, что в нашем городе за такое спрашивают по-взрослому. В крайнем случае — ты отвечаешь. Деньги. Через месяц.
Евгений опустил голову.
— Таких денег у меня нет.
— Найдёшь. У тебя есть месяц. Без вариантов.
Он встал. Татарин попытался возразить:
— А если он сам объявится?
Муха резко обернулся и сжал кулак. Удар в солнечное сплетение был стремительным и точным. Рамиль захрипел, согнулся, схватился за живот.

— Думаешь, я не знаю, как ты всё устроил? Это твои ублюдки полезли к бабе. Это ты подставил пацана. Хотел понтов? Получай.
Он наклонился к скорчившемуся татарину:
— Пацана и телку — не трогать. Пока, я сказал. Или хочешь ещё?
Молча, не оборачиваясь, он вышел на улицу. Город просыпался. Но в его сердце уже была заложена угроза, которая через месяц либо разрядится деньгами, либо взорвёт всё, что построено на страхе и понятиях.

ГЛАВА 8. ОДИН В ПОЛЕ ВОИН

    Фёдор сидел на диване, словно древний философ на пороге откровения, только вместо свитков — тишина чужой квартиры, вместо афин — Хабаровск, и вместо лаврового венка — пижама с надписью «Спорт — это жизнь», выданная хозяйкой с ироничным шлепком по плечу.
Он откинул голову на спинку дивана и прикрыл глаза. Сон не шёл — в голове стояли не мечты, а караул из тревожных мыслей. Каждая норовила громче другой напомнить, что ситуация у него… ну, мягко говоря, не из простых.
Что делать?
За окном потягивался ленивый хабаровский рассвет, а внутри квартиры было тепло, пахло табаком и подгоревшими оладьями. Из кухни слышались тихие голоса Светланы и Алены. Девушки спорили, как будто делили секретный рецепт пирогов, но на деле решали, куда бежать, если в дверь постучат «те самые».
Фёдор вздохнул. Он знал, что силён. Не в смысле «передвинуть мебель одним пальцем» — хотя мог, если что, — а в смысле, что духом крепок. Но даже духу не помешает кто-то, кто умеет действовать за пределами зала и ринга. Например, тренер. Его добрый, вечный, ворчащий, как мотор от «Жигулей» на морозе, Евгений Сергеевич.
«Он точно меня ищет…» — подумал Фёдор. — «Вчера я в ресторан зашёл боксёром, а вышел — легендой уличных боёв и персоной нон грата. Красиво, да не очень удобно.»
Он поднялся, потянулся — хрустнули позвонки, как сухарики, — и пошёл на кухню, где Светлана, стоя у форточки, выдыхала дым от сигареты в открытое окно, а Алена мрачно помешивала кофе, будто в нём плавала судьба всей квартиры.
— Света, — начал Фёдор, слегка кашлянув, — можешь съездить в гостиницу? Найди моего тренера, Евгения. Передай, что я жив, цел, почти невредим. И спроси, есть ли какие-то новости. Ну, может, он знает, как из этого всего вырулить?
Светлана обернулась, держа сигарету как стилус древнего мага, и несколько секунд молча смотрела на парня, будто прикидывала: стоит ли ради него рисковать своей шкурой и стабильной психикой.
Но прежде, чем она успела выдохнуть очередной клуб дыма или выдать монолог, в разговор вклинилась Алена:
— Это исключено! — резко, почти театрально выкрикнула она, словно объявила приговор в античном суде. — Татарин наверняка уже просчитал всё. У него мозги — как у калькулятора, только с матами. Он точно вычислил, кто ты, с кем приехал и где остановился. Они там у ресторана уже, небось, за стойкой сидят, кофе пьют, тебя ждут.
Фёдор хмыкнул. Представил, как в баре три хмурых лба с перебинтованными носами вежливо спрашивают у бармена:
— А боксёра с рыжей не видели?
— Ладно, — продолжил он, игнорируя драму, — тогда так. Света подойдёт не напрямую к тренеру, а через наших ребят из команды. Ну, знаешь, как будто случайно встретила кого-то из них. Спросит, не видел ли кто Фёдора, и пусть уже Евгений сам приходит в условленное место. Без имен, без лишнего шума.
Светлана кивнула. Быстро и решительно, как человек, которому в жизни уже хватало приключений, но ради справедливости — готова на одно ещё.
Алена нахмурилась, но не сказала ни слова. Фёдор уловил паузу — значит, идея прошла фильтр здравого смысла, и никто не был против.

Он снова вернулся на диван, но теперь взгляд был сосредоточенным. Всё шло по плану. Первый шаг сделан. Осталось, чтобы Светлана выполнила свою задачу.
А за окном тем временем светлело. Город просыпался. Где-то бомж спорил с вороной, кому стоять у теплотрассы, а в гостинице, возможно, уже кто-то пил крепкий чай, пытаясь понять, куда делся один дерзкий боксёр.
Фёдор закрыл глаза и прошептал себе под нос:
— Один в поле, конечно, не воин… Но если у этого воина — правая, как у коня, а мозги хоть чуть-чуть варят, то можно попробовать.
Он усмехнулся. И добавил:
— А ещё, если с ним рядом две упрямые женщины… то он, может, и полководец.

***
Евгений Сергеевич сидел у себя в номере, как старый волк с подрезанными клыками. Шторы были плотно задернуты, на столе — полупустая чашка холодного кофе, и вокруг витала атмосфера безнадёги. Он не просто морально готовился к проигрышу — он внутренне сдался. Бойцовский дух, некогда сверкающий в глазах, ныне где-то валялся на дне спортивной сумки, рядом с несвежими бинтами и старыми перчатками.
— Как я им в глаза посмотрю? — пробормотал он сам себе, вслушиваясь в гул радиатора. — Родственникам что скажу? Что потеряли парня в Хабаровске, а сами на самолет сели?
Он и подумать не мог, что вот так, одним махом, не только проиграет турнир, но и потеряет самого перспективного пацана из всей сборной. И ведь чуйка была! С самого первого дня, как только ступили на хабаровскую землю. Что-то глухо свербило в висках, как перед грозой. А милиция? Ха! Да вся она давно в кармане у местных авторитетов. Обращаться туда — всё равно что заявиться в логово волков и попросить мёду.
Мысленные стенания прервал негромкий стук в дверь.
— Кто там ещё? — буркнул Евгений и с усилием поднялся с кровати.
На пороге стоял Максим — молчаливый парнишка из команды. Теребил в руках бумажку, будто экзамен сдавать собрался.
— Евгений Сергеевич… это… вам, — неуверенно протянул он записку. — Девушка какая-то передала. Сказала, срочно. Вроде… насчёт Фёдора.
Евгений молча вырвал бумажку и, не удостоив парня взглядом, рявкнул:
— Иди к себе! И чтоб из номера носа не показывал, пока не скажу.
Как только дверь захлопнулась, он развернул записку. Адрес. Название кафе. И имя — Светлана. Подпись в стиле "из романа восьмого 'Б' с любовью", но обведённая чернилами так, будто писалась под дулами автоматов.
— Ну нанеслась, — буркнул сам себе Евгений и натянул куртку.
Он знал: если не сейчас, то никогда. Фёдор, скорее всего, жив — иначе никто бы не играл в эти игры. А раз жив, значит, его ещё можно спасти.
Выйдя из гостиницы, тренер шмыгнул во двор — благо, Хабаровск в этом плане напоминал гигантский лабиринт, только вместо ловушек — бабушки на лавках. И, как назло, первая попалась — настоящий навигатор в халате с леопардовым принтом и волосами цвета «баклажанный каштан закатного блонда».
— Уважаемые, не подскажете, где тут кафе такое-то? — вежливо спросил он.
— Ой, сынок, да это ж вон там, за углом! — захлопотали обе, начав обсуждать, кто вчера опять крутился у помойки на “шестёрке”.
Поблагодарив бабушек и поджав губы, Евгений шагнул за угол. В этот момент его боковым зрением что-то кольнуло: у подъезда стоял черный внедорожник.
— Пасут… — процедил он.
И в этот момент включился весь его боевой опыт, накопленный за годы в спортзалах и на сборах. Он присел, делая вид, что завязывает шнурок, и незаметно перевёл взгляд на номера. Совпадают. Именно этот джип стоял у гостиницы полчаса назад.
Евгений решил сыграть в свою игру. Вместо того чтобы войти в кафе, он прошёл мимо, как будто искал, где тут сдают алюминиевые банки. За углом пятиэтажки нырнул в подъезд и, будто в шпионском боевике, проследовал на чердак. С крыши — в соседний подъезд. Из последнего — во двор. Почти как в фильмах про Шерлока Холмса, только с больной коленкой и отдышкой.

Когда он влетел в кафе, внутри царила та самая атмосфера провинциального уюта: запах кофе, пирожков и звуки радиостанции «Шансон». За дальним столиком, опершись на локоть и разглядывая сахарницу, сидела молодая женщина.
— Вы Светлана?
— Да, это я. Присаживайтесь, — спокойно кивнула она.
— Где Федька? — в голосе Евгения Сергеевича прозвучал такой напор, что сахарница едва не треснула.
Светлана, не торопясь, отпила кофе и только потом ответила:
— В безопасности.
Дальше последовал обмен информацией. Евгений выложил всё: и про угрозы, и про встречу с «братками», и про то, что ему дали месяц, чтобы привезти Фёдора обратно. На что Светлана фыркнула:
— Татарин не тронет? Да он псих, его только в клетке держать. У него не "последняя месть", у него каждая — как последняя.
— Самолет у нас в двадцать два ноль-ноль, — вздохнул Евгений, взглянув на часы. Было только двенадцать дня.
— В девять вечера я привезу Фёдора в аэропорт, — сказала она твёрдо. — А пока он у меня побудет. От греха подальше. Вы его вещи соберите: паспорт, билеты, всё.
— Почему вы ему помогаете? — недоверчиво спросил тренер. — Вы… вы не та ли девушка, из-за которой всё и началось?
Светлана усмехнулась:
— Нет. Это Алена — моя подруга. Она с ним. И я не могу оставить её в беде. Вот и всё.
Когда она уходила, бросила через плечо:
— Будьте осторожны. За вами могут следить.
Евгений хотел окликнуть, но она уже растворилась в прохладе улицы.

***

Тем временем, в квартире, где скрывался Фёдор, время словно застыло. Алена спала, свернувшись клубочком, а Фёдор, как гончая на привязи, сидел на диване и боролся со сном. Он всё пытался понять: как выбраться из этого безумного водоворота, никого не подставив?
Дверь открылась, и Светлана вошла, как хозяйка положения:
— Где ты, герой защитник девичьей чести?
Фёдор вышел в прихожую и внимательно выслушал рассказ. Новость о том, что тренера поставили на деньги, его буквально прибила. Он чувствовал, как руки становятся ватными, словно кто-то вылил в них ведро цемента.
— Деньги? — пробормотал он. — Я и в жизни таких не видел…
Но был и луч света — их больше не ищут. Пока.
Фёдор стал обуваться.
— Ты куда? — спросила Светлана, заметив его суетливые движения.
— К тренеру. Надо поговорить.
— Ты с ума сошёл? Там джип у входа. Братки. Они тебя завалят!
— Сказали, не тронут — значит, не тронут.
— Это не обещание. «Это сказка», —отчаянно сказала она.
Но Фёдор уже всё решил. Поблагодарив Светлану, попросил передать привет Алене и вышел.
Он поймал попутку — водитель был словоохотливый и пах мятными сигаретами. Когда доехали до гостиницы, Фёдор попросил остановить во дворе. Расплатившись, он осмотрелся. У центрального входа стоял тот самый джип. Внутри — двое. Один что-то грыз, другой — зевал.
— Ну что, цирк начинается, — сказал себе Фёдор и заметил надпись на кузове припаркованной «Газели»: «Продукты».
Не раздумывая, сиганул в открытую подсобку. Внутри пахло… чем-то между пельменями и моющим средством.
— Вот это обед, — хмыкнул он, пробираясь в сторону двери. Его желудок недовольно заворчал.

На кухне суетились повара, а официанты как по команде выбегали и вбегали в зал. Фёдор почти дошёл до дверей, когда путь ему перегородил повар. Огромный, в белом колпаке, с руками как пеньки и лицом, как у тренера по армрестлингу.
— Ты кто такой, сынок? Куда это мы собрались?
Фёдор сглотнул и выдавил:
— Я… официант-стажёр. Первый день. У меня здесь… экскурсия!
Повар прищурился, будто разглядывая таракана на кухне.
— Щас посмотрим, стажёр ли ты. Умеешь рубить лук без слёз?
Фёдор вздохнул. Сегодня ему точно предстоит война — с ножами, поварами и криминалом. Один в поле воин.

«КИРИЛЛЫЧ»

     Есть на свете такие люди, которые и в сковороде, и в жизни жару дают одинаково ярко. Один из них — Матвей Кириллович, он же Кириллыч. Повар с руками, что рубят зелень быстрее, чем мысли успевают родиться, и с характером, который уместнее было бы носить не на кухне, а где-нибудь в ряду восточных монахов — ну или в спецназе. Но уж так вышло: судьба решила, что его кунг-фу будет жить в плове и борще, а не в хрустящих костях противников.
Работал Кириллыч в ресторане при гостинице — заведении уважаемом, с белыми скатертями, пузатыми официантами и репутацией, за которую бились как за ящик крабов на границе. Когда Кириллыч был на кухне — всё шло, как часы. Когда его не было — всё шло, как попало.
Кириллыча боялись и любили. Для него закупались продукты по его личному списку: если на базаре не было нужного лука, работа останавливалась — пока Кириллыч не найдёт нужный. Официанты — отборные, проверенные временем и выдержкой. Он знал, кто сколько соли кладёт, как кто жарит, и даже мышь, если такая дерзкая тварь осмеливалась пересечь его территорию, делала это с заявлением в двух экземплярах.
Но была у Матвея Кирилловича одна тайна. Нет, не любовница и не заначка в морозильной камере. Он — фанат восточных единоборств. Такой фанат, что, переодевшись в тренировочный костюм, крался в зал айкидо, как будто не на тренировку, а на операцию под прикрытием. Его вдохновлял Стивен Сигал — а особенно персонаж Кейси Райбек: повар, крошащий бандитов так же лихо, как репчатый лук.
И вот в эту пятницу, под звон бокалов и голос местной певицы, Кириллыч колдовал на кухне. Кастрюли пыхтели, жар гудел, а он, как дирижёр в оркестре, руководил этим гастрономическим симфоническим безумием.
Кто-то бы и не заметил, как в зале вспыхнула потасовка, а Кириллыч заметил. У него был рефлекс: глаз выхватывал движение быстрее, чем камеры наблюдения. Через смотровое окно он увидел, как какой-то коренастый парень — совсем ещё молодой — разложил четверых. Ловко. Тихо. Мягко. Словно заранее знал, кто и откуда ударит.
У Кириллыча от удивления даже ложка вывалилась из руки. А потом — глаза загорелись, как у ребёнка, впервые увидевшего нунчаки в деле.
— Вот это номер... — прошептал он и улыбнулся, как будто узнал старого боевого товарища в лице юнца. — Да ты ж не просто парень, ты… ты сам Сигал, только в кроссовках!
Позже, когда этот же парень — которого блатные уже успели окрестить «Школьником» — появился на его кухне, Кириллыч сдержал в себе восторг. Но не смог удержаться от язвительного приветствия:
— Ты, я смотрю, бессмертный, раз ещё по городу гуляешь? — сказал он, прищурившись, как будто решал, спасать пацана или сдавать с потрохами.
Фёдор стоял на кухне, взъерошенный, настороженный, но не сломленный. Взгляд у него был уставший, но живой.
— Да не бойся, — махнул рукой Кириллыч. — Не выдам. Давай, сюда иди.
Он отворил дверь своего кабинета — небольшого, но уютного, с диваном и массивным столом, больше похожим на штабной пункт.
— Падай, — сказал он и уселся, тяжело вздохнув.
— Знаешь, что тебя ищут по всему городу? — продолжил повар, внимательно изучая юнца.
— Догадываюсь, — с усталой ухмылкой ответил Фёдор, выдохнув и уставившись в пол.

— Ты что, реально в школе ещё учишься?
— Одиннадцатый класс.
Кириллыч задумчиво кивнул. Потом поднялся, вышел, и через минут пять вернулся с подносом: борщ, пюре с котлетой и компот. Поставил перед Фёдором, словно перед собственным сыном:
— Поешь, потом поговорим.
Фёдор ел как солдат после марш-броска. Он не просто голодал — он выживал. Закончив, поблагодарил, и между ложками рассказал свою правду: да, учусь, да, бокс, да, давно. Ничего особенного.
— Бокс, да не бокс, — покачал головой повар. — Я таких движений ни у одного чемпиона не видел. Ты на два шага впереди. Такое не тренируют — с этим рождаются.
Фёдор молчал. Но в глазах его мелькнуло что-то: благодарность? Надежда? Кириллыч уловил это и стал серьёзен:
— Что дальше делать будешь?
— Добраться бы до тренера. Евгений Сергеевич его зовут. Может, вы могли бы…
— Сиди. Сейчас всё устроим.
Прошло около тридцати минут. Фёдор уже мысленно сочинил завещание и выбрал, как бы пафосно погибнуть, если за ним вдруг ворвутся. Но вместо головорезов в кабинет вошёл тренер.
— Ну ты нормальный вообще?! — заорал он с порога. — Ты чё в ресторан попёрся, а?! Мы тебя по всему городу ищем!
Фёдор встал, хотел что-то сказать, но получил объятие. Грубое, мужское, как у отца, который неделю не мог найти сына.
Кириллыч наблюдал, как старик-учитель трёт глаза, а молодой боец стоит в тени, опустив плечи. И вдруг всё оживилось:
— А что вы намерены делать? — спросил Кириллыч.
Евгений Сергеевич пожал плечами.
— У вас проблема, — продолжил повар. — Ваш Школьник нашему татарину зубы в порядок поставил. А Муха тот ещё тип. Он вас на тридцатку «нерусских» поставил.
— Да я если даже квартиру продам — всё равно не хватит! — всплеснул руками тренер. — Восемь тысяч наберу максимум.
— Идеи? — повар перевёл взгляд на Фёдора.
— Я таких денег только в кино видел…
— Ладно, — сказал повар. — Вот визитки. Месяц у вас есть. Если ничего не придумаете — звоните. Я подключу своих.
Фёдор и тренер переглянулись.
— Я видел, как ты двигаешься, — сказал Кириллыч. — Это не просто талант. Это… как сказать… как будто сама жизнь тебе по лбу написала: «Быть чемпионом». У меня есть знакомый, серьёзный человек в мире бокса. Менеджер. Он таких, как ты, по всему миру катает.
— А почему вы нам помогаете? — тихо спросил тренер.
— Потому что я хочу прикоснуться к истории. Потому что этот пацан — будущее. А я, чёрт побери, всегда мечтал быть причастным к чему-то великому. Хоть через щи и котлеты.
Телефон зазвонил. Кириллыч снял трубку и, с характерным гоготом, заговорил:
— Серёга! Здорова, старый лис! Есть просьба — двоих с «пукалками» выдай, для сопровождения одного ВИПа. До ринга и до трапа самолёта.
Повесив трубку, Кириллыч обернулся:
— Всё. Выступление состоится. Тебя, Федя, проводят туда и обратно. Никто и чихнуть рядом не посмеет.
— Я… — начал было тренер, но повар перебил:
— Не спорь. Сказано — сделано.
Фёдор встал. На его лице появилась решимость. Тренер только кивнул, как генерал перед битвой.
— Я вечером буду на финале. Порви их там, Школьник. А кликуха, между прочим, классная. Блатные умеют давать ярлыки. Только ты теперь не просто Школьник. Ты… Школьник с историей.

ГЛАВА 9. ФИНАЛ

     Номер в гостинице был тускло освещён, будто сам воздух в нём готовился к бою.
На кровати сидел Фёдор. Он молча мотал бинты на кулаки — движения чёткие, как перед боевым вылетом. В груди гулко отдавался пульс. Не страх. Нет. Ответственность. За команду. За тренера. За то, что успел натворить за эти сутки.
Слева стоял шкаф, справа — окно с видом на утопающий в предвечернем холоде Хабаровск. Где-то там, за стеклом, его уже ждали — враги, судьи, зрители. И, возможно, смерть.
— Всё нормально, пацан, — бросил Евгений Сергеевич, в очередной раз подходя к окну, нервно отдёргивая штору. — Главное, чтобы наши парни три схватки взяли. Тогда ты выходишь и всё — домой. С победой.
Фёдор молчал. Он знал, что дело не в нём. Он был уверен: сделает свою работу. Но команда… У них не было таких рефлексов. Не было такой злости, что просыпается после клинической смерти.
— А если не победят? — невольно подумал он. — Если не дойдут до меня?
Евгений Сергеевич вдруг замер. Его ухо уловило едва различимый звук — стук в дверь.
— В ванную. Быстро, — скомандовал он, как в армии.
Фёдор без слов встал и исчез за дверью, как призрак. За секунду до того, как замок щёлкнул, он уже держал дыхание.
На пороге стояли два человека в милицейской форме. Автоматы висят на ремнях, лица спокойные, но глаза — как у охотников. Профи.
— Мы от Кириллыча, — сказал один из них. Улыбнулся сухо, по делу.
— Заходите, — Евгений Сергеевич пропустил их внутрь. Оглянулся. — План есть?
— Есть, — ответил тот же, подойдя ближе. — Зовут Стас. Это Кузя, — кивнул на второго. — Работать будем по схеме. Объект — посередине. Мы — по флангам. Вы — прикрытие. Входим в холл, выходим через центральную дверь, садимся в наш «уазик» и едем на место. Там — только раздевалка. И постоянно держать нас в поле зрения.
— Холл просматривают люди Рамиля, — добавил Кузя. — Трое. Один точно с ножом. Остальные, возможно, с пистолетами.
Тренер кивнул.
— Ясно.
Фёдор вышел из ванной. Молча. Уже в спортивной форме, с рюкзаком за плечами. Спокойствие буддийского монаха. Но в глазах — как у тигра перед прыжком.
— Пара, — скомандовал Стас. — Пошли.
Холл гостиницы. В воздухе — запах дешёвого кофе и дорогих духов.
Фёдор шёл ровно, чуть впереди Кузи. Стас смотрел по сторонам, будто ловил радиопомехи. Спокойно. Словно не идёт пацана спасать, а на завтраки выходит.
У стойки регистрации Евгений Сергеевич задержался на секунду, чтобы отдать ключ. Этой секунды хватило.
— Эй, парень! — шагнул к Фёдору один из троих в кожанках.
Губы у него были тонкие, нос сломанный, как у боксёра без титула. Но глаза — голодные, хищные.
Кузя резко шагнул вперёд и встал стеной. Передернул затвор автомата и направил на нападавшего.
— Отдай его, мусор, — процедил тот. — По-хорошему.
Кузя молча ударил прикладом автомата в солнечное. Парень согнулся, хрипя, и рухнул на одно колено. Остальные полезли в карманы.
— Стоять, ублюдки! — рявкнул Стас, уже направив дуло в сторону приближающихся.
Гости в холле резко осели. Кто сел, кто залёг за диваном. Женщина вскрикнула. Кто-то — засмеялся от шока. Фёдор просто шёл. Дальше. Прямо. Без оглядки.
— Ты за это ответишь, мусорок! — выкрикнул один из тех, что остались стоять, но это было уже в спину.
На улице ждал «уазик». За рулём сидел лейтенант, жующий семечки и слушающий "Чайф". Словно это не спецоперация, а рыбалка. Автоматы легли вдоль пола, и как только все расселись, машина тронулась.
Фёдор смотрел в окно. Позади — гостиница, кожанки, угрозы. Впереди — бой. Тот самый. Где либо всё, либо ничего.
Позади на хвосте ехал микроавтобус с командой. Рядом с ним — чёрный внедорожник. За тонированными окнами — люди Рамиля. Они уже не пытались остановить — просто ехали следом. Как тени, что ждут, пока герой оступится.
Институт. Огромное серое здание. Свет заливает ступени, как сцена. Люди у входа, флаги, таблички, бойцы в форме — всё как в кино.
Кузя и Стас выскочили первыми. Дали отмашку. Фёдор — внутрь.
Двери захлопнулись.
Внедорожник остался снаружи. В нём зазвонил старый мобильник — кирпич.
— Алё, Рамиль? Кондрат говорит. Школьник появился. В институте. Да, охраняют. С автоматами.
Понял. Ждём.
Трубку спрятал под куртку. Глаза сузились.
— Босс приказал ждать, — сказал он тихо.
Машина замерла, как зверь в засаде.
Фёдор сидел в раздевалке. Кулаки уже в бинтах. Спина — к стене. Сердце стучало ровно, будто отмеряло секунды. Тренер рядом, лицо жёсткое, взгляд — в пол.
— Тебе надо только выйти, — сказал он. — Остальное ты знаешь.
Фёдор кивнул. Он не просто знал.
Он был готов.
И если даже его ждала тьма — он вышибет ей зубы.

«МУХА»

      Павел Мухин родился на окраине Хабаровска, в районе, который еще с советских времен считался неблагополучным. Его детство сложно назвать светлым: отец, работяга, погиб на стройке, когда Мухе было всего десять. После его смерти мать медленно, но верно сползала в бездну. Сперва казалось — просто грустит, тоскует. Потом начали появляться бутылки на кухне, запах перегара, странные личности в коридоре, сигаретный дым в комнатах, грязная посуда, закрытые шторы даже днем. Всё превратилось в болото, где подросток Павел жил, как солдат в тылу врага. Каждый день — борьба за выживание.
Он рано понял, что в этом мире на себя можно положиться чаще, чем на кого-либо другого. Школа его не держала — дрался, плевал на авторитеты, прогуливал, хамил. В дворовой иерархии занял место быстро: у него был сильный удар, острый язык и то, что в блатном мире зовётся «порох в пороховницах». Он не боялся крови, а главное — не боялся проигрывать. Даже если выходил один против троих — бился до последнего.
Когда ему исполнилось пятнадцать, он окончательно ушёл из дома. Спал на чердаках, в подвалах, иногда у приятелей. Днём зависал на рынке или у вокзала, где можно было подработать или подрезать что-то с ларьков. К этому времени за ним закрепилось прозвище — Муха. Маленький, юркий, непредсказуемый. Но с каждым годом он обрастал массой и становился не таким уж и «мелким». Скорее — уже МУХА с заглавных, зловещих букв, как его шептали уважаемые люди, чьих женщин он увёл или кого разувал на бабки с жёсткой подачей.
К шестнадцати он уже держал свою «движуху» — небольшую, но сплочённую бригаду из восьми парней, каждый из которых готов был за него загрызть. Сначала крышевали киоски, потом начали заезжать на рыночных торговцев. Сперва осторожно — охрану отодвинуть, палатку перевернуть, дать понять, что можно работать спокойно, но через нас. Деньги шли. А с деньгами пришёл кайф: куртки «бомберы», кроссовки Reebok, цепи, музыка из кассетников и бабки — настоящие, не те, что с рыночной сдачи.
Но у денег один голос — громкий.
Их услышали те, кто постарше, посерьёзнее. Приехали ребята с центра города. Разговор был жёсткий. Поставили ультиматум: либо под "крышей" их клана, либо в землю. Муха выслушал, улыбнулся и на следующий день поставил одного из их «гонцов» на колени, засунув в рот его же «травмат». После этого разговоры с ним вели иначе. Он получил доступ к верхушке. Его начали замечать. А в уличных кругах — бояться.

Тогда-то он и начал задумываться о расширении. Под боком — Китай, граница, шальные деньги на транзите. У Мухи была голова. Он умел не только драться, но и считать. Через общих знакомых вышел на парней с Благовещенска, а те — на китайцев. Первый груз — спортивные костюмы, кроссовки, вся эта «фирма» на лоха. Потом пошли часы, "сигареты под брендом", а там и посерьёзнее пошло: палёная водка, химия, кое-где даже оружие. Канал работал как часы. Деньги текли рекой.
Он купил квартиру в центре, в доме, где жили раньше только партийные. Обставил по последней моде: итальянская мебель, видик с пультом. Машина — новенькая «девятка», потом и иномарка. Девки липли. Авторитеты — за руку здоровались. Все шли к нему с вопросами. Город знал — появился Муха, и он держит слово. Если пообещал — будет. Если предупредил — жди. Нарушил — хоронят.
Но 90-е не прощают расслабленных.
В один из октябрьских вечеров, когда город затянула промозглая слякоть, Павел получил звонок. Горела квартира на старом адресе. Та самая, где он родился. Где жила мать. Уже бывшая. В морге опознали троих — мать и двух её «дружков». Трупы обгорели так, что определить, кто есть кто, никто не решился. Муха стоял на холодном асфальте у морга, закуривая одну за другой. Он не плакал. Он просто не чувствовал.
Через неделю на него обрушился второй удар. Новое руководство в управлении внутренних дел начало зачистку города. Сперва взяли пару его мелких бойцов, потом — человека, отвечавшего за товар на границе. Через две недели накрыли весь груз. Сотни коробок, вся цепочка. Кто-то из своих слил. Слабые начали говорить. Не вывозили допросы, сидели сутками в кабинетах с лампой в глаза и криками: «Колись!». Муху сдали. Полностью.
Он пытался уйти. В ночь, на своей Toyota, на запасном паспорте. Но ментам было известно всё — номера, маршруты, выезды. Прямо на блокпосту у выезда из города его скрутили, положили лицом в снег, повязали и отвезли в отдел.
Следак был матерый. Ни угроз, ни давления — всё с холодной вежливостью. «Ты взрослый, Павел Игнатьевич. Мы тоже. Десятка. По совокупности. А может и больше. Подумаешь — облегчим». Муха молчал. Молчал на всех допросах. Ни слова, даже когда следователь кричал: «Ты думаешь, тебя кто-то вытащит? Про тебя все забыли, Муха!». И был прав. В СИЗО он был один.
Без передач, без писем, без поддержки. Кто-то исчез. Кто-то «не знал», кто-то «не при делах». За год до суда он стал тенью. Выживал. Кормился с общего котла. Иногда — даже драки за ложку каши. Суд был быстрый. Толстая судья, уставшая от жизни, прочитала приговор монотонным голосом: «Десять лет строгого режима». Павел кивнул. Даже не удивился.
Этап был тяжёлый — Хабаровск–Магадан. Четыре дня. В холоде, с криками, с цепями на ногах. Ворота колонии скрипнули, и он вошёл в новый мир.
Зона — не улица. Тут другие законы.
И именно там он встретил Костыля — авторитетного зека, которому тогда уже прочили "корону". Старше, умнее, опытнее. Увидел в Мухе не просто бойца — верного. Взял его под своё крыло. Вместе они пережили многое: драки с охраной, «шмоны», подставы, голодовки, предательства. Были на грани — когда воров сжигали кипятком и вывозили в мешках. Но выжили. Костыль стал «вором в законе» — официально, при коронации от уважаемых. Муха стал его тенью, его «правой рукой». И никто на зоне не смел даже посмотреть на него криво.
А потом пришла весть: Костыль — на освобождение через пару лет. Было решено — Муха выйдет первым. Подготовит город, расчистит путь. Вернёт позиции. Окажет прием. И Павел вернулся в Хабаровск.
Тут его уже ждали.
Гостиница, девки, водка, баня. Старые друзья — постаревшие, потертые. Но с уважением. И новые — те, кто только поднимался. Среди них был Рамиль — молодой, жёсткий, быстрый. Напоминал Мухе себя — тот же взгляд, тот же холод в голосе. Павел завел досье на всех — имена, слабости, связи, компромат. Всех выучил. Всех просчитал. Он уже не был Мухой, юрким гопником с ножом. Он стал Гроссмейстером. Человеком, который играл в долгую.
Когда Костыль вышел, город уже лежал под ним.
Муха не просто подготовил возвращение — он сделал так, чтобы все знали, кому теперь платить, кого слушать, кого бояться. И знал одно — эта история только начинается.
Ночь в резиденции Костыля пахла дорогим кубинским табаком, сухим деревом и сандалом из бани. На просторной веранде два человека молча закатывали шары по бархатному сукну бильярдного стола. Щёлк, стук, перекат — всё по законам неспешной, уверенной игры. Костыль, с прищуром зажмурившийся от дыма, сделал удар и посмотрел на Мухина.
— Не спешишь ты сегодня, Павел… — заметил он, кидая взгляд на монитор, где чередовались кадры с камер по периметру. — Или есть, что обсудить?
Павел Муха не ответил сразу. В его взгляде была не усталость, а концентрация. Он положил кий на бортик и откинулся на спинку кожаного кресла.
— Звонок был. Из города. У татарина в ресторане замес. Трое его бойцов в реанимации, сам он — с рассечением, но вроде ходит. И… всех положил один.
Брови Костыля медленно приподнялись. Он взял стакан с янтарным виски, не отпивая, покрутил.
— Один? Всех?
— Ага. Даже мастера спорта его легли как подкошенные. Лично проверял. Там не просто драка была, там будто трактор по ним проехал. — Муха почесал затылок. — Завтра утром съезжу, разузнаю. Да и вообще, с татарином надо что-то решать, Костя. Он борзеет. Уже третья жалоба за месяц. Пальцы гнёт, как будто ему всё по жизни должны.
Костыль поставил стакан, не сделав ни глотка.
— А я тебе сразу говорил. Он как змея, холодный и скользкий. Если б не тот старый смотрящий, что за него ручался, он бы уже в Амуре килькой подкармливался. — Он подошёл к окну. — Ладно. Посмотри, что за «терминатор» у нас появился. Но если татарин пойдёт в разнос — кончим. Без базара. Мне воры без тормозов не нужны.
Следующее утро началось с визита Мухи в ресторан при гостинице. Он узнал всё: и про драку, и про Фёдора. Правда, о том, как сам вмазал татарину, предпочёл умолчать.
— Думаешь, отпустит пацана? — спросил Костыль, когда Павел вернулся и отчитался.
— Да ни за что. Он его на выходе с соревнований брать будет. Поэтому вечером сам поеду в зал, проконтролирую.
— Молодец, что соображаешь. — Костыль щурился, словно прикидывал мысленно чью-то судьбу. — Обещал тренеру месяц — будет месяц. Татарин ослушается — в расход. Сразу. Пока гнида не выросла в осу.
— Принял, — коротко бросил Муха.
Вечером в институтском спортзале негде было яблоку упасть. Запах пота, фанатского перегара и дешёвой парфюмерии бил в нос. Муха вошёл незаметно, сел на трибуну повыше. Его люди растеклись по залу, не подавая виду.
Татарин вошёл с понтом. Окружение крепкое, лица злые. Устроились у самого ринга. Татарин нервно вертел головой, будто кого-то искал.
На ринг вышла команда Фёдора. Два мента в форме, с автоматами. Тренер явно что-то заподозрил и решил не рисковать.
— Сообразил. Молодец, — шепнул себе под нос Муха, наблюдая за действиями татарина. Тот попытался подойти — мент встал перед ним стеной. Татарин развернулся, осел на месте.
Муха тихо хмыкнул и стал ждать.
Команда Фёдора проиграла первый бой, затем взяла два выигрыша. Остался решающий. На ринг вышел Фёдор. Высокий, сдержанный. Без мышц-бутафории, но телосложение — как у статуи античного воина. Противник — типичный подставной. Слишком взрослый для школьника. Очевидно, команда из Благовещенска решила "подкрутить".
Бой начался.
Фёдор не просто уворачивался. Он предугадывал удары. Двигался, как будто танцевал с ветром. Ни одного пропущенного. Второй раунд — то же самое. Татарина в зале уже не было. Муха понял: будут брать на выходе. Нахрапом. В зале с автоматами не рискнули, а вот у машины — запросто.
— Федор! — крикнул тренер.
И тогда началось.
Один удар в солнечное сплетение, второй — в челюсть. Противник завис в воздухе, как марионетка с перерезанными нитками, и рухнул. Без движения. Муха приподнялся. Гул зала затих. Шум ушёл, как будто весь зал на секунду перестал дышать.

Победа. Трибуны рвали глотки. Муха наблюдал за Фёдором, вглядываясь в лицо. Молодой. Умный взгляд. Спокойствие — как у ветерана спецназа.
— Везёт же тренеру, — подумал Муха.
— Готовят ловушку, — доложил один из бойцов Мухина. — У выхода три джипа. Окружили мента с автоматом. Татарин ждёт. «Школьнику» не уйти.
— Сделаем спектакль, — усмехнулся Муха. — Найди тренера, объясни всё. Пусть «школьник» передаст свою одежду моему человеку.
Через десять минут один из людей Мухи в спортивном костюме, бейсболке и с автоматом вышел из здания в сопровождении двух милиционеров. Всё как по учебнику. Татарин клюнул. Его бойцы подбежали, наставили стволы.
Рамиль вышел из-за джипа. Без разговоров — удар в живот. Человек в спортивном костюме согнулся… и с головы слетела бейсболка. Татарин побледнел. Это был не Фёдор.
Из-за угла с рёвом выскочили три джипа. Чёрные, с затонированными окнами. Двери распахнулись. Люди Мухи, вооружённые до зубов, в считанные секунды взяли бойцов татарина в кольцо. Разоружили, заставили лечь.
— Татарин! — голос Мухи, как удар хлыста. — Я же говорил — не трогай пацана. Ты не понял по-хорошему.
Рамиля подвели к нему. Муха спокойно докуривал сигарету, глядя в глаза бывшему «союзнику».
— Ты себе жизнь сам загубил. Не соображаешь, когда надо остановиться. Всё. Игра закончена.
— Паш… — попытался выдавить Рамиль, но удар прикладом в спину заставил его согнуться.
— В расход его, — коротко бросил Муха. — Закопать настолько глубоко, чтоб даже шакалы не нашли.
— Принято, Павел Игнатьевич, — кивнул один из бойцов и жестом подозвал остальных.
Через минуту машины растворились в темноте. Муха остался стоять, глядя на пустой вход спортзала. На душе было спокойно. Он защитил пацана. Но понимал — за этим «Фёдором» тянется что-то куда более серьёзное, чем просто удар в челюсть.

ГЛАВА 10.  ДОРОГА ДОМОЙ

    Фёдор уставился в иллюминатор, как заворожённый. Самолёт мягко плыл сквозь разреженное небо, а внизу, под крылом, в глубокой синеве ранней ночи рассыпались огоньки городов, будто кто-то рассыпал по земле золотые искры.
— Красиво-то как… — проговорил он вполголоса, больше себе, чем кому-то. Взгляд его был тихим, задумчивым.
Если бы не Кириллыч с его «внезапными» ментами, если бы не тот незнакомец, что в последний момент вышел из тени и предложил заменить его на пути к машине сопровождения… — сейчас бы сидел в какой-нибудь душной квартире на окраине Хабаровска и слушал, как капает с потолка в ванну. А может, и хуже — валялся бы где-нибудь в лесу под присмотром «доброжелателей» Рамиля.
Но всё обернулось иначе. Сейчас он летит домой. Целый. Живой. Победитель.
Фёдор улыбнулся. Вспомнился финал — бой, словно из другого мира. Всё двигалось медленно, как во сне, а он — будто вне времени, на шаг впереди каждого движения противника. Удар… ещё удар… как будто не он бил, а сама энергия проходила сквозь него.
— Улыбаешься, значит, мысли хорошие? — услышал он рядом голос тренера. Евгений Сергеевич сидел с полуприкрытыми глазами, но с лёгкой улыбкой на губах. — Это правильно. Молодец.
Фёдор повернул голову:
— Евгений Сергеевич… а где мы возьмём деньги? Ну… те, которые нужны Костылю.
Тренер тут же открыл глаза. Вздохнул. Замялся.
— Федь… тебе не нужно об этом думать. Ты и так сделал больше, чем должен был. Это взрослые дела, ты ещё школьник. Не твой это груз. — Он провёл рукой по лицу, потерев уставшие глаза. — Прости, вырвалось.
Фёдор молча кивнул. Потом вдруг оживился:
— А если я буду драться за деньги? Ну, как в этих… коммерческих боях. Неофициальных. Только до восемнадцати — так, чтобы быстро.

Евгений Сергеевич откинулся на спинку кресла и чуть приподнял бровь:
— Ты хоть понимаешь, что говоришь? — голос был усталым, но не жёстким. — Тебе семнадцать. Это уголовщина, если что-то пойдёт не так. Я не позволю тебе попасть в эту мясорубку. Не сейчас.
— Ну а что тогда? — Фёдор развёл руками. — Мы же не украдём и не вымолим. Вы же сами говорили: у нас месяц. А дальше?..
— Встретимся с Матвеем. Может, у него будет идея. «Он человек бывалый», —задумчиво протянул тренер и посмотрел в потолок салона, словно там было написано решение.
— А за соревнования нам заплатили? — сменил тему Фёдор.
— Заплатили. — Евгений Сергеевич усмехнулся. — Как говорят — «в конвертах». Раздам ребятам, когда прилетим. Там немного, тебе и мне хватит только на билеты — обратно в Хабаровск. Не густо, но и не с пустыми руками.
Фёдор криво улыбнулся, но без обиды. Всё равно — хоть что-то.
— Ничего. — Тренер похлопал его по плечу. — Прорвёмся. У нас месяц. Это не так уж мало. Главное — не паниковать. А если совсем прижмёт…
Он замолчал. Глянул в сторону. Повздыхал. Потом нехотя добавил:
— Есть у нас один вариант. Повар, помнишь? Он предлагал… помочь. Деньгами, связями. Решить вопрос. С гарантией.
Фёдор напрягся:
— А почему не сразу к нему?
— Потому что, Федь, — тренер тяжело посмотрел на него, — у него улыбка — как у Будды, а глаза — как у ядовитой змеи.
Если и идти к нему — то только когда будет понятно, что мы уже утонули. Потому что влезешь по уши, а вытащить ноги уже не получится.
Он не делает ничего просто так. Ни одного шага.
— Значит, только в край, — кивнул Фёдор.
— В самый край, — подтвердил Евгений Сергеевич. — А пока… отдыхай. Ты заслужил.
Фёдор вновь посмотрел в иллюминатор. Земля внизу уже стала темнее, но кое-где ещё мерцали огоньки. Где-то там, под этими окнами и улицами — его дом. Его школа. Его люди.
Он снова улыбнулся, но теперь уже чуть иначе — тверже.
— Вернусь домой. И встану. На ноги. Что бы там ни было.
И он был абсолютно серьёзен.
   Фёдор ступил на родную землю с тем же выражением лица, с каким, вероятно, ступал Юрий Гагарин после полёта. Только вместо космического шлема у него была спортивная сумка, а вместо ордена —конверт с выигрышем и медаль в кармане спортивного костюма. Хабаровск остался позади, а впереди — домашний уют, родные стены и мамины блинчики.
— Сыночек! — мама скинула фартук и бросилась обнимать, как будто не сына, а трофей с Олимпиады встречала.
— Ну, чемпион, — пробасил отец, появившись из-за двери, — медаль не забыл? Деньги не проиграл? Почёт не растерял?
Фёдор засмеялся и вытащил медаль, как карточный фокусник — ловко и с блеском. Мать всплеснула руками, отец крепко пожал руку. Потом потянулся к шкафу — оттуда появился батин "трофей" в виде бутылки "Праздничной", припасённой ещё с Нового года "на случай победы сына".
На кухне закипела жизнь: картошка с укропчиком, селёдочка под шубой, грибы маринованные, куриные котлетки — и всё это на одном столе. Мама явно соревновалась сама с собой.
— А я тебе блинчики хотела, но подумала — мужчина вернулся с боев, надо по-серьёзному, — улыбнулась мама.
Разговоры шли до поздней ночи. Фёдор рассказывал про соревнования, про холод в Хабаровске, про гостиницу и про сок — в прямом и переносном смысле.
— И чего ты хочешь теперь? — спросил отец, уже разлив по рюмкам. — Боксом дальше заниматься?
— Да. Мне кажется, это моё, — ответил Фёдор, с набитым ртом, словно подтверждая словами вкус жизни.

— Бокс — это, конечно, хорошо... Но получать по тыкве — не каждому в радость, — захохотал отец и хлопнул по столу. — Но если тебе нравится — тогда бей, Федя. Главное, чтобы не тебя били.
— Ну Коля, — покачала головой мама. — Бокс, конечно, спорт, но не для каждого. Не забывай, что случилось в прошлом году. Я бы хотела, чтобы ты подумал о будущем. Институт, профессия…
— Мам, я аккуратно, — улыбнулся Федя. — У нас там и шлемы, и капы, и страховка. Я как в броневике, только кулаками машу.
— Ладно, — махнула мама рукой. — Иди, отдыхай. А мы тут приберём.
     Проснулся Фёдор ближе к обеду, с ощущением, что его бил не соперник из Благовещенска, а поезд Москва–Владивосток. Он потянулся, зевнул и... вдохнул. Пахло счастьем. А счастье, как известно, у каждого своё. У Феди — это мамины блинчики со сгущёнкой.
— О, ещё тёплые! — сказал он сам себе и навалился на блины как чемпион на пресс.
— Опять в спортзал? — выглянула мама с кухни.
— Да, хочу размяться, перед школой. Завтра учёба, а то совсем заржавею.
— Смотри, не скатись до двоек, — строго прищурилась мама.
— Я по-быстрому, обещаю.
В спортзале стоял запах пота и резины. Фёдор прошёл в тренерскую. Там уже сидел Евгений Сергеевич, строгий, как штраф за опоздание, и Матвей, с такой ухмылкой, у которого на лице было написано: "Видал в жизни хуже".
— Ну здравствуй, герой Хабаровска, — сказал Матвей, не вставая. — Присаживайся, расскажи, как ты там умудрился сок попить так, что теперь у нас тут кипиш?
Федя почесал затылок.
— Да я же просто… В кафе зашёл. Сел. Заказал. И тут началось. Не знал, что они бандиты...
— Ты не сок пил, ты бензин на костёр лил! — вставил Сергеич. — Нам теперь эту ситуацию разгребать.
— Не кипятись, — вмешался Матвей. — Я поговорю со своим. Лучше своим торчать, чем этим шакалам. А уж как мы там с авторитетами договоримся — дело техники.
— Мы — не договоримся, — жёстко сказал тренер. — Отрабатывать долг будет не Матвей, а мы все вместе. Командой. А пока что марш в раздевалку!
Фёдор уже было вышел, но на пороге обернулся:
— А тренировку кто вести будет?
— Я, — сказал Сергеич, закатывая рукава. — И сегодня ты у меня не чемпион, а новичок. За выпитый сок ы Хабаровске будешь отжиматься.
— Сколько?
— Пока из тебя весь Хабаровск не вытечет.
Фёдор выдохнул. "Вот тебе и победа", — подумал он и пошёл в зал. Впрочем, он знал: чтобы стать настоящим бойцом, нужно не только бить, но и выкарабкиваться. Из любых ситуаций. Даже если всё началось с безобидного стакана сока.
     Гул спортзала постепенно утихал в голове Фёдора — он только что закончил разминку, почувствовав, как мышцы разогреваются и тело входит в тот самый ритм, когда каждый вдох — как заряженный патрон, а каждый шаг — как выстрел. Он встал к мешку, собираясь отрабатывать связку, как вдруг почувствовал: кто-то наблюдает. Не просто смотрит — всматривается.
— Федь, — услышал он голос Евгения Сергеевича, спокойный, но с тем тоном, в котором ученик мгновенно распознаёт: "Будет серьёзный разговор". Тренер махнул ему рукой: мол, иди сюда.
Они отошли к самому краю зала, за ряды груш, туда, где приглушённый свет создавал иллюзию уединения.
— Ничего не хочешь мне рассказать? — тихо, почти шепотом, начал Евгений Сергеевич.
Фёдор нахмурился.
— О чём?
— О себе. О том, что происходило в Хабаровске. Я же смотрел твой бой. Ты двигался не просто быстро — ты двигался как будто… заранее. Как будто знал, куда соперник ударит. Видел его удары ещё до того, как он даже решал, как ему бить. Это было не нормально, Федя. Это было… чертовски интересно.

Фёдор широко распахнул глаза и выдохнул с облегчением.
— Вы это тоже заметили? — на лице промелькнула детская радость. — Я думал, у меня крыша поехала. Еще в том баре, с этими отморозками, всё началось. Они как будто двигались в замедленном кино. Я просто стоял, и у меня было время подумать, как уклониться, присесть, даже зевнуть, если надо… А на ринге — вообще будто заранее знал, что будет. Не знаю, как объяснить.
Евгений Сергеевич переглянулся с ним и фыркнул:
— Ты мне это серьёзно? Если я сейчас махну кулаком — ты его поймаешь?
— Попробуйте.
Тренер не стал медлить. Его кулак вылетел в сторону головы Фёдора, как пружина, с резким щелчком воздуха. Всё это длилось долю секунды.
Но ладонь Фёдора, словно по заранее расписанному сценарию, оказалась точно там, где должен был оказаться кулак. Он поймал его. И крепко держал, глядя в глаза тренеру.
Тот замер.
— Охренеть… — выдохнул Евгений Сергеевич. — Да ты… не человек. Или человек, но уже… с апгрейдом.
Фёдор неловко улыбнулся:
— Я сам не понимаю, что происходит. Может, перегруз? Может, последствия той остановки сердца… Не знаю. Но мне не страшно. Наоборот — будто нашёл что-то своё.
Тренер задумчиво потер подбородок.
— Ладно, чудо природы. Идём в ринг. Отработаем. Хватит философствовать, пока нас каратисты не выгнали.
В ринге всё было иначе. Фёдор двигался легко, будто его тело заранее знало, как и куда повернуться. Он предугадывал сигналы тренера, ловил удары в лапы. В какой-то момент тренер даже махнул рукой:
— Да ты, зараза, предсказываешь, куда я подумал ударить. Угадал до того, как я лапу поднял.
Фёдор только пожал плечами. Он был в моменте. И этот момент принадлежал ему.
    Когда тренировка закончилась, Фёдор переоделся и вышел на улицу. Осеннее солнце медленно клонилось к закату, окрашивая город в золото и дымчатый янтарь. Завтра — школа. Последний год. Аттестат. Домашка. Но после того, что он почувствовал сегодня, вся эта школьная суета казалась бумажной декорацией.
Он почти дошёл до подъезда, когда с обочины посигналила чёрная «Ауди». Стекло медленно опустилось, и оттуда показалась знакомая ухмылка.
— Федя, здорово ещё раз, — сказал Матвей. — Присаживайся. Поболтать надо. Только не здесь.
— Конечно. А что случилось?
— Да пока ничего, но может случиться. Лучше поговорить по дороге. Поехали?
Фёдор кивнул, открыл дверцу и сел рядом.
— Ты же знаешь, я готов.
Матвей дружески хлопнул его по плечу.
— Вот это по-нашему. Слушай внимательно, потому что дальше — может быть очень интересно…

«ТИМИР»

     На улицах Якутска ранний вечер уже окрасил горизонт в медный цвет, а по замёрзшему воздуху будто звенела сама тишина.
Тимофей Платонович Железнов, известный в узких кругах под «погонялом» Тимир, сидел за дубовым столом в своём доме на отшибе. Дом не броский, зато крепкий, как его хозяин: брусовые стены, кованая решётка на веранде и пахнущая берёзовым дымом печь в углу.
Перед ним стояла глубокая глиняная миска с тушёной олениной, пропитанной специями, будто пахнущей тайгой. Он ел с жадностью, но в его движениях не было суеты. Как у бойца, который знает: спешка — удел слабых. При этом его худощавое, жилистое тело выдавало человека, чья сила — не в мускулах, а в характере.

«Не в коня корм», — шутили про него с малолетки. Ел за троих, а весил всё те же шестьдесят восемь кило, что и двадцать лет назад.
Телефон — старенький, с витым проводом и пожелтевшими кнопками — внезапно зазвонил. Звук, как по лезвию. Тимир неспешно прожевал очередной кусок мяса, вытер пальцы о вафельное полотенце и снял трубку:
— Алё, — проговорил с хрипотцой.
На другом конце послышался хохоток, не без нотки ехидства:
— Доброго времени, Тимир. Узнал голос? Это Муха. Павел Игнатьевич из Хабаровска. Неужто забыл, якут старый?
Тимир усмехнулся. Голос знакомый, как запах зонской каши.
— Забудешь тебя… Ты ж как муха: кружишь, зудишь, не даёшь пожить спокойно. Тебя ладонью хлопнешь — а ты уже сзади.
Оба рассмеялись — не из веселья, а из уважения. Смех был как у матерых зверей в лесу: короткий, в натяжку.
— Слушай, Тимир, — начал Муха уже деловым тоном, — груз с камушками и соболем дошёл нормально. Приняли, как по нотам. Долю твою через пару дней двинем, с вычетом в общак, как положено.
Он сделал паузу, но Тимир не ответил — слушал.
— Да и на счёт общака... — продолжил Муха. — Костыль вопрос практически решил. На сходке ближайшей, думаем, утвердим тебя. Ясен пень, если всё пойдёт как надо.
В Якутии, по воровским понятиям, было пусто. «Красная» республика — так воры называли регионы, где администрация тюрем держала всё под колпаком. Своего вора в законе тут не было — не прижились. Пытались рулить издалека, но получалось, мягко говоря, хреново.
На фоне этого хаоса Тимир стал исключением. С малолетки — отрицала. Ни разу не пошёл на сотрудничество, не стал «крысой». Не взял в руки пилу, не встал к станку, не вжал шапку в руки перед замом по режиму. Он сносил карцеры, избиения, пайки по 300 граммов, но остался верен себе.
Его прозвище — Тимир — с якутского переводилось как «железный». И имя это носилось им, как кольчуга. Он был бродяга — одна ступень ниже вора в законе. Имел право разруливать спорные вопросы, передавать «грев» от себя лично, контролировать положенцев. Но до казны ещё не дорос — слишком много было желающих подставить, слишком важен был контроль. Одно неосторожное движение — и вместо коронации мог быть чернозём. Или кочегарка.
— Знаю я тебя, Муха, — наконец проговорил Тимир. — Не верю, что ты мне звонишь просто так. Что случилось, говори прямо.
— Старый ты чёрт, якут проницательный, — усмехнулся Муха. — Там у нас в Хабаровске случай вышел. Один пацан — школьник, прикинь! Одиннадцатиклассник. Размазал четверых моих. Мастер спорта, кандидат, бывший чемпион Европы — все лежали.
— И что? — голос Тимира остался спокойным. — Сами наехали — сами получили. Умел — значит, заслужил.
— Так-то так… Но есть нюанс: пацан с твоих краёв. Якутия. Вот я и думаю: ты что там, в тайге, терминаторов клепаешь в бочках с кумысом?
Тимир не рассмеялся. Только молча покосился на окна, где за шторой мелькнуло движение — Тунгус осматривал территорию.
— Если бьёт — значит, был повод. Но ты не просто об этом мне рассказываешь. Не тяни.
— Ну да… — голос Мухи стал серьёзнее. — Я тренера его на тридцать штук «грина» поставил. Ущерб, типа. Срок — месяц. Если не отдаст, подключу тебя.
Пауза. Тимир налил себе рюмку водки, молча, и залпом опрокинул. Слово «подключу» ему не нравилось. Он знал, что это значит — разгребать чужую грязь.
— Ты чего хочешь? Чтобы я спросил с пацана? Или чтоб впрягся за тренера?
— Не знаю. Ситуация мутная. Сам понимаешь. Я к чему клоню: пацан этот… он не просто боксёрик. Это зверь. Я видел его бой — там Тайсон отдыхает. Такой, если правильно вложиться, будет рвать всех. Деньги, старый, миллионы. Ты понимаешь, что тебе достался самородок? Или мне повторить?
Тимир сжал челюсти. Он не любил, когда с ним разговаривали как с дедом в маразме.

— Ты, Муха, слова выбирай. Понял я тебя. Прогон пущу, разберусь. А пока — давай без давления.
— Слушай, это не давление. Это возможность. Такая раз в жизни.
— Возможности я и сам умею видеть. Кончай.
Он положил трубку, налил ещё водки — уже без тоста — и осушил рюмку.
Из-за двери показался Тунгус — крупный, лысый, с глазами, как у загнанного медведя. Верный, как сибирская зима.
— Ты занят, Тимир? Там один из центровых приехал. Ждёт уже больше часа. Говорит — дело срочное.
— Срочное, говоришь? Ну пусть входит.
В дом вошёл Матвей, костюмный, но с виду потрёпанный. Дорога, видно, была не из лёгких. Устал, но держался прямо.
— Здорово, Матвей. Присаживайся. В ногах, как говорится, правды нет.
Тимир продолжил есть, не предлагая еды. Только потом, обмакнув кусок оленины в горчицу, нехотя бросил:
— Ужинать будешь?
— Нет, спасибо, Тимир. Я по делу.
Он ждал, как положено младшему. Ворваться в речь старшего — это как войти в баню в ботинках. Несмываемый позор.
Тимир ел с наслаждением. Смаковал, будто демонстрировал — ты ждал час, подождёшь и минуту.
Наконец он обтер рот, вытер руки и посмотрел на Матвея:
— Ну? Что за спешка у тебя такая? Сорвался с места? Рассказывай.
— Проблема, Тимир. Там в Хабаровске твои знакомые, братва. Одного пацана прессуют. Тренера его на бабки ставят. Пацан, говорят, из наших. Мог бы ты замолвить словечко, что, мол, ошибка вышла? А тренер — он человек нормальный. Я бы сам долг взял, частями бы отдавал.
Тимир слушал, не перебивая. Но в голове у него уже строился план. Слова Мухи всплывали снова и снова: "Это новый Тайсон. Вложись — озолотишься."
— Ты чего так за тренера впрягаешься? Он тебе кто — брат, кум, сват?
— Нет. Просто мужик правильный. Пацана тянет как может.
— Я в курсе ситуации, Матвей. Мне уже звонили.
— Даже так? Тогда что думаешь делать? Поможешь?
Тимир поднялся. Взял сигарету, закурил. Дым стелился по комнате, как мысли в голове.
— Решу. Только есть одно "но". Привези мне этого школьника. Я должен увидеть его сам. В деле. Поставим его против нашего бойца. Показательно. Если выиграет — поговорю с братвой. Если нет — даже пальцем не пошевелю. Понял?
— Понял. Когда подъехать?
— Завтра. Вечером. Не тяни.
Он развернулся спиной — знак, что разговор окончен. Матвей, не прощаясь, вышел.
А Тимир остался у окна, глядя в осеннюю темноту. Мелькнула мысль — а не этот ли пацан станет тем, кем не смог стать он сам?
Где-то там, на дне души, заныла старая боль — восемнадцать лет строгача за поножовщину, два раза «крытая», друзья, сгинувшие в карцерах… мать, умершая от рака, так и не увидев сына на свободе…
Он вздохнул, как будто сквозь стужу.
И прошептал сам себе:
— Если у парня есть шанс — значит, надо его дать. Даже если весь мир против.

***

- Ты можешь мне, наконец, сказать, куда мы едем, Матвей? — Фёдор уже третий раз спрашивал, нервно постукивая пальцами по двери автомобиля. — Мы катаемся уже больше часа, ты даже слово не сказал. Что-то случилось?
Матвей стиснул зубы, не отрывая взгляда от дороги. Напряжение в его лице, как в натянутой тетиве. Он медленно вдохнул, будто копил кислород на выдох из ада.

— Я вчера говорил со своим старшим. Тимофей Платонович его зовут. Его эта хабаровская история заинтересовала. Я ж Сергеевичу пообещал — решу вопрос. Вот и решаю, — бросил он через плечо, не снижая скорости. — Только решается всё нестандартно. Придётся тебе бой провести.
Фёдор резко выпрямился на сиденье.
— Бой?
— Ага. Тимофей Платонович выставляет своего бойца. Если выиграешь — он замолвит словечко, и с хабаровскими братками будет покончено. Долг аннулируют. Если проиграешь — тридцать тонн зелени с вас не слетят. Всё по-честному. Почти.
— Я согласен, — выпалил Фёдор. Никаких сомнений.
Матвей хмыкнул.
— Согласен он… Ты, Федь, будто выбора не имеешь. Я, вот, пока рулю, думаю — а правильно ли я вообще сделал, что старшего тревожить начал? Не думал, что он решит устроить показуху.
— Не дрейфь, Матвей. Я их бойца вырублю. Если моя победа — это билет на свободу от этих чертей, я не просто постараюсь. Я уничтожу.
Матвей на секунду посмотрел на него, как отец, чьего сына ведут на дуэль.
— Он мастера спорта по боксу выставляет. Кто он такой — не знаю. Но очкую. Понимаешь? Первый раз очкую. Тимир... он якут, хитрый. Может быть сюрприз.
— В боксе нет «сюрпризов», — пожал плечами Фёдор. — Или ты, или тебя. Всё просто. Кто больше потел — тот и победил.
— Ты чё, философ? — фыркнул Матвей. — Тебя в Хабаровске по башке приложили, теперь ты буддизм исповедуешь?
Он нажал на газ, и мотор заревел, как зверь в капкане.
    К зданию Дворца Спорта они подъехали без опозданий. Огромные буквы на фасаде красовались как заголовок к фильму: «Здесь будет боль».
Фёдор, вылезая из машины, задержал Матвея.
— Кстати, ты должен знать: в Хабаровске эти бандиты ни разу по мне не попали, — сказал он с гордым видом и первым вошёл в освещённый холл.
— Ну ты, «школьник», даёшь стране угля, — усмехнулся Матвей и пошёл следом.
В зале пахло потом, кожей перчаток и чем-то ещё… звериным. На скамейках сидели крепкие мужики. В центре внимания — ринг. На нём, как кот на горячей крыше, прыгал боец: высокий, сухой, с мощной шеей и взглядом, будто он ест гвозди на завтрак.
В углу, за длинным столом, сидел он — Тимир. Якут с лицом старого охотника. Он медленно жевал вяленую оленину, словно жил во времена шаманов. Он был похож на хищного медведя, которого пытались одеть в костюм — бесполезно. Животное всё равно проступало.
— Привет честной компании, — с осторожной бодростью сказал Матвей. — Мы приехали. Фёдору нужно бинты намотать, размяться.
Тимир прищурился, как будто услышал шутку.
— Это и есть тот самый "школьник"? Где пацан, Матвей? Это кто вообще, баклан какой-то?
В зале повисла звенящая тишина. Даже тот, кто на ринге прыгал — замер.
— Это он. Сукой буду, Тимир, — коротко ответил Матвей.
Тимир вгляделся в Фёдора. Его узкие, почти щелевые глаза расширились на долю миллиметра — по якутским меркам, это было почти как удивление.
— Подойди, боец.
Фёдор подошёл, не торопясь. Смотрел прямо в глаза. Без дерзости, но и без страха.
— Готов драться?
— Готов. Можно размяться?
— Ишь ты какой драчун! — захохотал Тимир. — А лет тебе сколько, шут гороховый?
— Семнадцать.
— Семнадцать?! Тебя что, в детстве комбикормом кормили?
— Сам в зеркало иногда смотрю и пугаюсь. Думаю, кто этот мужик в моей ванной.
Смех прокатился по залу, как землетрясение. Даже хмурый якут усмехнулся.
— Эй, если б не кличка «Школьник», я б тебе прозвище «Петросян» дал.
— Главное, чтобы не «Тайсон», — хмыкнул Фёдор.
— Хватит, — махнул рукой Тимир. — Разминка — пятнадцать минут. Потом три раунда или до нокаута. Без шлемов. Матвей, суди бой.
Ринг. Напряжение в воздухе можно было резать ножом. Противник Фёдора — хищник, весь в мышцах и ярости. Первый раунд прошёл в разведке. Фёдор уходил, двигался, уклонялся, как будто танцевал. Соперник бил, но мимо.
Тимир зевнул. Пока не впечатлён.
Во втором раунде — вспышка. Фёдор почувствовал момент. Передней рукой зацепил соперника. Тот сблизился, повис в клинче.
— Брейк! — крикнул Матвей.
Разошлись. Бокс!
И тут — удар! Молниеносный боковой. Но Фёдор успел. Подсел. Перчатка просвистела над головой.
Но… локоть!
Запрещённый, грязный удар прилетел по носу. С треском. Фёдор сел. Кровь — фонтаном. Матвей замер. Потом — бросился.
— Удар локтем. Останавливаю бой! — закричал он.
Пока останавливали кровь, Фёдор шептал:
— Я продолжу.
— Ты дебил, Федь? Я тебе нос вправил только что!
— Мне надо. Он по мне больше не попадёт. Клянусь.
Матвей замер, смотрел в его глаза. Потом кивнул. Поднял руку.
— Бой продолжается. Но ещё капля крови — и я остановлю бой.
Соперник снова пытался жульничать: наступал на ногу, бил после команды. Фёдор был готов. Всё это — как замедленное кино.
И вдруг… апперкот.
Как пружина — снизу вверх, с хрустом в челюсть.
Противник качнулся назад.
Правый боковой. БАХ.
Тот замер. Опустил руки. И упал. Как подкошенный. Мгновенно.
Тишина. Звонкая. Гробовая.
И тут раздался голос Тимира:
— Охренеть.
Он встал. Захлопал.
— Давно я такого не видел. Это было… мать его... искусство!
Все аплодировали. Мужики — как дети на цирке. Но боец с ринга не двигался.
Матвей подошёл. Вынул капу. Никакой пульсации. Лицо побелело. Он начал сердечно легочную реанимацию. Никак.
— Он мёртв, Фёдор, — прошептал Матвей. — Ты убил его. Я тебя предупреждал.
— Ну ка ша! — выкрикнул Тимир, перекрыв зал. — Скорая не нужна?
— Нет. Он… всё.
Тимир глубоко затянулся сигаретой. Медленно выпустил дым.
— Увози пацана, Матвей. С тобой я потом свяжусь. Мы тут… сами разберёмся.
Фёдор, побледневший, смотрел на неподвижное тело. Его дыхание сбилось, руки тряслись. Он хотел сказать что-то… но не смог. Только Матвей взял его под руку и тихо, почти ласково сказал:
— Пошли, "Школьник".
И они ушли.
А за их спинами, в зале, всё ещё стоял дым от сигареты и тень человека, который ушёл с ринга уже навсегда.
Треск в груди
Дорога домой тянулась вязкой, свинцовой тишиной. Машина Матвея ползла по ночному городу, будто сама не хотела спешить в этот вечер. Фары выхватывали из темноты клочья осеннего тумана, а в салоне воздух был натянут, как струна, готовая лопнуть.



«ТРЕСК В ГРУДИ»

Фёдор сидел, откинувшись в кресле, будто на виселице, с отрешённым взглядом, вперившимся в пустоту. Его лицо – теперь чужое, перекошенное болью и отёком, — с трудом поддавалось мимике. Нос посинел, под глазами разливались фиолетовые пятна. Он выглядел так, как чувствовал себя внутри: покалеченным, разбитым, вывернутым.
– Ну и рожа у тебя, Шарапов, – попытался было разрядить обстановку Матвей, скосив на него взгляд.
Фёдор не отреагировал. Тишина осталась такой же вязкой.
– Мне не до смеха, Матвей… – глухо выдавил он наконец. – Я убил человека. Ты это понимаешь? Убил. Меня теперь посадят. Всё, жизни конец...
Он говорил тихо, но голос дрожал, как у раненого зверя. В нем была и злость, и страх, и бездна — беспросветная и глухая.
– Никто тебя не посадит, – отрезал Матвей. Уверенно. Жёстко. – Тимофей Платонович сам выйдет на связь. Думаю, уже на днях.
Он нажал на газ, и двигатель зарычал, будто в подтверждение — время сожалений кончилось.
У калитки Фёдор вышел из машины. Матвей на прощание бросил сухо:
– Никому ни слова. Только одна версия – тренировочный инцидент. Нос тебе на тренировке сломали. Всё. И не раскисай, понял?
Фёдор кивнул. Но в душе ему хотелось только одного – провалиться сквозь землю. Исчезнуть.
В доме его ждала мать. Её крик был немым – она просто застыла в дверях, увидев сына. Тот только потупился, будто мальчишка, разбивший окно.
– Господи, Федя... – шепнула она, подходя ближе. – Что это? Кто тебя так?
– На тренировке... – прохрипел он. – Пропустил удар.
Он был послушным. Как во сне. Мама повела его в травмпункт — благо, до больницы было рукой подать. Он шёл рядом, медленно, как по трапу, ведущему не в отделение, а в зал суда. Его приговор уже звучал внутри — не пожизненное заключение, но вечное осознание.
Слова главврача тогда, после несостоявшегося утопления, теперь гремели в голове как приговор:
«В твоих руках — оружие. Эта сила может спасти, но может и убить».
И вот, убила.
Соперник лежит где-то в морге. Без дыхания. Без шанса на завтрашний день. А у него — мама, может, брат, может, дочь. И больше он их не обнимет. Никогда.
В рентгеновском коридоре больницы вдруг возникла Катя. Яркая. Настоящая. Словно из параллельной жизни, где всё было просто: свидания, прогулки, школа...
– Вот так встреча, – сказала она и улыбнулась, не зная, в какую бездну сейчас смотрит. – Что с лицом? Почему не позвонил?
– Удар пропустил… – глухо ответил он. – Пустяки. Нос…
Она засмеялась, предложила мазь, свидание, жизнь. Он хотел закричать: «Нет, я не могу! Я — убийца!» Но сдержался. Просто кивнул, отпустил её взглядом и снова провалился в мрак.
Прошли дни.
Словно в вакууме. Он не выходил из дома. Нос болел, но больше болела душа. Сны стали тяжёлыми. В каждом — тот парень. Падающий. С искажённым лицом. Молчаливый укор.
Когда возле дома он увидел знакомый автомобиль, сердце ухнуло. Матвей.
– Как дела, Школьник?
– Не называй меня так, – выдохнул Фёдор. – Это тупо. Мне семнадцать. Я школу заканчиваю. Я не «школьник». Я...
– Кто ты? – перебил Матвей. – Отморозок? Убийца?
Он усмехнулся, но в голосе уже звучала сталь.
– Ладно, садись. К Евгению Сергеевичу поедем.
Зал пах пылью, потом и прошлым. Фёдор вдохнул этот запах, и на секунду стало легче. Родное место. Дом.
– Вот это встреча, – сказал Евгений Сергеевич, качнув головой. – Наслышан. Ты, говорят, в Якутске наделал шума?

– Не по своей воле, – хрипло ответил Фёдор. – Всё как во сне. Только просыпаться не хочется.
Он сел. Опустил плечи. Потрогал пальцами нос – хрупкий, как воспоминания о спокойной жизни.
– Всё бы ничего, – сказал Матвей, потягиваясь. – Но Тимир вышел на связь. Хочет реванш. Новый бой. На этот раз октагон — известный боец. Деньги большие. Он ставит на Федю.
– Ты издеваешься?! – рявкнул Евгений Сергеевич.
– Я передаю слова. Мы в долгу. Если не выйдет – считай, всё, конец. Он уже решил.
Фёдор молчал. Глаза его стали тёмными, как омут.
– Когда бой?
– Через месяц.
Тренер сел. Положил руки на стол, как перед исповедью.
– Октагон, Матвей. Это не бокс. Это бои без правил. Партер. Локти. Болевые. Он не готов. Это гибель.
Матвей пожал плечами.
– Выбор есть? Нет. Вот и всё.
Позже, когда Матвей ушёл, и дверь за ним закрылась, Фёдор посмотрел на тренера и сказал тихо:
– Я справлюсь. Я просто вырублю его. Сразу. Пока он не успел в ноги пройти.
Евгений Сергеевич посмотрел на него долго. Будто впервые.
– Ты взрослым стал, Федя. И, может, слишком рано. Но да… это наш единственный шанс.
Он проводил его до двери, а потом — шагнул в тренерскую, достал старую записную книжку, набрал номер.
– Привет, друг. Срочно нужен ты. Тут — бои. Но на жизнь.

ГЛАВА 11. ПОДЛЯНКА И ПОЛНЫЙ ПОПАНДОС

   Повар Кириллыч знал многое о вкусной пище, но ещё больше — о вкусной ставке. На кухне ресторана он был признанным мастером — творил сковородой, как дирижёр палочкой. Но вне её стен его страстью были не блюда, а кровь — та, что льётся на ринге. Особенно если бой не был вписан ни в один официальный протокол. Подпольные схватки, тайные залы, запах денег и риска — всё это волновало его сильнее любого маринованного стейка.
Конверт с приглашением он получил в полдень. Лаконичный, матовый, с тиснением в форме черепа и двух скрещенных перчаток. Открыть его — всё равно что снять печать с чего-то рокового. Он развернул бумагу, прочёл и застыл. Имя против одного из самых жёстких бойцов, прозванного «Костоломом», было неожиданным — Школьник. Фёдор.
Прошло больше двух месяцев с того вечера, когда Кириллыч случайно познакомился с этим парнем. Подросток, в котором было что-то странное — спокойствие не по возрасту, молчаливая мощь. Тогда он разнёс четверых отморозков, словно в замедленном кино, а позже — на ринге — уложил бывалого боксёра, не получив ни одного удара в ответ. Это не была удача. Это был холодный, почти звериный расчёт.
И вот теперь — он в подпольном клубе. Да ещё и против бойца, который ломал кости, как ветки в осеннем лесу. Кириллыч налил себе пятьдесят грамм дорогого виски и, устроившись в кресле, уставился в окно. Снег медленно опускался на улицу, как покров молчания, но внутри его головы шумело.
Кто-то хочет его смерти... — пришла мысль, от которой по коже пошёл озноб. Или кто-то знает о нём такое, что готов поставить на него любые деньги.
Он откинулся в кресле, прогнал прочь дурные мысли. Привычка делать ставку — не сердцем, а головой — снова требовала анализа. Инстинкт ему подсказывал: тут не просто бой. Тут чья-то игра, в которую бросили живого человека как фишку в казино.
День до боя. Аэропорт Хабаровска.
Кириллыч не любил спешки. Он был одним из тех редких VIP, которые не бегают по терминалам. Их провожают. За ними присматривают. И, если понадобится — прикроют.
Самолёт в Якутск шёл тихо, как лодка по ночному озеру. За окном — бескрайняя белизна, выжженная холодом земля. Он смотрел, как она исчезает под крылом, и думал: На кого ставить?

Если бы не имя Школьника, выбор был бы очевиден. Против Костолома не ставят. Его уважают. Его боятся. И он не проигрывает. Но у Кириллыча перед глазами всё ещё стояла картина — юный парень, идущий один против четверых. Спокойный, будто смотрит сквозь врагов. И этот взгляд...
Так не смотрят люди, которые пришли проигрывать.
В Якутске его уже ждали. Микроавтобус у трапа, мужчина в чёрном, вежливый, но настойчивый тон — всё, как положено для клиентов высокого класса. Через полчаса — Як-40, перелёт в точку, не обозначенную ни на одной карте авиакомпаний. Лишь старый пилот что-то пробурчал о «Верхнем Куорье» и «озёрной полосе».
За иллюминатором медленно расползались сопки. Сложные, ломаные, как гримасы самой земли. Красиво, по-северному сурово. Кириллыч знал — здесь шуток не будет. Здесь — законы других людей. И смерть приходит как официант — быстро и без лишних слов.
Отель оказался не отелем, а маленьким дворцом среди снежной пустыни. Всё было предусмотрено: горячие источники, массажисты из Таиланда, кухня на любой вкус. Организаторы знали, как держать лицо перед элитой. Особенно перед теми, кто платит за членство в клубе, как за новую машину.
Он устроился в номере, достал ноутбук и открыл файлы — досье на бойцов. У Костолома — двенадцать боёв, все — победы. Шесть — нокауты, три — соперники не встали. Один из них до сих пор в коляске.
А у Школьника — пусто. Только неофициальные видео. Удар — как выстрел. Движение — как у дикого зверя. Инстинкт и контроль. И ни одной эмоции. Словно он не дерётся, а исполняет некий внутренний ритуал. Не для публики. Для себя.
Кириллыч сделал пометку в досье. Потом ещё одну. И ещё.
Он вспомнил случай — когда однажды поставил против фаворита. Тогда, в последний момент, его человек в клубе сообщил, что у бойца проблемы с законом. Казалось бы — мелочь. Но он знал: если ум в панике, тело подведёт. Он поставил всё — и сорвал банк. Тогда на него смотрели, как на колдуна. А он просто был внимательнее.
Сейчас всё сложнее.
В этот раз ставка не просто про деньги. Тут пахнет кровью, настоящей. И если он ошибётся — не только проиграет. Он потеряет уверенность. А без неё — ты не охотник. Ты дичь.
Он сделал звонок. Связался с человеком из местной администрации, с которым работал раньше.
— Кто за Школьника? — спросил он.
Ответ был короткий:
— Никто. Вообще никто. Парень сам по себе. Но есть один нюанс — он не отказался от боя. Даже когда ему дали шанс.
— То есть?..
— Вчера ему привозили предложение — слиться. За деньги. Он отказался. Сказал: «Я уже пришёл».
Кириллыч долго молчал. Потом выключил телефон, налил себе ещё виски и прошептал в тишину:
— Вот ты где, пацан. Значит, ты тоже играешь по-взрослому...
Утро наступило холодное, как затвор. Кириллыч накинул пальто, спустился в холл. Весь отель гудел, как улей. Кто-то смеялся, кто-то спорил, обсуждая ставки. Но он — молчал.
Он сделал ставку на Школьника.
Не потому, что был уверен. А потому, что всё внутри подсказывало: парень не выйдет умирать. Он выйдет — убивать.
А если проиграет — то не себе.
А кому-то наверху.
Гул толпы нарастал, как лавина, сползающая с горной вершины. Кириллыч стоял у стойки приёма ставок с выражением человека, который только что заглянул в самое пекло и нашёл в нём шанс. Его толстые пальцы, пахнущие копчёной скумбрией и дорогим табаком, передали аккуратно сложенный вдвое листок с надписью «Школьник» и шестизначной цифрой организатору. Всё. Назад пути не было.
    Он сделал свою ставку — не на бойца, а на характер. На пацана, которого видел в деле не на ринге, а в жизни. В глазах у Фёдора тогда не было страха. Только странная, почти нечеловеческая сосредоточенность, как будто он каждое своё движение просчитывал на десять шагов вперёд. У таких не дрожат колени.
Секунды тянулись, как размочаленные верёвки. Воздух вибрировал от голосов, запахов пота, перегара и дорогого одеколона. Когда загремела первая фанфара — зал словно вспыхнул. Свет начал играть на металлизированных панелях, экраны по периметру зала замерцали, и в проёме дверей появился он — Фёдор. В простой чёрной майке, без понтов, без понтового выхода под пафосный трек. Его сопровождали Евгений Сергеевич и ещё один мужчина, молчаливый, с лицом, будто высеченным из гранита.
Толпа зашумела — не от восторга. Сопровождающий Фёдора взглядом, Кириллыч ощутил, как гул освистываний проникает сквозь стены, как радиоактивный фон. Ему плевать. Он шёл к рингу, словно на экзамен. Спокойный, размеренный. Ни суеты, ни напряжения. Даже не разогревается.
В противоположном конце зала открылась дверь с характерным грохотом — как будто открывали клетку с быком. На арену выскочил «Костолом». Огромная туша в татуировках, широкие плечи, лысый череп, на котором играл свет. Он не шёл, он нёсся к восьмиугольнику, будто хотел сломать его голыми руками ещё до начала поединка. Зал взорвался овациями. Тут его знали, его боялись и любили за то, как он ломает — буквально — своих противников. Челюсти, локти, даже позвоночник — всё шло в ход.
    Ринг-анонсер, жирный клоун с натянутой улыбкой, начал шоу. Представил Фёдора с единственным титулом — КМС по боксу. Хохот в зале поднялся, как вал. Смех, смешанный с презрением, с циничным удовольствием. А вот когда начали перечислять достижения Костолома, толпа мгновенно затихла — все слушали, будто список наград был перечнем преступлений: мастер спорта по самбо, дзюдо, призёр международных турниров, участник боевых действий в горячих точках… Боец, прошедший Ад, и вышедший из него с улыбкой маньяка.
Рефери озвучил правила — условные, скорее для вида. Не бей в пах, не вытыкай глаза, не ломай горло. Всё остальное — пожалуйста. Здесь не детская секция, здесь подполье, где за смерть платят ставками.
ГОНГ.
«Костолом» выстрелил вперёд, как поезд, со скоростью, несвойственной его габаритам. Он не стал рисковать в стойке — хотел взять Фёдора в партер и разорвать на куски.
Но Фёдор словно знал. Прыжок назад. Раз — два. Он уходил от захвата так легко, будто танцевал. Толпа заревела, раздражённая. Все ждали крови, а видели какую-то непонятную выжидательную тактику. «Школьник» будто дразнил. Кириллыч почувствовал, как липкий пот выступил на лбу. Неужели ошибся?
«Костолом» вновь пошёл в атаку, решительно, в проход в ноги, чтобы сбить с ног. И тут... БАМ!
Колено Фёдора врезалось в подбородок «Костолома» с хрустом, как будто ломали дерево. Его голова дёрнулась назад, глаза на мгновение помутнели. Зал ахнул. Кто-то вскрикнул.
И в этот момент, словно щёлкнул тумблер — Фёдор включился. Удар — в печень. Удар — в солнечное. Комбинация в корпус. Зал перестал дышать. «Костолом» пятился, держась за живот. Он ещё не упал, но уже не дрался. Он умирал на ногах.
Фёдор не спешил. Он шагнул вперёд, с холодной точностью отмерил шаг и вколотил правую — прямо в челюсть. Щелчок, как будто пробка выстрелила. Челюсть «Костолома» ушла вбок. Он пошатнулся. Рефери рванулся вперёд, но не успел.
Фёдор метнулся в развороте и ударил ногой в колено. ХРУСТ.
Нога «Костолома» сложилась в обратную сторону, как будто её сделали из мокрой верёвки. Он рухнул, как мешок с цементом, захрипел. Зал застыл. Кто-то рвёт голос от восторга, кто-то отворачивается, держась за рот.
Фёдор остановился. Не добивал. Стоял, глядя на корчащегося мужчину, который только что хотел его убить. Ударов больше не было. Рефери замахал руками, показывая крест. Бой окончен.
Медики кинулись в клетку. Крики, шум. Зал гудел.
Фёдор развернулся и ушёл, даже не взглянув на результат. Не поднял рук, не праздновал. Он просто вышел, как будто это было нечто будничное. Как будто всё это — не кровь, не крики, не боль, — а просто очередной шаг в сторону выживания.
Кириллыч сидел в кресле, медленно отхлёбывая виски. Руки дрожали. Но это была не дрожь страха — это была победа. Он сделал правильную ставку. Он поверил в пацана. И не ошибся.
Он встал, подошёл к стационарному телефону, крутому аппарату в старом стиле. Повернул диск, набрал номер. Долгие гудки. Ответ.
— Можно начинать, — сказал он спокойно и повесил трубку.
Где-то в другом городе, возможно в другой стране, в тени зашевелились люди. Кто-то достал кейс. Кто-то проверил патроны. Кто-то стал стирать имена из списка и вписывать новые.
Бой закончился. Но история только начиналась.

«ПОСЛЕ БУРИ»

Фёдор сидел на заднем сиденье автомобиля, как будто его туда положили, забыли и теперь везли куда-то по назначению, о котором он сам не был уверен. Плечи ломило от усталости, кулаки саднили, особенно правый — тот самый, которым он выбил воздух из лёгких "Костолома". А ведь, по сути, он просто хотел выжить. Просто не дать себя разорвать на части в этом зловонном подвале, где воздух был густым от денег, адреналина и звериной жажды крови.
Управлял машиной Матвей — спокойный, даже чересчур. Он покачивался в такт несуществующей мелодии и, кажется, мысленно уже прикидывал, на что пустит выигрыш с боя. На пассажирском сиденье вальяжно развалился Евгений Сергеевич. Он что-то бубнил о медицинском обследовании, переломанных хрящах и о том, что нужно на всякий случай мазать суставы мазью "Доктор Жестяной Локоть", но Фёдор слышал его будто сквозь вату.
— Спать-то будешь? — обернулся тренер, заметив, как парень дергается в такт шершавым колдобинам дороги.
— Неа, — отозвался Фёдор. — Что-то внутри колотит, как будто не бой прошёл, а я из ядра земли выбирался.
Матвей засмеялся:
— А что ты хотел? Устроили шоу на полгорода, а теперь вот — катись обратно, как ни в чём не бывало.
И ведь прав. Всё будто в параллельной реальности: сначала тебе хотят переломать челюсть, потом тебе аплодируют, будто ты рок-звезда, а затем ты сидишь в машине с деньгами, адреналином и чьими-то ожиданиями на плечах.
Картина всплывала вновь и вновь, как обломок корабля после крушения. Раздевалка. Каменная тишина. И вдруг — появление Тимира. Якут-бродяга, вечный хозяин теней, явился, как волк в овчарне. Улыбнулся — не глазами, а только зубами.
— Красиво дрался, — произнёс он, подходя ближе, будто хотел по плечу хлопнуть, но передумал и протянул деньги.
Несколько пухлых пачек. Столько зелени Федя вживую не видел никогда. Евгений Сергеевич вытянулся, как школьник перед директором, и только глаза у него расширились до размеров чайных блюдец.
Но не это сидело в голове. А то, как Тимир, уже повернувшись, бросил:
— Готовьтесь к следующему бою. Он будет на выезде. Все инструкции через Матвея.
— Эй! Стоп. Какой ещё бой? — голос тренера сорвался, но звучал твёрдо.
Тимир обернулся, прищурился. И медленно, как приговор, выдал:
— Я сказал: будет драться.
И ушёл. Как будто поставил точку. Или запятую — Федя ещё не знал.
Тем же вечером всё резко изменилось. Катя. Кино. Мороженое. В кафе, где пахло карамелью, сахарной пудрой и детством.
— Чем ты планируешь заниматься после школы? — спросила она, ковыряя ложечкой пломбир, словно вычерпывала не мороженое, а правду.
— Спорт. Результаты. Ну и, может, институт, если найду что-то по душе, — ответил Федор. — Я не хочу учиться просто ради корочки. Хочу жить, а не существовать.
Катя грустно улыбнулась. В её глазах было что-то, что не всегда заметно при дневном свете — взрослая печаль.
— Я тоже так думала. А потом не поступила. И поняла, что сказка закончилась. Началась жизнь. Без сценария, без репетиций.

Фёдор хотел было что-то сказать, но решил — не стоит. Ветер в окне был свеж, вечерний. За окнами заходило солнце, окрашивая улицы золотом, как в кино.
— Проводишь до дома? — сказала она, откинув волосы назад.
— Конечно.
Они уже подходили к подъезду, когда воздух сгустился. В прямом смысле — будто тяжелее дышать стало. И тут он их увидел. Кран.
Костя Крановский. Сигара в зубах, надменность на лице, а за спиной — тень. Несколько молодых мордоворотов, как фон. Машина дорогая, блестящая. Самодовольство с неё капало, как капли масла на асфальт.
— Ну надо же, кого я вижу! — протянул Кран, вытаскивая слова, как шпаги. — Школьник. Громкая теперь у тебя кличка.
Его подручные засмеялись, словно по команде. Катя вздрогнула. Федя слегка наклонился вперёд, встал между ней и этим цирком.
— Расслабься, герой. Пока не твое время. Пока, — с усмешкой бросил Кран. — Но запомни, оно обязательно настанет.
И отвернулся, потеряв к Феде интерес, как будто котёнка на улице увидел.
Фёдор выдохнул. Проводил Катю до двери. На душе остался осадок — как будто кто-то плюнул в душу, но промахнулся и попал в сердце.
У подъезда они остановились. Катя улыбнулась — искренне, не как в кафе. И вдруг сказала:
— Ты знаешь, мне с тобой спокойно. Даже когда страшно.
Он посмотрел на неё, и в нём что-то дрогнуло.
— Очень хочется почаще с тобой видеться, — прошептал он.
И поцеловал.
Она не отстранилась. Не отвернулась. Их губы слились в поцелуе — долгом, тёплом, настоящем. Мир снаружи замер. Даже фонарь на углу как будто светил теплее.
А где-то в другом районе, в помещении с толстенными стенами и охраной с автоматами, Кириллыч крутил диск на старом телефоне.
На другом конце трубки щелкнуло. Кто-то снял.
— У Вас все готово? — сказал повар.
- Да, - ответил невидимый собеседник.
Кириллыч положил трубку.
На лице у него играла усмешка — такая, как у того повара, что знает: скоро в его кастрюлю попадёт главный ингредиент.

«РУКОПИСИ ДОКТОРА»

Улица спала в тёмной осенней тишине. За окнами старого пятиэтажного дома едва светились редкие огоньки. В окне квартиры на четвёртом этаже мерцала тусклая лампа — доктор Константин сидел за столом, обложившись тетрадями, исписанными плотным аккуратным почерком. Он не знал, что его уже взяли в прицел.
Константин записывал результаты наблюдений за феноменом пациента Фёдора. Он не пытался это публиковать. Это были не просто медицинские заметки — это был научный дневник с примесями философии, с гипотезами о работе подсознания, о пробуждённом инстинктивном аутотренинге, о границах человеческих возможностей. Он называл Фёдора «аномалией, рожденной смертью». Эти тетради были его личным сокровищем.
В ту ночь кто-то трижды позвонил в его дверь. Константин насторожился, прижал руку к груди. Сердце, некогда пережившее два микроинфаркта, сжалось. Он осторожно подошёл к двери.
— Кто там?
— Доктор, это из районного отдела, — ответил грубый голос. — По поводу вашего пациента, Фёдора. Надо поговорить.
Костя открыл ровно на цепочке. Не успел он произнести ни слова, как массивная рука в кожаной перчатке протянулась в щель, сорвала цепочку, и трое мужчин ворвались внутрь.
Они действовали слаженно. Один — высокий, в балаклаве — ударил доктора по затылку. Константин рухнул на пол. Кровь запачкала ковер.

— Живой, — сказал один из нападавших, проверив пульс. — Тащи в тачку, Кириллыч сказал — живым.
Его увезли в микроавтобусе с якутскими номерами. Уже утром он очнулся в промёрзшей хибаре где-то в предгорьях. Кириллыч ждал его там. В валенках, с меховой шапкой, он выглядел почти как охотник. Только глаза — стеклянные, жёсткие, ни капли человечности.
— Ну что, докторишка, по душам поговорим?
— Кто вы… Что вы хотите?
— Хочу знать всё про пацана. Про Школьника. Про его мозги. Про его трюки. И хочу получить все твои писульки. Где они?
— Ничего я вам не отдам…
Кириллыч вздохнул и щёлкнул пальцами. Один из его людей принёс чемодан, а в нём… рукописи Константина. Все.
— Мы были у тебя дома. Мы всё нашли. Ну а теперь ты, дорогой, нам не нужен.
Доктор понял, что шанс остаться в живых исчез. Но сказал:
— Вы не поймёте. Это… больше, чем просто спорт. Это больше, чем бойцовский клуб. Это человек за гранью… физиологии.
Кириллыч ухмыльнулся.
— Я всё понимаю. Мне плевать. Главное — как это продать и сколько заработать.
В полночь доктор Константин был выведен под белую полярную луну. Ветра не было, стояла редкая якутская тишина. Звёзды висели над головой, как стальные гвозди.
— Закопай его, — сказал Кириллыч коротко. — Без лишнего шума.
Они заставили доктора самому копать яму, пока он не упал от слабости. Один из бандитов поднёс пистолет к его виску, но Кириллыч махнул рукой:
— Ножом. По-тихому.
Это был не просто приказ. Это был стиль Кириллыча. Он не оставлял следов. Константина убили тихо. Резанули по шее, чтобы листва на земле заглушил хрип. А потом сбросили в яму, присыпали землёй, укрыли валежником. Весной звери растащат.
А на следующее утро Кириллыч уже пил кофе в гостиничном номере и изучал первую тетрадь. На полях были рисунки, схемы, описания состояния Фёдора во время комы, фазы его пробуждения, странные маркеры биологической активности. Кириллыч сам ничего не понимал, но понял главное:
- У этого пацана что-то есть. И я на этом сделаю себе целое состояние.

«ЧИТЕР»

На дворе стоял теплый осенний вечер, сквозь раскрытое окно тренерской тянуло запахом осенних листьев и немного — машинным выхлопом с парковки. Евгений Сергеевич сидел за своим старым деревянным столом, заваленным бумагами и журналами, в которых мелькали фамилии, веса, графики, подписи и планы подготовки. Очки съехали на кончик носа, ручка царапала клетчатую тетрадь. Стук в дверь прозвучал негромко, но настойчиво.
— Открыто, заходите, — отозвался он, не отрывая взгляда от бумаг.
Дверь приоткрылась, и в помещение вошел человек, чей голос был одновременно спокойным, но с еле уловимым оттенком власти.
— Я так понимаю, что конфликт с хабаровской братвой благополучно разрешён? — прозвучал голос, и Евгений Сергеевич с лёгким вздохом поднял глаза.
На пороге стоял Кириллыч — Матвей Артемьевич, тот самый повар из Хабаровска.
— Здравствуйте, Евгений Сергеевич, — добавил он уже официально и протянул широкую ладонь.
Тренер поднялся, пожал руку. Впрочем, не с охотой, а скорее — по этикету. Гости такой весовой категории не приходят без повода. И если уж Кириллыч появился лично, значит, ветер перемен уже надул полный парус.

— Раз вы видите меня перед собой — значит, всё и правда разрешилось, — ответил тренер и снова уселся на скрипучий стул.
— Знаете, с той публикой, с которой у вас случился конфликт, ничего «само собой» не решается, — усмехнулся Кириллыч, проходя внутрь и усаживаясь в кресло, как у себя дома. — Но что ж, рад за вас… и вашего подопечного. Без крови обошлись — это уже достижение. Вам кто-то помог? Думал, это буду я. Ан нет. Так и не позвали. Обидно, знаете ли.
Евгений Сергеевич вздохнул, словно стряхивая с плеч чужую фамильярность.
— Спасибо, Матвей Артемьевич. Я действительно признателен за помощь в защите Фёдора… Но, признаться, не хочу возвращаться к той истории. Всё позади. Разговоры сейчас ни к чему.
— Ну-ну, — хмыкнул Кириллыч, откинувшись на спинку кресла. — И всё-таки хорошо, что этот ваш Рамиль, или как его… Татарин... исчез. Вмиг, как растворился в воздухе. Ни слуха, ни духа. А слухи — они, знаешь, какие? Кто говорит, что он в бегах, кто — что кормит червей. Но это всё пустое. Главное, что теперь вы на плаву, а «школьник» ваш — просто золото.
Тренер молча кивнул. Он знал, куда всё катится. И знал, кто теперь начнёт диктовать правила.
— Что вам нужно, Матвей Артемьевич? Не думаю, что вы летели из Хабаровска просто, чтобы пожелать Фёдору крепкого здоровья, — с лёгким нажимом проговорил он.
Кириллыч прищурился, и его лицо осветила лукавая улыбка. В нём чувствовалось что-то от шулера, вытащившего из рукава туз, но не торопящегося его показать.
— Люблю прямых людей, Евгений Сергеевич. Конечно, не за здоровьем я сюда. О нём мне всё стало ясно, когда я видел бой… Как он «уработал» «Костолома» — это было что-то. Я, между прочим, за него поставил. Прибыльно. Очень.
Он взял паузу, а затем, словно мимоходом, бросил:
— Я приехал вам сказать, что знаю: Фёдор — читер.
— Кто? — переспросил Евгений Сергеевич, нахмурив брови.
— Читер, — повторил гость, теперь уже серьёзно. — Это такое словцо. Из компьютерных игр. Там, где один играет по-честному, а другой — с читами, со встроенными преимуществами. Так вот… Ваш парень не совсем обычный. Я это понял ещё в Хабаровске, когда он поодиночке размазал троих бойцов Татарина. А ведь это не просто парни с улицы. Это мастера спорта. Их отбирали по всему региону, как на кастинг.
Тренер молчал. Слово «читер» звучало для него по-детски нелепо, но в глазах Кириллыча горел холодный расчёт. Он не шутил.
— Что вы хотите сказать, что у него мотор в заднице, или крылья за спиной? — наконец не выдержал Евгений Сергеевич, усмехаясь.
— Нет, уважаемый, — Кириллыч перестал улыбаться.
— Не мотор и не крылья. У него что-то… внутреннее. Как будто организм не по законам природы работает. Понимаете?
Евгений Сергеевич молча смотрел на него, и тишина в комнате повисла густо, как сигаретный дым.
— Вы ж видели сами. Он не дышит между раундами. Ни грамма усталости. Удары — как кувалдой. А глаза? Вы замечали? В какой-то момент — как будто выключается. Не психует. Не боится. Просто… превращается в машину. Тихую и точную.
- С чего Вы это взяли? — сдержанно спросил тренер.
Кириллыч медленно достал из внутреннего кармана кожаную обложку. На ней были едва различимые инициалы.
— Мне попались на глаза кое-какие записи. Очень интересные. Оказывается, у вашего подопечного был один наблюдательный доктор. Константин, если точнее. Упёртый такой. Вел дневник. Анализы, сканы, наблюдения. Всё документировано. Как он писал… «инстинктивная активация аутогенного состояния», «вегетативная реакция вне контроля коры», «неподконтрольный нейроимпульс с эффектом мобилизации». Ну ты понял. Научная хрень. Но смысл в одном — он не просто встал из мёртвых. Он стал другим.
Евгений Сергеевич выругался про себя. Константин ведь говорил ему, что уничтожил все записи.
— Где Вы это взяли?
— Не важно, — усмехнулся Кириллыч. — Важно, что теперь это у меня. А значит, и у других тоже скоро будет. Ты думаешь, он один такой? Я тебе скажу — если не мы, так другие начнут охотиться за ним. Или за тем, что в нём теперь живёт. И не факт, что с такими же чистыми намерениями, как у меня.
Тренер откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.
— Может, вы и правы, — пробормотал он. — Сам не пойму, что с ним. Но читером его не называйте. Он не жулик. И не робот. Он просто… другой стал. После той истории. После клинической смерти. Я вам больше скажу — сам Фёдор этого боится. Он не играет. Он сражается с собой каждый день. И он — наш парень. Не ваш.
Кириллыч поднялся. В глазах у него мелькнуло что-то не то, чтобы опасное — скорее, непредсказуемое.
— Наш, ваш… Да кому сейчас принадлежит что? Я ж не забирать его пришёл. Я — предложить. Понимаете, о чём речь? Вы можете дальше по секциям ездить и медальки собирать. А можно — делать игру. Настоящую. Там, где за вечер зарабатывают больше, чем за год в сборной. Он у вас теперь как военный прототип. И я первый, кто это понял. Остальные только щёлкать будут зубами, когда поздно станет.
— И что вы хотите? — хмуро спросил тренер.
— Бой, — просто сказал Кириллыч. — Один. Без правил. Контрольный. Я всё организую. Ставки, публика, охрана. И соперник у меня есть. Особенный. Тоже не подарок.
— Вы с ума сошли? — процедил Евгений Сергеевич. — Он только что чуть человека не убил. Он до сих пор с кошмарами просыпается. А вы хотите, чтобы он снова вышел в клетку?
Кириллыч пожал плечами:
— У него не будет выбора. Деньги, которые он «погасил», — это только процент. Сами знаете, как в этих кругах считают. Сейчас все на него смотрят. Снизу и сверху. Его либо уберут — либо сделают легендой. Решайте, с кем он будет — с вами в спортзале или с нами на арене.
Он подошёл к двери, задержался, бросив через плечо:
— Подумайте. Я дам вам сутки. Завтра к вечеру мне нужен ответ. И, поверьте, не мне одному.
Когда за Кириллычем закрылась дверь, тренер долго сидел, глядя в окно, где над спортплощадкой медленно оседал тёплый вечер. Школьники играли в футбол. Кричали, смеялись, спорили. Жизнь шла своим чередом. Но в его груди уже гудел холодный, знакомый зов войны.

***

     Октябрьский вечер был не на удивление прохладным. Ветер шуршал листвой тополей у пятиэтажек, гоняя по двору целлофановые пакеты, как мёртвых бабочек. Евгений Сергеевич стоял у подъезда, огляделся. Поднялся на четвёртый этаж пешком, лифта в доме не было. Ступеньки скрипели, как будто предупреждали.
У двери Кости стояла глухая тишина. Ни скрипа половиц, ни звуков телевизора, ни радио — будто внутри давно никто не жил. Евгений Сергеевич прислонился ухом к двери, задержал дыхание. Тишина. Он нажал кнопку звонка. Один раз. Второй. Ждал. Безрезультатно.
Собирался уже уходить, как вдруг что-то кольнуло внутри. Интуиция — она редко подводила. Он дернул ручку — и дверь подалась. Без сопротивления. Отворилась, будто ждала.
Квартира встретила его мертвечиной и запахом пыли, перемешанным с чем-то металлическим — запахом тревоги. В прихожей валялись разбросанные ботинки, перевёрнутая скамейка для обуви. Дальше — хуже. В комнате стол был опрокинут, бумаги — раскиданы по полу, шторы сорваны. На кухне треснула тарелка в раковине, а на подоконнике лежал раздавленный блокнот. Но самого Константина не было.
«Не похоже на обычную кражу», — подумал тренер, осматривая беспорядок. Была в этом хаосе система. Будто искали что-то конкретное. Что-то важное.
Он выскочил из квартиры, захлопнув за собой дверь, и поспешил к больнице.
— Нет, его с самого утра не было, — ответила медсестра в регистратуре, не поднимая глаз от бланков.
— А вот это уже совсем нехорошо, — пробормотал Евгений Сергеевич и шагнул в сторону кабинета главного врача. Дорогу он знал отлично.
Пока шёл по коридору, вспоминал рассказы Фёдора. Тот не раз упоминал о странном старичке, что наблюдал за ним в больнице. Старичок, похоже, работал в паре с Костей. Возможно, даже знал про его способности. И если что-то случилось с доктором, то следующее звено в цепи — именно он.
Постучался. Из-за двери донёсся глухой голос:
— Войдите.
Он открыл дверь — и замер.
Кабинет главврача был разгромлен. Медицинские карты валялись кучами на полу, шкафы распахнуты, словно от удара, кое-где — даже сломаны дверцы. За спиной главврача зияло разбитое окно, осколки стекла сверкали при свете лампы. Но сам главврач сидел за столом, спокойно что-то записывая в журнал. Как ни в чём не бывало.
— Что вы хотели, молодой человек? — не отрывая взгляда от блокнота, спросил он, а потом, узнав, приподнял брови. — А, Евгений Сергеевич, голубчик! Проходите.
Тренер шагнул внутрь, глядя на разгром.
— Скажите, вы случайно не знаете, где Константин?
Главврач нахмурился:
— Нет. Он сегодня не вышел на работу и на домашний телефон не отвечает.
— Я только что был у него дома. Там творится то же самое, что и у вас. Беспорядок. А его самого — и след простыл, — сказал Евгений, глядя главврачу прямо в глаза.
Тот замер, положил ручку и поднялся.
— Боже мой... Вы думаете, это связано?
— Я уверен. Ваша больница, его квартира — явно искали что-то. И, похоже, нашли.
Главврач нервно прошёлся по кабинету, глядя на разорённые шкафы.
— Надо звонить в милицию. Немедленно.
— Подождите. Скажите, доктор... — Евгений сузил глаза. — На ваш взгляд, что такого могли искать у вас в кабинете и у Кости в квартире? Дорогостоящего оборудования тут нет. Деньги вряд ли. Так что?
Главврач пожал плечами, но в его взгляде мелькнула тень беспокойства.
— Понятия не имею... Документы? Но какие? Всё стандартное…
— А если... — тренер выдержал паузу, — если они искали что-то, что касается одного пациента?
Главврач замер.
— Вы про Фёдора?
— Я про Фёдора.
Тот подошёл ближе и понизил голос:
— Скажу вам так, Евгений Сергеевич. Костя много писал о вашем мальчике. Он говорил, что в нём… нечто активировалось. Он даже вёл отдельные рукописи, писал от руки, как старомодный профессор. Упоминал слова вроде «аутогенное состояние», «нервная переинициализация», «глубокая мобилизация организма».
— Значит, знали и другие, — мрачно сказал тренер. — И, судя по почерку, это «другие» — из той самой среды, где всё решается быстрее, чем человек успевает среагировать.
— Господи... — Главврач побледнел. — Вы думаете, Костю могли...
— Не знаю, — холодно сказал Евгений. — Но знаю одно: если у них оказались его рукописи, то теперь они знают, на что способен Фёдор.
Он повернулся к выходу.
— Милицию всё же вызовите. И скажите им, чтобы обратили внимание не только на хулиганов, но и на тех, кто действует тихо.
На улице ветер налетал уже сильнее. Евгений Сергеевич вышел из больницы, зажав ворот куртки. Голова гудела, мысли путались. Всё встало на свои места. Кириллыч. Только он мог организовать всё это. Тихо, с выверенной точностью. Он недооценил его.
— Недооценил я Кириллыча… — вслух пробормотал он, шагая к спортзалу. — Ох как недооценил...
И вдруг остановился. У бордюра стояла знакомая машина. Из-за руля вышел крупный мужчина с короткой стрижкой.
— Матвей, — облегчённо выдохнул тренер. — На ловца и зверь бежит...
Теперь всё должно было решиться. Или хотя бы начать распутываться.

***

   В Якутии октябрь бывает беспощадным. Не вьюгой, не морозом — сыростью, серостью и тишиной. Ветра ещё не северные, но уже такие, что пробирают до костей. Листья гниют прямо на ветках. День похож на вечер, вечер на ночь, а ночь... она просто заливает всё непроглядной темнотой.
Евгений Сергеевич шагал по обочине, обходя лужи, в которых отражались косые провода и ржавые фонари. В глазах было напряжение. Что-то случилось — он чувствовал это нутром. Константин исчез. Ни звонка, ни записки. А в квартире — погром и следы того, кто не торопился.
— Да с чего ты решил, что его похитили? — спросил Матвей, прищурившись от сигаретного дыма. — Может, он сам уехал, а хату просто «обнесли»?
— Да не мог он никуда уехать, — с нажимом сказал тренер. — На работе его ищут, в больнице тоже паника. Сто пудов этот Кириллыч замешан. Когда я его видел последний раз, он намекал на какие-то рукописи. Думаю, это история болезни Фёдора. И Костины догадки.
Матвей сплюнул в канаву, где плавал заплесневелый окурок.
— Слушай, а с какого перепугу какому-то повару из Хабаровска переться за медицинскими записями про «Школьника»? — сказал он. — Что-то вы с Федей от меня скрываете, я ж вижу.
Сергеич вздохнул. Ветер дул в лицо, будто хотел заткнуть ему рот.
— Какие тут секреты, Матвей… Просто всё из рук валится. Понимаешь, я чувствую — Фёдор кому-то стал интересен. Очень интересен. Думаю, его захотят заполучить. Как товар.
— Завладеть, говоришь? — напрягся Матвей. — Он тебе что, кукла или игрушка?
— Не цепляйся к словам. Похитить. Заставить драться. Где скажут, с кем скажут, за деньги. Как Тимир, — бросил тренер.
— Кстати, о нём. Почему я приехал —следующий бой через две недели. Петропавловск-Камчатский. Подпольный, как обычно.
— Мда… — Сергеич сел прямо на корягу у дороги. — Я так и знал. Нас с Федей не оставят в покое.
— Да ладно тебе, — оживился Матвей. — Сгоняете, хоть страну посмотрите, и я с вами махну. Заодно.
— Ты не понимаешь! — вскинулся тренер. — Он несовершеннолетний! Мы и так влипли. Если его покалечат — ты его матери в глаза смотреть будешь?
Матвей отступил на шаг. Опустил голову.
— Я просто хотел помочь, Сергеич. Твой «Школьник» всех удивил, но без денег вы бы не выжили. А теперь уже поздно назад.
— Знаю… — голос тренера дрогнул. — Но твой дружбан, этот Тимир... Он хоть и взрослый, но ребёнка не жалеет.
— Есть такое. За это и зовут его Железным.
С деревьев падали последние листья — мокрые, скользкие. В канавах мокла мятая упаковка из-под лапши и стекляшки от пива. От сырости было тяжело дышать.
— Вот скажи мне, Матвей, — прищурился Сергеич. — Кириллыч говорил, что видел бой Фёдора с Костоломом. А кто туда постороннего пустит? Значит?
— Значит… что?
— Значит, его туда пригласили. Организаторы. А организатором был Тимир.
Матвей остолбенел. Потом медленно кивнул.
— Чёрт…
— Вот и езжай к своему Тимирчику, — продолжил тренер. — И скажи ему, что один из «гостей» приходил ко мне. Прямо угрожал. Хотел, чтобы Фёдор дрался за него. Угрожал мне, школьнику. Всё расскажи. Пусть твой Тимир разберётся. Или нам конец.
Матвей помолчал. Потом криво усмехнулся.
— А ты, Сергеич, лис. Хочешь, чтобы Тимир сам его зачистил?
— Я хочу, чтобы мы с Федей дожили хотя бы до зимы. Не закопанными в болоте.



В школе стоял обычный шум перемены. В коридоре пахло мокрыми куртками, мелом и подростковой спешкой. Фёдор стоял у окна, задумчиво глядя на мокрый асфальт, когда в коридоре появился Евгений Сергеевич. Его куртка была насквозь мокрой, лицо напряжено.
— Что-то случилось, Евгений Сергеевич? — удивлённо спросил Фёдор.
Тренер не стал говорить громко. Он только кивнул, молча указал на пустой класс и, не дожидаясь разрешения, вошёл. Дождь начинал накрапывать сильнее, будто небеса знали, что будет сказано.
— Помнишь повара в Хабаровске? Кириллыча? — начал он, и голос его был надломлен.
— Конечно. Он тогда помог нам… и ещё что-то говорил странное, — задумался Фёдор.
— Он знает про твой феномен, Федя. Он назвал тебя «читером». Сказал, что ты дерёшься нечестно. И самое страшное… он знает больше, чем должен.
Фёдор нахмурился.
— Но как? Эту информацию знали только вы, доктор Костя и главврач.
— Вот об этом я и пришёл поговорить, — тяжело выдохнул тренер. — Доктор Константин… пропал. Его квартира разгромлена. Следов взлома нет. Но всё вверх дном. Кириллыч упомянул какие-то рукописи. Я думаю… он их нашёл. А потом…
— Потом? — в голосе Фёдора зазвенела дрожь.
— Потом доктор исчез. Совсем. Я боюсь, Федя… я очень боюсь.
Он замолчал. На мгновение в классе повисло напряжённое молчание. За окном шелестел дождь, тихо, почти ласково, как будто хотел утешить.
— Вы думаете… Кириллыч?.. — не веря своим ушам, прошептал Фёдор.
— Он приходил ко мне. Угрожал. Хотел, чтобы ты дрался за него. Я послал Матвея к Тимиру. «Пусть разберётся», —сказал Евгений Сергеевич. — А тебе сейчас надо быть максимально осторожным.
— Но я ведь смогу за себя постоять…
— Нет, Федя, — резко оборвал его тренер. — Ты не понимаешь. Это уже не про бои. Это про уничтожение. Нас — как свидетелей. Тебя — как явление.
Фёдор долго молчал. Он ощущал, как мир под ним начал рассыпаться. Как будто все опоры — семья, друзья, учителя — начали исчезать одна за другой. Он машинально слушал о предстоящем бое в Петропавловске-Камчатском, но слова не оседали в памяти.
    Когда он вышел из школы, хмурое октябрьское небо уже роняло капли на холодную землю. Фёдор свернул привычной тропой через лес. Пахло сырой листвой и промокшей землёй. Он подумал о Кате — давно не виделись. Хотел ей позвонить.
И вдруг — движение в кустах. Легкий шорох. Один силуэт слева. Другой — справа. Фёдор сделал шаг, и тут один из них вышел на тропу.
— Ты Фёдор?
— Да. А ты кто…
Всё потемнело. Резкий укол в шею — и сознание ушло, как солнце за горизонт.
    Он не знал, сколько времени прошло. Он не знал, куда его везут. Он не знал — а может быть, именно это и спасало его в первые минуты…
Он не знал, что в тот самый вечер, когда он не вернулся домой, мать звонила всем его друзьям, рыдала в телефон, просила. Потом она пошла в милицию. Там ей сухо ответили: «Ждите трое суток. Может, загулял».
Фёдор не знал, как она сидела на краю постели до самой ночи, как отец метался по дому, курил у окна, как они обнялись под утро, надеясь, что утром Федя вернётся…
Но утром пылал их дом. Огонь вырывался наружу из окон, языки пламени плясали на крыше. Кто-то подпер входную дверь снаружи, кто-то пролил бензин. Они не проснулись — задохнулись от дыма. Тихо. Почти без боли.
    Фёдор не знал, что Катя, вернувшись со смены, не дошла до дома. Её схватили на темной улице, бросили в машину. Кричала. Царапалась. Но без толку.

В лесу с ней поступили зверски. Избили. Изнасиловали. Убили. Закопали. Осень закрыла над ней своё мокрое небо, и только влажные листья впитали последние капли её жизни.
    Он не знал, что в спортзале утром нашли Евгения Сергеевича. Повешенного. На крюке у стены, где висела боксерская груша. С запиской, написанной чужой рукой: «Не смог защитить. Прости.»
    Он не знал, что Матвей, летя к Тимирy, сорвался с дороги. Или его столкнули. Машина упала в овраг и превратилась в смятый кусок железа. Внутри — только кости и обугленные обрывки спортивной куртки.
    На окраине города, среди вырубок и частных домов, стояла баня — двухэтажная, с деревянной верандой, запотевшими окнами и коваными фонарями на крыльце. Любимое место Тимофея Железнова.
Он не брал с собой много охраны — “Своё место никто не сдвинет, пока сам не свалишься”, — говорил он. Да и кто рискнёт? Его имя в этих краях произносили с паузой. Тимир был последним из «бродяг», кто держал стиль, молчание и закон. Даже мусора его боялись.
Тот вечер не предвещал беды.
Внутри бани гудела жизнь: тёплый пар, ароматы эвкалипта, шутки. Две девицы — местные, постоянно приглашались в «вечерний пар» — подносили пиво и фрукты, сидели на коленях у бойцов, смеялись неестественно громко.
А снаружи начинался спектакль.
Два охранника у входа получили в шею по шприцу с мгновенным парализующим. Упали, как мешки. Без крови. Без звука.
Пара внедорожников заглушили фары на расстоянии в 200 метров.
Из кустов вышли четыре фигуры в балаклавах и серой одежде, как будто впитавшей в себя стылую тьму.
У них не было приказа “перестреляй всех”. Задача была — достать Тимира. Только его.
Администратора бани поджидали ещё на заднем дворе. Когда тот вышел покурить, его просто вырубили ударом по затылку.
Дальше — мастерство. Внутрь не пошли с шумом.
В ход пошли газовые баллоны с анестетиком, заранее доставленные в подвал. Через вентиляцию сонный туман начал вползать в комнаты, как нечистый дух. Двери были неплотно прикрыты, а пар сам по себе маскировал посторонний запах.
Минуты три — и тишина.
Внутри, на деревянных скамейках, полулёжа, Тимир дремал, опустив руки в ледяную купель. Рядом валялся стакан с квасом. Один из бойцов сидел рядом, откинув голову, девушка — прямо на нём, как спящая кошка.
Четверо вошли бесшумно. На лицах — чёрные маски, на руках — перчатки. Один поднёс к купели электрошокер, воткнул его в воду.
Тимир вздрогнул, но не проснулся. Только пальцы пошевелились — последняя нервная дуга.
Двое аккуратно достали его тело, бросили на пол. Проверили пульс — есть.
— Жив. Чуть подождём.
Никто из гостей не проснулся. Газ был точно выверен по весу и объёму. Никакой истерики. Никакого беспорядка.
Они дождались, пока дыхание Тимира станет слабым, и вместе — один за ноги, другой за плечи — опустили его в купель с головой.
Он дёрнулся. Последний вдох — уже под водой.
Никаких пузырей. Только медленное затихание тела, которое несколько лет держало в страхе пол Якутии.
— Зверя нужно утопить в том, в чём он наслаждался, — пробормотал один из нападавших.
Через 15 минут всё было как прежде.
Комната — в тумане. Пар гудел. Девушки спали. Только Тимир лежал в купели, как будто отдыхал. Только глаза его смотрели сквозь потолок — стеклянно, мертво.

Они ушли, как пришли — бесшумно, без хаоса. Только выволокли тела охраны и администратора, закинули в джип.
Когда через два часа заехал водитель, чтобы забрать гостей — он нашёл всех спящих. И хозяина — синим, холодным, в воде.
Так умирают не люди — так умирают эпохи.
Тимир не был просто смотрящим. Он был последней веткой на дереве, которое Кириллыч решил вырубить под корень.
И с этого вечера, воздух в городе стал другим.
Свободным? Нет. Бесхозным.
Потому что теперь правят те, кто не делает громких заявлений. Только приказы.
   Федя ни о чем не знал. Он только лежал в темноте. В багажнике. Во рту кляп. Глаза завязаны. Руки скованы. Ноги связаны. Он не мог дышать глубоко — воздух вонял бензином и смертью.
Он не знал… но сердце чувствовало.
И оно разрывалось. За маму. За отца. За Катю. За Костю. За тренера. За всех, кто стал его миром.
Теперь этот мир исчез.
Его похитили, но не убили. Пока. Потому что он был нужен. Как животное. Как инструмент. Как чужая собственность.
А он… был просто ребёнком. Один. В клетке. В октябре. Среди серого неба и листьев, мокрых от слёз.

ГЛАВА 12. ПОИСК

   Жаркий, пересыщенный дымом «Беломора» воздух загородной резиденции Костыля лениво колыхался от слабого сквозняка. Окна были открыты, но толку от этого было чуть — всё вокруг пропитано табаком, перегарами и густыми мыслями о делах, которые застоялись, как болотная вода.
Павел Игнатьевич Мухин, по кличке Муха, сидел в мягком кресле и слушал, как Костыль — вор в законе — рассуждает о кадрах, которые нынче «не те». Но телефонный звонок оборвал эту оду ностальгии.
Костыль снял трубку как хирург — точно, экономно, строго.
– Слушаю.
Пауза. Только шевеление кадыка да лёгкий прищур глаз. Он даже не перебил собеседника. Дослушал до конца и коротко бросил:
– Это всё?
Пауза.
– Спасибо за информацию.
Положил трубку. Молча взял пачку сигарет, закурил, встал. Из-под ногтя посыпалась сажа с табака. Сделал глубокую затяжку, выдохнул, глядя в потолок, как будто тот должен был ему что-то объяснить. Потом повернулся к Мухе:
– Собирайся-ка ты, братец, в Республику… Якутия. Тимира в бане завалили.
   Якутия встретила Мухина морозом и тишиной. Вылезая из джипа, он шмыгнул носом и, поправляя дублёнку, кивнул парням:
– Ну, показывайте, где ваш банный триллер случился.
У ворот стояли местные — хмурые, молчаливые, типаж «молчун, но с монтировкой в душе». При виде Мухи кто-то почти незаметно кивнул. Слухи о его визите пришли раньше него самого.
Осмотрел место. Баня — стандарт: брус, парилка, пару кабинок, снаружи следов почти нет. Ни тебе драки, ни тычка ножом — всё стерильно.
– Ну тут всё ясно, – сказал Муха вслух.
– Что-то показалось странным? – повернулся он к одному из сопровождающих бойцов.
Парень оказался не промах. У него на лице было написано «недоучившийся следователь, но с мозгами».
– Да, босс. Нападавшие использовали газ. Причём кинули баллоны до входа. Знали, что окна в бане закрыты. Иначе газ бы вышел и толку бы было как от дуршлага – шипения много, эффекта ноль.
Муха приподнял бровь.
– То есть ты думаешь, что кто-то из своих заранее окна закрыл?
– Да, босс. На смене было всего два человека: банщик — «откис» вместе со всеми, и администратор — он пропал.
– И где он сейчас?
– Мы баню закрыли, персонал распустили, но адрес у нас есть.
Через сорок минут они уже стояли у нужной квартиры — типовая пятиэтажка, запах мочи в подъезде, облезшая краска на стенах.
– Вскрывайте, – скомандовал Муха.
Первый толчок — дверь чуть приоткрылась и захлопнулась обратно. Второй — та же фигня.
– Ты с ней в прятки играешь? – раздражённо фыркнул Муха. – Открой немного и глянь, что там мешает.
Боец осторожно сунул голову в зазор, посмотрел и тут же отпрянул.
– Висит он там. Хозяин. На ремне. Прям за дверью.
Муха цокнул языком.
– Так я и думал.
Снял перчатку, достал сигарету, закурил.
– Остаёшься тут. Жди ментов. Мне нужен живой язык, а не мертвецкий галстук.
   Уже в машине, Муха жевал жвачку и косился в окно. Машина виляла по сугробам, как кот по одеялу — тяжело, лениво, но уверенно.
– Чем Тимир занимался в последнее время? – спросил он бойца.
– Да всё как обычно: коммерсы, стрелки, разборки. Из интересного — бои без правил с каким-то «школьником».
– Школьник? – оживился Муха. – А ну, давай поподробнее.
История оказалась сочная. Про бой, про зал, про зрителей, и про одного матерого парня — Матвея.
– А где он сейчас?
– В автоаварии разбился. В день смерти Тимира. Насмерть.
Муха замолчал. Включил логику. Совпадений слишком много. Школьник, бой, баня, Матвей. Всё крутилось вокруг одного имени.
– Значит, едем к этому школьнику. У меня чуйка, что он не просто так всплыл.
   Город встретил их уныло — разбитые дороги, жёлтый свет от ламп на столбах, продавленные крыши гаражей. Первым делом Муха решил найти тренера, который возил Школьника в Хабаровск.
– Где искать? – спросил у бойца.
– Уже не надо. Мы после смерти Матвея подтянули своего человека. Он всё знает.
Муха глянул на бойца.
– Как тебя зовут, умник?
– Григорий.
– Слушай, Григорий… ты явно не с улицы. Как оказался с Тимиром?
История была почти кинематографической.
– Раньше автобус водил, – начал Григорий. – Ехал зимой, колесо лопнуло, автобус лёг в кювет. Погибло трое. Мне дали десятку, как будто я специально тормоза резал.
– Да ну? – Муха уставился на него. – А рожа у тебя не водителя…
– Так я тоже не сразу привык.

– На зоне с Тимиром познакомился. Сразу подошёл, начал говорить. Понял, что я не дурак — и взял под крыло. Отсидели вместе. Он вышел раньше, но встретил меня после зоны. Не забыл.
– А погоняло у тебя какое?
– «Башка». За соображалку.
Подъехали к месту встречи. У здания стояло три машины, у дверей — пятеро в кожанках, сигареты, прищур.
– Ну, судя по сбору, мы по адресу, – буркнул Муха.
– Сборная Якутии по шахматам, – добавил Григорий и оба захохотали, как старые знакомые.
– Пошли, Башка, посмотрим, что нам за дебют сегодня подготовили.
Крановский стоял чуть поодаль, будто не знал, куда деть руки. Подошёл Муха — взгляд прямой, холодный, с той самой зоновской печатью в глазах, от которой становится неуютно.
– Костя. Погоняло — Кран, – выдал Крановский, не протягивая руки. Да и не по масти это. Он знал правила: таким, как Муха, руки первыми не жмут. Не положено. Да и сам Муха не потянулся — еле заметно кивнул в ответ. Всё по понятиям.
– Башка сказал, тебя старшим по городу поставили. Говорят, ты в курсе всей движухи, – глухо бросил Муха, скользнув взглядом по сторонам.
– Так точно, Павел Игнатьевич. К вашим услугам. Чем смогу — помогу, – чётко, почти с вызовом отчеканил Кран, и мельком глянул на Башку. Тот, чуть кивнул и подмигнул.
– Меня интересует один человек. Тренер. Евгений. Говорят, он «Школьника» тренировал, – сказал Муха, щурясь на солнце.
Кран хмыкнул, по инерции потёр нос — тот самый, сломанный давным-давно.
– Ох, этот «Школьник» … – пробормотал он.
– Значит, знаком с ним?
– Было дело. Столкнулись как-то. Ещё до того, как он прославился. С тех пор мой нос — в двух местах сломан. Сам вправлял.
Кран обернулся, махнул в сторону своей машины.
– Поехали. Я покажу, где сейчас его тренер.
Они подъехали к старому кладбищу. Муха вышел из машины, огляделся — серое, заросшее место. Дождь, прошедший утром, оставил сырые следы на плитах.
– Ты сразу не мог сказать, что он на кладбище? Обязательно было тащиться на погост? – раздражённо буркнул Муха.
– Так на месте лучше всё объяснить. Покажу, расскажу. Закрепим, так сказать, показания, – спокойно ответил Кран.
Муха бросил косой взгляд, усмехнулся без улыбки:
– Слышь, Григорий… у вас тут не криминалитет, а целая юридическая академия. Последний раз такую фразу слышал, когда меня на этап грузили.
– Показывай, – добавил уже тише.
Кран повёл между могил. Остановился у свежих, три креста, на одном — фотография тренера. Рядом — двое постарше. Надписи: мать и отец. Все похоронены в один день.
– Евгений Сергеевич… Его повесили. Ну, по официальной версии — сам. Но кто в такое поверит? – Кран выдохнул. – Родителей Фёдора тоже не стало в тот день. А ещё… – он махнул в сторону, – там, чуть дальше — Матвей. Его тоже похоронили.
– Всё, кто знал «Школьника», да? – тихо уточнил Муха.
– Да. Слишком много смертей для одного дня. И слишком тихо всё это замяли.
Муха стоял молча, смотрел на землю, как будто пытаясь услышать ответы оттуда.
– А Катя? – вдруг спросил он. – Та самая, с которой «Школьник» крутился.
– Пропала, – сказал Кран. – Просто исчезла. Ни тела, ни звонка. Говорят, уехали вместе. Но... – он замолчал.
– Но что?

– Черный джип тогда в городе крутанулся. С хабаровскими номерами. Тоже исчез. Я людей к посту отправил — никто ничего не помнит. Как сквозь землю провалились.
Позже, в машине, уже по дороге обратно, Муха крутил в голове услышанное.
– С чего это ему бежать? – пробормотал он. – Кто ему угрожал? Тимир?
– Возможно, – отозвался Григорий. – История мутная. Знаю только одно. Фёдора на «смотрины» к Тимиру привёз Матвей. Сначала устроили бой с нашим бойцом. Тот грязно сработал — локтем в нос. «Школьник» его убил. Двумя ударами. Насмерть.
Муха молчал, только скривился.
– Вот на этом и зацепили его. У Тимира хватка. Сказал — либо на ринг, либо тюрьма. Ну, ты понял.
Вечером, в кабинете Костыля, воздух был густой от дыма и нервов.
Муха стоял, докладывал.
– Следы ведут в Хабаровск. Бой тот — закрытый. Филиал якобы элитного клуба. Юридические услуги, ни о каких боях слыхом не слыхивали. Я туда зашёл — пустые глаза, чистые галстуки. Сказали: нет доступа к спискам гостей. Закрытая информация.
– Как ты туда вышел? – перебил Костыль.
– Через старые каналы. Один из их водил светился раньше по схожей теме. Потянул за нитку — вот и всплыло.
Костыль встал, прошёлся по кабинету. Потом резко развернулся:
– Кто такой сука шустрый завёлся, что провернул такую движуху — и не оставил следа?! Моих людей кладут — и спросить не с кого?! – выкрикнул он.
Муха отшатнулся, автоматически встал из кресла. Голова опущена. Тишина.
Костыль успокоился. Прошёлся снова.
– Продолжай искать «Школьника». Фотки раздай всем. Пусть и Центральный округ в курсе. Назначь награду. Деньги — хороший мотиватор.
– Всё сделаю, Босс, – тихо ответил Муха и вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь.

ГЛАВА 13. ХАРБИН

Сначала был только свет — резкий, обжигающий, как сварка. Фёдор зажмурился и сдавленно застонал. Казалось, что череп его сдавили тисками, и кто-то медленно, мучительно закручивал винты. Он поднёс ладони к вискам, нащупал пульсирующую боль и осторожно приоткрыл один глаз. Затем второй.
Всё вокруг было странным. Стены из глины, влажная земля под руками. Над головой — решётка из толстого бамбука, перевязанная в углах грубой верёвкой. Солнце било прямо в лицо, и сквозь ячейки решётки он увидел небо. Голубое, ясное, совсем не якутское.
— Что за… — прошептал он, и попытался встать.
Яма была мелкой, но всё равно мешала распрямиться — решётка упиралась в макушку. Он толкнул её обеими руками. Без толку. Придавлена. Основательно. Как крышка гроба. Побег исключён.
— Люди! Есть кто-нибудь?! — выкрикнул Фёдор, голос с хрипотцой рванулся в небо. — Эй! Людииии!
Ответом была тишина. Затем — шаги. Кто-то подошёл. Сквозь решётку Фёдор видел только силуэт — солнце било сзади, превращая лицо незнакомца в темную маску. Тот что-то сказал, длинную фразу — не по-русски. Потом медленно занёс ногу и, чуть наклонившись, попытался ботинком придавить Фёдору пальцы, торчавшие между прутьями.
Фёдор резко дёрнул руки вниз.
— Гнида… — прошипел он, и, сжав кулаки, прокричал: — Старшего позови, урод!
Человек исчез. Свет опять ударил в глаза.
Полчаса одиночества. Головная боль утихала, но в голове бушевал шквал. Где он? Почему тепло, если в Якутии сейчас должна быть зима? Как его вообще сюда притащили?

Шорох наверху. И тень — теперь стоящая неподвижно. А потом голос, знакомый до мурашек:
— Очнулся, Федя? Голова, небось, раскалывается?
Фёдор замер. Только голос. Но этого было достаточно.
— Кириллыч… — выдохнул он, узнав повара из Хабаровска.
— Прости, пришлось вколоть тебе лошадиную дозу. Не хотелось, чтобы ты очнулся по пути. Сейчас ты в Китае, под Харбином. Добро пожаловать.
Фёдор оторопел. Китай? Харбин?
— Вы совсем рехнулись? — сипло сказал он, борясь с волной дурноты. — Это что, шутка такая? Я в яме как зверь! Вы с ума сошли?
— Ты и есть зверь, Федя, — спокойно сказал Кириллыч. — Только сам этого ещё не понял. Ты опасен. В ярости — ты как снаряд без взрывателя. Ты неуправляем. А теперь ты будешь драться… под моим контролем.
— А если я откажусь?
— Тогда ты умрёшь. Или нет… — Кириллыч сделал паузу. — Тогда умрут твои близкие. Например, твоя Катя.
Фёдор рванулся к решётке, сжал бамбук руками, будто мог выдрать его из земли.
— Только попробуй, мразь! Я тебя собственными руками...
— Вот и подтверждение, — усмехнулся Кириллыч. — Слишком горяч. Подумай. Завтра продолжим разговор. Только без фокусов. Где ты пытался хитрить — я преподавал.
Он исчез, как тень, а яма снова озарилась солнцем.
Фёдор медленно опустился на колени. Его трясло. Мысли путались, будто в голове бушевала буря. Китай. Как он тут оказался? Паспорта нет, границу никогда не пересекал. Всё — за бабки. Деньги и власть — вот что творит чудеса. Он вспомнил родителей. Катю. Их лица вспыхивали перед глазами — как будто кто-то раз за разом подбрасывал фотографии в костёр его сознания.
Время шло. Солнце клонилось к горизонту, становилось холодно. Земля под телом отдавала сыростью, воздух наполнялся вечерней прохладой.
Он начал отжиматься. Надо было согреться. Хоть как-то. Сил хватило ненадолго. Потом присел в угол, прижавшись спиной к земляной стенке. Он закрыл глаза, пытаясь удержать хоть какую-то мысль, хоть какую-то надежду…
Гром. Как удар по небесному барабану. И почти сразу — дождь. Сначала слабый, потом ливень. Вода струилась сверху, просачивалась сквозь землю, скапливалась под ногами.
Фёдор понял — яму топит.
— Люди! Эй! Кириллыч! Помогите, мать вашу! — он кричал до хрипоты. Никто не пришёл.
Вода поднялась до колен. Потом — до пояса. Он метался по тесному пространству, бил кулаками в решётку. Та не шелохнулась.
— Сволочи… — выдохнул он. Дыхание стало рваным, губы синими. Вода уже доходила до груди. Фёдор стал вставать на носки. Вздох — и снова вверх губами к решётке, ловить воздух.
Это конец? — пронеслось в голове. Он бил решётку до боли в костяшках. Потом начал захлёбываться — вода в бронхах смешивалась с воздухом, вызывая резкие, болезненные спазмы. Всё тело содрогалось от судорог, мышцы не слушались.
Он попытался сделать вдох — но вдохнул воду. Лёгкие вспыхнули огнём. Он забился в конвульсиях. Мир плыл, растворяясь в серой мутной воде. Всё исчезало: звуки, свет, воздух…
Последнее, что он почувствовал — как сердце на мгновение замерло.
Потом – тьма.
«ВРЕМЯ ГРЯЗИ И СТАЛИ»

– «Доставайте его», — бросил коротко Кириллыч, не повышая голос. Но в этом тоне сквозило ледяное безразличие, словно он приказывал вынуть закопчённую свиную тушу из коптильни, а не тело человека.

Трое бойцов молча кивнули. Мгновенно, без лишней суеты, как профессиональные мясники, они спустились в яму и, взяв Фёдора под плечи и под колени, выволокли его наружу. Он был как тряпичная кукла — обмякшее тело с синими губами и неестественно вывернутыми пальцами. Изо рта тянулась тонкая нить слюны, лицо стало серым, как пепел.
Один из бойцов сразу же опустился на колени и начал отработанными движениями проводить сердечно-лёгочную реанимацию — ритмично нажимал на грудную клетку, считая про себя, затем резко влил в лёгкие воздух. Вскоре к нему присоединился второй. Фёдор не подавал признаков жизни, лишь голова его бессильно болталась, будто оторванная от шеи.
Прошло около минуты. И вдруг — дёрнулся палец. Затем плечо. Потом тело выгнулось дугой, и Фёдор, как выброшенный на берег кит, издал рваный, надсадный хрип и впился ртом в воздух, судорожно втягивая в себя кислород. Он кашлял, плевался, стонал, сотрясаясь всем телом, и словно возвращался с того света, будто выныривал из вязкой смолы.
Кириллыч, как ни в чём не бывало, сел рядом на корточки. Его тень упала на лицо Фёдора, и тот замер.
– «Ты же понимаешь, Федя, что твоя жизнь для меня — ничто», — сказал он мягко, почти отечески, будто уговаривал ребёнка съесть суп. — «Ты просто мясо. Кусок белка. Можно закопать, можно сдать в переработку, можно перепродать — в зависимости от температуры и спроса».
Он усмехнулся, поправляя рукав чистого поварского халата, который небрежно был накинут поверх чёрной футболки с жирным пятном.
Фёдор с трудом приподнял голову, но тут же опустил её, свернувшись на земле калачиком, как избитый щенок. Его плечи задрожали, дыхание стало рваным и хриплым, а из горла вырвался сдавленный, неровный всхлип. Он заплакал. Беззвучно, по-детски. Прижав лицо к грязным коленям, судорожно хватая ртом воздух.
– «Я… я согласен», — выдавил он сквозь слёзы.
– «Вот только всё забываю, что ты ещё несовершеннолетний, щенок. Ребёнок», — проговорил Кириллыч, вглядываясь в лицо Фёдора, словно оценивая прожарку мяса. — «Если бы не твоя внешность… Ладно. Жить будешь в отдельной комнате. Извини, но под замком. Ты у меня всё-таки товар, а не гость».
Он махнул рукой, и бойцы подошли. Один надел на голову Фёдора плотный мешок, в нос ударил запах плесени и крови. Другой поднял его под мышки, словно мешок картошки. Так его уволокли.
Комната была не тюрьма — хуже. Это была забытая богом дыра без единого окна, в которой даже стены, казалось, подгнившие. Вместо туалета — ведро. Вместо воды — ничего. Вместо кровати — тонкий, продавленный матрас, который скорее годился бы для того, чтобы укрыться, чем спать на нём.
Сквозняк гнал сырость по углам. Глухо хлопала за стенкой труба. Иногда где-то за потолком скрежетало, будто крысы грызли металл. Сначала он пытался считать дни — по еде. Раз в сутки приносили поднос с чем-то едва тёплым и бутылку воды. Сколько прошло — три дня? Пять? Десять? Сознание расплывалось в темноте.
Однажды он услышал шаги. Тот самый человек, что приносил еду и убирал ведро, снова вошёл, как всегда — громко, уверенно. Приказал Фёдору отойти к стене. Всё, как всегда. Только вот сегодня Фёдор не ушёл совсем. Он подался вглубь комнаты, но оставил себя под углом обзора, слегка присев. Ждал. Дышал через нос, сдерживая себя. Руки дрожали.
Мужчина подошёл к ведру. Наклонился. Схватил его. Повернулся спиной.
В этот момент Фёдор, бесшумно, как хищник, подскочил и нанёс единственный, но чудовищно точный удар кулаком в челюсть. Его пальцы хрустнули, когда встретились с костью. Тело мужчины враз обмякло и рухнуло на пол.
Фёдор метнулся к двери. Приоткрыл. Пусто.
Сделал шаг. И тут — глухой удар в затылок. Искры в глазах. И мрак.

Очнулся на том же матрасе. Только теперь — без света. Темно. Как в могиле.
Он не кричал. Лежал и слушал собственное дыхание. Так прошли ещё дни. Возможно — недели. Еду всё ещё приносили. Темнота сгущалась внутри головы.
Но тогда началась трансформация.
Он начал тренироваться. Сначала понемногу — отжимания, приседания. Потом — больше, дольше, до боли. Он качал пресс, прыгал, бил себя по груди. Стал наматывать тряпки от матраса на кулаки — и бил в стену. Каждый удар — боль. Ссадины. Кровь. Потом — корки. Потом — шрамы.
Из мальчишки с глазами испуганного лосёнка рождался зверь. Голодный, выносливый, с огнём в груди.
Он не знал, сколько времени прошло. Считал дни по подносам. Было около шестидесяти. Он стал сухим, как канат, а мышцы — как стальные тросы. Спал мало, ел как зверь, тренировался с фанатизмом.
И вот, однажды, дверь отворилась вне графика.
Тот же человек, что приносил еду, стоял на пороге. Молча поманил рукой. Фёдор встал. И снова — тот самый жест рукой: «стой».
Из кармана были извлечены наручники. Металлические, холодные. Кинули к ногам. Фёдор надел.
Так начался его первый выход за два месяца.
Он шёл следом за носильщиком еды. Позади — человек с автоматом. Тыкал в спину, подгоняя.
Коридоры — бесконечные, как кишки гигантского зверя. Трубы, гул, свет. Потом — лестница. Потом снова переход. И, наконец, — дверь наружу.
Свежий воздух ударил в лицо, как пощёчина. Он вдохнул полной грудью и ощутил: жизнь. Настоящую. Грязную. Смердящую. Но живую.
На крыльце особняка, закурив сигарету, стоял Кириллыч. Лицо у него было светлое, как у повара после смены.
– «Ааа, Федор. Очень рад тебя видеть», — сказал он, выдыхая дым.
– «Не могу ответить вам взаимностью», — процедил Фёдор сквозь зубы. В голосе скребли стекло ненависть и холод.
– «Понимаю. Оторвали от мамкиной сиськи — и теперь ты зол на весь мир. Но, поверь, это вынужденная мера. Всё это – ради будущего. Для дела», — сказал он и усмехнулся. — «Сегодня у тебя праздник. Душ. Одежда. И сюрприз».
– «У меня что, день рождения?», — усмехнулся Фёдор, не сводя с него взгляда.
– «Нет. Но если всё пройдёт как надо, то считай, это будет твоё второе рождение», — подмигнул Кириллыч.
Снова крик на китайском. Снова бойцы. И Фёдора увели. Но теперь — в чистое. В светлое. И, возможно, в ещё большую темноту.
    Он стоял под тусклым светом лампы в предбаннике, почти не моргая. За последние два месяца глаза привыкли к кромешной тьме. Свет бил по зрачкам, словно раскалённые иглы. Он щурился, но не подавал вида — не хотел дарить этим ублюдкам ни намёка на слабость.
Молча ждал, пока китаец, молчаливый как статуя, снимет с него наручники. Тот щёлкнул замками, не глядя в глаза, и указал на дверь — стальная, в керамической плитке, как в хирургии. Фёдор вошёл. Из стены торчал душевой кран, в углу — таз с чистой одеждой. Пол бетонный, со сливом. Всё стерильно до отвращения.
Он стал под воду. Горячая струя обожгла кожу, но он не шелохнулся. Мылся без мыла — только руками, растирая грязь, кровь, пот, воспоминания. Глядел в пол, где вода уносила за собой куски его прежнего «я». Того мальчишки, что прилетел в Хабаровск на соревнования. Того, кто верил людям. Того, кто еще думал, что всё можно изменить.

Одежда — спортивный костюм, новый. Тёмно-синий, плотный. Обувь — мягкие кроссовки. Всё выдано, как смертнику перед расстрелом: чисто, размер в размер, будто по заказу.
Когда он вышел, Кириллыч уже ждал во дворе. Стоял, опершись на перила, в одной руке — сигарета, в другой — бокал с вином.
– «Смотри-ка. Стал человеком. Почти», — сказал он, разглядывая Фёдора.
– «Зачем всё это?» — спросил тот.
– «Всё просто, Федя. Ты — актив. Инвестиция. Ставка. Мы вложили в тебя — теперь хотим прибыль», — он сделал глоток. — «Ты же дрался раньше? На ринге? Теперь дерись здесь. Только без перчаток. Без судей. Без дурацких правил».
Фёдор сжал кулаки. Костяшки побелели.
– «Вы что, подпольные бои устраиваете?»
– «А ты думал, мы здесь, в тайге, грибочки солим?», — усмехнулся Кириллыч. — «Тут у нас такая Мекка — приезжают люди с деньгами со всего мира. Китай, Корея, даже арабы. Хотят зрелищ. Крови. А ты им это дашь».
Фёдор смотрел прямо в глаза, не отводя взгляда. Говорил медленно, ровно:
– «Я убью вас. Всех. Клянусь».
Кириллыч улыбнулся, как будто услышал старую добрую шутку.
– «Вот и хорошо. Вот за это я тебя и уважаю. Только убей сначала кого-нибудь на ринге. По-настоящему. Порви. Пусть в зале орут, как стая шакалов. Пусть ставки растут. А потом — может быть, я даже дам тебе билет домой. А может — и нет».
Он бросил сигарету под ноги Фёдору, раздавил носком.
– «Первый бой завтра. Ночью. Дают два к одному, что ты не переживёшь первый раунд. Докажи им, что ошиблись. Или умри — как мужчина».
Фёдора увели обратно, но не в ту вонючую дыру. Теперь его заперли в комнате с окнами под потолком, с матом на полу и даже зеркалом. Подарок. Или клетка с видом.
Он не спал всю ночь. Сидел на полу, упершись лбом в колени. Вспоминал, как бил мешки в спортзале, как тренер Евгений Сергеевич орал: «Левый держи! Левый, мать твою!».
Вспоминал и чувствовал, как внутри медленно поднимается нечто новое. Не страх. Не злость. Что-то иное. Как будто в нём поселилось существо. Холодное. Заточенное. Без имени. Оно сидело глубоко, в самом животе, свернувшись клубком.
И завтра оно выйдет наружу.

«ПОДПОЛЬНЫЙ ХАРБИН»

Машина петляла по каким-то переулкам, будто водитель вёл не по навигатору, а по памяти, как по извилинам собственного мозга. Фёдор сидел на заднем сиденье, уставившись в окно, и с каждой минутой чувствовал, как внутри нарастает нечто между тревогой и тупой злостью.
— Куда мы едем? — спросил он, не отрывая взгляда от мелькающих мимо домов, похожих один на другой, как клоны.
— Потерпи. Уже подъезжаем... Вернее, уже приехали, — равнодушно бросил Кириллыч, хлопнул дверью и вышел.
Они остановились в узком переулке, настолько узком, что если бы тут вдруг выскочила встречная машина, то пришлось бы сдавать назад до самого начала. Фёдор успел заметить обшарпанную стену высотки, серую как сырая бумага, и неприметную дверь с решёткой.
Двое в штатском подошли с обеих сторон, и, словно по-доброму, но твёрдо, взяли его под локти. Наручники на запястьях хрустнули — неудобно. Мыться в душе с ними было унижением, но никто и не думал их снимать. И сейчас — тоже.
Один из сопровождающих постучал в дверь. Щёлкнуло смотровое окно. Появились глаза. Разговор был короткий и странный — как шёпот в аду. И дверь отворилась.
За ней начались коридоры. Бесконечные. С запахом плесени, гари и чего-то тухлого. Вниз. Потом вверх. Потом опять вниз. Как будто это не здание, а гигантская кишка, которая медленно переваривает тебя.
Фёдор почувствовал, как воздух становится влажным и тёплым, будто ты попал в баню, но без пара. И воняло. Спертый воздух с запахом мужского пота, мочи, дешёвой еды и старого железа. И шум — гул, напоминающий рев тысяч мух в консервной банке.
— Проходи, — сказал Кириллыч и слегка подтолкнул Фёдора вперёд.
Они вышли на что-то вроде балкона. Наверху были деревянные скамейки, как на арене цирка бедных. Внизу — ринг. Нет, не ринг. Квадрат песка, по краям обнесённый самодельными перилами. В центре — вмятины, следы крови, и кое-где — обломки челюстей, возможно.
Фёдор сел. Доска скамейки скрипнула. Ему было страшно. Он не подавал вида. Он не умел.
— Сегодня у тебя два боя, — сказал Кириллыч, глядя в ринг, словно произносил что-то вроде «погода хорошая» или «картошка подгорела».
Фёдор обернулся. Он смотрел на повара, как зверь на мясника. Так, чтобы тот понял без слов: если бы сейчас не наручники — он бы грыз ему глотку.
— Сейчас будет драться король подпольного Харбина. И тебе, Федя, его нужно победить. «Это твой путь в новую жизнь», —сказал Кириллыч и усмехнулся, как будто это был тост.
Фёдор молчал. Но внутри — гремел. Там, в груди, начинался пожар.
— Но, — продолжал повар, — сначала тебе надо выжить в четырёх других боях. Один — сегодня. Остальные... если доживёшь.
— Ненавижу тебя, тварь, — сказал Фёдор тихо. Почти нежно.
— Полегче, Федя. Я ведь тебе в отцы гожусь. Уважение к старшим никто не отменял, — ухмыльнулся Кириллыч. — А ещё, кстати. Ты теперь знаешь, зачем я не давал тебе бриться и стричься. Ты похож на бомжа. Это маскировка. Типа отброс, решивший подзаработать перед суицидом.
Фёдор усмехнулся, но улыбка вышла сквозь зубы.
— А моя доля? — вдруг спросил он. — За что мне рвать жилы? Только ради твоей кормушки?
— О! Вот это уже деловой разговор! — оживился Кириллыч. — С каждой победы — твои десять процентов.
Фёдор громко выдохнул через нос.
— Иди сам тогда и дерись. Может тебе и маска бомжа не нужна.
— Ахах... — Кириллыч фыркнул. — Смешно. Ты — мой пленник. И всё же, ладно... Сколько хочешь?
— По-честному. «Пятьдесят на пятьдесят», —спокойно сказал Фёдор.
Кириллыч вжался в спинку скамьи. Лицо его потемнело, как хмурое небо перед грозой.
— Ты охренел? — зашипел он.
Но тут из зала раздался рев.
На ринг вышел он — король. Огромный. Европейская внешность, мышцы как бетон, рост — под два метра, вес — с грузовик. Лысый, сверкающий, как статуя злобы. Его противник — азиат. Тоже крупный. Но дрожащий. Глаза бегали. Страх — тотальный, как вирус в крови.
Начался бой.
Король двигался неторопливо. Сандалии шуршали по песку. И вдруг — удар. Не по человеку — по песку. Всплеск, и песок — в глаза азиату. Тот вскрикнул, инстинктивно потянулся к лицу. И в эту секунду — удар ногой в грудь. Воздух вышел из него, как из пробитого мяча. Он отлетел назад, ударился спиной о доски.
Фёдор сжал кулаки.
Король шёл как на прогулке. И бил. Бил по голове, печени, селезёнке. Азиат плевался кровью. Король подбадривал зрителей, позировал, смеялся. Потом — финал. Подошёл. Взял за горло. Резко рванул. Гортань хрустнула в его руке, как куриная кость.
Фёдор не отрывал глаз. Его трясло. Это был не бой. Это было — убийство с аплодисментами.

— Ну что, — сказал Кириллыч. — Пора и тебе.
Фёдор не встал.
— Удачи тебе, Кириллыч. «В первом бою», —спокойно сказал он и скрестил руки на груди.
— Не понял. Это что за бунт?
— Мы не договорили. За что мне умирать? Ради тебя?
— Пятнадцать процентов. Уютная комната. Трёхразовое питание. И чтоб без понтов, сопляк!
Фёдор усмехнулся. Это была усмешка без радости.
— Пятьдесят. Или пошёл ты.
Кириллыч достал мобильник. Нажал пару цифр. Поднёс к уху.
— Убейте его отца и мать. А девку... сначала повеселитесь, потом ликвидируйте, — сказал он ровно, как будто давал заказ на пиццу.
Фёдор резко повернулся.
— Ладно, ладно! Всё понял!
Кириллыч молча смотрел на него. Глаза были ледяные.
— В Китае тебя никто не найдёт, Фёдор. И твою семью — тоже. Так что... закрепим договор?
Фёдор сглотнул.
Он не боялся боли. Он боялся — бессмысленной смерти своих близких. И он знал: если сейчас скажет "нет" — всё закончится. Навсегда.
— Тридцать. И два боя — сегодня. «Потом будем говорить дальше», —сказал он. — И, да. Наручники сними. Или ты совсем трус?
Кириллыч махнул бойцам.
— Отстегните. Пусть почувствует свободу перед клеткой, — сказал он и добавил, почти ласково: — Иди, Школьник. Сегодня твоя премьера. Только постарайся не сдохнуть слишком быстро. А то я тебе даже памятник не поставлю.

«ПЕСЧАННАЯ АРЕНА»

Пахло пылью, потом и железом. Свет бил ярко, но не сверху, как на обычном ринге, а от десятков подвешенных по периметру ламп, ослепительно-белых, как допросные в кабинете следователя. Фёдор стоял в центре арены, окружённой стенами из дерева и людскими силуэтами на балконах. Под ногами хрустел мелкий песок, с которым мешалась засохшая кровь. Она была повсюду — в трещинах пола, на деревянных опорах, даже на стальных прутьях, которыми огорожена арена.
Он знал — это место не спортзал. Это бойня.
Стены говорили за себя: на одной из них иероглифами были выведены имена бойцов и цифры. Коэффициенты. На «Школьника» — шесть к одному. А это значило только одно: его считали мясом. Разменной монетой для ставок. Трупом, которого ещё не уложили, но уже подсчитали выигрыш.
— Ай да Кириллыч, ай да сукин ты сын... — с хриплым смехом выдохнул Фёдор, когда увидел, кого против него выпустили.
На арену выскочил чернокожий мужчина — гибкий, как змея, с телом танцора и глазами хищника. Его волосы струились вьющимися кудрями по плечам, а движения были настолько стремительными, что казались нереальными. Он двигался, будто плевал на законы физики — сальто, винты, резкие вращения в воздухе. Казалось, он не касался земли — левитировал, словно демон.
Фёдор смотрел, как тот выписывает пируэты, и в голове всплывал старый фильм с Ван Даммом. «Капоэйра… Вот откуда ты, черт подери…» — вспомнил он, и вдруг хохотнул. Не от веселья, а от абсурдности ситуации.
— Он там что, ржёт?! — недовольно прошипел Кириллыч, сидящий где-то в тени за перилами.
Капоэйрист, услышав смех, остановился и уставился на Фёдора. Несколько секунд — абсолютная тишина. А потом он сорвался, сделав винт с разворотом, устремившись в сторону «Школьника».
Фёдор исчез. Просто испарился из той точки, куда летел удар. Кириллыч даже привстал — не поверив глазам.
Всё произошло в считаные мгновения. Фёдор метнулся к краю ринга, запрыгнул на помост, оттолкнулся, развернулся в прыжке и с силой вбил прямой кулак в грудь противника — точно в область сердца. Раздался смачное, влажное "хрясь", будто кто-то переломал ствол дерева. Тело соперника рухнуло, как мешок с мясом. Песок под ним тут же окрасился алой кляксой.
Наступила тишина. Абсолютная. Так тихо, что Фёдор слышал собственное сердцебиение — глухой, панический стук где-то в груди.
Он поднял взгляд — на балконах, за деревянными перегородками, десятки лиц. Китайцы. Мужчины в костюмах, женщины в мехах, кто-то в кимоно, кто-то в спортивных куртках. Все — молча смотрели. И ненавидели. Не человека. Не Фёдора. А того, кто нарушил их прогноз. Их деньги.
Через мгновение тишину прорезал скрип двери. Вышел человек в белом халате, сел на корточки, нащупал пульс, потом медленно поднялся и, повернувшись к публике, показал над головой крест. Аплодисменты начались вяло. Потом нарастали. И вот уже зал гремел — рукоплескал победителю, чужаку, пришельцу из ниоткуда.
Фёдора увели. Он шёл, не чувствуя ног. Всё казалось сном. Коридоры — как кишки огромного зверя. Пахло плесенью, хлоркой и кровью. В комнате, куда его завели, был кожаный диван, телевизор, бутылка воды и — Кириллыч. Спокойный, ухмыляющийся, с бокалом виски в руке.
— Первый бой пройден. Браво. «Неожиданно для боксера», —сказал он и поставил стакан на стол. — Напоминаю: следующий бой будет сложнее. Готов надрать задницу новому зверю?
— Как будто у меня есть выбор, — спокойно ответил Фёдор. Говорил спокойно, но внутри клокотал яд.
— И помни, — повар нахмурился, — бой считается оконченным, только если соперник мертв. Это не ринг, это — плата. Думаешь, просто так тебя выбрали? Люди любят видеть смерть.
В этот момент дверь отворилась, и худощавый мужчина, говорящий по-китайски, замахал Фёдору: мол, идём.
— Удачи! — хохотнул Кириллыч. — Она тебе точно пригодится...
Следующий противник Фёдора появился почти беззвучно. Маленький человек, в белоснежном кимоно. Черный пояс — с красными иероглифами на концах. Он не делал сальто. Он просто стоял, спокойный, как статуя, с лицом монаха, который готов умереть, но не отступить. Его стойка была похожа на боксерскую, только руки были не в кулаках — открытые ладони, расслабленные, но опасные.
Они сблизились. Песок скрипел под ногами, как старая гусеница танка.
Внезапно — как молния — китаец рванулся. Его рука пронеслась мимо уха Фёдора, оставив после себя жгучее жало. Он едва успел увернуться, но почувствовал — если бы не успел, был бы мертв. Это был удар по горлу.
— Он пришёл не танцевать, — понял Фёдор. — Он пришёл убивать.

«ДЮ ХАНЬ»

В Харбине его знали по-разному. Кто-то звал его просто Ши-фу — учитель. Кто-то — Призрак Центральной Линии. А те, кто однажды оказался с ним лицом к лицу в поединке, называли его "Тень с костяными пальцами". Потому что именно так ощущался его удар — будто костяной палец судьбы коснулся твоего горла.
С малых лет Дю Хань жил в бедных районах Харбина — серые дома, запах варёного соевого соуса и раскалённого металла, крики торговцев, и постоянное, вязкое ощущение нищеты, от которой не отмыться даже кипятком. Его отец — рабочий на сталелитейном заводе, мать — продавщица лапши. Семья никогда не имела многого. Единственное, что у него было — тело и боль.
В 9 лет его отдали в школу Вин Чун — не потому, что хотели сделать из него мастера, а потому что он сам пришёл туда с разбитым носом и фразой:
— Я не хочу больше убегать.
С этого началась новая жизнь. Вин Чун — это не о шоу, не о цирке. Это про контроль. Про то, как чувствовать каждое движение противника, как чужую боль впитывать в свои связки и возвращать её обратно, умноженной в десять раз. Вин Чун — это когда ты учишься быть клинком, который всегда направлен вперёд.
Он рос. Резко. Упруго. В его руках ломались доски, пальцы проходили сквозь мешки с песком, а взгляд становился острым и прозрачным, как лезвие. В 23 он уже обучал других. В 30 открыл свою школу — не ради денег, а ради чистоты. Его ученики кланялись перед боем, и даже воздух в зале пах уважением.
Но всё изменилось в один день.
Удар был чистым. Не сильным — даже не самым тяжёлым за тот день. Кулак другого ученика лишь вскользь задел висок молодого Чэнь Цзэня — парень потерял равновесие, упал, вздрогнул и… не поднялся. Сердце остановилось. Язык запал. В глазах — лопнувшие капилляры, будто внутри черепа произошёл взрыв.
Мгновение — и жизнь оборвалась.
Скорая приехала, но это было уже посмертно.
Чэнь Цзэнь был сыном высокопоставленного чиновника. Очень высокопоставленного. Того самого, кто был хозяином подземного мира Харбина. Человека, который организовывал бои без правил в старых доках, за чертой города, в холодных ангарах, где кровь пахла ржавчиной.
— Ты убил моего сына, — сказал он Дю Ханю, глядя в глаза, холодно и без пафоса.
— Я не касался его. Это был спарринг…
— Не важно. Ты его учитель. Ты дал ему оружие. А теперь плати.
Сначала были угрозы. Потом подожгли дом сестры. Потом пропал племянник — на сутки. Просто исчез, чтобы потом вернуться со сломанной ногой и взглядом, полным ужаса. Дю понял: выбора у него нет.
— Ты пойдёшь на ринг. И ты будешь драться. Слабее, сильнее — всё равно. Будешь драться, пока я не скажу: достаточно.
Он согласился. Потому что был отцом. Потому что знал: боль может быть не только физической. И потому что внутри него уже что-то сломалось.

Первый бой. Подземный ангар. Песчаный ринг, железные трубы вместо турникетов, крики пьяной публики, и вонь перегара, смешанная с потом и страхом. Его противник — амбал из Маньчжурии, с руками, как глыбы, и лицом, покрытым старыми шрамами. Молча. Без приветствий. Без ритуала.
Удар. Ещё один. Локоть в горло. Колено в печень. Боль, кровь, песок, хруст.
Сломанные пальцы, треснувшее ребро, откушенный кусок языка. Победа — и плевок в лицо от судьи. Никто не хлопал. Никому не было дела.
— Ты зарабатываешь мне деньги. Всё. Иди готовься к следующему бою.
Так прошёл год. Потом ещё один. Его тело покрывали рубцы. Кости срастались криво. Пальцы не разгибались полностью. Он перестал чувствовать боль, как раньше — всё было притуплено. Как будто его внутренний голос навсегда сел в темноте и молчал.
Однажды, после боя с вьетнамским бойцом, когда ему вкололи железный крюк под лопатку, он шёл по коридору, оставляя за собой кровавый след. И кто-то из молодых бойцов спросил:
— Ши-фу, вы чувствуете страх?
Он остановился, повернул голову, медленно.
— Страх — это привилегия живых. Я умер, когда погиб мой ученик.
Через три года он уже сам просил организаторов ставить его в бой. Он не мог жить без ринга. Без удара. Без крика толпы. Это был его способ выжить. Его кровь уже не останавливалась с первой перевязкой — кожа была как папирус. Её хватало на один-два раунда.
Иногда он дрался с юнцами, иногда — с психами на стероидах. Его кидали на разных соперников. Однажды он сломал человеку позвоночник, нанеся удар локтем под углом, о котором в книгах по боевым искусствам не пишут. Другому он раздавил колено, надавив пальцем в определённую точку. Он знал анатомию врага лучше, чем свою собственную.
Но он никогда не убивал. До встречи с тем, кто оказался быстрее.

«ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ДЮ ХАНЯ»

    Он не знал, что этот бой станет последним. Но тело знало. Где-то в глубине, между костями и суставами, между напряжёнными мышцами и спокойной, размеренной душой старого мастера уже царапалась мысль: «Сегодня ты не вернёшься».
Песок под ногами был холодным, несмотря на душный, спертый воздух арены. Кровь, пот и страх пропитали ринг, на котором сегодня очередные два бойца должны были сразиться не ради славы или чести, а ради развлечения толпы. Мокрые лица в темноте трибун, пьяные выкрики, свист, крики, азарт. Всё сливалось в одну гулкую варварскую мелодию. Но Дю Хань давно научился не слышать её. Ему нужно было сосредоточиться на дыхании. Вдох. Выдох. Почувствовать песок под ступнями. Услышать своё сердце. Он стоял напротив молодого парня — хмурого, с полусумасшедшими глазами, похожего на бездомного, но с каким-то ледяным спокойствием во взгляде, словно он уже был в другом мире. Этот взгляд Дю Ханю напомнил взгляд людей, переживших клиническую смерть. Ни страха. Ни интереса. Ни злости. Только присутствие, сосредоточенное и непроницаемое.
— Хм... ты не обычный мальчишка, — пробормотал Хань про себя, принимая стойку Вин Чун, чуть выдвинув левую ногу вперёд и расслабив плечи.
Парень кивнул. Легко. Даже без агрессии. Он будто ждал чего-то. Ждал движения.
Дю Хань начал первым.
Он всегда начинал первым, чтобы почувствовать, как движется противник, насколько хорошо он слышит бой. Резкий шаг вперёд, плетью выброшен кулак в висок — удар был рассчитан точно: на замедленную реакцию и инстинктивную защиту. Но кулак прошёл в пустоту. Противник будто исчез. Нет — он просто немного наклонил голову. Без усилия, даже без дерганья. Дю не чувствовал тела, которое бы реагировало на страх. Этот человек не защищался. Он наблюдал.
Следующая комбинация — три быстрых удара ладонями по центральной линии, с добиванием в солнечное сплетение. Вин Чун в чистом виде. Молниеносная техника. Но тело парня двигалось как ртуть, он скользил вдоль линии атаки, не тратя ни капли энергии, и не отвечал.
Раздался первый свист с трибуны.
Хань почувствовал, как по позвоночнику пробежал холод. Он не привык к равнодушию соперника. Слабые сыпались. Опытные отвечали. Безумные бросались в лобовую. Но этот не делал ничего. Он просто ждал.
И когда Хань потерял ритм, сделав слишком широкий шаг, чтобы провести удар ногой по колену, Федя слегка повернул корпус — и Хань упал.
Он впервые упал, не от удара, а от пустоты. Земля ушла из-под ног. Песок ударил по лицу. Трибуны взорвались хохотом. Кто-то плеснул в ринг пивом. Кто-то заорал:
— Китайская обезьяна! Вставай, дерись, падаль!
Хань поднялся, чувствуя, как в висках пульсирует обида. Он не хотел злости, не хотел эмоций — они разрушали технику. Но толпа... она заражала. Особенно когда ты сам уже на краю. Он бросился вперёд, серией резаных ударов по горлу, груди, плечам. Всё было быстро, чётко, как по учебнику. Федя стоял неподвижно. Но каждый удар проходил мимо. Он лишь шагал вбок, чуть наклонялся, а потом неожиданно — взял его за запястье.

Одним движением.
Пальцы, как капкан. Железный. Он просто остановил весь этот шквал ударов, как бы говоря: «Достаточно. Моя очередь».
Следующее, что почувствовал Хань — это взрыв.
Его голова дёрнулась назад, словно в неё врезался поезд. Щелчок — сломанный нос. Кровь. Горячая, пенящаяся, разбрызгивающаяся по песку. Он не успел даже закрыться, как вторым ударом Федя снёс ему щеку — не кулаком, а лбом, как животное. Челюсть затрещала, зубы разлетелись. Потом тьма. И тут же свет. И снова удар — снизу вверх, под подбородок. Всё внутреннее сотряслось. Мозг стучал в череп как бешеный.
— Федя, давай! — ревел с трибун кто-то чужой, голос ломал воздух как нож.
Дю не успел подумать.
Он даже не понял, когда Федя шагнул вбок и вкрутился в корпус. Следующий удар, вогнанный ему под рёбра, остановил сердце. Реально. Он почувствовал, как грудная клетка вдавилась, как-то неестественно, и внутри всё сжалось. Потом — второй удар. В тот же ритм. Как по метке. Как будто знал.
Ты убиваешь меня с музыкой... — подумал Хань, и его ноги начали подгибаться.
Мир стал красным. В горле закипела кровь. Он закашлялся, пытаясь сделать вдох, но не смог. Изо рта вылетел сгусток — густой, горячий, пахнущий железом и солью. Он рухнул на песок, лицом вниз.
Но разум не погас.
Он видел. Сквозь пульсирующую боль, сквозь судорожные вздохи, он видел ноги Феди, потом медленно поднимал взгляд. Парень стоял спокойно, глядя вниз. Без радости. Без ярости. Просто глядя.
Дю Хань подумал: «Ты не зверь… ты — уцелевший».
Он хотел что-то сказать. Извиниться? Поблагодарить? Кто знает. Из его рта только вылетел ещё один кровавый пузырь. Сердце дернулось. Потом снова. Потом остановилось.
Он упал лицом в песок и больше не встал.
Вид сверху — как в кино. Ринг. Тело. Красный след от центра и до кромки песка. Зрители стоят. Кто-то хлопает, кто-то орёт. Кто-то рвёт купюры. Кто-то плачет.
А в тени, где стояли тренеры и прислуга, кто-то тихо сказал:
— Он был великим. Погиб достойно.

***

— А здорово я тебе с трибун выкрикнул, и ты сразу же убил этого чертового китаёзу, а? — с ухмылкой сказал Кириллыч, встречая Федора у выхода с ринга.
Федя промолчал. Он был весь в крови, но в его глазах не было торжества. Только глухая, уставшая ярость.
— Не надо мне ничего кричать, я сам всё вижу, — процедил он.
— Ладно, не кипятись, — отмахнулся повар. — На сегодня это всё. Завтра два боя. А потом — король.
Федя посмотрел на него исподлобья.
— Думаю, ты убьёшь его, как и всех. А значит, мы с тобой заживём красиво. Будем выбирать сами соперников. И цену. По твоему курсу.
Когда Федор вернулся в комнату, на вилле было тихо. Ванная — теплая, полная, как омут. Он лежал в ней, глядя в потолок. Он не чувствовал рук. Ни ног. Только сердце, забивающееся через раз, словно тоже боялось — не сломано ли оно. В его голове всё ещё был взгляд Дю Ханя. Последний взгляд.
А завтра — кровь. И снова песок. И снова бой.
Он стоял на песчаном ринге. Воздух был вязкий, как топлёный воск, и пах железом, потом и чем-то ещё — мёртвым, давно умершим, но всё ещё оставшимся здесь, среди слежавшегося песка. Над ним, будто из другой реальности, висел глухой свет ламп, и ни одного человека на трибунах — ни крика, ни шороха. Только гулкое, леденящее одиночество.
Вдруг медленно, с лёгким скрипом, отворилась дверь. Из неё выступил он — Король. Высокий, массивный, будто выточенный из гранита. Он не сказал ни слова. Просто шёл — не тяжело и не громко, а стремительно, как смерть, у которой нет нужды в представлениях. Его шаги заглушались песком, но этот звук будто разносился внутри самого Фёдора.
Он шагнул вперёд. Песок предательски шуршал под подошвами, но Фёдор уже не слышал этого. Он был собран, как пружина, сжата до предела. Его мышцы напряжены, взгляд выверен, сердце, несмотря на тревогу, стучало ровно.
Король атаковал внезапно. Без замаха, без объявления. Просто — как хищник, уставший ждать. Фёдор парировал, уходил вбок, сбивал удар на полпути, но всякий раз, когда пытался атаковать в ответ — всё рассыпалось. Его удары, как будто проходили сквозь тело Короля, не причиняя тому ни малейшего вреда. Тот двигался с пугающей экономией движений — будто всё знал заранее.
Несколько минут — или, может быть, секунд — прошли в этом гнетущем танце: удар, уклон, ответ — и снова глухая, липкая безрезультатность. В какой-то миг Фёдор увидел шанс. Слишком хороший, чтобы быть правдой. И всё же — он пошёл на риск. Размахнулся, вложился, выплеснул весь накопившийся яростный жар в этот единственный удар — но Король отшатнулся и, ловко наклонившись, вцепился ему в горло.
Мёртвая хватка. Лёгкие в одну секунду оказались заперты. Кровь в висках застучала с удвоенной силой. Мир начал обрушиваться. Всё в глазах потемнело, потекло вниз, как ртуть, как смазанная краска. Он задыхался, бился, бил ногами по песку, цеплялся за королевские запястья, чувствуя, как жизнь уходит. Пальцы Короля были, как железные клещи — беспощадные, безэмоциональные. В следующую секунду всё исчезло.
Он видел себя со стороны. Как Король, не сказав ни слова, отбросил его обмякшее тело на песок и пошёл прочь — медленно, без торжества, просто разворачиваясь и уходя обратно туда, откуда пришёл.
— Ты что, умер? — голос, будто прорвавшийся сквозь толстую толщу воды.
— Аууу, просыпаемся, воин.
Реальность врезалась в него, как удар кулаком по лицу. Он вскрикнул, захрипел, вскочил, обливаясь потом. Грудь ходила ходуном, в висках шумело, а в горле стоял ком.
— Твою же мать, Кириллыч! — прохрипел он, вытирая холодный пот с лица и осматриваясь.
— Какого хрена ты тут делаешь?
— Я тебе звонил — не берёшь трубку. Пришёл сам, а ты дрыхнешь как убитый, — пожал плечами Кириллыч, стоя в дверях. — Вот и решил тебя привести в чувство. Подъём, завтракай и — на тренировку. Ты же не забыл, что у тебя сегодня два боя?
— Не забыл, — кивнул Федя, тяжело поднимаясь с кровати. — Буду готов через двадцать минут.
     На вилле, под неотступным присмотром охраны, его провели в отдельно стоящее здание. Там, за металлической дверью, скрывался зал с резиновыми матами на полу, посередине — новенький ринг, по бокам — груши, мешки, лапы. Всё аккуратно, почти стерильно, пахло каучуком и кожей.
— Ух ты, — вырвалось у Фёдора, когда он прикоснулся кулаком к боксерской груше. — Серьёзно подготовились.
Он пытался узнать у Кириллыча, кто будет его первым соперником, но тот, как всегда, уходил от прямого ответа, врал, что сам не в курсе, и быстро переводил разговор на другие темы. Ни угрозы, ни уговоры не действовали. Только лёгкая полуулыбка да напряжённый взгляд — всё, что удавалось вытянуть из этого повара.

На песчаном ринге вновь не было никого, кроме него. Но на этот раз трибуны были забиты. Люди скандировали, кричали, ждали зрелища. Фёдор вышел под гул, будто вошёл в пасть разъярённого зверя. Шум давил, но не сбивал — он уже умел держать фокус.
На доске ставок высветилось: 2 к 4. Против него.
«Значит, они знают, кто выйдет против меня», — подумал он и напряжённо огляделся.
Фёдор вышел на песок, под гул голосов и ожидание чего-то страшного. Он уже знал, как тут всё устроено. Никто не ставил на справедливость. Ставили на боль. Ставили на зрелище. А он должен был выжить.
Противник появился из тени — и ринг будто провалился под тяжестью. Толстяк. Живой мешок. Слой за слоем, жир, как броня, обтянутый грубой, сальной кожей. Плечи — как у быка. Грудь — как у холодильника. Ноги — два столба, покрытых рубцами, старыми ожогами, следами от ножей. Он выглядел как человек, которого нельзя убить. Которого не жалко бить. Но который, однажды поймав, уже не отпускает.
Он не говорил. Только смотрел. Пусто. Как дохлая рыба.
Толстяк пошёл. Ни шагов — удары по песку. Песок под ним уходил, как болото. Фёдор занял левый угол, начал двигаться, дышать, чувствовать. Сердце билось, но разум — как лёд. Холодный. Хищный.
Первый обмен — кулак Фёдора ушёл в сторону щеки соперника. Щека затряслась, как желе. Реакции — ноль. Второй удар — в подбородок. И снова — будто по подушке. Ни качания, ни злости. Мешок просто потянулся, чтобы схватить.
Фёдор нырнул под руку, пробил в печень. Жир гасил удар, но не полностью. Внутри что-то сдвинулось. Толстяк издал странный, сиплый хрип — и сжал зубы.
Он пошёл на сближение. Захват — Фёдор уклонился, но краем руки тот задел его плечо. Будто кирпичом ударило. Вся левая часть тела звенела. Надо было уходить. Срочно.
Фёдор пошёл в серию. Два в корпус, один в голову. Потом колено в живот. Толстяк согнулся. И тут Фёдор ввинтился в ближний бой — локти в висок, кулаки в уши, пальцы в рот, разорвал губы — хрусть! — кровь брызнула фонтаном. Но и этого было мало.
Живой мешок выпрямился. Его рот был в крови, губы разорваны в клочья, но он вцепился в Фёдора, как медведь. Кулак толщиной с голову врезался в спину — глухой удар, боль прошла как лезвие по позвоночнику. Второй удар — в рёбра. Звук, будто лопнул пакет с водой.
Фёдор зашатался. Мир поплыл. Всё тело отзывалось пульсацией.
Но нельзя было падать.
Он шагнул вперёд, всадил кулак под челюсть, и тут же — ещё один, в гортань. Мешок захрипел, задёргался. Фёдор вскинул руки — пальцы в глаза. Толстяк заревел и начал метаться.
Пока тот ослеплённо махал руками, Фёдор прыгнул ему на спину — локоть обмотал вокруг горла, вцепился зубами в мочку уха — оторвал.
Кровь плеснула на грудь, по щекам. Толпа визжала от восторга.
Мешок скакал по песку, как дикое животное. Рванулся — упал. Фёдор слетел с него, но приземлился на ноги. И сразу же — прыжок, колено в висок. Раздался мерзкий, влажный хлюп. Кожа лопнула. Глаз вытек наполовину.
Толстяк захрипел. Но не падал.
Фёдор подошёл вплотную, скользя по крови, схватил его за щеки — и всадил кулак прямо в горло. Ломая язычок, глотку, небную кость.
Мешок задергался, встал на колени — и вдруг выдал жёлчь, кровь, комки пищи и зубов. Потом повалился на бок.
Фёдор тяжело дышал. Всё тело было в багровой жиже. Руки дрожали, кулаки ныли. Но он стоял.
А Живой Мешок уже не дышал.


«ФУРИЯ»

    На доске распределения ставок первым номером значился он — «Школьник». Большинство поставило на него, коэффициент три к одному. Зал гудел, шептался, спорил. Федя слегка повёл уголком рта — не улыбка, а память о ней — и тут же застыл. На песок вышла она.
Богиня. Другого слова не нашлось.
Рост — под метр девяносто, ноги — как колонны античного храма, чёрные волосы собраны в тугую, массивную косу, скреплённую стальной заколкой на затылке. Футболка цвета выбеленного мела облегала торс, очерчивая тонкую талию, лосины подчёркивали каждое движение. Но не внешность привлекала внимание — в ней было что-то дикое, тот самый запах смерти, который на подсознании чувствуют все животные. Даже песок под её шагами, казалось, шептал: она не человек.
Не дав времени на размышления, она сорвалась с места. Удары — как вспышки молнии. Резкие, быстрые, с какой-то нечеловеческой пластикой. Руки, ноги — всё работало в синхронной, смертельной симфонии. Фёдор ловил каждое движение, каждые микросекунды траектории. Без своего аномального «замедления времени» он бы уже валялся в пыли.
Внезапно — «вертушка». Классика. Она хотела шоу, красоты. Её пятка пронеслась над его головой — в этот момент он вогнал кулак ей в солнечное сплетение. Хруст. Девушку отбросило назад, как тряпичную куклу. Она грохнулась на спину, подняв тучу песка.
Федя не двинулся. Публике хотелось зрелища, ему — убедиться. Не всё так просто с этой фурией.
Она зашевелилась. Голова качнулась вправо, влево. Затем, выгнувшись дугой, она изящно поднялась на ноги одним движением — будто не падала вовсе. Восторг на трибунах был оглушительным. Кто-то даже вскочил на кресло, визжа как свинья перед бойней.
И всё пошло по второму кругу. Те же удары, та же скорость — но теперь Федя искал что-то другое. Он чувствовал подвох.
И подвох нашёл его сам.
Она метнулась в прыжке назад, и в ту же секунду лицо Фёдора обожгло, будто кипятком плеснули. Он инстинктивно коснулся щеки — рука вернулась вся в крови. Сквозь багровую пелену на ладони он почувствовал: лоб, бровь, скула — всё распорото. Глаз не задет, но видимость почти нулевая.
Снова удары, снова хаос — но теперь он следил не за ногами и руками, а за её головой. И увидел. Лезвие. Тонкое, изогнутое, будто змея. Оно было вшито в кончик косы. Каждый её поворот головы превращался в смертоносный удар.
— Вот ты какая, — прошептал он, уклоняясь от очередного взмаха.
Но не успел увернуться от следующего. Острый металл полоснул ухо. Верхняя часть — как лепесток — отлетела, брызнув кровью на песок.
— Твою мать... — прохрипел он, ощущая, как кровь стекает по шее.
Она не останавливалась. Её глаза горели, как у тигрицы. Она плыла по воздуху, сыпала ударами, каждый шаг — танец смерти. Федя знал: дальше — смерть. Его.
И тогда он поймал момент. Она шла в прыжке, крутанула косу, как плеть. Он метнулся навстречу, подставил плечо, левой рукой блокировал движение — правой схватил за основание косы. И рванул.
Ощущение было, как будто он тянет за кожу самого сатану.
Коса не поддалась сразу. Мгновение — и под его пальцами хрустнуло. Не волосы — кожа. Она оторвалась полосой, как пласт пластыря, снятого с раны. Скальп. Натуральный. Кровавый, с мясом, жилками и чёрными волосами, обвивающими стальное лезвие.
Она закричала. Этот крик вонзился в барабанные перепонки, как нож. Она схватилась за голову. А под пальцами — гладкий, обнажённый череп. Белый. Блестящий. Облитый собственной кровью.

Федя на долю секунды замер, сам не веря в произошедшее.
Потом — короткий замах, боковой в челюсть. Щелчок. Её тело повалилось, будто выдернули кукольную нить. Он стоял, дрожа от адреналина, от ужаса того, что сделал. В руке — окровавленный скальп с косой.
— Надо закончить. — сказал он сам себе.
Сжав пальцы на стальном лезвии, он подошёл к лежащей. Песок под её телом уже пропитался кровью, но она ещё жила. Дышала. Издавала тихие звуки.
Федя медленно опустился, перевернул её на живот. Держа косу как нож, он прицелился — и вонзил лезвие в затылок. Один чёткий, жёсткий удар. Точно в основание черепа.
— Прикрепил обратно. — мрачно подумал он.
Зал взорвался. Люди кричали, ревели, бросали вверх руки. Кто-то плакал. Кто-то смеялся. Песчаный ринг превратился в алтарь, где только что принесли жертву.
А Фёдор стоял и смотрел на свои окровавленные руки. Он знал — это только начало.

«КОРОЛЬ УМИРАЕТ»

Прошло трое суток с момента объявления боя. Все эти дни Фёдор провёл запертым в медицинской палате. Не просто в изоляции — под круглосуточной охраной. Кириллыч, с его паранойей и животным инстинктом хищника, не позволил ни единого шанса на отступление, на бегство, на ошибку. Он знал, что впереди бой не просто за деньги — за контроль, за статус, за страх. И Фёдор был его ставкой.
Когда Фёдора вывели на ринг, песок под ногами казался странно тяжёлым. Он не сыпался — вяз, будто был пропитан потом, кровью и ещё чем-то невыразимо человеческим. Над ареной висела тугая, дрожащая тишина, как перед грозой. Сотни глаз — с трибун, из лож, из-за заградительных решёток — впились в него. Он бросил взгляд на доску ставок. Пять к одному. Не в его пользу. Аудитория сделала свой выбор. Сегодня он — просто мясо. А «Король» — фаворит. Бог. Стервятник, прилетевший на запах будущей смерти.
«Андердога». Так его теперь называли. Тёмная лошадка. Неожиданность. Гадкий утёнок, у которого, правда, есть шанс вцепиться в глотку лебедю и утащить его на дно.
— Ну что ж, — выдохнул Фёдор себе под нос. — Нашим лучше.
Он надеялся, что Кириллыч действительно сдержит обещание. Деньги — последнее, что его волновало, но, если этот ублюдок что-то пообещал, пусть хотя бы раз исполнит. Честно, по-пацански.
И вот он появился. «Король».
Широкоплечий, как танк. Перекачанный, как чудовище из фильма про мутантов. И уверенный — на грани самодовольства. Он вышел под рев толпы, подняв руки, как будто уже победил. Его лицо, загорелое, блестящее от масла, скривилось в оскале — что-то между улыбкой и угрозой. Подойдя ближе, он провёл ребром ладони по собственной шее — «тебе конец». Угроза стара как мир. И всё равно цепляющая.
Фёдор хмыкнул, ответил большим пальцем вверх и лёгкой, почти издевательской улыбкой. Бой ещё не начался, а он уже начал играть. Провоцировать. Выводить из равновесия. Внутри бурлило нечто тёмное, что всегда рвалось наружу в таких боях. И сегодня оно было особенно голодно.
«Король» рванулся вперёд. И сразу промахнулся.
Фёдор исчез. Плавно, стремительно, почти беззвучно. Лишь вихрь пыли поднялся на том месте, где секунду назад стоял «Школьник». Ему нравилось это прозвище. Оно сбивало с толку.
Он наблюдал. Изучал. «Король» был массивен, да. Но его мышцы были тяжёлые, как бетон. Неподвижные. Удары — крюки, широкие, размашистые. Нет ни одного чёткого прямого. Это было его слабостью. В каждый замах он вкладывал силу, но не точность. И не чувствовал пустоты после промаха.

«Если бы хоть один удар попал…» — подумал Фёдор. — «…мне бы вырубило не только сознание, но и память за последний год».
Но он не собирался ошибаться. Особенно теперь. После того, как пережил телку с косой. После того, как чуть не умер. После того, как понял, что он не просто жив — он зверь. Машина.
«Король» попытался схитрить. Поднял ногу — прямой удар в грудь, «мае гери». Красиво, по учебнику. Но слишком выверено. Слишком правильно. И слишком… долго. Мгновение — и Фёдор уже под ногой, будто в танце. Он поднял плечо. «Ахилл» противника оказался у него на ключице. Замок. Рывок.
Хруст был чистым, как щелчок хрупкой ветки в морозный день. В этом звуке было что-то страшное и… возвышенное.
«Король» заорал.
Нет. Он не крикнул. Он завизжал. Как девчонка. Как животное, которому наступили на ловушку. Этот вопль разорвал пространство. Трибун не было слышно — только этот голос, этот визг. В нём не было боли — только ужас. Ощущение, что конец близок.
«Школьник» отступил. Дал время. Пауза была частью игры. Он наблюдал, как «Король» корчится, сжав ногу, как животное, пойманное в капкан. Он пытался отползти, защититься, отмахнуться. Бой был не окончен. Он знал это. Смерть не торопилась.
— Он… плачет? — вслух прошептал Фёдор. — Да ну…
Да. Он ревел. Слёзы, слюни, всё перемешалось в один смрадный коктейль. Он был огромным и… жалким. И это зрелище вызывало не жалость — отвращение. Толпа уже что-то кричала, бросала бутылки, требовала мяса. И Фёдор решил — он даст им мясо.
Он начал приближаться, раскачиваясь из стороны в сторону. Жертва защищалась — дергалась, пиналась, но не вставала. Боль в колене лишила его опоры. Он был калекой.
— Нога. «Вот его слабое место», —прошептал «Школьник» себе под нос. — Ударить туда. Так, чтобы обоссался от боли.
Он сделал ложный выпад, отвёл взгляд, а затем — как кнут, как молния — резанул по сломанной ноге. Песок взлетел вверх, как из жерла вулкана. И вместе с ним — крик.
Теперь уже не визг. Хрип. Вой. Сдавленный, рвущийся из лёгких. Кто-то из зрителей упал в обморок. Кто-то захохотал истерически. А кто-то встал и начал биться в железную решётку, будто хотел сбежать.
Фёдор не ждал. Прошёл за спину. Обнял. Захлопнул замок. И сел. Колени упёрлись в спину «Королю», а руки врезались в горло. Это было не удушение. Это была... казнь.
«Король» брыкался. Пытался достать его руками, бил по голове, по уху, по шее. Фёдор терпел. Он чувствовал кровь на лице, но не отпускал. Только сильнее сжимал.
— Сдохни, — шептал он. — Сдохни, тварь.
Голова «Короля» наливалась цветом — пурпур, вишня, потом почти чёрная. Руки его обвисли. Он захрипел. Из уголков рта пошла слюна. Он был на грани.
И тут — финальный акт.
Фёдор поднялся, не отпуская захвата. Подтянул голову, как бы проверяя, жив ли ещё. И резко — вбок. С усилием. С нажимом. С хрустом.
Голова «Короля» провернулась в неестественном угле. Связки порвались. Что-то внутри лопнуло. Всё.
Зрители закричали. Кто-то вскочил. Кто-то плакал. Кто-то ржал в голос.
Фёдор стоял, запачканный кровью. В песке — тело. Уже не человек. Просто мясо.
Над ареной витала тишина. Та самая, которая бывает после взрыва. Когда уши звенят, а мозг отказывается понимать, что только что произошло.
— Хьюшенг… — выкрикнул кто-то.
— Хьюшенг! — подхватили другие.
Фёдор молча развернулся. И пошёл прочь. Через песок. Через ад.
Через победу.
ГЛАВА 14. «НОВЫЙ КОРОЛЬ»

  Харбин словно замер в ожидании. В подземельях подпольных рингов, в прокуренных комнатах ставок и на гнилых трибунах с заплатами из фанеры давно не звучало имя победителя. Месяц прошёл с тех пор, как Фёдор снес с трона прежнего «Короля». И вот уже месяц никто не осмелился вызвать его на бой. Ни одного претендента. Ни одного добровольца. Город знал — на ринг теперь выходят только те, кому жизнь наскучила.
Пустота боёв лишь казалась отдыхом. Времени стало слишком много. Слишком много мыслей. Слишком много силы, которую некуда было деть. Он изматывал себя тренировками на фазенде Кириллыча. Зал, груша, мешки, лапы, бесконечные раунды с тенью — его единственные собеседники.
Фазенда охранялась, словно тюрьма. За забором ревели мопеды и носились рикши, жизнь Китая кипела и шипела за пределами. А здесь всё было тихо и стерильно. Даже ветер здесь казался выдрессированным.
После последнего боя, Кириллыч, как и обещал, оформил на имя Фёдора счёт в Харбинском банке. Триста тысяч долларов. Шесть нулей. Деньги за пять поединков, которые школьник вырвал кровью и костями. Но всё было не так просто. Деньгами воспользоваться он не мог. Хитрый сукин сын, повар, открыл счёт с ограничениями: доступ — только по достижении совершеннолетия. Полтора года.
— Так нельзя, — тогда взорвался Фёдор. — Это мои деньги!
— Ты ничего не понимаешь, — отрезал Кириллыч. — Я и сам к ним не прикасаюсь. Я — всего лишь опекун. Это закон. Я могу только пополнять счёт. Всё по-честному.
— Честно? — прорычал Федя. — Когда ты со мной был честен?
Спор закончился ничем, как и большинство споров с Кириллычем. Он обещал раз в месяц приносить выписку со счёта. На этом и разошлись.
И больше его не было видно.
Фёдор с интересом слушал повара — другого, личного, того, что варил ему суп и приносил паровые булочки с мясом. Говорили, Кириллыч уехал в Россию. Дела. Бизнес. Что-то мутит. Оставил фазенду под охраной. Покинуть территорию было невозможно — на воротах стояли двое, один с автоматом, другой с глазами, как у собаки-пастуха.
Так и шли будни Фёдора. Из клетки — в зал, из зала — в душ, а потом на веранду смотреть, как вечерний туман расползается по бамбуковым зарослям.
И вдруг, однажды, тишину разорвал знакомый хриплый голос.
— Ну, как у тебя дела? — спросил Кириллыч, появившись в дверях кухни. Он будто постарел. Под глазами — тени. Лицо землистое, весь помятый.
— Сам видишь. Скучно.
— А вот и новости, — с ходу начал он, не дав втиснуться ответу. — Король ты, значит, один. Больше никто не хочет. Так что организаторы подпольных боёв предложили мне выезд. Поедем за пределы Китая. Тай, Филиппины, может, Малайзия. Завтра утром уточню.
Фёдор смотрел на него, и в груди у него сжалось. Нет, это не радость. Это была тревога, перемешанная с нетерпением. Движение. Динамика. Возможность.
Всё это время он знал: он заложник. Он пёс на цепи, дрессированный и злой. Кириллыч — кукловод, держащий его за шею, за ухо, за волю. И всё, что у него оставалось — это играть послушного мальчика. В нужный момент — кусать.
    На следующее утро Кириллыч снова был у него в комнате. Как всегда без стука, как всегда, хозяин. Открыл холодильник, достал бутылку минералки, залпом выпил половину.
— Ну? — спросил Федя, приподнимаясь с койки.
— А, живой, — проворчал повар. — Как спалось?
— Как младенцу, — усмехнулся тот. — В заточении, да ещё и под охраной — лучшая колыбель.
— Ладно, к делу, — присаживаясь, сказал Кириллыч. — Нам предложили бой в Малайзии. Их местный чемпион. К счастью, бой не до смерти. Только нокаут. Вылетаем сегодня вечером.
— Всю свою недолгую жизнь мечтал побывать в Малайзии, — ухмыльнулся Фёдор. — Я всегда готов. С кем угодно. Лишь бы кормили.
Кириллыч на миг замер, потом хрипло рассмеялся. Школьник смотрел на него, и где-то в глубине этих глаз, мутных, тяжёлых, мелькнула тень. Не доброты. Не сочувствия. А чего-то другого. Может, усталости. Может — одиночества.
Малайзия... — подумал Федя.
Может, именно там мне повезёт сбежать. Или хотя бы умереть свободным.
Но вслух он этого не сказал.
— Значит, вечер. Тогда пойду готовить кулаки, — бросил он, и направился в зал.
Перед дверью он остановился, вдохнул. Ноздри наполнил запах влажной земли, аромат китайского чая и где-то на фоне — смутный гул улетающего самолёта. Или, может быть, иллюзия?
Он снова оказался в движении. «Король» снова должен был доказать, что он достоин своего трона. И каждый бой приближал его к свободе. Или к смерти. А между ними — лишь один раунд.

***
    Малайзия встретила их с небес — светло-голубым небом, разбитым белыми всполохами облаков, которые казались вырезанными из бумаги и развешанными над южной частью планеты. Самолет заходил на посадку мягко, как будто сам воздух здесь был гуще, тягучее и доброжелательнее, чем где-либо еще. Фёдор, глядя в иллюминатор, ощутил нечто странное — ни тревоги, ни возбуждения. Просто тяжёлое, вязкое ожидание чего-то, чему он не мог дать названия.
С самого трапа в лицо ударило — не просто тепло, а влажное, обволакивающее зноем дыхание тропиков. Оно пахло морем, палёной пылью, прелыми листьями и едва уловимым ароматом специй, словно весь воздух был пропитан куркумой и перцем. Одежда липла к телу сразу, и даже лёгкая белая футболка показалась неуместной бронёй в этом тропическом аду. Сначала он попытался дышать глубже, но быстро понял — чем глубже вдох, тем гуще вязкая влага в лёгких.
Кириллыч, окружённый охраной, сощурившись, переговаривался с проводником, стройным малайцем с загорелой кожей и острым, как копьё, профилем. Они недолго стояли у выхода из терминала, после чего колонна направилась к причалу, где уже подрагивал на волнах катер. Катер был белый, сверкающий на солнце, с тентом, натянутым, как парус.
Фёдор сел на мягкое, слегка пахнущее солью и кожей сиденье. Катер рванул с места, разбрызгивая веера воды. Волны били в корпус, и в лицо летели тёплые капли. На горизонте не было ничего, кроме идеально прямой линии, разделяющей небесную лазурь и блестящую гладь океана. Лишь спустя почти час, эта линия начала меняться — будто в неё вставили крошечную чёрную кляксу, которая с каждой секундой разрасталась, обретая форму острова.
Остров подрастал, как нечто живое, и вскоре на нём стали различимы бунгало, пляжные пальмы и белоснежный песок. Прямо как с открытки. Чуть в стороне среди зарослей стояли несколько моторных лодок, лениво покачиваясь, будто дремали.
На берегу их встретили снова — проводник уверенным жестом показал на уютное бунгало с террасой и махнул рукой:
— This one’s yours, — сказал он Кириллычу.
Фёдору же указали домик скромнее, зато с видом на море и кондиционером, что в этих условиях было важнее золота. Дом был прохладным, пах деревянной вагонкой и морем, проникшим даже сюда. Он быстро переоделся, вышел на террасу и опустился в кресло-качалку. Море перед ним переливалось на солнце, а мимо вяло проплывали моторные лодки, катера и даже один огромный лайнер, высоченный, как отель на воде.

Фёдор закинул руки за голову, прикрыл глаза. Обдувающий ветерок был горячим, как из фена, но всё же приятным. Он слушал плеск волн, крики чаек и какой-то тихий восточный джаз, доносившийся с соседней веранды. Но долго сидеть спокойно не смог — тело требовало движения, кожа зудела от духоты, и в груди уже зарождалось знакомое волнение — сигнал, что скоро будет бой.
Сбросив футболку, он направился к воде. Волны были тёплые, но не мутные, как в реке, а кристально чистые. Под ногами скользила рыба — полосатая, серебристая, ярко-жёлтая. Он нырнул, растянулся под водой, словно хотел убежать подальше от всех этих островов, Кириллыча и боёв. Но выплыл — задыхаясь, выбрасывая воду из носа, смеясь.
На берегу уже стоял Кириллыч и махал рукой:
— Ты долго ещё плескаться будешь?
— А что такое? Ты за меня переживаешь и решил включить отцовскую заботу? — хмыкнул Фёдор, вытирая лицо ладонями.
— Просто хочу напомнить, что через два часа катер, и мы едем на встречу. Размяться не хочешь?
— А я, по-твоему, чем занимался? — нахмурился Фёдор. — Вода — лучший тренажёр. Советую и тебе поплавать, а то обрастёшь жиром и отъедешь от ожирения!
Повар, впервые за долгое время, не ответил злобой. Только хмыкнул:
— Смотрю, настроение у тебя хорошее. А это главное.
— Да тут же Баунти какое-то, Кириллыч, — рассмеялся Фёдор. — Или ты не ешь шоколад?
    Вечером, когда солнце клонилось к закату, в небе уже начали загораться первые звезды. Прибыл катер — тот же, быстрый, белый, но с другим водителем. Они сели. Плыли долго. Фёдор чувствовал, что движутся в противоположную сторону, прочь от уютного бунгало, прочь от тепла, которым он начал проникаться, несмотря на плен. Волны всё чаще подбрасывали катер, и солёная вода лизала лицо, шипела в ушах.
Когда причалили, Фёдор первым ступил на песок. Белоснежный, ровный, словно нарисованный. По острову не возвышалось ни одного многоэтажного здания. Всё было низким, почти сливаясь с пальмами и кустарником.
Шли по тропинке, среди ночных стрекотунов, окружённые охраной, пока не вышли на поляну, освещённую огнём. Горящие факелы, тёплый вечерний воздух, люди. Их было много. Лица в полумраке, глаза блестели, ждали. Ждали крови, звука удара, падения тела на землю.
Фёдор встал у края круга, опустив руки. Он никуда не торопился. Он не чувствовал ни страха, ни тревоги. Только предвкушение. Это был его мир. Здесь, под факелами, он был живым. Настоящим.
— Походу драться буду на свежем воздухе, — сказал он, глядя на Кириллыча.
— А ты наблюдательный, — усмехнулся повар.
И оба рассмеялись, будто не стояли по колено в чужом песке на чужом острове в ожидании боя.
     «НЕСОЛЬКИМИ ДНЯМИ РАНЕЕ»

   Холл офисного центра в Харбине напоминал дорогую гостиницу для международных дипломатов — стеклянные стены от пола до потолка, роскошные диваны из темной кожи, массивные горшки с фикусами и пальмами, деловитая тишина, которую нарушали только щелчки каблуков и приглушённый гул разговоров. Кириллыч сидел у одного из окон с чашкой ароматного эспрессо, поставив ногу на ногу и поглядывая на часы. Его пиджак лежал аккуратно на соседнем кресле, а белая рубашка была чуть расстёгнута в вороте — Харбин встречал жарой даже в офисах с кондиционерами. До встречи оставалось всего пять минут, но повар никуда не торопился — он привык, что подобные разговоры не начинаются с первых же слов. Всегда сначала кофе, лёгкий диалог, круги вокруг да около. Но внутри он уже был настороже.

Ровно в назначенное время к нему подошёл молодой человек в строгом костюме, не сказав ни слова, кивнул и указал на лифт. Кириллыч поднялся, надел пиджак и направился следом. Лифт двигался быстро, почти беззвучно. Где-то на двадцать пятом этаже двери открылись, и Кириллыча встретил человек маленького роста, с живыми, цепкими глазами и аккуратно подстриженными усами. На вид ему было не больше сорока, но поведение выдавало уверенность опытного переговорщика.
— Приветствую вас, Матвей Кириллыч, — проговорил он с лёгким китайским акцентом на английском языке, протягивая руку.
Повар пожал её с силой, в которой читался характер. Сел на предложенный стул, поправив манжеты, и посмотрел в упор.
— Доброго времени суток. Чем обязан? У вас есть предложения по поводу боя?
Китаец сел напротив, выпрямился, сложил руки перед собой и чуть наклонился вперёд.
— Я вам уже говорил по телефону, — начал он спокойно, — в Китае драться с вашим бойцом больше никто не хочет. Ни одна команда, ни один промоутер, ни один профессиональный клуб. Его победы, особенно последняя, произвели слишком сильное впечатление. Это и страх, и уважение одновременно. Но в любом случае, рынок здесь для вас закрылся. Поэтому у меня есть вариант. Из Малайзии поступило весьма необычное предложение. Оригинальное, скажем так... Но боюсь, оно может вам не понравиться.
Кириллыч чуть приподнял брови.
— У вас безупречный английский, — заметил он с лёгкой усмешкой. — Вы жили за границей?
— Да. Я родился и живу в Лондоне, а сюда приезжаю исключительно по работе. Но, прошу прощения, какое это отношение имеет к нашему разговору?
— Никакого, — буркнул повар и слегка отмахнулся. — Давайте ближе к делу.
Китаец усмехнулся, видимо, привыкший к прямоте в таких переговорах. Он выпрямился, открыл ноутбук, что лежал на столе, но не стал в него смотреть — всё, что он собирался сказать, было давно выучено.
— Организаторы малазийских боёв прекрасно осведомлены о возможностях вашего бойца. Они изучили видео, статистику, даже медицинские отчёты, если верить их словам. Их местный чемпион даже близко не дотягивает до уровня, чтобы составить серьёзную конкуренцию. Поэтому они предлагают нечто иное. Они хотят, чтобы ваш боец сразился сразу с четырьмя соперниками. Одновременно.
В помещении повисла короткая тишина. Кириллыч не изменился в лице, только чуть наклонился вперёд.
— Продолжайте, — произнёс он.
— Гонорар в случае победы будет соответствующий. Умножьте обычную сумму на четыре. С другой стороны, если ваш боец проиграет — вы платите только за одного бойца. Все расходы — перелёт, проживание, питание — на малазийской стороне. Единственное условие: бой должен быть не насмерть. Только до нокаута. Без летальных исходов.
Он замолчал, давая Кириллычу время на обдумывание, но тот уже всё решил.
— Сколько у меня есть времени на ответ? — задал риторический вопрос Кириллыч и сразу же добавил: — Нисколько. Я согласен.
Он встал, протянул руку, и они вновь пожали друг другу ладони — на этот раз уже как партнёры, скрепившие сделку.
Китаец улыбнулся чуть шире.
— Замечательно. Мы начинаем подготовку. Вас встретят в Куала-Лумпуре, предоставят транспорт и проводника. Место поединка — один из удалённых островов. Там будет публика. Серьёзная публика. Делайте, как умеете, и гонорар ваш.
— Договорились, — кивнул Кириллыч и направился к выходу.
Он не торопился. Пока шел к лифту, в голове уже прокручивал детали: питание, климат, водный транспорт, как повлияет на физическое состояние Фёдора влажность, жара, смена часового пояса. Он знал своего бойца — знал, как тот ведёт себя в новых условиях, знал, где нужно будет проконтролировать, а где дать волю. Но главное, что он чувствовал — это азарт. Четыре соперника. Одновременно. Это был вызов. Не только для Фёдора, но и для него самого. И Кириллыч знал: они оба примут его с удовольствием.

***

   Всё произошло внезапно, как будто бы в безмолвной постановке кто-то резко выдернул занавес. Четыре фигуры, одна за другой, вошли в круг, очерченный белым песком и символически отграниченный от остального мира. Фёдор невольно задержал взгляд на каждом из них — всё были разной комплекции, но одно объединяло: жесткие глаза, спокойные лица и осознание своей задачи. Бой. Не за славу. Не за деньги. А за зрелище, за кровь, за то, чтобы показать: никто, даже такой как «Школьник», не выйдет из этого круга целым.
Он медленно повернулся к Кириллычу. Тот стоял в полумраке за ограждением, с той самой своей змеиной ухмылкой — губы сложились в нечто похожее на улыбку, но в глазах не было ни радости, ни участия, лишь насмешка и расчет.
— Сюрприз, — прошептал он одними губами, не проронив ни звука.
Фёдор также беззвучно ответил, губами, стиснув челюсти:
— Сука…
И тут пространство вокруг как будто потемнело. Солнце, висевшее в зените, отбрасывало короткие тени, но внутренний холод, словно тень от другого мира, прошел по коже. Сигнала к бою никто не дал — он начался сам собой, как начинается гроза, когда молния еще не сверкнула, но напряжение уже висит в воздухе.
Фёдор стоял в центре, словно мишень. Его противники не бросались сразу. Они были натренированы. Двое, по краям, начали неспешно смещаться, чуть-чуть заходя за его спину. Они двигались, как охотники, окружая раненого зверя. Это было не нападение. Это был танец. Но в этом танце он был мишенью, и любая ошибка могла стоить слишком дорого.
Он первым пошел вперёд. Резко выбросил джеб — стремительный, точный, с хлестким щелчком. Но в ту же секунду, когда его кулак рассек воздух, бойцы, будто по невидимому сигналу, взорвались действиями.
Удар сзади — в печень. Еще один — справа, в висок. Уклонился. Пропустил. Удар в спину, по почке. Слева — размашистый крюк. Фёдор почувствовал, как его тело начинает терять контроль. Даже его чуть замедленное восприятие, подаренное пережитой смертью, не спасало в этом вихре боли. Удары сыпались со всех сторон, и стоило увернуться от одного, как другой уже впечатывался в рёбра.
— Думай, думай, — металось в голове. Он пытался найти схему. Стратегию. Он понимал, что, если они начнут мешать друг другу, он сможет выдергивать их поодиночке. Надо запутать их. Надо выжить. Хоть как-то.
Он резко поднырнул под удар, метнулся в сторону, ударил по ногам одному — тот отшатнулся. На долю секунды казалось, будто план сработает. Но и они не были глупыми. Как только он начал смещаться, двое других встали на пути, перехватывая, и один из них внезапно сбоку зацепил ногу Фёдора — тот потерял равновесие, но удержался, прыгнул назад. Ошибка. Он раскрыл спину.
Удар ногой — словно топором. Он не почувствовал боли. Только хруст и как будто провал под лопаткой. От удара его отбросило вперёд — и тут же другое колено встретило его грудную клетку. Глухой, липкий стон — и в ушах звенит. Казалось, что воздух стал густым, как вода, а удары — эхом стучат по черепу изнутри. Он попытался закрыться, руки дрожали. Один удар — в висок, второй — в челюсть. Земля качнулась.
Он упал.
И сразу же его накрыли — как волки тушу, как цепи замыкаются на запястьях. Удары по затылку, по боку, по ребрам. Один, второй, третий… Он зажмурил глаза, поджал колени. Мир стал красным. Кровь. Боль. Земля.
Где-то вдали, будто через толщу воды, он услышал голос:
— Всё. Хватит.
Затем — тишина.
Когда он открыл глаза, была уже глубокая ночь. В небе бледнела розовая полоска. Он был внутри катера, лежал на спине, под ним что-то мягкое — старое одеяло или просто покрытие судна. Тело гудело, будто сотни пчёл выстроили ульи в его груди и спине.
Он приподнялся на локтях. Пальцы дрожали. В носу сушило от крови. Голова кружилась. Катер был пуст. Ни Кириллыча, ни охранников. Только лёгкий плеск воды и гул далёкого прибоя. За бортом, на берегу, стоял один из охранников — сутулый, с автоматом в руках. Он отвернулся, закуривал сигарету.
Фёдор замер. Его глаза нашли руль, замок зажигания — в нем торчали ключи. Судьба бросила кость. Он сглотнул кровь и страх.
Поднявшись как можно тише, он подкрался к борту. Ни звука. Ни шороха. Он прыгнул. Один удар — короткий, мощный — кулак в затылок. Тело охранника осело, как мешок, лицом в песок. Ни крика, ни звука.
— Второго шанса не будет, — прошептал Фёдор, запрыгивая обратно в катер. Он схватил руль, повернул ключ. Моторы загудели, как рев диких зверей. Катер вздрогнул, и от удара мощных винтов по воде Фёдора вжало в кресло. Он рванул вперёд, в сторону открытой воды.
Ветер бил по лицу. Кровь, подсохшая на висках, трескалась. Он не чувствовал боли. Только облегчение и ярость. Он выжил. Пока что.
Сзади не было погони. Ни одного катера. Либо никто не заметил, либо они не ожидали побега. Или надеялись, что он не доберётся никуда — что в этом водяном аду он сгинет сам.
Фёдор обернулся ещё раз. Пусто. Только берег, который медленно исчезал в рассветной дымке.
— Куда? — спросил он сам себя. — Влево — к острову, где они с Кириллычем остановились. Значит, вправо. Он выжал газ до предела, и катер понёсся, распарывая воду, как лезвие.
Впереди — только горизонт. И он.
Живой. Побитый. Но свободный. Пока что.

***

    Он стоял один на выжженной полянке, будто осиротевший хозяин вымершего мира. Трава была смята, песок исчерчен следами ног, будто сама земля пыталась забыть жестокую пляску, разыгравшуюся здесь всего несколько часов назад. В голове шумело, как от перегара и стыда. В памяти, будто в заевшем фильме, всплывали кадры боя: как «Школьника» опрокинули в пыль, как четверо быков, злобных и уверенных, навалились на него с яростью без правил. Как их ноги врезались в живот, грудь, лицо парня, а тот уже не отбивался, даже не шевелился, будто в нём выключили ток.
Кириллыч тогда выскочил на поляну, размахивая руками, словно загнанный в угол отец, готовый грудью прикрыть своего сына. Он орал, рвался вперёд, но охрана из местных — та, что на стороне организаторов — перехватила его. Молча, хладнокровно. Он бился, плевался, звал по именам. Но всё это звучало в тишине, в какофонии аплодисментов. Кто-то хлопал стоя, кто-то снимал бой на телефон, кто-то делал ставки на следующую кровь.
И всё же — остановили. Услышали. Организатор, с которым он до этого вёл вялую беседу о перспективах боёв без правил в странах третьего мира, кивнул, сказал пару слов по рации, и четверо разошлись. «Школьник» лежал, как выброшенная на берег рыба — ни звука, ни движения, только редкие подёргивания конечностей. Тогда Кириллыч уже понял: не просто проигрыш. Это был провал. Провал всей затеи, доверия, денег. Он поставил на пацана всё. Всё, что заработал, всё, что взял в долг, и даже то, что ему никто не разрешал трогать. А теперь стоял с пустыми руками — и хуже того, с пустыми глазами.
Организатор подошёл, вежливый, с той мерзкой улыбочкой, от которой хотелось стиснуть зубы и сломать что-то тяжёлое.
— Вот сумма, которую вам следует перевести, — протянул он лист бумаги. — Желательно не затягивать.
Кириллыч скользнул взглядом по числам и мысленно застонал. Он только кивнул, отрывисто:
— Как выберемся отсюда, займусь.
— Приятно иметь дело с профессионалом, — ответил тот, и в этот момент кто-то закричал.
Сначала это был просто крик — нерезкий, но отчаянный, как будто кто-то упал в пропасть. А потом, выскочивший из зарослей мужчина махал руками и тараторил что-то на малазийском, — Кириллыч не понял, да и не пытался.
— Чего он орёт? — бросил он в сторону переводчика.
— Он говорит… ваш катер исчез. А охранник лежит на берегу без сознания.
Кириллыч побледнел, словно по щеке прошёлся ледяной ветер.
— Твою мать, — выдохнул он и бросился к берегу, не оглядываясь.
Он пробежал по песку, сминая ногами клочья водорослей, обогнал двух охранников, и... встал, как вкопанный. Вода была гладкой, словно стекло, ни катера, ни лодки — даже волн не осталось. Только чайки лениво кружили над линией горизонта. И охранник, что должен был охранять катер, лежал рядом с пустыми канистрами, рот раскрыт, глаза закатились.
— Всё. «Плавал твой Федя», —сказал кто-то за спиной по-английски. Но Кириллыч не слушал. Его лицо пылало, кулаки дрожали. Всё внутри кипело, как ртуть в сломанном термометре. Боец сбежал. Живой. Значит, обманул. Значит, хитрый. И это было хуже смерти. Это был удар по самолюбию.
Организатор снова подошёл, с этой своей вечной улыбкой:
— Не хотите ли, я помогу? Думаю, сейчас вам понадобится вертолёт.
— Да, — сквозь зубы прорычал Кириллыч. — Мне нужно небо. Я должен видеть, куда он уплыл.
Организатор прищурился:
— А почему он убежал, как думаете? Не кажется ли вам, что он мог быть здесь… не совсем по своей воле?
Кириллыч резко повернулся.
— Да ну, что вы. Мы приехали — хохотали, пили. Он мне как сын. Просто, наверное, перегорел. Бывает.
Он развернулся, кивнул охраннику — и медленно, нарочито провёл рукой по горлу. Тот понял. Через пару секунд пистолет молча вынырнул из-под пиджака и выстрелил в лоб организатору. Голова дёрнулась назад, будто кто-то резко дёрнул за нитку. Без крика. Просто — бах — и тишина. Остальные охранники, не дожидаясь команды, пошли дальше. Пули шли по кругу, как по нотам. Несколько сотрудников клуба упали, даже не успев поднять руки. Остров наполнился запахом крови и пороха.
— Что делать с трупами, босс? — спросил один из бойцов, поправляя кобуру.
— В воду. Всех. Пусть рыба делает своё дело. Концы в воду, как говорится.
Он повернулся, утирая пот с лба:
— И найдите мне лодку. Живо, вашу мать!
Час спустя Кириллыч уже сидел в кресле на борту белоснежного катера, раскачивающегося на волнах. Ветер трепал края рубашки, а мотор гудел, как пчелиный улей. Охрана сидела молча, напряжённо вглядываясь в берег. Они приближались к другому острову — тому самому, где ночевали перед боем. Надеялись, что беглец — если он не утонул — мог направиться туда. Но берега были пусты. Ни следа, ни отпечатка.
Кириллыч вышел на палубу, оглядел кусты, поросшие тропинки, пеньки. Всё выглядело, как раньше — будто ничего и не случилось. Только теперь это было раздражающе спокойно. Слишком спокойно.
Он знал: Федя ушёл. И не просто ушёл — он вырвался, прорвался, обманул, предал.
— Плывём назад, — прохрипел он, чувствуя, как внутри зарождается что-то новое. Не обида. Не злость. А мстительная, холодная решимость.
— Но, босс…
— Я сказал — назад! — и голос его раскатился, как гром, пугая чаек над морем.
Катер развернулся. В его корме струилась пена, как след от раны, а в груди Кириллыча уже зреет новая мысль. Он ещё не знал, как именно он найдёт Фёдора, но знал точно — найдет. Потому что так было всегда. Потому что на каждом острове есть берег, а на каждом беглеце — след. Надо только уметь читать. И он умел.

ОСТРОВ БЕЗ ИМЕНИ

    Катер ревел, как раненый зверь. Фёдор сжимал штурвал, будто мог передать ему свою боль, страх и решимость выжить. Он мчал на юг, по закатному морю, словно убегал от самой смерти. Штаны были пропитаны кровью — своей. Лицо пылало — не от солнца, а от засохших капель боли, злости и унижения. Всё тело гудело, как после пытки. Кости звенели, ребра будто кто-то разломал и вставил обратно наспех, лишь бы держались.
Фора у него была — бог дал. Или дьявол, кто там теперь рулит его судьбой. Но он знал: катер скоро станут искать. А потом и его. Он не мог оставлять следов. Не мог останавливаться. Не мог ошибаться.
Впереди выросли очертания острова. Огромного, зелёного, дикого. «Слишком очевидно причаливать здесь», — подумал он, и повернул штурвал, обходя остров с противоположной стороны. На рассвете он выглядел волшебно — как рай, скрывающий свою пасть.
Федя снял ремень, смастерил кольцо, набросил его на рычаг газа и, не раздумывая, прыгнул за борт. Катер продолжил путь, теряя его из вида. А Фёдор — нырнул в вечность. В пекло своей боли. В шанс на свободу.
Солёная вода обожгла раны, особенно на спине. Казалось, будто кто-то бреет кожу стеклом. Он плыл, стиснув зубы. Мир плыл тоже — раздвоенный, мутный. Всё внутри кричало: «Сдохни, Федя!» А он — плыл. Потому что смерть не входила в его планы. Пока что.
Когда ноги коснулись земли, он разрыдался. Но без звука. Слёзы были где-то внутри — в печени, в лёгких, в переломанных рёбрах. Он вышел из воды, шатаясь, и пошёл к лесу, что начинался в километре от берега. Воздух стал густой, словно масло. Легкие тонули.
На коленях он дополз до кромки деревьев. Его стошнило. Желчь и кровь окрасили песок. Он отскреб всё рукой, закопал, как собака. Тело его несло — не Фёдор шёл, а какая-то оболочка. Последняя искра жизни. Он упал в траву и потерял сознание.
Проснулся под звёздами. Казалось, он умер и попал в космос. Лежал на спине, не чувствуя рук, ног. Грудь болела, будто её сжимали тисками. Где-то в глубине леса мерцали огоньки. Призрачные. Неясные. Как маяки для умирающих. Он был в отключке сутки.
Он встал. Поднялся на ноги, как солдат, который больше не может, но идёт, потому что некуда отступать. Шёл на свет. Медленно, шаг за шагом. Не помнил, сколько это длилось. Сутки? Минуту? Время исчезло. Всё исчезло.
Упал с оврага. Покатился, сминая кусты, обдирая руки. Ударился о камень, сполз в речушку. Мрак. Тишина.
    Очнулся на соломенном полу. Где-то внизу кудахтали куры. Рядом визжал петух, колотя в виски невидимыми молотами. Он приподнялся — боль пронзила всё тело. Сверху была крыша. Внизу — курятник. Он был на втором этаже какого-то сарая. Без памяти, без ориентиров. Он — и больше ничего.

Скрипнула дверь. Вошла старуха. Лет под восемьдесят, морщинистая, с глазами, как две угольные бусины. Не глядя на него, раскидывала зерно. Только мельком кинула взгляд наверх — равнодушно. Как будто Фёдор — часть сарая.
Потом пришел старичок. Маленький, ловкий, как обезьяна. Он в мгновение ока оказался рядом. Глаза добрые. Улыбка — искренняя.
— Who are you? — спросил он.
Фёдор с трудом включил английский:
— My name is Fedor. I am from Russia.
— Russia! Good. Thank you. Balalaika! — весело ответил старик, явно гордясь словарным запасом.
Федя, сквозь боль, улыбнулся.
— My name is Arif. I am from Malaysia. We found you. You were... very bad. Understand me?
— Yes... little.
— Who beat you?
Федор поднял глаза:
— Four men. Big. Bad. Mafia.
Ариф кивнул.
— You safe now. My people, good. No one tells bad guys.
Фёдор стиснул губы. Он верил. Хотел верить.
Но на следующее утро в деревне началось движение. Сначала пришла еда. Рис, рыба, странные фрукты. Старушка принесла в банановых листьях, тихо, по-доброму. Потом — сон.
И посреди ночи — толчок в плечо.
Он открыл глаза. Над ним — старая женщина. Та же. Она приложила палец к губам. Молчи. Не двигайся.
Она накрыла его брезентом, закидала сеном. Прижалась к нему всем телом. Он едва дышал.
Снаружи — голоса. Мужские. Злые. На незнакомом языке. Один — Ариф. Он что-то объяснял. Потом — мольба. Страх.
Выстрел.
Женский визг.
Свет фонарика скользнул по сараю. Фёдор замер. Женщина сжалась сильнее. Она визжала, притворяясь сумасшедшей. Свет исчез. Громкие шаги. Лай. А потом тишина, страшная, колючая.
Они ушли.
Ариф пришёл, прошептал:
— Dogs dead. People cry. But you safe. No guarantee they not come back.
Утром они стояли на берегу. Море было тихим. Солнце поднималось, медленно, как всегда. Фёдор смотрел вдаль, чувствуя пустоту. Не усталость — пустоту. Полную. Бездна.
— What now? — спросил он. — No money. No passport. No future.
Ариф улыбнулся. Солнце отразилось в его глазах.
— Don’t give up. Life is... river. You go. Always go.
И Фёдор вдруг понял: он всё ещё жив.
А значит — всё возможно.

ГЛАВА 15 «СВЕТ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ»

— Теодор! Слезай с крыши! — донёсся снизу голос Арифа. — Старуха приготовила обед и ждёт нас.
Фёдор, которого в деревне больше знали как Теодор, поднял глаза от доски, которую только что прибил молотком к каркасу кровли. Его волосы спутались от ветра, на лбу блестели капли пота, а под ногтями пряталась сухая глина. Он улыбнулся — по-настоящему, искренне, — и, не оборачиваясь, крикнул в ответ:

— Дай мне пять минут, старик, и я буду внизу! — и сказал это почему-то на чистом английском, словно хотел напомнить себе, что умеет ещё быть кем-то другим, не только тем, кого породил этот остров.
Ариф, сложив руки на груди, покачал головой, улыбаясь. Он стоял у пикапа, припаркованного прямо возле строящегося дома. Маленький грузовичок, со сбитыми углами кузова и вечно пыльными фарами, казался таким же упрямым и выносливым, как и сам Ариф.
— Я жду тебя в пикапе! — бросил он, уже отходя.
Им было по пути — и по жизни, и по маршруту. От стройки до их дома путь был короткий, всего каких-то полкилометра, но для Фёдора каждый этот метр был как нить, соединявшая его с чем-то важным, с чем-то настоящим.
Дом был невысокий, выкрашенный в блеклый голубой, с облупившейся дверью и маленьким, но аккуратным садом. Когда Фёдор вошёл внутрь, его первым делом встретил запах. Тот самый, который мгновенно переносил его назад — в родной дом, в короткие и светлые дни детства. Запах чеснока, обжаренной курицы, чуть карамельного лука. Только здесь к нему добавлялся апельсин. Апельсин! Это было неожиданно, почти экзотично.
— Ава сегодня запекла курицу с апельсинами, — сказал Ариф, проходя мимо и направляясь в ванную. — Сказала, что особый случай.
Фёдор не успел ответить — в дверях уже стояла Ава. Маленькая, сморщенная, как старое яблоко, в вечно расстёгнутом переднике и с мягкими, но цепкими руками.
— Теодор! — воскликнула она, и голос её дрогнул. — Как же ты редко к нам заходишь. Всё работа да работа…
Она подошла ближе, прижалась к нему щекой и, как всегда, пахла жасмином и тестом.
— Проходи в столовую, обед готов. Остынет же!
— Ава, я грязный… Дай я хоть умоюсь сначала, — проговорил Фёдор по-малазийски, на её родном языке. Английский она не любила, даже когда пыталась его учить.
— Ну давайте уже, со стариком бегом умывайтесь. У меня слюни уже текут от этой курицы, как у кота на запах рыбы!
Фёдор рассмеялся. И в этом смехе, в её бурчании, в этих бытовых сценах было больше любви, чем во всех тех признаниях, что он слышал за свою жизнь.
Когда они, умывшись и причесавшись, сели за стол, Ава настояла на молитве. Она взяла обоих мужчин за руки, и они склонили головы. Ариф шептал слова благодарности, а Ава приговаривала на малазийском что-то похожее на детскую считалочку.
— Ты ведь не против, что мы молимся по-своему? — однажды спросила его Ава.
— Если бы вы плясали вокруг курицы с бубнами, я бы тоже вас поддержал, — ответил тогда Фёдор. И с тех пор он всегда молился вместе с ними.
Обед прошёл в привычной для них атмосфере: Ава бурчала, что мужчины едят, как звери, Ариф поучал, что курицу надо резать по суставам, а не кромсать её в кашу. Фёдор просто ел. И смаковал каждую минуту.
Он доедал последний кусок, откидываясь на спинку стула и вытирая губы салфеткой, как вдруг свет в столовой погас.
— Что за… — начал он, но в следующую секунду в комнату вошли Ариф и Ава, оба сияющие, оба распевающие… «Happy Birthday to you…»
Перед ними — торт. Маленький, с немного перекосившимся кремом и воткнутыми свечками.
— Ты думал, мы забыли? — сказал Ариф по-малазийски, осторожно ставя торт на стол.
— Сентябрь… — только и выдохнул Фёдор. Он действительно забыл. Он — человек без даты, без паспорта, без календаря, вдруг понял, что всё ещё живёт, а значит — всё ещё стареет.
Он зажмурился, загадал желание — старое, как мир, простое, как хлеб: вернуться домой. Задул свечи и почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы.
— Спасибо вам… мои родные. Вы для меня как…
Он не успел договорить — Ава уже прижалась к нему, пряча лицо в его груди. Ариф обнял обоих. И всё это было почти как в кино. Только лучше. Потому что по-настоящему.
— Но это ещё не всё! — вдруг сказал Ариф, отходя от стола. Он сунул руку в карман и достал… паспорт.
— Что?.. — прошептал Фёдор, взяв документ в руки. На обложке — герб Малайзии. Настоящий. Живой. Именной.
— Ты теперь гражданин. По-настоящему.
Фёдор открыл паспорт и застыл. Внутри — его фотография. Его лицо. Но под ней — новое имя: Теодор Абдул-Хакк.
— Почему Абдул-Хакк?
— Это значит "раб истины", — спокойно пояснил Ариф. — Мы никогда не просили тебя сменить веру. Но это имя... это память. Молитва. Благодарность.
Ава опять всплакнула — тихо, почти незаметно. И только Фёдор заметил, как её руки дрожали, когда она убирала со стола.
— Я сохраню этот паспорт. Всегда. Как память о вас. И никогда не откажусь от него. Малайзия — мой второй дом.
Он прижал документ к груди, словно талисман. И в этот момент он знал — всё, что было, было не зря.
    Прошло две недели. Дом был достроен, последние доски прибиты, стекла вставлены, а краска на стенах еще не успела как следует высохнуть. Фёдор с Арифом ехали в пикапе по извилистой просёлочной дороге, откуда открывался вид на бескрайнее море. Машина подпрыгивала на кочках, и каждый поворот казался каким-то последним. Где-то там, впереди — город, аэропорт, билеты, виза, отъезд. А пока — дорога.
— Визу тебе не надо, — сообщил Ариф, будто это была новость, которая могла всё изменить. — Девяносто дней без визы. Россия с нами дружит. Пока.
Фёдор усмехнулся. Он уже читал об этом, но Ариф, как настоящий отец, любил перепроверять всё сам. Он сидел за рулём, напряжённо вглядываясь в дорогу, будто от его взгляда зависела судьба мира. Может, в каком-то смысле — так оно и было.
— А ты сам-то знал, что из Малайзии в Якутию напрямую не добраться? — спросил Фёдор.
— Я что, похож на географа? — фыркнул Ариф. — Я авиакомпанию Kuala Lumpur знаю. А остальное — пускай твои авиакомпании решают.
Выяснилось, что до родного города Фёдора можно добраться только через Москву. Сначала рейс до Турции, потом транзит в Шереметьево, а уже оттуда — билет до Якутска. Все эти пересадки, ожидания и формальности его не пугали. Он ждал этого момента слишком долго. Он выжил, он учился, он работал, он строил. Теперь пора было возвращаться.
В день вылета в доме Арифа и Авы собралась вся деревня. Старики в саронгах, дети босиком, женщины с подносами еды — кто с лепёшками, кто с шашлыками, кто просто с тёплыми словами.
Фёдора провожали, как провожают героя: с угощениями, объятиями и музыкой. Кто-то даже принёс старый магнитофон и включил в нём малайзийский поп 90-х. Танцевали, кто как мог — даже Ава закружилась на месте, прикрыв глаза, будто ей снова было двадцать.
Он не знал, как вместить в свой чемодан все эти подарки — ткань, расписанная вручную, сушёные фрукты, фигурки из дерева, письмо от школьников, которых он однажды научил читать по-английски. Всё было дорого. Не по деньгам — по сердцу.
— Ты уверен, что не хочешь, чтобы я тебя до аэропорта довёз? — в последний момент спросил Ариф. Он уже стоял у катера, привязав его к пирсу.
— Нет, Ариф. Обратно тебе ехать полдня. Я справлюсь сам.
— Ты ведь не герой, Теодор. Тебе можно просить помощи.
— Я не герой. Но я сын. А отец не должен провожать сына так далеко. Это больно. Останься с Авой.
Ариф молча кивнул. Они обнялись. Крепко. По-мужски. Но когда Фёдор отстранился, он увидел, как по щекам старика катятся слёзы. Не громкие, не рыдающие — тёплые, честные, из глубины души.
— Если ты не вернёшься… Я найду тебя. Я подплыву к Якутску на катере, и ты за это ответишь, — шутливо пригрозил он, но голос его дрожал.
Фёдор рассмеялся и тут же снова обнял его.
— Я вернусь. Обязательно. Свою девушку Катю привезу. Она у меня тоже немного из деревни — поймёт вас.
Ариф смотрел ему вслед, пока тот не растворился за поворотом дороги, а потом, не оглядываясь, зашёл в катер и медленно отчалил.
Фёдор стоял на пристани и смотрел на воду. Ветер трепал волосы, солнце било в глаза, лодка становилась всё меньше, пока не исчезла совсем.
— Увижу ли я этого человека ещё? — подумал он.
    В аэропорту всё прошло буднично. Регистрация, досмотр, ожидание в зале, маленький ребёнок, орущий на весь терминал. У Фёдора в голове крутился один и тот же вопрос: а что, если всё это — не навсегда? И вторым: а если всё это было сном?
В самолёте, устроившись у окна, он смотрел на остров, который отдалялся. Зеленый клочок земли, затерянный среди тёплого океана. Там осталась его вторая жизнь. Там его спасли. Там он стал тем, кем никогда бы не стал на родине.
Если бы не Кириллыч.
Мысль о нём, как чёрная капля в стакане молока, тут же испортила весь вкус воспоминаний. Кириллыч — тот, кто втянул его в эту историю.
Где он теперь? — думал Фёдор. Не нашёл ли он мою семью?
Пять лет молчания. Пять лет — без писем, без звонков, без сигнала. Фёдор боялся писать, боялся, что его найдут. Он слишком хорошо знал, на что способен Кириллыч. Этот «повар» был не просто кулинаром — он был тенью, охотником, игроком без правил.
Он прижал паспорт к груди. Новый. Настоящий. И в то же время — ненастоящий.
Теодор Абдул-Хакк.
Он вспомнил, как Ава смотрела на него, когда вручала этот документ. В её взгляде было что-то большее, чем просто забота. Там была молитва. Благословение. Надежда, что он вернётся не просто домой, а вернётся человеком, который умеет любить.

И он вернётся. К Кате. С подарками. С апельсиновым вареньем от Авы, которое он спрятал вручную кладь. Он привезёт её в деревню, покажет дом, в котором сам забивал гвозди, и они сядут на ту же веранду, где когда-то молились за ужином.
Он выжил. Он стал свободным. Он теперь был рабом истины.
И да — он обязательно вернётся.
   Преодолев изнурительный путь через полмира — из жаркого Куала-Лумпура до приунывшего Стамбула, а оттуда и до прохладной Москвы, — Фёдор наконец-то ступил на российскую землю. Самолёт приземлился в «Шереметьево-2», где, как назло, его стыковочный рейс в родной город был запланирован только на следующий вечер. В запасе — целые сутки, и терять их, сидя на пластиковом кресле в зале ожидания, Федя не собирался. Он был в Москве впервые и, по его внутреннему туристическому уставу, обязан увидеть Красную площадь, прокатиться в прославленном метро и, конечно же, съесть тот самый гамбургер из телевизионных грёз — в «Макдональдсе».
Сняв номер в ближайшей гостинице с претенциозным названием «Шеротель», он быстро швырнул рюкзак на кровать, бросил взгляд в унылое окно с каплями дождя — классический московский сентябрь — и отправился навстречу приключениям. Героически решив воспользоваться общественным транспортом, он вскоре оказался в автобусе, неспешно плывущем сквозь серый город.

На станции метро «Планерная» Фёдор впервые в жизни ступил в московскую подземку. Слегка дезориентированный, он завертел головой, как курица перед дождём, и тут же заметил женщину в форме. Подошёл, уточнил — и услышал волшебное слово: «Китай-город». Запомнил его, как заклинание, ведь именно туда, по уверению дежурной, и следовало ехать без каких-то пересадок, если хочешь попасть к Красной площади.
В вагоне в час пик он почувствовал себя шпротой в банке. Москвичи с невозмутимыми лицами прижимались друг к другу, как будто это вполне нормальная форма социальной близости. Ехал он, вцепившись в поручень, как в спасательный круг, повторяя про себя: «Китай-город, Китай-город, Китай-город...»
На Красной площади Федя простоял минут десять. Смотрел, крутил головой, щёлкал глазами, но не чувствовал ничего, кроме усталости. Возможно, потому что дождь усилился, а возможно — потому что телевизор обещал больше пафоса. И вообще, площадь как площадь: мокрая брусчатка, кирпичные стены, туристы с зонтами и китайскими флагами. Вот Кремль. Вот мавзолей. А вот и всё, собственно.
Но вот чего душа действительно требовала — так это «Макдональдса». И не абы какого, а того самого — у станции «Пушкинская». Его Фёдор знал ещё по репортажу с мамой: «Самый большой в Москве!» — вещал диктор с экранов, как будто это Тадж-Махал, а не забегаловка с пластиковой мебелью.
— Вот сейчас-то я и осуществлю детскую мечту всех девчонок и мальчишек Дальнего Востока, — с торжественным выражением лица объявил сам себе Фёдор и вошёл в храм фастфуда.
    Внутри было людно, шумно, пахло жареным, острым, сладким и — почему-то — солёным одновременно. Люди бурлили, как макароны в кастрюле. Очередь извивалась от дверей до самой кассы. Федя терпеливо встал в хвост и стал ждать, нервно глотая слюну. До заветной кассы оставался всего один человек, и именно в этот момент его резко толкнули сзади, от чего он едва не приземлился в соседнюю очередь.
Обернувшись, он увидел троицу, которая и словом не обмолвилась, просто начала буквально прокладывать себе путь к кассе плечами и локтями, как ледокол по замёрзшей реке. Женщина? Ребёнок? Пенсионер с тросточкой? Плевать. У этих господ был другой приоритет — пожрать как можно быстрее.
Выглядели они соответствующе: кожаные куртки, одинаково тёмные джинсы, бритые головы и внушительная комплекция. Фёдор сразу понял — бандиты. Или, как минимум, ребята, которые на полном серьёзе считают, что они — бандиты.
Он посмотрел на них, потом — на очередь, потом — на кассу. Внутри всё закипело. Можно было бы промолчать. Можно было бы отойти в сторону, сделать вид, что ничего не произошло. Но увы, Фёдор страдал одной хронической болезнью: обострённым чувством справедливости.

«ТУШИТЕ СВЕТ, КИНА НЕ БУДЕТ»

   Капитан милиции Алексей Игоревич Самохвалов, оперуполномоченный Тверского ОВД, был человеком опытным. За годы службы он повидал всё: и наркоманов, и барыг, и мелких воришек, и матерых уголовников, которым покоя не давала сама мысль о честной жизни. Начальство уважало Самохвалова: его личное дело пестрело почетными грамотами, благодарностями и значками, которых накопилось столько, что рабочая тумбочка с трудом закрывалась. Домой он эти знаки отличия не таскал — придерживался простого правила: работа должна оставаться на работе. Тем более, что дома делиться было не с кем — жил он один. Семьи не завел, а ведомственную квартиру можно было потерять в случае увольнения. Такой нехитрый способ «удержания кадров» начальство МВД практиковало весьма умело.
В тот день Самохвалов заступил на дежурство. Получив в дежурке табельный пистолет, он занялся текущей работой, попутно отслеживая оперативную обстановку. Покидать отдел запрещалось — в любой момент мог поступить сигнал о вызове, и тогда надо было мчаться на место происшествия в составе следственно-оперативной группы. Лишь на обед разрешалось выйти, но и тут дежурный обязан был знать, где тебя искать, чтобы при необходимости отправить за тобой машину. Всё было строго, без разгильдяйства: каждый знал своё дело.
     Около часа дня раздался вызов — драка в «Макдональдсе» у метро «Пушкинская». Дежурный сообщил, что есть пострадавшие с тяжкими телесными. Формально, на такое можно было бы и ППС отправить, но раз «тяжкие» — значит, дело серьезное. Самохвалов взял наряд и первым выехал на место. Ехал и думал о еде: раз уж судьба занесла его в «Макдак», значит, булочка с кунжутом — не просто прихоть, а предначертание.
Заведение к его приезду уже было закрыто — администрация, действуя грамотно, сохранила следы и не распустила свидетелей. После того как оперативник показал удостоверение, его вместе с ППС пропустили внутрь.
Первое, что бросилось в глаза — трое мужчин в кожаных куртках, лежащих без движения у касс.
— Живы? — коротко спросил Самохвалов у персонала.
— Эти двое — в отключке. А вот этот, похоже, всё. Хотя я не врач, — отозвался один из сотрудников ресторана.
— Скорую кто-нибудь вызывал?
— Конечно. Обещали, что приедут.
— Кто их так аккуратно уложил? Или они между собой?
— Я, — спокойно сказал мужчина, сидящий за столиком с бумажным стаканом «Кока-Колы».
Все повернулись на голос. Капитан окинул его внимательным взглядом.
— И зачем же ты это сделал? — спросил он, подходя ближе.
— Потому что в общественном месте надо вести себя прилично. С людьми — по-человечески, а не как со скотом, — сказал Федя, не повышая голоса.
— А, борец за справедливость. Ребята, оформляйте. В машину его, наручники — и карманы проверьте, прежде чем грузить, — распорядился Самохвалов и направился к пострадавшим.
Федя не сопротивлялся, спокойно последовал за милицией.
Самохвалов склонился над ближайшим телом. Издали лица были неразличимы, но теперь стало ясно: перед ним лежали бойцы Миши по кличке Штопаный — авторитета, чья бригада занималась вымогательствами, похищениями, налетами. Доказательств на них, как водится, не было: свидетели исчезали, а те, что оставались, дружно молчали.
Вскоре к «Макдональдсу» одна за другой прибыли три машины скорой помощи — по одной на каждого. Иначе нельзя: каждая оборудована для спасения одного пациента.
— Пульс у всех есть, — сообщил один из врачей. — Эти двое уже очухиваются, а вот этого — срочно в реанимацию. У него пульс еле прощупывается. Чем он их так приложил?
— Без понятия, — пожал плечами Самохвалов и подозвал молодого сотрудника ресторана.
— Ты видел драку?
— Конечно. Я стоял за кассой.
— А чем он их вырубил? Кастет? Арматура?
— Голыми руками, клянусь. Никакого оружия у него не было, — с жаром заявил кассир.
— Слышали, доктор? «Голыми руками», —сказал Самохвалов.
— Слабо верится. У двоих —переломы челюстей, а у третьего, возможно, основа черепа повреждена. Голыми руками такое не сделаешь.
— Разберёмся, — буркнул капитан и подошёл к одному из пострадавших, который начал приходить в себя. Он что-то мычал.
Челюсть, точно, сломана, — подумал Самохвалов и снова вернулся к кассиру.
— Пойдём, присядем. Расскажешь по порядку.
Они устроились за столиком. Кассир начал рассказ, немного волнуясь:
— В ресторане было полно людей, работали все кассы. Эти трое зашли, начали всех расталкивать. Без очереди лезли. Кажется, оттолкнули того мужика — он им что-то сказал. Один из них оглянулся, вроде как — самый крупный. Пошёл к нему и толкнул. Мужик увернулся. Потом тот полез с кулаками, а мужик снова увернулся. Быстро, ловко. Мне показалось, он боксёр.
— Выводы оставь мне. Рассказывай дальше.
— Простите. Так вот, этот здоровяк замахнулся — и получил в ответ один удар. Всё, упал. Потом двое оставшихся накинулись на мужика. А он, не уворачиваясь, дал одному слева, другому справа. Оба рухнули.
— И всё?
— Да. Три удара — и всё. Зал аплодировал. Я такого не видел никогда.
— Хорошо. Подпиши тут: с моих слов записано верно и мною прочитано. Дату ставить не нужно, она стоит в начале документа. Свободен.
Самохвалов встал, осмотрелся и подошёл к криминалисту.
— Всё снял до того, как их увезли?
— Конечно, начальник. Всё в лучшем виде.
Когда работа в ресторане была закончена, капитан вышел на улицу перекурить. Лил дождь. К ресторану подъехали две дорогие иномарки. Никто не выходил. Люди столпились у закрытого входа, не разбегаясь даже под ливнем.
Вскоре из одной машины вышел мужчина с зонтом и направился к двери. ППСник преградил путь.
— Командир, там наши пацаны. Пропусти, я их заберу, — сказал он.
Самохвалов вмешался:
— Не о «штопаных» ли речь?
— О них. Что с ними?
— Сейчас им оказывают помощь. Поговорить можно, но вряд ли они ответят.
Они прошли внутрь. Один из пострадавших что-то мычал, не в силах говорить.
— Вот я и говорил, — заметил Самохвалов. — Пройдёмте, покажу вам видео.
В комнате охраны им включили запись. Незнакомец молча наблюдал, как его «пацаны» ведут себя вызывающе, как навязывают конфликт — и как одинокий мужчина тремя точными ударами укладывает всю бригаду.
— Да ну на фиг... Этот бегемот — мастер спорта по боксу. А тот второй — чемпион Европы по борьбе. Кто ж этот мужик такой?
— Намекаете, что он тоже спортсмен?
— Говорю прямо: это был боксёр. Где он?
— Под стражей, — спокойно ответил Самохвалов и поблагодарил охранника.
Менеджер подошёл:
— Мы можем открыть ресторан?
— Открывайте. Только у меня просьба — дайте мне первым перекусить, кишки к спине прилипли.
— Конечно. Что желаете?
— Биг Мак, картошку фри с кисло-сладким соусом, вишнёвый пирожок и чай.
— Сейчас всё принесу.
— Ты серьёзно? Здесь будешь есть? Пошли лучше в нормальное место, я угощаю, — предложил незнакомец.
— А это что, по-вашему, не место?
— Да это же фастфуд. Американская дрянь. Только здоровье портить.
— Знаете, что странно? Булка, мясо, овощи — вы это уважаете? А если те же продукты сложить в аккуратную башню и назвать бургером — это уже яд?
— Ладно, хватит мне лекции читать. Отдай мне этого мужика. Я с ним просто поговорю.
— А если он исчезнет? Родственники заявят о пропаже. Думаете, я идиот?
— Да никто заявление не напишет. Слово даю.
— Всё зависит от свидетелей и состояния потерпевших. Если будет тяжкий вред, дело возбудим и без заявлений.

— Ясно... Но дай мне поговорить с ним. Обещаю — пальцем не трону.
— Хорошо. Ждите у машины, я выведу.
Самохвалов уселся за столик и с удовольствием расправился с горячей американской едой.

«ТЕОДОР ИЗ МАЛАЙЗИИ»

   Фёдор сидел в заднем отсеке милицейского уазика, который ухитрялся пахнуть одновременно сырым металлом, потом, колбасой и парадоксальной надеждой. Наручники, сжимающие его запястья, уже давно перестали быть просто неприятными — теперь они входили в роль. Играли скрипичной партией по пульсирующим венам, сжимали кисти так, что кожа на костяшках начала бледнеть и неметь. Руки были заведены за спину, как у плохого танцора, которого вытащили на сцену из чувства мести.
— Ну что, Теодор из Малайзии, — подумал Фёдор, глядя в мутное стекло, — вот и доигрался в Робин Гуда.
Жалеть о случившемся он, впрочем, не спешил. Всё было честно. Он ел, они зашли, хамили — он отреагировал. Кто-то плачет в таких случаях, кто-то звонит маме. А он — Федя, реагирует кулаками. Такая вот психофизиология.
Через какое-то время задняя дверь распахнулась с сухим щелчком. Пасмурный день встретил его вспышкой света, как старый фотоаппарат — слепо и равнодушно. На пороге стоял мужчина. Ни в форме, ни без формы. Просто мужчина. С чертами лица, как будто их выточили из дерева и забыли отшлифовать.
— Ты кто такой? «Обзовись», —сказал он хрипло, словно полоскал голос табачной жижей.
Фёдор прищурился, изображая культурного международного туриста.
— My name is Theodore and I’m from Malaysia, — ответил он на самом безупречным английском языке.
Мужчина нахмурился. Настоящая недоумённая тень легла на его лоб, как облако на домик в горах.
— Что за хрень? Какая Малайзия? Ты что, не русский, что ли? — удивился он и отошёл, будто услышал, что разговаривает с пришельцем.
— I don’t understand Russian. Who are you and what do you want from me? — продолжал Фёдор с улыбкой достойной дешёвой комедии.
— Ну понятно. Турист, залётный, — пробормотал мужчина и закрыл дверь.
Самохвалов рядом фыркнул. Он прекрасно знал, что этот "турист" минут десять назад в «Макдональдсе» красочно и доходчиво выражался по-русски, причём в грамматически правильных конструкциях. Но вмешиваться не стал. Пусть играют.
   Машина тронулась, загудела, и Фёдор ощутил, как ритм улицы сменяется подземной вибрацией — шины катили его судьбу куда-то в сторону участка.
Спустя десять минут, которые показались вечностью, уазик остановился. Дверь открылась вновь.
— Выходи, — сказал милиционер.
Фёдор встал, немного пошатываясь. Ноги затекли, как после долгого сидения в эконом-классе. Вести его стал человек в штатском, с прищуром опытного сапёра. По глазам было видно — опер. Классический. Настоящий. С сигаретой, с набором интонаций, с привычкой выжидать паузы и смотреть в душу так, будто там табельное оружие забыл.
Они вошли в кабинет. Просторный, с деревянным столом, облупленными стенами и пепельницей, которую использовали как кофейную чашку.
Фёдора усадили. Наручники оставили на руках. Вокруг было спокойно, даже уютно — как бывает уютно в чужом доме, если ты знаешь, что ты в нём ненадолго.
Опер, как полагается, не представился. Просто закурил, сел, посмотрел.

— Ну и кто же ты такой, Теодор из Малайзии? — спросил он, чуть смягчив голос. Не из жалости. Просто знал, когда надо быть тихим.
— Вам честно сказать? «Или можно промолчать?» —спросил Фёдор, прищурив один глаз и изображая подтаявшего хулигана с южным акцентом.
— Ну, конечно, честно. Или ты всё ещё не понял, где находишься и по самые свои малайзийские уши влип? — сказал он с такой ухмылкой, которая могла бы спровоцировать признание даже у кактуса.
— Пять лет назад меня похитили. Увезли в Китай. Потом переправили в Малайзию. Я сбежал. — Фёдор выдал эту фразу на одном дыхании, как будто это была реплика в спектакле. Без антрактов.
Самохвалов молчал. Молча закурил ещё одну сигарету. Потом затянулся, посмотрел на потолок и произнёс:
— Значит, продолжаем цирк. Ну, хорошо. Посидишь пока в КПЗ. До выяснения личности. А там видно будет.
Он набрал номер на стационарном телефоне — древнем, с закопчённой трубкой — и коротко бросил:
— Заберите Малазийца. В обезьянник его.

***
Фёдора втащили в камеру как мешок с картошкой — с уважением, но без особой нежности. С глухим щелчком дверь за ним закрылась, и он оказался в квадратной темноте, которая пахла не просто мочой, а каким-то философским отчаянием. Запах был густой, как туман, и имел консистенцию — будто можно было ложкой зачерпнуть и намазать на хлеб.
Наручники с его запястий сняли — неожиданно быстро и почти ласково. Как будто кто-то наконец признал, что и у этого человека, воняющего потом и мокрыми носками, есть право почесать себе нос.
Фёдор сел на бетонную лавку, прислонённую к стене, и на мгновение закрыл глаза. Боль в запястьях постепенно отступала.
Он начал размышлять. Не просто думать, а именно — размышлять. Внутри головы вдруг освободилось место для анализа, логики, даже самокритики.
— Неужели, правда, никому нет дела? — подумал он. — Я же сказал всё, как было. Неужели они не видят, что я не какой-то бродяга или маньяк? Я — Федя. Из Якутии. Мне двадцать два.
Он знал, что если мама и папа когда-то и писали заявление — то это было пять лет назад. За это время на планете сменилось два президента, четыре модных течения и ни одной вменяемой версии, где он мог быть. Но он верил. В маму. В её настойчивость, упертость и умение доставать людей даже через бетонную стену.
С этими мыслями, в полумраке и в невыносимой вони, он задремал. Не спал — именно задремал. Как человек, который знает, что сон — это пауза, а не спасение.
Очнулся он от лязга замка. Дверь камеры приоткрылась, как пасть зверя.
— На выход, — скомандовал голос, и Федя, не переча, встал. Механически протянул запястья, и «браслеты» вновь легли на кожу, будто старые знакомые.
На улице воздух был свежий, но безразличный. Он сел в тот же уазик, с тем же запахом и той же атмосферой — как будто ничего не изменилось, кроме направления.
На этот раз ехали дольше. Фёдор даже успел рассмотреть пейзаж за мутным стеклом: облезлые пятиэтажки, чёрные дворы, какие-то дети с рваными мячами, дым из трубы, и серое небо, которое, кажется, давно забыло, как быть голубым.
Когда уазик остановился и дверь открылась, он вышел и понял: суд. Всё стало чище. Белее. Торжественнее. Это было, как попасть из подвала в библиотеку.
В зале суда пахло линолеумом, бумагой и — внезапно — мятными леденцами. Ему показалось, что где-то в соседнем помещении кто-то пьёт чай с мёдом. Он не знал, почему это раздражало.

Федя оказался в решётчатой клетке. Как животное в зоопарке, но без таблички, где указано: редкий подвид, занесён в Красную книгу. Он молча смотрел вперёд, пока в зале не раздался голос:
— Встать, суд идёт!
Мужчина в чёрной мантии вышел, будто тень. Белый воротничок придавал ему вид церковного служителя, но тон был совсем не евангельский.
Судья сел, посмотрел документы и начал, как будто читал инструкцию по сборке табуретки:
— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…
Фёдор слушал. Слово за словом. Как будто каждое из них было не о нём. Как будто он смотрел кино про кого-то другого, только актёр в кадре уж больно на него похож.
— …суд постановил: Теодора Абдул-Хакка, уроженца Малайзии, заключить под стражу сроком на два месяца.
Федя не понял, что обидело его больше — фамилия или страна. Ни того, ни другого в его жизни не было.
— Теодор Абдул-Хакк, вам понятно решение суда? — спросил судья, глядя поверх очков.
— Да, — тихо сказал Фёдор. Голос его прозвучал глухо, будто запоздалое эхо чужого приговора.
— Конвой. Уведите заключённого.
Фёдора снова увели. Опять в автозак. На этот раз машина тряслась дольше, как будто пыталась вытрясти из него остатки самооценки.
Он ехал и думал:
— Два месяца. Значит, домой не скоро. Спасибо, «Макдональдс». Ни бигмака, ни свободы. Проклятый фастфуд. Почему именно я? Почему именно в тот момент?
Он злился. На себя, на уродов, зашедших тогда в ресторан, на судью, который читал приговор, не поднимая глаз. Злился на этот проклятый мир, где честность стала шуткой.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда он вышел из машины. Ветер пах осенью и мокрой землёй. В приёмном отделении СИЗО его обыскали, записали, выдали матрас — и повели.
Коридор был длинный. Стены, будто выкрашенные пыльным молоком, светились тускло. По сторонам — двери.
Фёдор шёл, прижимая к себе матрас, как трофей. Он не знал, где он. Что это за заведение. И не знал, что с этого момента его жизнь начнёт совсем другую главу — без обложки, без аннотации, без предупреждения.

ГЛАВА 16 «РАСХОДНЫЙ МАТЕРИАЛ»

Дверь камеры со скрипом закрылась за спиной Фёдора, и металлический лязг ключа в замке прозвучал, как финальный аккорд вступления в другой мир. Внутри было душно, как в парной. Воздух стоял плотный, насыщенный потом, грязью, человеческим страхом.
Фёдор замер на пороге, окинул взглядом помещение. В камере, набитой до отказа, заключённые молча уставились на него. Казалось, дышать в ней уже было негде, а он, с матрасом в руках, словно оказался не в изоляторе, а в каком-то абсурдном розыгрыше. Подумал было — ошибка, и шагнул к двери, собираясь постучать. Но из глубины камеры донёсся голос:
— Что стоишь? Немой, что ли? Обзовись, или ты «первоход»?
Фёдор не знал, что значит это слово, но по звучанию понял — что-то про новеньких, про тех, кто впервые. Опрометчиво не ответить — в таких местах даже молчание может обернуться бедой.
— Добрый вечер, — произнёс он громко, глядя в сторону голосов.
— И тебе добрый. Заходи, чего в дверях застрял, — отозвался кто-то ещё, лениво, почти доброжелательно.

— А куда заходить-то? «Где моя койка?» —спросил Фёдор, медленно продвигаясь вперёд.
— Твоя койка дома, петушок, — процедил неприятного вида мужичонка, весь в синих татуировках, как школьная тетрадь в чернилах.
Фёдор уставился на него и, чуть склонив голову, сказал ровно:
— Из нас здесь «петушок» только ты.
Тишина на секунду повисла, будто воздух в камере сгустился. Татуированный прищурился, не торопясь начал скручивать вафельное полотенце в жгут. Движения были нарочито медленные, театральные.
— А, значит, «первоход» всё-таки, — усмехнулся он. — Ну что, сладенький, сейчас ты у нас на всю камеру кукарекать будешь, — пропел голосом Жигана из «Джентльменов удачи».
Из глубины камеры, как по команде, выдвинулись двое амбалов — широкоплечих, с тяжёлыми шагами. Они встали чуть позади, будто подтверждая: это — постановка с декорациями, и всё по правилам.
Татуированный размахнулся полотенцем — конец его свистнул в паре сантиметров от головы Фёдора. Потом ещё раз. Но оба удара прошли мимо: Фёдор едва заметно двигал головой, будто бы лениво, не напрягаясь. Он не отвечал, не говорил — просто смотрел, наблюдал, ждал.
Тот, что с полотенцем, не выдержал. Сделал шаг ближе. Роковая ошибка.
Фёдор, по-прежнему держа матрас перед собой, вдруг нанёс удар свободной рукой. Легко, почти не напрягаясь. Удар пришёлся в грудь, точно и бесшумно. Со стороны казалось, что ничего и не произошло. А потом татуированный вдруг согнулся пополам, рухнул на пол и, извиваясь, судорожно глотал воздух ртом, как выброшенная на берег рыба.
— А вот это ты зря сделал, — раздалось с глубины.
Следом за словами — движение. Двое амбалов рванулись к Фёдору. Не бить — прижать к двери. Один зажимает, другой лупит. Классика. Только не с ним.
Фёдор, не теряя ни доли секунды, метнул матрас в лицо одному, отвлекая его, и тут же нанёс точный удар второму — прямо в челюсть. Тот отлетел, ударился лицом об стену. На белой поверхности остался размазанный кровавый след, а тело сползло вниз, будто мешок с мясом.
Первый, сбросив матрас, только успел найти Фёдора взглядом — и это был последний момент его сознательной жизни. Удар — и он рухнул лицом в тот самый, ещё тёплый матрас.
Фёдор был вынужден развернуться спиной к камере, приблизившись к шконкам. На верхнем ярусе один из зеков, не теряя момента, нанёс удар ногой по его затылку. Голова Фёдора дёрнулась, тело отшатнулось, и он отлетел к двери. Удар получился чувствительный. Но не смертельный.
Развернувшись, он успел заметить, как из тьмы камеры в его сторону летит табурет.
Он двигался, как в замедленном кино. Фёдор уловил траекторию, поймал табурет двумя руками — и тут же, не раздумывая, отправил его обратно по той же дуге. Где-то в глубине раздался визг боли.
— Убью, сука! — выкрикнул кто-то.
Из толпы на Фёдора бросился пожилой мужик с заточкой в руках. Из чего и как он её сделал — осталось загадкой. Узнать не довелось, потому что в этот момент в коридоре раздался металлический щелчок — дверь отворилась, и в камеру ворвались конвоиры.
Конвойные ворвались стремительно, как шквал — тяжёлые ботинки гремели по полу, автоматы в руках, на поясах резиновые дубинки, готовые к действию. В лицо Фёдору глянули натренированные, злые глаза. Никто не собирался разбираться в деталях. Всё было ясно: беспорядок в камере — значит, виноват тот, кто ещё стоит на ногах. И этот кто-то — он, Фёдор.
— На землю, урод! — выкрикнул один из них, не дожидаясь команды сверху.
Другой уже доставал дубинку. В глазах читалась решимость не просто усмирить — отыграться. В зале ожидания на звериное кино бил барабан страха и злого предвкушения.
И тут началось.

Удары дубинок пошли почти синхронно, но с лёгким временным сдвигом — будто два барабанщика на параде чуть не попали в такт. Фёдор стоял, почти не двигаясь, но его глаза следили. Он видел траектории, как бы замедленные — будто в воде плыл этот чёрный резиновый гнев. Первый удар прошёл мимо: лёгким, незаметным наклоном головы он дал ему уйти в пустоту. Рядом с ним пролетел ветер, и на лицах конвойных промелькнуло первое замешательство.
Фёдор шагнул вперёд. Правая рука точно, почти деликатно, схватила ближайшего конвойного за ворот формы, развернула его чуть боком и — не грубо, а почти с математической точностью — подвела под второй удар дубинки, который уже летел в воздухе. Щелчок. Удар пришёлся по затылку коллеги.
Звук был глухим, мясистым, как удар мокрого мяча об стену. Конвоир рухнул прямо у ног заключённых, зажимая голову, и закричал коротко и нецензурно.
— Ах ты, падла… — только и смог выдохнуть второй, глаза его налились кровью. Он замахнулся ещё раз — уже не по уставу, а по сердцу, в котором пылал испуг, стыд и злоба.
Фёдор стоял спокойно. Он не отбивался. Только смотрел, как человек перед ним теряет связь с реальностью. И когда удар пошёл в его сторону, он не стал уворачиваться. Вместо этого, одним боковым взглядом заметил, как татуированный мужик — тот самый, что ещё недавно хотел его "раскукарекать" — уже пришёл в себя и молча, с неприкрытым любопытством наблюдает за сценой, будто за уличным спектаклем.
Под гул возмущённых и возбуждённых голосов заключённых, Фёдор сделал полшага вбок, схватил зека за горло — крепко, но не со злобой — и лёгким движением развернул его, подставляя под следующий замах дубинки.
Конвоир не сразу понял, что произошло. Его глаза расширились от ужаса — но было поздно. Удар сорвался. Резина хлестнула по голове зека. Тот застонал, присел, зажал ушибленную макушку и, потеряв равновесие, упал на пол.
— Мать твою… — прошептал конвойный, и рука с дубинкой пошла в третий замах. Но Фёдор уже не ждал.
Он выдвинулся вперёд, поймал запястье этой руки, легко и уверенно провернул её — будто открывал банку с вареньем, а не обезвреживал озверевшего служаку. Плечо вывернулось, а тело конвойного, теряя равновесие, качнулось вперёд.
Фёдор шагнул, подтолкнул — и пинком, точным, почти отеческим, отправил бедолагу в дверной проём. Тот, не удержавшись, полетел по инерции, вылетел в коридор, как посылка по транспортерной ленте, и упал где-то за пределами камеры, с глухим стуком и жалобным криком.
В камере на мгновение воцарилась гробовая тишина. Зеки не смеялись, не хлопали, даже не шептались. Они молчали. Только смотрели.
Фёдор повернулся к тому, что осталось от второго конвойного — тот, что первым получил по затылку, уже пытался подняться на локти, будто бы мечтая, чтобы всё это оказалось сном. Фёдор подошёл, наклонился, аккуратно помог ему встать, не сказав ни слова, вывел его к дверям и так же, вежливо, как выносят мусор, выставил из камеры.
Когда он вернулся, камера будто снова наполнилась воздухом. Кто-то тихо выдохнул. В углу кашлянул сиделец. Зеки снова зашевелились, но иначе — как если бы рядом с ними появился не человек, а феномен, нарушение правил, сбой в системе.
А Фёдор просто поправил рубашку, отошёл к стене и спокойно прислонился к ней спиной, будто ничего и не случилось.
- Ты что, отморозок? — с трудом выдавил из себя пожилой зек, тот самый, что недавно бросался на Фёдора с заточкой. Он смотрел с тревогой и одновременно с каким-то непонятным интересом, будто впервые в жизни видел что-то по-настоящему непредсказуемое. — Ты понимаешь, что тебе теперь за это будет?
Фёдор молчал, его грудь тяжело вздымалась от адреналина, но голос был ровным:
— А что будет?
— Тебя по какой статье определили? — быстро спросил тот, вцепившись в слова, словно пытался схватить их руками.
— Понятия не имею. Я в уголовном кодексе не разбираюсь, — спокойно ответил Федя, будто речь шла не о СИЗО, а о каком-то случайном разговоре в очереди за хлебом.
— Что ты натворил на воле, за что тебя закрыли?
— Навалял троим отморозкам. Один мент сказал, что они были людьми какого-то Миши… «Штопаного», вроде бы.
Пожилой заключённый криво усмехнулся и кивнул, будто услышал что-то ожидаемое.
— Есть такой. Авторитет. Только уважения у нас он не заработал. Зону ни разу не топтал, грев не присылал. Пустышка, а не пахан. Балабол. — Мужчина посмотрел на Фёдора долгим, испытующим взглядом. — Сейчас тебя, скорее всего, заберут в карцер. А потом… Потом мы с тобой спокойно всё обкашляем. Понял?
Фёдор хотел что-то сказать, но в этот момент по коридору раздался стремительный топот. Слышно было, как бегут сразу несколько пар тяжёлых ботинок. Пожилой зек прислушался, потом склонился чуть ближе и тихо, почти на ухо, бросил:
— Меня кличут Гвоздь. Запомни.
С этими словами он исчез между шконками, будто и не было его вовсе — растворился, как дым, оставив лишь ощущение тяжёлого взгляда и невидимого вопроса.
В дверном проёме возникли конвойные. Морды суровые, руки наготове. В руках — оружие, сверкающее металлическим холодом.
— Руки за голову! На колени! — проревел один, и для пущего эффекта передёрнул затвор автомата. Металл щёлкнул, как капкан, и в камере повисла мёртвая тишина.
Фёдор, не выказывая ни тени сопротивления, подчинился. Медленно опустился на колени, сцепил руки за головой. Его движения были плавны, но в них не чувствовалось ни страха, ни покорности. Он просто знал: так надо.
Следом — наручники. Они сомкнулись на его запястьях с тяжёлым щелчком, как замки на сундуке, в котором хранят не золото, а волю.
И никто в камере больше не сказал ни слова. Ни один зек не двинулся. Только смотрели. Молча. Как будто провожали кого-то, кто ушёл слишком далеко — и мог вернуться только совсем другим человеком.

«КАРЦЕР»

Карцер... Это слово звучало как что-то древнерусское, почти церковное, но на деле оказалось, как удар головой об мокрую бетонную плиту. Каморка — размером с прихожую в хрущёвке, запахом — как старый погреб, в котором когда-то умерла надежда, и умерла не своей смертью.
Кровать на цепях, которая утром с металлическим скрежетом втягивалась в стену, словно уговаривала не расслабляться. Столик, вмурованный в стену, как приговор: сиди и думай, куда ты попал. Стул — убогий, кривой, из металла и холода. И, конечно, сортир. Тот самый "толчок", что в углу под камерой, как единственный товарищ по несчастью. Иногда с ним даже хотелось поговорить.
Фёдор думал. Сначала о том, как всё странно устроено: вышел за бургерами — попал за решётку. Потом — о том, как мир внезапно сузился до этого бетонного мешка. Без окна, без света. Только конвойный в глазок орёт:
— Вставай, сучара! Койку убери!
"Сучара", подумал Фёдор, — звучит почти ласково. Особенно когда на завтрак принесли пшёнку, сваренную, кажется, ещё при Андропове. Время тянулось вязко, как сгущёнка, но без сахара и без сгущёнки.
На третий день Фёдор начал вести воображаемые беседы с тем самым Мишей «Штопаным». Рассказывал ему, как неправильно иметь таких подчинённых, которые не умеют драться. Потом говорил с куском бетона — называл его Петровичем и просил не падать с потолка. После пятого дня диалоги закончились, и пришло молчание. Глубокое, с привкусом одиночества и капель с ржавой трубы.
И вот, на седьмые сутки, словно благословение с небес — допрос. Хоть какой-то разговор, хоть какая-то движуха.
В допросную комнату его ввела та самая конвойная пара, что уже подумывала, не лучше ли снова его вырубить для профилактики. Но они только молча переглянулись — и передали его следователю.
Фёдор сел за стол. Напротив — женщина. Молодая, строгая, будто вышла из брошюры «как должен выглядеть закон». Всё при ней: аккуратная форма, идеальная осанка, волосы собраны так, будто каждый локон прошёл через ОВД-шную проверку. Имя её — Светлана Сергеевна Соколова. С.С. С.С. И это не шутка.
Фёдор усмехнулся. Если она получит повышение, будет уже С.С.С.С. Старший следователь Соколова Светлана Сергеевна. А если ещё и звание? Подполковник Соколова С.С.С.С.С... Он представил, как это имя звучит в актовой зале. Слишком много «с». Будто змеи шипят в унисон.
— Что вас так веселит? — холодно спросила она.
— Да ничего, — ответил он, натянуто улыбаясь, — просто представил, как вы в форме подполковника и у вас звёзды на погонах звенят как колокольчики.
Соколова строго взглянула на него. Похоже, шутить с ней — всё равно что шептать анекдоты возле спящего медведя.
— Вам будет предоставлен адвокат. ««Государственный»», —сообщила она сухо.
— Это как бесплатные пробники в аптеке? — уточнил Фёдор. — Пользоваться не хочется, а выбрасывать жалко?
Она ничего не ответила. Просто достала блокнот.
— Я бы на вашем месте не резвилась. У вас всё серьёзно. Статья тянет на восемь лет.
Фёдор медленно поднял взгляд. Посмотрел на неё спокойно, как смотрят на холодную воду, в которую всё равно надо войти и сказал:
— Вот когда вы окажетесь на моём месте, тогда и поговорим, — сказал он без вызова, но с такой тишиной в голосе, что на секунду в комнате стало глуше.
Следователь промолчала. Потом резко:
— С какой целью вы приехали в Россию?
Фёдор вздохнул. Не от тяжести вопроса — от самой ситуации.
— А с какой целью вы спрашивали про адвоката? И, кстати, где он? — он оглянулся, будто адвокат мог сидеть под столом или за шторкой.
— Раз у вас нет своего, — отчеканила Соколова, — вам его предоставит государство.
— Вот когда предоставит — тогда и поговорим, — протянул он и зевнул. Не от дерзости. Просто устал.
Допрос закончился.
Когда он вернулся в карцер, то уже не разговаривал с Петровичем— куском бетона. Он просто лёг на пол и смотрел в потолок. Там не было ни щелей, ни смысла. Просто серый бетон, ровный и глухой, как сама система.
    Фёдор просидел в карцере ещё трое суток. Каменный мешок со щербатой скамьёй, вонючим очком в углу и крошечным окном под потолком не располагал к философии, но время в изоляции дало ему возможность кое-что обдумать. Когда утром за ним пришли, он не удивился. С вещами велели — значит, опять в камеру. Но куда? Ответ пришёл сразу — туда же, к «Гвоздю».
Он шёл, волоча матрас и скрученное одеяло, и не мог понять: почему снова туда? Что, у тех троих уже зажили переломы? Или администрация СИЗО решила: пусть добивают друг друга? Ему казалось, что тут или полнейшая халатность, или откровенная подстава. Мысли крутились в голове, как бельё в машинке, когда он снова переступил знакомый порог, и за спиной глухо хлопнула тяжёлая железная дверь.

В камере воцарилась гробовая тишина. Только мухи лениво жужжали под потолком.
— Добрый день, — негромко сказал Фёдор, обводя взглядом лиц.
— А, наш петушок пожаловал! — с блатной интонацией произнёс татуированный, спрыгивая с верхней шконки и направляясь к нему. В голосе — насмешка, во взгляде — злость.
Фёдор посмотрел на него исподлобья, молча бросил матрас на пол.
— В этот раз я тебя убью, отвечаю, — тихо сказал он и сделал шаг вперёд.
— А ну угомонились оба, гладиаторы хреновы! — раздался знакомый, спокойный, но властный голос. — Честер, захлопнись и наверх!
Татуированный, бросив взгляд в сторону источника голоса, тут же сбавил спесь, опустил руки и послушно забрался обратно на верхнюю шконку.
— А ты, со своим матрасом, иди сюда, — скомандовал «Гвоздь». — Бросай на шконку и садись напротив.
Фёдор подчинился. Сел, изучающе глядя на старшего арестанта. Тот был сухощав, коротко острижен, полностью седой. Ни бороды, ни усов, чистое лицо. Внешность аккуратная, ухоженная. От него пахло одеколоном — непривычный запах для этих стен.
— Начну с того, что два реальных пацана сейчас в больничке с переломами челюстей, — негромко начал «Гвоздь».
Фёдор хотел было что-то сказать, но промолчал. Сдержался. Мелькнула мысль: надо быть осторожнее.
«Гвоздь» заметил его сдержанность и кивнул одобрительно.
— Правильно делаешь, что не лезешь с оправданиями. Запомни: пока вопрос не задан — сиди тихо. Понял?
Фёдор молча кивнул.
— Расскажи о себе. Кто ты, сколько лет, откуда будешь, чем дышишь?
— Это длинная история, — тихо сказал Фёдор.
«Гвоздь» усмехнулся. За ним — тихий смешок со стороны шконок.
— А тебе торопиться некуда, пацанчик. Времени у тебя теперь выше крыши. И не только на разговоры, — с лёгкой иронией добавил он.
Фёдор сделал вдох:
— Родом я из Якутии. Мне двадцать два. Сюда приехал из Малайзии, но до того была история… Похожая, кстати. В Хабаровске. На соревнования по боксу. В ресторане — драка. Четверых уложил. Потом — бабки. Местные авторитеты нас с тренером поставили на счётчик. Мне дали месяц решить вопрос. Тогда в Якутии за меня слово замолвил Тимир Железный. Он же и втянул меня в подпольные бои. Я ещё в школе учился, в одиннадцатом. Но выглядел старше. Тимир дал мне погоняло — «Школьник». С тех пор и приклеилось.
«Гвоздь» с интересом слушал. К нему подошёл арестант, передал жестяную кружку. Запахло крепким чаем. Он сделал глоток и вернул кружку.
— Дальше, что было?
— А дальше — странное. Меня оглушили сзади электрошокером. Очнулся — в Китае. Как потом понял, меня выкрал один из организаторов боёв. Хотел, чтобы я дрался только на него. Отказаться было нельзя. Он грозился убить моих близких в Якутии — уже отправил туда людей.
«Гвоздь» посмотрел куда-то вглубь камеры.
— Вот он, гнида хитрожопая…
— В Китае я всех положил. Стал чемпион Харбина. Потом со мной никто драться не хотел. А бои были на смерть. — Фёдор посмотрел на лиц заключённых, внимательно следивших за его рассказом.
— Потом меня вывезли в Малайзию. На выездной бой. Только вместо одного соперника на ринг вышли четверо. Повар подставил.

— Кто такой повар? — перебил «Гвоздь».
— Тот, что меня украл. Он в Хабаровске работал поваром. Там и заметил меня. Когда с братвой зацепка была…
— Все рассказывай. «Даже такие мелочи», —строго сказал «Гвоздь».
— На Малайзийских боях я проиграл. После этого, когда охранял меня только один с автоматом, а повар остался на острове, я сбежал. Угнал катер. До темноты гнал — наткнулся на остров. Меня приютила семья. Малазийцы. Спрятали от поисков, не выдали даже под угрозами.
— И что, прям так и жил?
— Пять лет. Работал. А потом, на день рождения, глава семьи сделал подарок — паспорт. Малазийский. Теодор Абдул-Хакк, — Фёдор улыбнулся.
— Кстати, «Гвоздь», — раздался голос с нар. — Он правду говорит. Пока он в карцере сидел, я у конвойного спросил. Тот сказал — иностранец.
— Разберёмся, — холодно ответил авторитет. Потом, глядя прямо на говорившего, процедил: — Ещё раз пасть откроешь без спроса — накажу.
Тот молча опустил голову.
— Продолжай.
— После этого я купил билет в Якутию. Через Москву. Прилетел, стыковка только на следующий вечер. Решил погулять, на Красную площадь сходить. В «Макдональдсе» перекусить…
— И как тебе американская еда? — усмехнулся «Гвоздь».
Когда общий смех стих, Фёдор продолжил:
— Не успел попробовать. У кассы меня оттолкнули. Бойцы Миши Штопаного. Там старушки, дети стояли. Я хотел по-хорошему. Попросил — их встать в очередь и извиниться. А они полезли в драку.
— Борец за справедливость, значит? — прищурился «Гвоздь».
— Опер мне те же слова сказал, — тихо ответил Фёдор.
В камере повисла пауза. Люди переглянулись. Кто-то замер.
— На первый раз прощаю. Ты не в понятках. Но слушай сюда внимательно. Никогда… не сравнивай честных людей с мусорами. Даже если они говорят одно и то же. Понял?
— Понял, — коротко кивнул Фёдор.
— Спать будешь вот здесь, — «Гвоздь» указал на второй ярус недалеко от себя. — Сизый, освободи место.
Сиделец молча начал сворачивать свои вещи.
— Что я решил… Я направлю «маляву» Якутской братве. Свяжусь с Тимиром Железным. А пока ответ придёт — постарайся мне на глаза не попадаться.
С этими словами «Гвоздь» отвернулся. Вопрос был закрыт.

***

Федя вел себя тихо, на конфликт больше ни с кем не лез и привыкал к особенностям и понятиям человека, заключенного под стражу.
Например, как в такой тесной камере люди справляют нужду? Оказывается, делается это по договоренности, и без предупреждения сесть на «очко» нельзя. Потому как вдруг ты решил опустошить свой кишечник, а в это время кто-то кушает — у этого человека могут возникнуть проблемы. Чтобы сходить в туалет, необходимо убедиться, что никто не принимает пищу.
А как же быть с запахами от кала? Даже тут всё продумано. Освежители воздуха в камере запрещены, и сидельцы, когда идут на дальняк, выдергивают из матраса вату и жгут её, тем самым перебивая неприятный запах.
Вообще, в СИЗО очень большое внимание уделяется личной гигиене. Вот сходил ты в туалет — то обязательно должен после этой процедуры вымыть руки. Потому как если ты их не помыл, то к чему бы ты ни прикоснулся — будет грязным, а значит, «зафаршмаченным».
Водные процедуры в СИЗО положены один раз в неделю, и, на удивление Феди, моются все сидельцы в трусах, чтобы случайно не дотронуться оголёнными половыми органами до другого человека, что рассматривается как унижение со всеми вытекающими неприятными последствиями.
Узнал Федя и про «чушек». Это та категория заключённых, которая перестаёт мыться, бриться и следить за собой. От них неприятно пахнет, и среди арестантов бытует понятие, что не следит за собой тот, кто потерял силу воли, сломался под ударами судьбы. А сломленный и отчаявшийся — значит слабый, а слабых не уважают. «Чушки» в заключении выполняют самую тяжёлую и грязную работу. Таким образом, недостаточное внимание к собственной гигиене в СИЗО — прямой путь на самое дно тюремного сообщества.
Увидел Федя и опущенную касту заключённых. К примеру, с ними нельзя здороваться за руку и вообще хоть как-то прикасаться. По каким причинам они низведены на самую низшую ступень тюремной иерархии — было не известно. Не довелось Феде увидеть эту процедуру, но краем уха слышал, что все насильники, педофилы и прочие нелюди, которые попали под сто тридцать первую статью уголовного кодекса, автоматически, так сказать «без базара», определяются в опущенные.
Но опускают не только насильников — также борзых беспредельщиков, а ещё людей, которые своровали что-то у других в камере. Однако факт воровства необходимо доказать. И если он доказан, то решением авторитета воришка признаётся «крысой» и переводится в касту опущенных. А вот если факт кражи не смогли доказать — тот человек, на кого клевещут, вправе безнаказанно избить доносчика.
Также заключённым положены ежедневные прогулки на свежем воздухе, продолжительностью не более часа. Так как в камере большое количество заключённых, подозреваемых и прочее, то выводили их партиями, по десять человек. Отказаться от прогулки нельзя — только по заключению тюремного врача, ну и если ты в карцере.
Вот такой быт в СИЗО познал Федя. И как говорится: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся». Только в заключении он понял весь глубокий смысл этой пословицы. Даже если ты будешь тысячу раз успешным человеком, будешь обладать неуязвимостью и прочее — всё равно наступит тот день, когда тебя настигнут такие неприятности, что они захлестнут тебя с головой. И вот тогда-то судьба определит, будешь ты за решёткой или будешь нищим и стоять на паперти с сумой.
Спустя какое-то время Федя шагал по коридору с наручниками на запястьях, стальные кольца мерзко звякали при каждом движении. За спиной шагал конвоир, монотонно отдавая команды:
— Стоять. Лицом к стене… Продолжить движение.
Его вели на встречу с адвокатом, которого щедро предоставило государство. Неожиданно — но закон еще играл в справедливость.
Когда дверь с хрипом открылась, Федя вошел в комнату для допросов. Там, за столом, сидела женщина. Стройная, ухоженная, с безупречным маникюром и тонким запахом дорогих духов. На вид — лет сорок, не больше. Федя машинально выпрямился. Таких он прежде встречал только по телевизору — и то в сериалах.
— Hello, Teodor Abdul-Hakk, — произнесла она на хорошем английском, с лёгким акцентом.
— Good day. Who are you? — спокойно ответил Федя тем же языком.
— My name is Karina Evgenievna Manukyan. I’m your court-appointed attorney.
Федя фыркнул, сдвинул брови:
— Это какая-то игра? Или вы не в курсе, что я русский и говорю по-русски?
Женщина чуть смутилась, покраснела:
— Простите. У меня в деле — только копия вашего малайзийского паспорта. Меня направили к англоговорящему клиенту.

— Ну теперь, когда вы поняли, кто я на самом деле, вы меняете адвоката? Или останетесь?
— Сегодня я ваш защитник. Расскажите, что случилось.
Федя пожал плечами:
— В Москве я проездом. Хотел домой, в Якутию. Зашёл в «Макдональдс» перекусить. На меня налетели какие-то ублюдки. Защищался, отбился. Причём достойно — зал хлопал стоя. Но потом появился опер, и я оказался здесь.
— Следователь скоро придёт. «Она будет вести допрос в моём присутствии», —сказала Карина, открывая папку. — Если не захотите отвечать — можете сослаться на статью 51 Конституции РФ. Никто не может заставить вас свидетельствовать против себя.
— А шансы у меня какие? — спросил Федя с напряжением в голосе.
— Пока неясно. Если потерпевшие не напишут заявлений и откажутся от претензий, можно надеяться на условный срок. Но… один из них — в коме. Перелом основания черепа не подтвердился, но состояние тяжёлое. Вы чем его так?
— Просто кулаком. Без особого рвения. По одному разу на каждого.
В этот момент дверь распахнулась, и вошла следователь Соколова. На стол она положила папку с надписью: «Уголовное дело».
— Добрый день. «Начнём?» —произнесла она с улыбкой.
Она объявила начало допроса — десять ноль-ноль, в присутствии защитника Манукян.
Первые полчаса были чистой формальностью. Цель визита, маршрут, кто такой, откуда, зачем в Москве. Но когда разговор перешёл к событиям в «Макдональдсе», тон Соколовой поменялся. Интонации стали холодными, отточенными. Стало ясно — отпускать Федора никто не собирается.
Карина молча слушала, пока следователь не извлекла из папки новый лист.
— Вам, гражданин Абдул-Хакк, предъявляется дополнительное обвинение: неповиновение сотрудникам милиции СИЗО и причинение телесных повреждений.
Адвокат сразу подняла руку:
— Прошу остановить допрос. Это вновь открывшееся обстоятельство. Я хочу побеседовать с подзащитным наедине.
— Ваше право. Допрос остановлен в одиннадцать часов десять минут, — буркнула Соколова и вышла.
Оставшись одни, адвокат наклонилась к Феде:
— Теодор…. Почему вы такой проблемный?
— Карина Евгеньевна, называйте меня по-человечески. А насчёт "проблемный" — я защищался. Вы же знаете, как тут с "первоходами" обращаются. Либо ты — либо тебя.
— Расскажите, что произошло.
Фёдор поведал всё. Как в камере его «проверяли на вшивость». Как пришлось драться. Как потом ворвались конвойные, попытались скрутить. Как он их не бил, а просто вытолкал из камеры. Всё происходило при свидетелях. Женщина слушала, всё больше округляя глаза.
— А теперь представьте, как мне строить линию защиты, — тихо сказала она.
Через пару минут Соколова вернулась, допрос продолжился. Но теперь Карина не молчала. Она вмешивалась, требовала разъяснений, указывала на слабые места обвинения. Когда протокол был завершён, внесены все её замечания, Фёдора увели. В комнате остались только две женщины.
— Скажите, а вы зачем его топите? — тихо спросила Карина, сняв очки. — В «Макдональдсе» он защищался. Есть свидетели. Видеозаписи.
— Я работаю по фактам. И по указанию прокуратуры. Сказали возбуждать — я возбуждаю, — жёстко ответила Соколова.
— Но это же переквалифицируется в суде! Очевидная самооборона!
— Что вы хотите, чтобы я сделала? Выпустила его и принесла извинения?
— Вариант, знаете, неплохой. Я намерена взять его не как госадвокат, а как личный.
Соколова пожала плечами:
— Ваше право. Только не надо лезть ко мне с сочувствием.
И вышла.
На следующий день Фёдора снова привели в допросную комнату.
— Как настроение, Фёдор? — спросила Карина.
— По сравнению с Сибирью — почти отпуск. Только вот срок десять лет не радует.
— Ух ты. Откуда такие знания УК РФ?
— В камере — одни академики. Такие вещи обсуждаются вместо шахмат.
— Верю. Я с такими «академиками» не раз работала, — улыбнулась она. — Ладно. Я изучила материалы дела. Съездила в «Макдональдс». Попросила копию записи с камер. Посмотрела всё.
— И что скажете?
— Драку начали они. Вы защищались. Это подтверждается показаниями. По этому эпизоду — вы должны быть оправданы.
— А с обвинением по милиции что делать?
— Найти свидетелей. Тех, кто видел, что вы никого не били. Только вытолкали.
— Что ещё могу сделать?
Карина прищурилась:
— Скажите… Где вы так научились драться?
Фёдор задумался. Глянул на неё. Эта женщина не смотрела на него, как на животное. Она видела человека. И он вдруг понял — может быть, стоит рассказать.
— Слушайте… если суждено сидеть, пусть хоть кто-то расскажет моим, что я жив. Скажите им — через знакомых. Через школьных друзей. Не напрямую. Там… могут быть проблемы.
И он начал. Рассказал всё — от похищения Кириллычем, до подпольных боёв. Как убивал людей. Как сбежал. Как добрался до Москвы. Карина слушала, не перебивала. В какой-то момент даже потеряла дар речи.
— Я… забыла сказать. Коллегия адвокатов одобрила мое решение. Теперь я — Ваш личный адвокат, — произнесла она тихо.
Федя удивился:
— У меня нет денег. Мне в камере шепнули, что вы — не из дешёвых.
Карина чуть улыбнулась:
— Не нужно. С Вас я не возьму ни копейки. Не знаю, как это объяснить… но в Вас есть что-то настоящее. И мне кажется, Вы заслуживаете ещё один шанс. Я не из головы это решила… из сердца.
Федя кивнул. Впервые за долгое время — спокойно. И даже с надеждой.

«ГВОЗДЬ»

— Там «школьник» хочет поговорить, Гвоздь, — тихо сказал приближённый и остался стоять, дожидаясь решения.
— Зови, — не отрывая взгляда от газеты, бросил Гвоздь. Голос его был сух, будто щелчок выключателя.
Федя подошёл к «шконке», у которой устроился авторитет. Здоровяк переминался с ноги на ногу, но тот не удостоил его ни взглядом, ни словом. Газета шелестела, пальцы неспешно перелистывали страницы, будто Феди вовсе не существовало.
— Извини, Гвоздь, что отвлекаю от дел, — наконец решился Фёдор. — Но нужна твоя помощь. Я знаю, ты говорил держаться от тебя подальше, но дело срочное.
Он стоял рядом, не зная, что ещё добавить. Вопрос уже задан, теперь — ждать. Молчание затягивалось. Наконец, Гвоздь дочитал статью, судя по всему, весьма занимательную — он перелистнул страницу, мельком взглянул на Федю и вновь ушёл в чтение. Федя сник, сделал шаг назад, намереваясь уйти.

— Я разве тебя отпускал? — неожиданно прозвучало, будто удар хлыста.
— Нет. Просто ты молчишь, я и подумал...
— Запомни, — Гвоздь поднял глаза и говорил теперь уже в полный голос. — В этой камере решаю я. Думаешь, крутой? На ринге насмерть дрался, всех выносил? А перо в бок тебе никто не отменял. Понял?
Последние слова он произнёс так громко, что эхо от них отлетело в дальний угол камеры.
— Понял! — отчётливо ответил Фёдор.
— Не ори на меня, — спокойно продолжил Гвоздь. — Тут один человек имеет право голос повышать. И это не ты.
Он отложил газету на колени и жестом показал: говори.
— Мусора на меня бумагу написали, будто я на них напал, — выдохнул Фёдор. — «Кивалой» назначили женщину. Говорит, если кто-то из сидельцев «заявой» подтвердит, что я никого не «мочил», то максимум — неповиновение, административка.
— А ты сколько у нас уже? — Гвоздь заинтересованно наклонил голову.
— Две недели.
— Со словарём по Фене под подушкой спишь? — усмехнулся авторитет. — Заявы, кивалы, «мочить» ... Ты не гоняй из себя вора, ты «первоход», и разговаривать должен по-простому.
Он выждал паузу, стряхнул пепел.
— А мне-то что? — голос снова стал деловым. — Ну допустим, подтвердят мои ребята, что ты просто уворачивался, а менты сами на кулаки полезли. Мне с этого что?
— Я, кроме как драться, ничего не умею, — признался Фёдор. — Если выйду — пригодиться могу. На воле.
Гвоздь молчал, затянулся сигаретой, будто тянул время, а потом коротко бросил:
— Ступай. Подумать надо.
     Гвоздь сидел за столом, медленно размешивая крепчайший чифир. Кусочек сахара «рафинада» таял во рту, подчеркивая терпкость настоя. Он пил не торопясь, как опытный гурман. За годы отсидок чифир стал неотъемлемой частью его быта — ни чай, ни кофе не давали того эффекта. Настоящий чифир вставлял быстро, минут через пятнадцать: прилив энергии, мысли начинают скакать, как пули по асфальту, в теле появляется бодрость, даже если суставы ломит после ночи на жесткой койке.
Конечно, были и минусы — головная боль, дрожь, иногда бессонница. Но всё это лечилось — новой кружкой, покрепче.
Он сидел и думал. Про «школьника». Про то, как его использовать.
Хорошие бойцы нужны всегда. А если ещё и с головой дружит — тем более. Из таких, при удачном раскладе, получаются бригадиры, а то и новые авторитеты. Если, конечно, раньше не завалят. Завалить, впрочем, проще простого. Снайпер с винтовкой — и здравствуй, земля. Или «ТТ» с глушителем, если ближе подобраться.
Гвоздь знал своё место. В Москве он не царь, но кореша у него есть. Верные. Держат округа, решают вопросы. Вопрос только — куда пристроить Федю. Судьба, как назло, сама подкинула подсказку.
На воле Федя сцепился с людьми Миши «Штопаного». Значит, его место — в команде противника. Против Миши. Ему в противовес.
А с этим штопаным давно проблемы. Беспредельщик, на общее не отстёгивает, людей не считает. Братва предупреждала — не внемлет. Более сотни голов у него в подчинении. Растёт как опухоль, и никто не решается вырезать.
За порядок в Центральном районе отвечал «Сиплый». Именно он должен был предъявить Мише. Но накануне сходки — исчез. Вместе с водителем. Братва подняла шум — безрезультатно. Пропал, как камень в воду.

Все поняли — это работа Штопаного. На сходке воры приговорили его заочно. Ликвидация. Исполнителем назначили «Рапиру», старого, проверенного авторитета. Тот кивнул — мол, будет сделано.
А когда Рапира начал искать исполнителя, весточка тут же дошла до Гвоздя. Идея вспыхнула в голове, как спичка.
Он улыбнулся своей прозорливости и, отпив чифир, велел:
— На волю срочно «маляву». «Рапире» напишите — есть кандидат. Через пару дней выйдет из СИЗО. Встречайте его у суда.

***

Суд постановил — удовлетворить ходатайство адвоката Манукян и освободить Теодора Абдул-Хакка под залог прямо в зале заседания. Судья в черной мантии, держа перед собой ярко-красную папку, подняла глаза:
— Теодор Абдул-Хакк, вам понятно решение суда?
— Да, Ваша честь. Понятно, — отчеканил Федор, ровно так, как учила его Карина Евгеньевна. Ни шаг в сторону, ни одного лишнего слова.
Через полчаса он уже стоял снаружи, на свежем воздухе, под серым осенним небом. Утренняя прохлада пробирала сквозь тонкую ткань рубашки, но он вдыхал её как жизнь. Свобода. Настоящая. Пусть и временная, пусть и под залог — но без решёток, без надзирателей и камер. Впереди здание суда, позади — только что пережитая неизвестность. Он ждал Манукян, чтобы поблагодарить её ещё раз. Искренне. По-настоящему.
К зданию суда почти бесшумно подкатили два чёрных внедорожника. Они остановились у обочины, оставив двигатели работать. Один из них моргнул фарами, потом коротко пискнул — звуковой сигнал, как невидимая рука, окликнувшая по плечу.
— Федор, простите, что задержалась, — прозвучал голос Карины Евгеньевны за спиной.
Он повернулся и сразу сделал шаг навстречу.
— Хотел ещё раз поблагодарить вас, Карина Евгеньевна, — произнёс он спокойно, без лишнего пафоса. — За всё. За работу, за отношение, за то, что помогли мне с жильём. За то, что зарегистрировали меня там, чтобы суд мог дать мне шанс. Я вам по-настоящему благодарен.
Он замолчал, отвлёкшись на внедорожник, который снова моргнул фарами.
Манукян тоже взглянула в ту сторону, всё поняла сразу, без слов.
— А, понимаю… Скорее всего, это плата за показания по второму делу, — произнесла она с холодной прямотой, свойственной лишь юристам, давно оставившим иллюзии.
— Да, это за мной, Карина Евгеньевна, — подтвердил Федя и сделал шаг назад, не поворачиваясь к ней спиной. — Обещаю, если потребуется — я приеду. Куда скажете, когда скажете. Но сейчас… мне правда надо идти.
Он уже отходил, двигаясь назад, будто не хотел терять из виду своего защитника — единственного человека, кто за эти месяцы остался по ту сторону стола, но не стал врагом.
— Спасибо за квартиру, я с вами обязательно рассчитаюсь. Клянусь. Номер вашего телефона у меня есть, — последние слова он произносил уже на ходу, приближаясь к машине.
Дверца откинулась, и Федор исчез в её нутре. Мотор взревел чуть громче, затем смолк. Внедорожник скользнул прочь, оставив на асфальте только тень — как напоминание о том, что у свободы, как и у правды, всегда есть цена.

ГЛАВА 17 «НАДО ФЕДЯ, НАДО!»

«Рапира» сидел в укромном кабинете одного из пафосных ресторанов столицы и размышлял: что ему теперь делать с этой «торпедой», которого так щедро подогнал ему «Гвоздь». По понятиям, как он их помнил с малолетки, «торпеда» — это разовая пуля, выстрелил и забыл. Сделал дело — и в утиль. А тут старый, уважаемый «Гвоздь» в своей «маляве» вдруг просит не спешить с утилизацией. Присмотреться, мол. Говорит — толк будет. «Рапира» уважал «Гвоздя», не раз пересекались, слов на ветер тот не бросал… но, чтобы так? С «торпеды» толк? Не бредит ли он там, в своей неволе?
— Доставили. «Заводить его или Вы заняты?» —спросил вошедший боец.
— Заводи. И сам останься. Ты будешь за ним смотреть. Ты же потом и убирать его будешь, — бросил «Рапира», не отрывая взгляда от окна.
— Понял, босс, — ответил тот и скрылся в дверях.
Через минуту в кабинет ввели Федю. Тот осмотрелся, но виду не подал. «Рапира» кивнул:
— Проходи, садись. Сейчас тебе принесут перекусить, — он уже набирал номер на телефоне. — Не возражай. Сам чалился, знаю, на казённых харчах далеко не уедешь.
Федя сел и украдкой начал разглядывать хозяина кабинета. Возраст — около шестидесяти, средний рост, худощав, костюм с иголочки: синий, рубашка белоснежная, галстук строгий. Туфли — блеск такой, что в них можно бриться. На запястьях — запонки из жёлтого металла с красным камнем. На пальцах — татуировки и перстни.
Федя многое за время отсидки перечитал. И словари, и «феню», и про тюремную символику. В голове у него эти знания крутились, как кино. Вот он — перстень с чёрным ромбом и белой полосой: с малолетки на зоне и сразу — взрослый режим. Рядом — чёрный квадрат с белой короной: воровской авторитет. И третья, редкая метка: белый фон, чёрная точка, обведённая белым кругом с чёрным контуром — сирота. Полагаться только на себя. Всё. Ясно.
«Не простой это человек… и с такими лучше держаться настороже», — подумал Федя. Почему одним ворам суждено всю жизнь на зоне прожить, а другим — сидеть вот так, при галстуке, в кабинетах, в ресторанах? «Гвоздь» говорил, что «Рапира» — старой формации. Тот, кто живёт по настоящим, воровским законам: ни семьи, ни детей, ни квартиры. Без слабых мест. Всё ради статуса. Только вот… на авторитете скромности не видно. Ни в манерах, ни в одежде.
«Вор — это кто? Это та каста, которая должна быть на зоне, управлять ей. Погулял неделю — и обратно. А если все воры на воле — кто тогда зону держать будет? Суки? Администрация? Никуда это не годится», — размышлял Федя, пока не прервал его голос «Рапиры»:
— «Гвоздь» сказал тебе, что делать?
— В общих чертах. Разобраться с одним выскочкой… «Штопанным», — спокойно ответил Федя.
— Не просто разобраться. А чтобы ни слуха, ни духа. И чтоб никогда его не нашли. — Голос «Рапиры» стал стальным. — Жить пока будешь у нас. Когда придёт время — скажем. Вопросы есть?
— Один. Мне бы фотографию «Штопанного» — чтобы не ошибиться. И скажу честно: огнестрел в руках не держал. Не умею.
После этих слов в кабинете воцарилась пауза. «Рапира» нахмурился. Боец тоже замер.
— Не держал? — «Рапира» смотрел как на подделку. — А на хрена ты мне тогда сдался? Ты что, вызвать его хочешь на честный бой в подворотне?
— Ну… Я думал, подкараулить, когда он из подъезда выйдет, да по башке ему...
На секунду — тишина. Потом кабинет взорвался смехом. Заразительным. Даже сам Федя, хоть и не любил смеяться просто так, не удержался.
— Ты хоть знаешь, кто такой Миша «Штопанный» и почему у него кличка такая? — спросил сквозь смешок «Рапира».
— Нет, — честно признался Федя.
— Потому что его и стреляли, и резали, а он жив, как собака. У него паранойя — никого к себе не подпускает. Окружён бойцами, охрана двадцать четыре на семь. Где он — никто толком не знает.
— И как же вы мне предлагаете его найти, если даже вы не знаете?! — резко бросил Федя.
«Рапира» моментально отреагировал. Лёгкий кивок бойцу — едва уловимый.
Тот двинулся молниеносно. Размашистый удар справа — прямо в челюсть Феде.

Внутри у Фёдора, как всегда в такие моменты, время стало тягучим. Он ещё успел подумать — бить «Рапиру» или нет? Одним ударом можно поставить крест на себе: весь криминальный мир зашевелится. Прятаться вечно он не собирался. Решил — не бить. Напугать.
Поднырнул под кулак и нанёс снизу короткий крюк. Мгновенно. Боец взлетел, как в кино, и рухнул в стеклянный сервант, разнеся его в щепки.
«Рапира» не шелохнулся. Стоял, смотрел, как будто вырезал взглядом из камня. На его лице ходили желваки.
— Прошу прощения за тон… — спокойно сказал Федя. — И за спектакль тоже. Правильно понимаю: вы меня в «торпеды» записали? А после ликвидации «Штопанного» хотели убрать? Судя по молчанию — этим должен был заняться он? — кивнул на бойца. — «Гвоздь» предупреждал, что вы не воспримете его просьбу всерьёз.
— А я тебя недооценил, «школьник». Ох, как недооценил, — процедил «Рапира», не отводя взгляда.
— Что теперь? «Или в расход?» — спокойно бросил Федя. — Я «Гвоздю» должен. Я выполню просьбу. С вами или без вас.
«Рапира» стоял неподвижно, как статуя, будто переваривая всё, что только что произошло. Тишина в кабинете повисла тяжёлая, как свинец. Секунд тридцать он просто смотрел на Федю, не мигая, сжав губы в тонкую линию. Потом медленно, будто делая усилие над собой, подошёл к креслу и сел, положив руки на подлокотники.
— Ладно, — сказал он наконец, голос был ровным, почти усталым. — Бывает, что в торпеду случайно вставляют не гвоздь, а болт. С резьбой. И вот он держится крепче, чем положено. Вот и ты, «школьник», оказался с резьбой.
Федя молчал. Он понимал, что сейчас на весах не только его судьба, но и, возможно, чья-то чужая. Может, даже не одна.
— Поднимай этого балбеса, — бросил «Рапира» куда-то за спину. — Если живой, конечно... Хотя с твоей подачи он теперь, скорее всего, фанерный.
Из тени за шторой вынырнул второй охранник — мощный, как шкаф, и молча стал приводить пострадавшего в чувство. Тот хрипел, отплёвывался кровью и что-то бурчал, пока его усаживали у стены, как мешок с картошкой.
— Слушай, «школьник», — заговорил «Рапира» уже другим тоном, почти мирным. — Ты думаешь, я здесь сижу, в галстуке, и ем устриц ложкой ради понтов? Вор должен быть на зоне. Но ведь кто-то должен быть и здесь. Держать в узде тех, кто уже совсем страх потерял.
Он налил себе коньяк, сделал маленький глоток и, по паузе, видно было — не для вкуса, а чтобы подумать.
— У нас, понимаешь, есть разделение. Есть суки, которые идут на сделку. Есть шныри, которые бегают за сигаретами. Есть торпеды — одноразовые. А есть... люди. Люди, которые не просто режут и стреляют, а думают. Вот «гвоздь» считает, что ты такой. А я — пока ещё не уверен. Но, по крайней мере, теперь ты у меня не одноразовый.
Он достал из ящика папку и бросил её на стол.
— Там — всё, что известно о «штопанном». Фотки, маршруты, охрана, привычки. Не думай, что тебе придётся его искать вслепую. Мы и сами в этом заинтересованы. Ты — инструмент. Хороший инструмент не выбрасывают после одного удара.
Федя подошёл, взял папку, перелистал пару страниц. Фото — не чёткие, но информативные. В одном — «штопанный» с охраной у выхода из какого-то клуба. На другом — он же, в спортивном костюме, в машине.
— Есть одна деталь, — добавил «Рапира». — Ты должен сделать это бесшумно. И без кровищи на весь город. Ты не на войне. Это столица. Здесь за каплю крови — неделя головной боли.
— Скажите честно, — поднял глаза Федя. — Если я всё сделаю, вы меня оставите в живых?
— А если скажу «да», поверишь? — усмехнулся «Рапира». — Не парься. Тебе надо думать не о том, что будет потом. А о том, как выжить в момент, когда будешь стоять напротив «штопанного».
Он встал, подошёл ближе и, уже почти шёпотом, сказал:
— И запомни, «школьник», ты теперь не просто расходник. Ты — ставка. И если сыграешь правильно — может, даже станешь кем-то большим. Только не накосячь. Потому что в следующий раз ударит не мой боец, а я сам. И поверь — со мной у тебя не будет второго раунда.
Федя кивнул. Он чувствовал, как напряглись его мышцы, как кровь стучит в висках, как каждый нерв дрожит от предчувствия чего-то большого и грязного. Но внутри, под всем этим, зрела странная уверенность. Он ещё не знал, кто он — болт с резьбой или просто кусок железа. Но с этого момента он начал в это вглядываться.

***

Фёдор сидел на заднем сиденье тёмного внедорожника и смотрел в окно, где за стеклом, будто киноплёнка, неслись назад километры асфальта. Каждая минута дороги будто резала по живому, отрывая его от прошлого, от той жизни, что уже не вернётся. По обе стороны трассы шелестел лес, в глубине которого проглядывали крыши дач, серые, ничем не примечательные. В салоне пахло табаком, пыльным сукном и оружейным маслом — смесь, от которой сжалось в горле.
На переднем сиденье молча ехал угрюмый заросший мужчина по прозвищу Инструктор. Его к Фёдору приставил сам Рапира, ограничившись коротким, как выстрел, комментарием:
— Он научит. Остальное — на твоей совести.
Дом, куда они приехали, стоял у самой опушки, тщательно спрятанный от дороги. Высокий забор, камеры по углам, злые псы, чьё рычание было слышно ещё на подъезде. Это было место, куда не приходят с вопросами и откуда не выносят рассказов.
В подвале под домом находился тир. Стены из серого бетона, запах металла и гари. В железном шкафу — снайперские винтовки СВД, охотничьи карабины, пистолеты с глушителями, автоматы разных марок и производителей. Инструктор не задавал вопросов и не вступал в разговоры. Он просто поставил мишень, протянул Фёдору винтовку и сказал:
— Стреляй. Пока не будет дырки в одном и том же месте.
И Фёдор начал. День за днём он поднимал оружие, целился, стрелял. Сначала у него дрожали руки, он дёргал курок, мазал, уставал. Но с каждым днём становилось легче. Он учился ловить дыхание, слушать своё сердце, удерживать пульс ровным, контролировать момент спуска. В один из дней три пули легли в одну точку. Инструктор посмотрел на мишень и впервые за всё это время кивнул:
— Готовишься к большому дню, да?
Фёдор ничего не ответил. Он думал о Мише. Всё чаще. Слишком часто. О человеке, которого знал лишь по слухам. «Штопанный» — имя, обросшее легендами. Говорили, он держал весь рынок в железной хватке, что однажды заставил главу налоговой на коленях просить прощения. Молва рисовала его жестоким, но справедливым, человеком с кодексом, с внутренними законами. Такие редко доживают до старости.
Но Фёдор чувствовал — это не просто очередной заказ. Это рубеж. Переход. И, возможно, последнее испытание. Он знал, чем всё закончится. После выстрела обратной дороги не будет. Рапира хмуро улыбался, порой даже дружески хлопал его по плечу, но в его глазах Фёдор читал холод — такой, как он, нужен только пока полезен. Потом исчезают. Или исчезают его.
Однажды вечером в дом приехал курьер. Без слов передал конверт. Внутри — адрес. Москворечье. Панельная девятиэтажка. Верхний этаж. Бронированная дверь, но балкон — слабое место.

— В пятницу он будет там, — коротко сказал Инструктор. — Проверено. Дальше сам.
Фёдор вышел на улицу. Осенний воздух ударил в лицо свежестью. Под ногами шуршали сухие листья. Где-то в лесу скрипели деревья. Он стоял, вглядываясь в темноту, и думал:
Миша — это билет. Только вот куда? В рай? Или в чистилище?
Он перестал спать. Почти совсем. По ночам представлял, как ложится на крышу соседнего дома, как собирает винтовку, как проверяет прицел, как замирает в момент перед выстрелом. Ему снился этот выстрел. И то, что идёт за ним: гулкая пустота или, может быть, странный кайф. Никто не знал, что именно будет потом. Даже он сам.
     Наступило утро пятницы. Фёдор приехал заранее. В рюкзаке — разобранная винтовка. Дом, напротив того, где жил Миша, стоял, как бетонная глыба. Фёдор поднялся на крышу, неспешно разложил оружие. Проверил дальномер. Измерил угол. Почувствовал ветер. И лёг, положив пальцы на холодный металл. Стал ждать, чтобы сделать один единственный выстрел.

«МИША ШТОПАНЫЙ»

    Михаил Демьянов родился в 1976 году в Москве, в рабочем районе Текстильщики, на улице Люблинской, в типичной хрущёвке с облупленным фасадом и облезлым подъездом. Его мать трудилась санитаркой в районной больнице, отец — водителем на овощебазе. Жили, как тогда говорили, скромно, но честно. Деньги в доме не водились, зато всегда был хлеб, чай и молоко в эмалированной кружке. Однако Миша с малых лет был не из тех, кто будет ждать у окна, пока кто-нибудь даст. Он всегда предпочитал брать сам. Быстро, решительно, не задумываясь о последствиях.
В школе он не блистал — учился на троечки, не интересовался ни литературой, ни историей, да и сам о себе в тетрадках писал, что ему «всё по барабану». Зато за пределами школьного двора он знал каждый подъезд, каждую «точку», каждую дыру, где можно было урвать мелочь. Сначала таскал сигареты и жвачки из ларьков, затем приноровился к «подвалам», где местные торговали палёным пивом и водкой. В пятнадцать лет он уже щеголял в фирменных джинсах «Монтана», спортивном костюме «Адидас» и «бомбере» с рынка «Черкизон». По одежде он превосходил не только сверстников, но и преподавателей. По авторитету — тем более.
Некоторые ему завидовали, другие боялись, но большинство просто старались держаться в стороне. Его кличка — «Штопанный» — приклеилась после одной драки у станции метро «Кузьминки». Там он получил несколько ножевых ранений — за передел территории с конкурентами. Чудом выжил. Шрамы, тянувшиеся по животу и бокам, врачи стянули кривыми, грубыми швами. Но Миша не комплексовал. Он носил их с гордостью. Шрамы стали частью его имиджа, а прозвище — брендом. «Штопанный» — коротко, узнаваемо, с историей.
Начало девяностых открыло перед ним двери в мир, где можно было взять всё, если не бояться. Государство рассыпалось, а улицы принадлежали тем, кто знал цену силе и времени. Миша быстро понял, где лежат деньги — в крышевании. Его первой «точкой» стал скромный павильон с видеокассетами на пересечении Волгоградки и Люблинки. Продавца прижали ночью, побили и поставили условия: десять процентов от выручки в неделю — и будешь спать спокойно. Продавец согласился. Потом — по отработанной схеме — пошла шаурма, автосервис, цветочный ларёк, кафе. Миша набирал силу.
За первый год его «карьеры» у него под контролем оказалось уже восемь объектов. Он работал исключительно с местными — теми, кого знал с детства, кто пил с ним из одной бутылки и дрался плечом к плечу ещё у школы. Чужих не брал. В его банде была железная дисциплина: опоздал — плати, проморгал — ответь, украл — прощайся с пальцами. У них действовал внутренний кодекс, как в армии: семьи не трогать, наркотой не торговать, а главное — всегда отвечать за слова и держать обещания.
В 1996 году на его район пришли «гости» — молодые, резкие парни с Кавказа. Они пытались взять «Кузьминки» нахрапом, не поняв, что здесь свои правила. Назначили стрелку. Миша не терпел «черных» и уж точно не собирался ни с кем договариваться. Он выбрал старый, проверенный способ. Ночью, вместе с пятью своими бойцами, он зашёл в кафе, где сидели авторитетные кавказцы. Зашли молча. Вышли — через три минуты. Без разговоров. Итог: двое «гостей» — в больнице с поломанными позвоночниками, на всю жизнь — инвалиды. Один — исчез навсегда. После этого «Штопанного» начали уважать уже не только в районе — на него обратили внимание серьёзные люди. Воры в законе звали на сходки, пытались «взять под крыло». Но Миша всегда отвечал одно и то же: «Я не из ваших, я своё делаю. А вы там — со своими воровскими понятиями — от жизни отстали».
   Он рос быстро. К концу девяностых у него были связи в РОВД, в налоговой, даже в мэрии. Он умел не только давить кулаком, но и договариваться. «Решал» вопросы: подключал электричество нелегальным базам, «пробивал» номера машин, выбивал долги, организовывал кредиты под проценты. У него было три квартиры, шуба из нутрии, золотая цепь толщиной в палец и «Паджеро». Он открыл бар в Марьино, затем автомойку, потом букмекерскую контору. Деньги шли рекой. Все платили — барыги, аптекари, торговцы. И платили по справедливости: «не тронул — не плати. Тронул — не ной».
В 2002 году он замахнулся на большее — логистика, склады, фуры. Вышел на новый уровень через человека по прозвищу «Звонкий» — бывшего армейского офицера, ставшего теневым координатором. Через него Миша начал гонять контрабанду: китайские шмотки, армянский спирт, безакцизные сигареты. Прибыль утроилась. Но вместе с деньгами пришло и то, что всегда следует за успехом в этом мире — зависть, предательство и смерть.
И однажды всё пошло под откос. Начали «жать» конкуренты, у которых уже были контракты с мэрией, адвокаты, охрана и пиарщики. Миша был последним из старой школы — работал по-пацански, без бумажек, без официоза. Но мир менялся. Один за другим исчезали старые друзья: кого-то нашли в озере, кого-то — в багажнике, без ушей. Список пустел. Он не сдавался: сменил охрану, купил бронированную машину, ходил только с бойцами, спал с пистолетом под подушкой. Но всё чаще казалось — время уходит, как песок сквозь пальцы. Его бар подожгли, одного из людей посадили по «оружейной» статье. Давили не сразу, но, верно. Система решила его зачистить — как динозавра, не вписавшегося в эволюцию.

***

Выстрел прозвучал коротко. Чисто, с глухим эхом по крышам. В прицеле Федя увидел, как тело дёрнулось, как кружка вылетела из рук, как Миша завалился назад и пропал из поля зрения. Всё. Один выстрел. Без шансов. Прямо через окно, в котором Миша на несколько секунд задержался.
Он не стал смотреть долго. Скрутил винтовку, убрал в рюкзак. Сердце билось ровно, без паники. Но внутри уже начинало что-то шевелиться — не страх, нет. Пустота. Или её предчувствие.
Он спустился с крыши, прошёл мимо мусорных баков, свернул за угол и растворился в утренней Москве, которая жила своей жизнью — равнодушной и шумной. Где-то визжала сирена. Но это было далеко. Пока.
Федя шёл и чувствовал, как та нитка, что связывала его со старой жизнью, оборвалась. Назад дороги не было. Только вперёд. Куда — он пока не знал.
Но знал точно: сегодня он стал другим.

***

    После смерти Миши Штопаного Москва будто на мгновение притихла, будто город затаил дыхание и прислушался к собственному сердцебиению. Те, кто раньше произносил его имя вполголоса — с уважением, опаской или тихой злобой — теперь молчали. Даже стены ресторанов, в которых он когда-то сидел, казались осиротевшими. Воздух натянулся, как струна, и тишина звенела громче выстрелов. Но в Москве тишина — неестественное состояние. Вакуума здесь не бывает. Пустое место быстро наполняется — дымом, голосами, кровью.
На третий день после похорон Рапира позвал Федю. Встретились они в старом ресторане, переоборудованном под офис — тёмные панели, запах кожаной мебели, сигаретный дым и кислый аромат утреннего кофе. За массивным дубовым столом сидел сам Рапира — с мрачным лицом, но резким, как лезвие. На столе — ничего лишнего: тонкая папка, пепельница с окурками и пистолет с глушителем, лежащий, будто просто часть интерьера.
— Теперь ты вместо Штопанного, — сказал он, не глядя на собеседника. — Потянешь?
Федя кивнул. Без слов, без тени эмоций. Ни страха, ни радости — только глухая, бетонная решимость. Казалось, сам город склонил перед ним голову и прошептал: «Пора».
Рапира посмотрел на него долгим, тяжелым взглядом. Потом поднялся, подошёл, положил ладонь ему на плечо — не как друг, как командир.
— Ты сильный. Но теперь будь ещё и умным. Потому что умные живут дольше.
С этого момента началась новая глава — без права на ошибку и возможности откатиться назад. Про родину, про былое, про родителей — пока забылось. Осталась только Москва и работа.
Сначала — рынки. Потом — киоски, автолавки, ночные магазины. Всё, что когда-то принадлежало Штопаному, теперь стекалось под руку Феди. Он не разбирался в бухгалтерии, не понимал, как устроены поставки или налоговые схемы. Он не был бизнесменом. Он был инструмент. Если кто-то не понимал слов, он говорил кулаком. Просто. Понятно. Доступно.
На Тёплом Стане, у овощного прилавка, он впервые показал, как будет работать. Продавец — из тех, кто быстро взрослеет на рынках и любит косить под «своего» — заупрямился, начал бузить.
— Это моя точка, понял? Я сам себе хозяин! — фыркал он, заливаясь бравадой на ломаном русском.
Федя взял со стола помидор, сжал в руке — тот с хрустом разошёлся в пальцах, капая тёплой мякотью. И тихо, почти ласково произнёс:
— Хозяин? Завтра будешь в больнице. А пока подумай или обратно в Азербайджан в цинковом гробу поедешь.
Наутро тот уже сам вручил «десятку» в конверте — вялый, с потупленным взглядом.
Так проходили дни. И если в этой игре есть трон, то он стоит на костях. Москва не терпит слабых. Не прощает нерешительных. Здесь власть всегда пахнет кровью.
А потом пришли они. Черные.
Они не кричали, не угрожали с порога. Прибыли молча, как ветер, на новых машинах, в одежде из бутиков, с часами, сверкавшими на запястьях, словно кандалы золотого рабства. Говорили вежливо, смотрели — как охотники на зверя. И с первого взгляда стало ясно: Федя им не по нутру. Слишком русский. Слишком прямой. Слишком не боялся.
— Ты кто такой? — спросил один из них, высокий, с узкими глазами и белоснежной рубашкой, будто с витрины.
— Думаешь, Москва твоя?
Федя глянул в глаза, холодно:
— Нет. Но и не твоя.
Сначала они пытались качать по понятиям. Потом — начали действовать. Один рынок «отжали» силой. Второй — сожгли ночью. На третий пришли уже как на войну.
Это была ошибка.
Федя ждал. Глубокой ночью он стоял у грузовика, надкусывая яблоко. Когда мигнул фонарь — сигнал от своего — он бросил огрызок и двинулся вперёд, молча.
Вошли четверо. У всех — ножи под куртками, лица напряжённые, тела готовы к бою.
Первый бросился, как пущенная стрела. Федя шагнул вбок, перехватил руку, сломал запястье с таким звуком, что стало дурно. Нож выпал, мигом последовал удар в челюсть — человек полетел назад, с треском влетел в ящики с продуктами.
Второй прыгнул сзади. Но Федя чувствовал его, как зверь чувствует капкан. Резкий разворот, кулак — в висок. Локоть — в гортань. Хруст, как будто лопнула ветка. Тот рухнул, выхватывая воздух ртом, словно утопающий.
Остались двое. Один замер, другой рванул с криком, пытаясь ударить ножом в горло. Федя шагал на него, как поезд — глухо и неумолимо. Лезвие мелькнуло в свете фонаря, но не успело. Он подсел, ударил ладонью под подбородок, потом — коленом в печень. Тот согнулся, изрыгнул слюну, и упал, обмякший.
Оставшийся кинулся бежать, но не успел — Федя метнул в него нож, отнятый у первого. Метнул, как будто тренировался на мясных тушах. Лезвие вошло в бедро, тот завизжал, завалившись на бок.
Федя подошёл к нему, медленно, как смерть в ботинках, и склонился:
— Передай своим. Это не рынок. Это — война. И я буду резать вас, как баранов.
Он развернулся и ушёл, даже не оглянувшись.
По дороге домой он шёл пешком. Улицы вымерли. Фары редких машин скользили мимо, не задерживаясь. Город больше не выл — он ждал. Федя чувствовал это: напряжённую тишину, как перед бурей.
Он не любил убивать. Но если нужно — делал это так, как плотник забивает гвоздь: точно, без лишнего.
В квартире — та самая однушка на Таганке, которую ему когда-то сняла адвокат Манукян, — всё было по-прежнему: грязная кружка в раковине, телевизор шипит, пыльный свет от лампы. Он сел, включил воду, смыл кровь, но запах остался. Запах крови никуда не уходит.
Наутро Рапира вызвал. Не в офис. На дачу. Одинцово. Лето. Солнце пробивается сквозь ветви. Белая рубашка на пузе, шезлонг, охрана в спортивках, и Сивый рядом — старый шакал, правая рука.
Рапира смотрел, как Федя идёт по тропинке, с тем самым неторопливым, тяжёлым шагом. Когда тот подошёл, указал рукой на кресло:
— Присаживайся. Рассказывай.
Федя сел. Спокойно, без суеты, изложил события — как отчитался бы перед командиром.
— Четверо, говоришь?
— Да.
— Все в мясо?
— Один остался. Нож в бедро.
Рапира хмыкнул:
— Не жилец. Своими же руками добьют.
Он сделал глоток из бокала, помолчал. Потом тяжело выдохнул, как будто разговор был о чём-то личном:
— Слушай, «школьник». Ты у меня, как таран. А у нас с черными были договорённости. Тихие, негласные. Баланс. А теперь они звонят, визжат, угрожают. Их старшие проснулись. Всё трещит.
Он встал, подошёл к Феде. Упёрся глазами.
— Скажи по-честному. Хочешь дальше? В мясо? Или в сторонке постоишь, лавку с шаурмой откроешь?
Федя встал. Без эмоций. Просто:
— Я не просил. Ты меня сам поставил. Чужого мне не надо. Но своё — не отдам. Тем более черным.
Рапира посмотрел на него долго. Потом кивнул.
— Тогда воюй. Только не жди, что кто-то тебя прикроет.
Он ушёл, оставив после себя запах дорогого парфюма и ощущение, будто город опять затаил дыхание.


«АВТОРИТЕТ»

  Через неделю началось по-настоящему. Без предупреждений и дипломатии. Кавказцы перешли к войне. Сначала — одиночные выстрелы в воздух, словно проверяли, как далеко можно зайти. Потом — в ноги, чтобы запугать. А потом — уже без церемоний. Гога, один из верных людей Феди, получил пулю в живот на парковке у торгового центра. Скорая приехала быстро, но он умер в реанимации, так и не придя в сознание. Перед смертью лишь пару раз глухо выдохнул, и всё.
Федя не сказал ни слова. Ни крика, ни истерики. Только молчал. Но каждое утро начиналось для него с новых сведений. Он собирал информацию, как голодный пес — по обрывкам, по запахам. Кто проезжал мимо, у кого какие номера, где, какая машина стоял дольше обычного. Кто вышел покурить — и не вернулся. По кирпичикам он строил здание мести, хладнокровное и тяжёлое, как крематорий. Он не обещал — он просто ждал.
Когда дошёл слух, что «старшие» кавказской диаспоры залегли на квартире на Кантемировской — обычной, облупленной, в старом хрущёвском доме, — он не стал звать людей. Он пошёл один.
Квартира — четвёртый этаж. Подъезд вонял кошками и перегаром. Железная дверь, крашеная снаружи, со сломанным звонком. Федя дернул ручку двери – открыто.
Внутри пахло жареной рыбой и дешёвым чаем. Кто-то стоял у плиты, держа половник. Не успел даже повернуться. Щелчок «ТТ» с глушителем был коротким и будничным. Пуля вошла прямо между глаз, пробила череп — и человек рухнул назад, смахивая собой тарелки, ложки, кастрюли. Рыба шлёпнулась на пол, зашипела на горячем масле. Всё это заглушил глухой стук тела.
На шум из комнаты выбежал первый. Молодой, резкий. Федя уже сидел на полу, прижавшись спиной к батарее — под прицелом, вне зоны поражения. Пуля настигла чеченца на пороге. Голова дернулась, как у куклы, тело отлетело назад, ударилось о косяк и медленно осело, оставив след крови на обоях.
Оставшиеся не полезли напролом. В дверном проёме появилась рука с пистолетом — и началась беспорядочная пальба. Пули гремели по стенам, срывали штукатурку, разбивали стекло в окне. Но Федя не шелохнулся — он сидел ниже линии огня, спокойно ждал, пока вражеский магазин опустеет.
И когда наступила пауза — та самая тишина, когда пальцы судорожно щупают патроны, — Федя поднял руку и выстрелил. Одна пуля. Прямо в глаз. Голова исчезла из проёма, будто кто-то выключил свет. Плеснула кровь, хлынула по косяку.
Он встал. Комната притихла. Слишком быстро — подозрительно. Осторожно двинулся вперёд, каждая мышца была готова к рывку. В следующей комнате — тишина. Только стук капель из протекающего крана. Он толкнул дверь — и в тот же миг на него бросился человек.
Пожилой. Серые волосы, скрюченные пальцы. Из шифоньера. Нож в руке — старая «змея» метила в горло. Но Федя уже видел всё — движения, как на замедленной плёнке. Он сместился вбок, и удар прошёл мимо. Левый боковой — тяжёлый, словно кувалда. Раздался хруст — кость сломалась, словно древесина. Старик упал без сознания.
Федя подошёл, опустил ствол — и выстрелил в затылок. Спокойно. Бесстрастно. Потому что никто не должен остаться. Ни один.
    Через месяц всё стихло. Рынки, ларьки, бары — всё шло под Федю. Черные исчезли, растворились. Кто-то уехал, кто-то затих. Кто-то — пропал навсегда. На улицах Москвы стало тихо. Но это была другая тишина — не до, а после. После войны.
Федя сидел в машине. За стеклом — дождь. Капли ползли, как медленные минуты. Тянулись вниз, оставляя мокрые следы на стекле. Он смотрел в это движение, как будто пытался понять, сколько ещё крови надо пролить, чтобы остановить чужаков с их законами и амбициями.
— Всё, теперь ты опять хозяин, — сказал Сивый, сидящий рядом, глядя вперёд, не оборачиваясь.
Федя не ответил. Он смотрел в дождь. В воду. В себя.
Москва молчала.
И не было в её молчании ни одобрения, ни осуждения. Только холодная, каменная тишина.

***

    Дождь лупил по капоту, как автоматная очередь. Глухие удары капель заполняли салон — будто бы машина была не «Тойотой», а гробом, закрытым, герметичным, где воздух пах и металлом, и мертвечиной. Фонари отсвечивали в лужах, как фонарики на допросе — тусклые, холодные, беспощадные.
Сивый шептался сам с собой, выговаривая вполголоса всё, что накопилось за день: про барыг на Южке, про то, как в Садоводе чеченцы жмут китайцев, про каких-то телок с Коломенского, которых кавказцы, мол, «на поводке водят». Федя не слушал. Ни звука не долетало.
Он был там. Назад. В том коридоре на Кантемировской, где стены пропитались порохом и гарью, где кровь растекалась, будто по пьяни — хаотично, неумело, но быстро. Там всё осталось: руки, что стреляли; глаза, что смотрели на смерть, как на старого знакомого; и кухня, где рыба на сковородке остывала, не дождавшись ужина.
— У тебя руки дрожат, — сказал Сивый, потушив сигарету об алюминиевую пепельницу. — Тебе надо, брат, тормознуться. Или себя нахрен спалишь. Синим пламенем.
Федя глянул на ладони. Дрожь — мелкая, будто внутренний ток шёл, как по оголённому проводу. Не страх. Не вина. Это глубже. Это — когда ты держишь зверя в клетке внутри, а он начинает ломать прутья.
— Ты чё, братан, крышей едешь? — Сивый чуть отодвинулся. — Или тебя «Гвоздь» там в СИЗО накрутил конкретно?
— Заткнись, — буркнул Федя.
Сивый умолк. Он уже видел это лицо — на рынке, когда один кореец что-то не то сказал. Федя его, тогда так ударил, что тот сложился пополам, а Федя потом ещё двадцать минут сидел рядом, глядя, как изо рта того пузырится алая пена. Не от злобы. А будто наблюдал закат. Красиво. Страшно.
Дождь хлестал, как пьяный батя по щекам. Федя вышел из машины, встал под потоки воды — мокрый, как новорождённый, сгорбленный, будто что-то тяжёлое нёс. На нём — плотная куртка, под ней — ствол в кобуре, в мыслях — только грохот.
— Знаешь, что самое хреновое? — пробормотал он, глядя в ночь. — Я начинаю это любить.
Сивый вышел следом, щёлкнул зажигалкой, закурил сигарету.
— Ты раньше другой был. Добрый. Помнишь, как ты к нам пришёл? Теодор Абдул Хакк, иностранец. Молчаливый, честный, почти святой. Ты паспорт себе нормальный сделал, или до сих пор как чурка с иностранщиной бегаешь?
Федя не ответил. Мелькнуло — как слайды старой плёнки: Якутия, спортзал, Катя, сука Кириллыч, Ариф, Ава. Всё разлетелось. Остался он один — с автоматом и холодом внутри. Восьмой год. Прошло восемь лет, как он не был на родине. Пять лет с лишним лет в Малайзии и три года боевых действий в Москве. И не было этому конца и края.
— Ну а теперь смотри: рынки твои, кавказцев выдавили, бабки капают. Респект тебе, братан. Штопанный с того света аплодирует, я уверен.
Федя усмехнулся. Сухо. Без души.
— Всё — это когда стрелять больше не надо будет.
Он сел обратно в машину, не снимая мокрой куртки. Промок насквозь. Глаза — пустые.
— А пока — значит, не всё.
Телефон завибрировал. Старый «Нокиа». Знакомый номер. Чуйка — как иголка под кожей.
Он нажал «принять».
— Да?

— Федя. Это Карина Манукян. Адвокат. Ты можешь приехать, у меня проблемы
- Когда?
— Сейчас — просто поверь. Мне очень нужна твоя помощь.
- Хорошо, буду, - сказал Федя и отключил связь.
Щелчок. Тишина.
Федя обернулся к Сивому.
— Заводи. Поехали.
— Куда?
— В рай. Через Ленинградку.
Сивый уже хотел тронуться, но что-то мелькнуло в зеркале. Двое. Справа.
— Не дёргайся, — шепнул Федя, не поднимая головы. — Справа двое. Оружие под сиденьем.
АКСУ. Автомат, в котором смерть — быстрым нажатием. Федя взял его, как старого друга.
Двое — как из сериала. Один в дождевике, второй — с зонтом и сигаретой. Плавные движения, чересчур нормальные. Подозрительно нормальные.
Федя щёлкнул дворниками. Мелькнула резкая тень. В этот миг — он открыл дверь, выкатился из салона, лёгкий перекат, и сразу — очередь.
Тах-тах-тах!
Первого подбросило. Пули вгрызлись в грудь, рванули плоть, кости — как осколки фарфора. Второй успел вытащить «Макаров», но Федя уже был рядом. Удар прикладом — челюсть хрустнула, как орех под молотком. Падая, тот выстрелил — пуля прошла мимо, разбив заднее стекло.
Сивый выругался:
— Твою мать...
— Засада, — прохрипел тот, что с зонтом.
Федя поставил ногу на горло и надавил.
— Плохо готовились. Выдыхай.
Хруст. Хрип. Тишина.
Из соседнего подъезда вышла женщина с авоськой. Увидела — замерла. В шоке.
Федя подошёл, положил руку на плечо.
— Уходи. Быстро.
Женщина кивнула, пошла назад, медленно, как в кошмаре. Дождь шуршал.
— Думаю, это разведка боем, — сказал Федя. — Значит, их больше.
— Ты думаешь кто-то заказал?
— Не думаю. Знаю. Горцы. Они не простили.
Снова звонок. «Нокиа». Номер другой. Голос — холодный, без эмоций, с акцентом:
— Ты убрал наших. Теперь мы уберём твоих. Счёт открыт. Это — только начало.
Щелчок.
Федя смотрел в пустоту. Сивый кашлянул:
— Опять?
— Похоже, они решили добить. Придётся снова расчистить поле.
Он открыл багажник. Там — автомат, гранаты, сухпайки, документы на три личности и чёрный свёрток, обмотанный изолентой. Под ней — тротиловые шашки. Самодельные. С душой. С жаждой мести.
— Думаешь, бахнем? — спросил Сивый.
— Думаю, отреагируем. Так, чтобы больше не тянулись. Ни один.
Федя завёл мотор. Посмотрел в зеркало. Там был кто угодно — только не он. Не тот мальчик из Якутии, не боец с ринга, не беглец из Малайзии. Новый. Холодный. Беспощадный.
— Есть идея, кто заказал?
— Есть, — сказал Сивый. — Один из сопливых черных, что тогда слился. Сейчас в Люберцах. Через армян узнал: держит ломбард, сзади склад и малая арена. Там они тренируются. Пацанов натаскивают.

Федя кивнул.
— Поехали. Сначала посмотрим. Потом — сожжём.
Машина мягко тронулась с места, словно вынырнула из чёрной воды. Дождь не унимался — Москва стелилась под колёсами, глухая и холодная, как вскрытый труп под ножом патологоанатома — молчаливая, податливая, обречённая.
На окраине Люберец — старый ангар, закопчённый временем. Громоздкие серые ворота, по краю которых облупилась краска. Сбоку — маленький вход для своих. Камера, решётки, граффити на стенах. Пахло маслом, резиной и потом. Внутри — бойцовский клуб на полсотни человек. Ни трибун, ни зрителей. Только ринг, свет из-под ламп, сквозняк, свист секундомера и глухие удары перчаток по человеческой плоти.
— Сиди здесь, если что прикроешь, - сказал Федя Сивому и вышел из машины.
Он не стал заходить с парадного. «Школьник» знал — там, где свет, часто расставлены ловушки. Подошёл с тыла, через старую погрузочную зону. В темноте дождь казался вязким, как кисель — густой, липкий, безнадежный. Старая металлическая лестница повела его наверх, на крышу. Под ногами поскрипывал железный настил. Сквозь вентиляционные шахты доносились глухие звуки — чей-то хрип, чей-то смех, удары, словно по мясу. Шло что-то дикое, что-то низменное. Как будто внизу не дрались, а вспарывали живые души.
Он скользнул вниз по шахте лифта, как тень. Открытая дверь вела в раздевалку. Двое бойцов в майках сидели на скамье, расслабленные, с выражением скуки на лицах. Оружия не было — только тела, тренированные, но беспечные.
Первый лишь успел повернуть голову — и тут же получил удар под ухо, от которого повалился, как мешок с цементом. Второй вскинулся, рефлекторно пошёл в стойку, но времени у него было меньше, чем шанса. Нож вошёл между рёбер легко, как в масло, и вышел с другой стороны, оставив за собой брызги тепла и запах крови.
Федя не задержался. Его не интересовали эти. Он шёл к тем, что были дальше.
В зале — пятеро. Один — на ринге, разминается, прыгает на носках. Трое — у стены, в балахонах. Ещё один, небрежный, уткнулся в телефон. Словно они были дома, в зоне комфорта, а не на краю смерти.
Он вышел к ним с ножом. Медленно. Уверенно. Не человек — тень из преданий, та, что приходит за теми, кто перешёл черту.
Тот, что с телефоном, даже не услышал шагов. Остриё ножа коснулось его горла — и в следующую секунду гортань была разорвана, кровь хлынула фонтаном, окрасив пол. Он захрипел, будто пытался что-то сказать, но вышло только бульканье.
Остальные замерли, как лоси перед фарами машины. И тут же бросились. Первый — с ринга. Прыгучий, быстрый, в бинтах. Он рванулся в прыжке, с желанием снести Феде голову. Но Федя, не меняя выражения лица, коротко полоснул по руке — бинты тут же окрасились алым, а с них, как с кисти, капли крови разлетелись дугой. Боец отпрянул, ошеломлённый, глядя на свою раненую конечность, и сделал роковую паузу.
Этого хватило. Федя шагнул вперёд и вонзил нож в нижнюю челюсть, проталкивая клинок вверх, насквозь — до мозга. Тот дёрнулся, затих, и завалился, как пустой мешок.
Нож остался в теле. Федя даже не остановился — пошёл дальше, словно зверь, которого ничто уже не способно отвлечь от запаха крови.
Оставшиеся трое начали его окружать, медленно, будто по часовой стрелке. В этот миг в памяти Феди всплыл эпизод из Малайзии — как Кириллыч бросил его на четверых. Но там были профессионалы. А здесь? Сопливые, спесивые, только с виду грозные — юные волчата, впервые почувствовавшие запах настоящего хищника.
Он взглянул в их глаза — и увидел в них ужас. Настоящий, пронзительный. Они знали: смерть уже здесь. Один из них рванулся вперёд, пытаясь ударить ногой на дистанции. Нога рассекла воздух, но попала в пустоту. Федя поймал её, как хозяин ловит сорвавшуюся от поводка собаку — за ахилл.

Парень раскрыл глаза, в них — непонимание, шок. Попытался ударить рукой, но кулак Феди уже летел. Один, единственный — точно в сердце. Он вошёл в грудную клетку, как молот. Сердце замерло навсегда.
Второй вскрикнул и прыгнул на Федю, как кошка — на воробья. Удар сверху. Но Федя перехватил его в полёте, как ловец мячей. Крепко взял за горло — и дёрнул. Гортань разлетелась, как бумага. Парень рухнул уже мёртвый.
Третий дрогнул. Повернулся и метнулся к двери, проскочил в комнату и захлопнул её за собой. Замок щёлкнул, но вряд ли он мог удержать то, что шло к нему.
— Чурка - а, выходи, — сказал Федя насмешливо, подойдя к двери.
Один удар. И дверь, как картон, сложилась пополам, упала внутрь комнаты, подняв пыль.
— П-подожди! Я не в деле! — голос срывался. — Это не я, это Саид! Он звонил! Они там, в горах, бабки льют сюда! Я только охранял! Не убивай...
На полу сидел парень лет двадцати пяти. Молодой, бледный, в глазах — страх, в руках — топор.
— Я всё расскажу... Только не убивай...
Федя подошёл ближе. Свет из коридора лег на его лицо. Он посмотрел парню в глаза. Там не было лжи. Только животный инстинкт. Инстинкт, что говорит: «Ползи, умоляй, живи...»
— Говори, — сказал Федя. — Только быстро. И если наврёшь — сам знаешь.
Через полчаса машина отъехала от ангара. За их спинами небо вдруг озарилось кровавым светом, и ангар, будто глотнув бензина, вспух, вздрогнул и рухнул в огненном облаке. Тела, оружие, запах крови — всё ушло в пепел.
На коленях у Сивого лежал листок. Адреса. Машины. Номера. Телефоны.
— Это уже не месть, — сказал он. — Это зачистка. Вторая волна. Грязная. Без правил.
Федя не ответил. Он не чувствовал злости. Не чувствовал ничего. Всё в нём давно выгорело.
На заправке остановились перекусить. Пахло бензином и жареным мясом.
— Ты в порядке? — спросил Сивый, подавая ему салфетку.
Федя вытер руки. Усмехнулся.
— Когда всё закончится, куплю себе дом. В лесу. И пса заведу. Буду учить его искать запахи. Чтобы никакая мразь не подошла близко.
Сивый кивнул.
— А если не закончится?
Федя посмотрел в ночь, где тлели фонари, как угли.
— Тогда мы просто всех перебьём. Один за другим.

«ГРОЗА И ШЕЛК»

У Фёдора был поздний вечер и он, как всегда, сидел в машине и контролировал текущие дела, которые требовали его непосредственного присутствия.
Зазвонил телефон.
— Карина Манукян. — Твою мать, как же я мог забыть то про тебя, - выругался вслух Федя.
Имя высветилось на экране так, будто оно само знало, что наступил момент.
Фёдор ответил молча.
— Фёдор, — её голос был как затравленный шёпот. — Мне нужно… Ты можешь приехать?
— Где ты?
— "Сити", офис. Я… боюсь. Один мой клиент… он не просто неадекватен, он опасен. Я чувствую, что он следит за мной. Мне угрожали. Я не хочу идти в полицию. Им плевать. А ты... — она сделала паузу, — ты другой.
Фёдор накинул куртку и вышел из машины. В лифте он стоял, глядя в своё отражение. Поглядеть на себя спустя всё, что было — странное чувство. Лицо чужое. Но глаза были прежние. Стеклянные, острые, спокойные. И этот шрам на все лицо.

Высотка, снаружи — свет, внутри — холод. Федя прошёл мимо охраны, как сквозь пустоту. Он не поднимал взгляд, но чувствовал всё — камеры, датчики, шаги. На четырнадцатом этаже дверь открылась до его стука.
Карина стояла босиком, в длинной серой кофте, волосы распущены. Стала другой. Раньше она была львица в зале суда, теперь — женщина, с которой случилась беда.
— Привет, — она хотела улыбнуться, но не смогла.
— Кто он?
— Его зовут Алан Ходжаев. Я защищала его по делу, связанному с рэкетом. Он вышел по моему ходатайству, а теперь приходит каждый вечер и угрожает. Вчера он сказал, что сожжёт мою квартиру, если я не «займусь с ним этим», — она отвела взгляд. — Я пыталась быть твёрдой. Но он… он просто смеётся.
— Где он?
— Сегодня он собирался встретиться со мной у старой парковки на Варшавке. Я не поехала. Сказала, что болею.
— Я еду туда, — Фёдор уже поворачивался к двери. — А ты остаёшься здесь.
— Я еду с тобой, — Карина вдруг сжала его локоть. — Я не могу больше бояться за спиной. Я хочу видеть, как это закончится.
Он посмотрел в её глаза — тень ужаса там сидела прочно, но под ней просвечивала сталь.
— Поехали.
Место, где время умерло: бетон, лужи, мрак. Один фонарь мигал, как дефибриллятор для умирающего света. Ходжаев ждал у своего джипа — массивный, в куртке с мехом, с ухмылкой того, кто привык властвовать страхом.
— А вот и моя адвокатка! — оскалился он, делая шаг к Карине. — Ты принесла извинения или свое тело?
Федя вышел первым.
— Ошибся горец. Это я — её тело.
Ходжаев остановился. Его глаза скользнули по лицу Фёдора, потом застыли.
— Это что, охрана? — хохотнул он. — А ты кто, брат? Ты вообще знаешь, с кем говоришь?
— Я — Школьник, — спокойно сказал Фёдор.
Мгновение — и как будто в бетон ударила молния.
Ходжаев побледнел. Руки дрожали. Он отступил, запнулся об асфальт и… обмочился. Прямо на глазах у Карины. Тепло струилось по его светлой штанине, он даже не пытался это скрыть. Он просто стоял в луже своего унижения.
— Я… я не знал… — пробормотал он. — Я не хотел… Я думал, это просто баба. Я… больше не подойду! Клянусь, брат, клянусь!
Фёдор подошёл впритык.
— Подойдёшь — я тебе вырежу колени. И запомни: я теперь — её адвокат. На постоянной основе.
Он развернулся, оставив того стоять, как мокрое пятно на асфальте. Карина смотрела на всё, не отрываясь. Как на что-то сакральное. Как на суд Божий.
    Они ехали молча. Ночь вела себя тихо. Только в глазах Карины пульсировало что-то неудержимое. В лифте она повернулась к нему — и без слов притянула к себе. Руки дрожали, но не от страха. От того, что её защищали. Что её спасли. Что за ней кто-то теперь стоял — железный, чёрный, неизменный.
Дверь закрылась за ними.
Она была безмолвна, когда сорвала с него рубашку. Поцелуи — не нежные, а как укусы. Руки — не ласковые, а голодные. Она вцепилась в него, как в спасение, как в воздух после утопления. И он не отстранялся — он давал ей себя. Всего.

Он прижал её к стене, расстегнул кофту, не торопясь. Её тело дрожало от нетерпения. Она выгибалась, как струна. Когда он вошёл в неё, мир исчез. Остался только ритм — как бой, как музыка, как месть. Их дыхание заполняло комнату, как сирена. Она стонала его имя, царапала спину, кусала губы. Он держал её крепко, как держал оружие всю жизнь. Впервые — не для убийства, а для жизни.
Закончилось всё на рассвете. Она лежала на нём, грудь прижата к его телу, дыхание ещё сбивчивое.
— Спасибо, — прошептала она. — За то, что я больше не боюсь.
Он ничего не ответил. Только провёл пальцами по её волосам. Его бой закончился. А она — стала его домом.

ГЛАВА 18 «БОЛЬШАЯ СХОДКА»

  Время расставило всё по своим местам. После боёв, в которых Фёдор сыграл ключевую роль, оставшихся «гостей» с Кавказа зачистили подчистую. Те же, кто за ними стоял, поспешили скрыться в глубине своих горных кишлаков и больше не рисковали соваться в Москву. Город вновь стал спокойным — на сколько это вообще возможно в таком месте — и воздух перестал пахнуть кровью.
А авторитет Рапиры, вора в законе, взлетел на такую высоту, куда даже самый борзый не рискнул бы заглянуть. После той кровавой бойни с черными, что разошлась по криминальным новостям всей страны, его имя знала каждая подворотня — от Владивостока до Калининграда. По телевизору, конечно, ни слова о нём, зато в криминальных кругах — легенда, миф, почти святое имя. Правда, про его бойца, того самого, которого звали «Школьник», обыватель ничего не знал — только слухи, да и те перебродили в басни. Но на зоне о нём говорили много и с уважением.
«Гвоздь», старый вор, сидевший в СИЗО, искренне гордился своим приёмником. Каждый раз, когда Фёдор передавал, грев — еду, сигареты, чай — на крытую, тот добрым словом поминал парня.
— Хорошо воспитал, правильно! — с довольной ухмылкой говорил он сокамерникам, отхлёбывая чифир из алюминиевой кружки.
Однако покой на криминальной сцене длился недолго. Кавказские и грузинские авторитеты роптали: мол, приехали работать, а им не дают. Начали шептаться, бурлить, и, в конце концов, решили собрать всероссийскую воровскую сходку — чтобы, как говорится, «разрулить» ситуацию и расставить всё по полкам.
Приглашение на сходку пришло и Костылю. По телефону такие дела не решаются, тем более сход — дело святое. Курьер доставил белый конверт лично, без слов. Муха, правая рука Костыля, принял письмо, не спросив разрешения, вскрыл и быстро ознакомился с содержимым.
— Москва, — бросил он, входя в комнату, где Костыль неторопливо играл с чётками, сидя на потертом диване. — На сход зовут. Курьер только что привёз маляву.
— По какому поводу? — спросил Костыль, не отрывая взгляда от стены, будто бы ему это всё было безразлично.
— Кавказцы предъяву Рапире кидают. Мол, тот под себя всю Москву подмял, работать не даёт, а уважаемым горцам, видите ли, в горах тесно стало — вот и рванули в столицу.
Костыль усмехнулся.
— У нас тоже самое было. С китайцами. И ничего, справились. Показали им, где их место. А Рапира что, сам не может вопрос решить? — голос его стал раздражённым.
— Ты телевизор-то глянь когда-нибудь, — заметил Муха, присев напротив. — Там не вопрос — там настоящая бойня была. Стрельба, взрывы, рубка. Рапира победил, да. Но там трупов — мама не горюй. И что странно — ни конторские, ни менты к нему не лезут. Как будто он невидимка.
— Да зачем мне этот ящик? — фыркнул Костыль. — Мне информация с улиц приходит быстрее, чем этим продажным журналюгам на экраны. Вижу, слышу и знаю всё. По своей земле — точно.
— Да я просто... — развёл руками Муха. — Решить надо. Курьер обратно сегодня вечером уезжает. Надо дать ответ — будем мы или нет?
Костыль на мгновение задумался. Провёл ладонью по щетине, посмотрел в окно, где за стеклом лениво ползли облака.
— Рапиру я знаю. Правильный вор. Пересекались на этапах, общались. Уважение есть. Раз уж дело до общего схода дошло, значит, не по мелочи. Поедем. Надо поддержать. За спиной у кореша постоим.
Он сделал паузу, прищурился, как будто прицеливаясь в прошлое.
— Не люблю я этих чёрных. Хоть и есть среди них уважаемые, но... не наши они. Не по нутру мне. «Какие-то они не русские», —сказал с кривой усмешкой, и сам хихикнул.
Муха не сдержался и рассмеялся в голос, искренне и громко. Смеялись они вдвоём, но за этим смехом стояла старая истина — за свои нужно стоять. Особенно если эти «свои» умеют воевать.
На следующее утро Костыль выехал из своего укрытого двора на «Чайке», цвета вороного крыла, без номеров. Машина была старая, но ухоженная — символ статуса, а не роскоши.
По пути в аэропорт, они заехали за Витей-Белым, стариком с глазами загнанного волка и руками, на которых шрамы были вместо перстней. Витя молча кивнул и сел на заднее сиденье, раскрыв папиросу и закурив не спеша, как будто ехал не на сходку, а на рыбалку.
— Не люблю эти сборища, — сказал он, выдохнув дым в щель окна. — Одни понты, шума больше, чем толку. А потом кто-нибудь обязательно сходит с крючка — то в багажнике уедет, то с крыши выпадет.
— Сходка — это не показуха, — ответил Костыль, не оборачиваясь. — Это ритуал. А без ритуалов мы животные.
— Да какие мы, к чёрту, ритуалисты, — проворчал Витя. — Нас же всех только одно держит — страх и выгода.
Москва встретила их неоном ночных улиц и равнодушием тысяч лиц, спешащих по своим делам. Сходку назначили в ресторане на Ленинградке — давно закрытом для простых смертных. Вывеска потускнела, вход охраняли широкоплечие парни в тёмных куртках без выражения на лицах.
Внутри — тишина. Только щёлканье чёток, ржавый запах перегретого коньяка и тяжёлое дыхание тех, кто прошёл через кровь. За столами сидели воры со всех концов страны: кто с Урала, кто с Севера, кто с юга. Золотые зубы, серые глаза, худые пальцы с татуировками. Пахло табаком, терпением и подозрением.
Рапиры ещё не было. Все ждали, как на похоронах, когда вынесут гроб.
— Ну что, Костыль, и ты здесь, — тихо произнёс седой человек с южным акцентом, протягивая руку. — Значит, и правда серьёзно.
— Серьёзнее некуда, — сухо ответил Костыль, присаживаясь. — А ты всё так же веришь, что Москва тебе должна?
— Не мне. Справедливости. Кавказские братья пришли работать, а их стреляют.
— Это не работа, брат. Это разборка. Если пришли с волками — не удивляйтесь, что вас рвут.
— Это ты так говоришь. А по понятиям?
— По понятиям, — сказал Костыль, глядя прямо в глаза, — Рапира за свою землю встал. И встал по-честному. Кто первым вытащил ствол, тот и виноват.
— Ты за него? — спросил южанин, хищно прищурившись.
— Я за порядок, — спокойно ответил Костыль. — А у него порядок есть.
Дверь отворилась без звука. Вошёл Рапира. Вместе с ним зашел «Сивый» - его правая рука и «Школьник».
Невысокий, плотный, в чёрной кожанке и с мёртвыми глазами, в которых можно было утонуть и не выбраться. Он не делал громких шагов — просто проходил между столами, как смерть по зоне: тихо, медленно, без приветствий.
Все замолчали.
Он сел, не оглядываясь.
— Кто звал? — спросил, и его голос пронзил зал, как нож сквозь мокрую газету.
Наступила пауза.
Первым заговорил тот же кавказец, что раньше трепался с Костылём:
— Брат, ты под себя подмял столицу. Наших людей давят, вытесняют. Мы же не враги тебе.
Рапира налил себе стопку, выпил, закурил. Говорил он не сразу.
— Враги? Не враги? Мне всё равно. Вы сюда не торговать пришли — вы с оружием пришли. А значит, договоров уже нет. Тут или ты, или тебя. Я выбрал — я живой.
— Но ведь можно было обойтись без крови…
— Кто первый начал? — перебил Рапира. — Кто моих людей резал в Лефортово, кто пытался моих людей ночью снять и в дом гранату кинул?
Он посмотрел в глаза каждому. Медленно. Как следователь перед приговором.
— Я никого не звал сюда. Но раз вы пришли — играем по моим правилам. Москва — моя. Кто против — вставайте. Сейчас.
Никто не встал.
— Вот и хорошо, — сказал Рапира, — а то у меня сегодня плохое настроение, и вы могли бы его сильно испортить.
Он затушил бычок в пустой рюмке и встал.
— Всё обсудили. Считаю сходку закрытой.
Он ушёл так же тихо, как вошёл.
Когда за ним захлопнулась дверь, Костыль вздохнул и сказал в тишину:
— Вот это и называется — сила без шума. Не кабан с понтами. Волк.
— А ты говорил, ритуал, ритуал, — хмыкнул Витя-Белый. — Тут всё решается одним взглядом.
Муха усмехнулся:
— А взгляд у него — как у мертвеца. С таким лучше быть заодно, чем напротив.
Все трое переглянулись. Было ясно одно — ночь будет долгой. А после этой сходки жизнь в криминальной Москве изменится навсегда.

***

      Воздух в зале, где только что проходила всероссийская сходка, стал постепенно разряжаться. Густой дым сигарет, запах чифира, парфюма и власти медленно улетучивались в коридоры и за двери. Уважаемые люди, перемолвившись о своём, теперь расходились малыми группами: кто в сопровождении, кто под руку с телохранителем. Кто-то поехал на стрелку, кто-то — на конспиративную квартиру. И лишь двоих на выходе ждал сюрприз.
Рапира не был бы Рапирой, если бы отпустил таких людей, как Костыль и Муха, без знака внимания. Он прекрасно понимал, что многие прибыли издалека, оторваны от своих дел, и чувствовал за собой внутренний долг. Поэтому у входа, словно часовой, стоял его боец и вручал визитки — каждая с адресом загородного дома в Одинцове, на вельможные посиделки «для своих».
Костыль, приняв карточку, молча кивнул. Муха же прихлопнул парня по плечу, поблагодарил и усмехнулся:
— Вот это подход. По-царски, как в старые времена.
Ехать сразу не стали. Заехали в гостиницу. Муха развалился на мягком диване, раскинув руки, как будто в собственном кабинете.
— Слушай, Костыль… Ты заметил людей Рапиры? Ну, кто с ним был?
Костыль кивнул:
— Зашёл Сивый — это его правая рука. А ещё парень, молодой, но с виду не промах. Шрам у него через всю щёку. Видно, прошёл не одно пекло.
Муха притих, глядя в потолок.
— А мне вот всё лицо его каким-то знакомым показалось… Вот не отпускает, понимаешь?
Костыль фыркнул и с досадой бросил:
— Да не тяни ты кота за яйца. Вспомнишь — скажешь. А не вспомнишь — спросим у самого. Чего голову забивать?
Он встал и ушёл в уборную, а Муха остался сидеть с мутным предчувствием — будто привидение из прошлого только что прошагало мимо.
Позже за ними заехала машина. В салоне не болтали. Шофёр — сухой, вежливый, с видом монаха — вёз их в загородный особняк, по гравийной дороге, между еловыми массивами, будто везёт к самой судьбе.
На этот раз Рапира встречал гостей у дверей, не скрывая радости. Обнял Костыля крепко, как брата. Муху — чуть мягче, но тоже по-настоящему. Вёл за стол, говорил без умолку — о сходке, о проблемах, о людях, о том, как ему важно было, чтобы они приехали. Всё это звучало искренне, и потому льстило. Муха с Костылём переглянулись: на фоне московского криминального цирка, где каждый грызёт за своё, такая открытость выглядела чуть ли не старорежимной роскошью.
За длинным столом, среди бокалов, графинов и плотных блюд, сидел и Фёдор. Тот самый боец с лицом, которое терзало Муху весь вечер. И вот в какой-то момент их взгляды пересеклись.
— Что ты на меня пялишься, а? — резко бросил Федя.
Муха даже вздрогнул.
— Извини… ничего личного. Просто ты мне до боли знаком. Не можешь рассказать, кто ты и откуда?
— Фёдор, — сухо ответил он. — Погоняло «Школьник».
Муха побледнел. Кровь отхлынула от лица. Он медленно сел, словно ноги его больше не держали. Костыль нахмурился, Рапира резко обернулся.
— Что случилось, Муха? — спросил Костыль.
— Это… это он… — выговорил Муха с трудом. — Мы его нашли.
— Ты что, перебрал? Кто — «он»?
Рапира сразу почуял неладное, перешёл на жёсткий тон:
— Что происходит?
— Костыль… это Школьник, — проговорил Муха, чуть ли не шепотом, будто боялся, что если скажет вслух, то рухнет всё.
Рапира посмотрел на Федю уже иначе. Словно увидел за ним то, чего раньше не замечал.
— Вот так совпадение, — вздохнул он. — Кстати, Костыль, я ведь хотел тебя с ним представить. Именно из-за него, между прочим, и собрались. Он выбил черных из Москвы. И не один раз.
Костыль протянул руку:
— Рад знакомству. Костыль.
Фёдор кивнул. Молча. За долгие годы он научился узнавать в людях силу. Эта рука была настоящей.
Муха вдруг потянулся к рюмке, налил себе, потом Фёдору. Опрокинул свою залпом.
— Извини… но мне надо тебе сказать, — начал он. — Это не моя история, но она касается тебя.
Фёдор напрягся. Глаза сузились.
— Помнишь историю с Тимиром Железным? Якутией? Конец девяностых?
Фёдор медленно кивнул. Где-то на уровне инстинктов он уже понимал, куда всё идёт. Он видел эти лица. Они всплывали в его памяти ночами, когда он просыпался в поту.
— Тогда мы разыскивали тебя, Фёдор. Тебя и никого другого. Была малява на всю страну. Фото. Ориентировки.
Федя побелел.
— А что… с моей семьёй?
Муха положил руку ему на плечо, наклонился и начал шептать. Голос у него дрожал. Говорил быстро, но чётко. Федя слушал, не двигаясь. И вдруг что-то внутри него сломалось — прямо за столом, перед этими крепкими, бычьими мужиками, его прорвало. Он закрыл лицо руками, но слёзы всё равно пробились. Тихие, тяжёлые, настоящие.
— Я не был там… — прошептал он. — Меня похитили. Кириллыч. Повар, мать его. Он меня увёз в Китай.
— Матвей Кириллыч? — изумился Муха. — Он?
— Он. При мне говорил, чтоб убили моих, если я не соглашусь на бои. И потом — дал отбой. Но уже поздно было. Всё случилось.
— Это серьёзно… — Муха налил ещё. — А знаешь, где он теперь? В Хабаре. Открыл сеть бистро и один приличный ресторан.
Федя встал, кулаки дрожали.
— Выяснили, кто конкретно стрелял?
— Нет, — ответил Муха. — Но походу Кириллыч точно был заказчиком.
— Тогда я еду в Хабаровск. И валю эту мразь.
Костыль и Рапира подошли, услышав последние слова. Муха сдержанно объяснил им суть.
— Не кипятись, — тихо сказал он Феде. — Сейчас Кириллыч — не просто бизнесмен. Он депутат. У него охрана — ФСО, федералы. Убьёшь — сам сгинешь.
Фёдор посмотрел на него так, как смотрят те, кому уже нечего терять.
— У меня нет ничего. Никаких «если». Он забрал у меня всё. Я заберу у него жизнь.
- Не горячись, — сказал Муха, наклоняясь ближе. В голосе зазвучала сталь. — У меня возникла хорошая идея. Мы сделаем из Кириллыча нищего депутата. Уничтожим его не пулями, а цифрами. Отберём у него всё, что он нажил за эти годы — ресторан, бистро, сети, активы, поддержку, влияние. Оставим его одного. Пусть побудет в твоей шкуре. Один против мира.
В глазах Мухи вспыхнул тот самый блеск, который Костыль помнил по старым делам. Блеск хищника, который понял, как пробраться к сердцу добычи, не пролив ни капли крови — пока.
Фёдор молчал. Он смотрел на него внимательно, будто сканировал. Сердце колотилось, словно в спарринге, когда ты на грани — сломать или быть сломленным. Потом медленно кивнул.
— Хорошо. Но потом... я всё равно его убью.
Они переглянулись. Ни тени эмоций — только железо. И пожали друг другу руки. Не просто по-мужски, а как скрепляют клятвы. Старые, кровавые. Такие, после которых дороги назад нет.
Рапира выдохнул. До этого момента он наблюдал за разговором, будто за тонкой хирургией. Один неверный шаг — и взорвётся. Но теперь понял: союз состоялся.
— Всё правильно, — сказал он, наливая четверым по рюмке. — Бизнес — тонкая материя. А мстить — надо с умом.
Они выпили. Без тостов. За дело. За память. За возмездие.
- Кто бы мог подумать, что к убийству Тимира мог быть причастен Вайсман, - сказал Костыль и посмотрел на Муху.
— Завтра с утра я скину вам досье, — добавил Муха, уже деловой, собранный. — У меня есть вся информация на местных депутатов. Кириллыч засветился на поставках оборудования в муниципалитеты, на подставных лиц всё оформляет, думает, что так он себя обезопасит. Деньги через Уфу гоняет. Девочек держит в Чите под видом PR-агентства. Мы его обнажим, как варёную креветку. Отвечаю. Наши дела с ним не пересекались, слишком мелко для наших масштабов, но раз вскрылись такие карты, то ему хана.
— А заодно вытащим наружу всё, что он за эти годы прятал, — добавил Костыль. — Я подключу пару людей, они поднимут по архивам старые хвосты. Его "проблемы" в девяностых ещё никто не вычищал.
Фёдор медленно встал из-за стола, будто тяжелел с каждой секундой. Но лицо уже было другим — не просто злым, не просто разбитым, а холодным. В нём появилась цель.
— Мне не нужно ничего. Ни денег, ни власти. Только одно: чтобы он почувствовал, каково это — быть беззащитным. Каково — просыпаться с криком. Каково — знать, что смерть где-то рядом, и ты её заслужил.
— Почувствует, — хмуро пообещал Муха. — Я тебе это гарантирую.
Они разошлись поздно. Фёдор вышел на крыльцо, вглядываясь в ночной лес. Тихо. Только где-то вдалеке ухнула сова. Он стоял и думал: странно, как быстро меняется жизнь. Вчера ты — солдат чужой войны. Сегодня — исполнитель собственного приговора.
— Жди меня, Кириллыч… — прошептал он. — Я иду и тебе не поздоровиться.

ГЛАВА 19 «КРАХ ДЕПУТАТА»

Хабаровск просыпался медленно, как пожилой слон с похмелья. Над Амуром висело дизельное небо, жирный смог тянулся, будто просроченный крем-суп, а где-то внизу, в чреве улиц, рычали маршрутки с облезлой рекламой «Пельменная» — свидетельством чьих-то несбывшихся бизнес-мечт. В этом городе Матвея Кирилловича Вайсмана знали все. Он был не просто влиятелен — он был вездесущ. Депутат, благодетель, кулинарный олигарх. Его боялись, ему угождали, перед ним расстилались. Его лицо украшало «Золотую поварскую галерею» в мэрии, соседствуя с портретом губернатора и иконой Николая Чудотворца — каждая по-своему символ власти.

Но в то утро Кириллыч проснулся с головной болью и ощущением, будто кто-то залез внутрь его судьбы и вывернул её наизнанку, как старую подкладку. Где-то глубоко, на дне подсознания, зашевелилась старая, змеевидная интуиция, отточенная десятилетиями подкупа, шантажа и договорняков. Она шептала ему с гнилой нежностью: «Пахнет горелым».
И она не ошибалась.
Первый удар разнёсся по городу, как венерическая болезнь по студенческому общежитию. В чаты и новостные ленты влетело видео, снятое в одном из поварских цехов его империи. Грязные холодильники, жужжащие, как ульи, тараканы, крыса, с умиротворением грызущая отбивную под этикеткой «Для гостей губернатора». Съёмка была изнутри, явно чей-то внутренний слив. А в финале — логотип «Репаблик», главного ресторана Кириллыча. Эстетика провала. Люди блевали прямо в офисах. Жалобы посыпались в Роспотребнадзор, прокуратуру и даже в редакцию православной газеты.
В подвале под ничем не примечательной кофейней сидел Артём — айтишник, когда-то выброшенный системой. Теперь — цифровой мститель, нож в руке у тех, кто знал, за что мстит. Он ломал внутренние серверы так же спокойно, как фельдшер разрезает бинты на гангренозной ноге.
— Есть движение, — проговорил он по защищённому каналу. — Вчера пробил CRM. Деньги крутятся через Белиз, Кипр и Панаму. Но он начал вытаскивать нал. Много. Видимо, что-то чует.
— Хорошо, — ответил Фёдор. — Посмотри, кто у него сейчас в офисе. И начинаем.
— Всё под контролем. Завтра налоговая. К вечеру — блокировка счетов через Росфинмониторинг. Без реверансов. С маркировкой «терроризм». Как договаривались.
— Этого мало, — сказал Фёдор. — Он должен терять людей.
— Картавый может пойти. У нас его черновая бухгалтерия. Сдадим в прокуратуру. Он сдаст и мать родную.
— Делай. Завтра Кириллыч проснётся чужим в собственном теле.
Второй удар был точен, как хирургический надрез. Кто-то вскрыл бухгалтерию всей сети и вывалил её в открытый доступ. Обналы, серые зарплаты, взятки, фиктивные тендеры, закулисные сделки. К вечеру Росфинмониторинг заморозил счета, банки отказались сотрудничать. Кафе закрывались одно за другим, как лампочки в зале ожидания перед концом света. Даже шаурма у вокзала с вывеской «повар Express» — и та оказалась опечатанной.
Империя рушилась. Но не только бизнес — сыпался его образ. Его вычеркнули из партии, губернатор коротко бросил в трубку: «Ты нам больше не нужен». Бабки на рынке проклинали его за испорченные желудки внуков. Поп перекрестил ресторан и объявил его прибежищем дьявола.
Но всё это было — лишь увертюра.
На втором этаже особняка, среди папиросного тумана и запаха старого коньяка, собрались трое: Федя, Муха и Костыль. Внизу кто-то стучал шарами в бильярде, а здесь, наверху, варилось настоящее.
— Он понял? — спросил Фёдор, глядя в дым, как в пророческое зеркало.
— Пока нет. Злится, рвёт связи, думает, что это внутренние разборки. Он даже не допускает, что кто-то пришёл за ним из прошлого, — сказал Муха, наливая себе.
— Работаем с трёх сторон, — уточнил Костыль. — Финансы, инфо-вбросы и окружение. Он теряет людей, Федь.
— Один уже на сделке. Второй — депутат — скрылся в Израиле. Третий — просто исчез, — усмехнулся Муха. — А фонд… Фонд, между прочим, официально занимался детьми-инвалидами.
— А четвёртый — я, — произнёс Фёдор.
Тишина легла, будто чугунная крышка на котёл.
— Мы сдерживаем тебя не от страха, — тихо сказал Муха. — Мы хотим, чтобы ты дожил. Пока он под федеральной крышей — тронешь его, сожгут всех нас.

— Я и не собираюсь убивать, пока — выдохнул Фёдор. — Я хочу, чтобы он жил. Один. Без денег, без власти, без тех, кто шепчет на ухо. Чтобы прожил остаток жизни, глядя в пустую тарелку и думая — почему именно он.

***

Хабаровск изменился. Люди в чёрном заходили в заведения сети Кириллыча, как в логова — с выверенной тактикой, с ордером и без. Выходили с коробками, флешками, мешками документов. Иногда — с куриными крыльями, как с боевыми трофеями.
Допросы шли валом. Бухгалтеры, менеджеры, даже водители — все вдруг стали лириками и сочиняли показания. Ключевые слова повторялись, как хор в трагедии: «коррупция», «насилие», «подставы», «исчезновение».
А потом — взрыв.
Небольшое кафе на Партизанской — «У повара дома» — вспыхнуло ночью. Локально, точечно. Взорвался склад, огонь добрался до кухни. Пожарные приехали, но тушили лениво. Кто-то даже сказал: «Ну и чёрт с ним», — наблюдая, как буквы на вывеске сгорают, превращаясь в призрачные символы проклятия.
Через два дня — «Репаблик». Свет вырубился. На экране — не меню, а сцены с ринга: драки, кровь, крики, смерть. Паника. Кто-то выскочил, кто-то заблевал барную стойку. А потом — взрыв под креслом директора. Без жертв. Но здание исчезло с карты города, словно его никогда не было.
В прокуратуре — будни. Приглашение, беседа, материалы дела. Кириллыч пришёл с адвокатом, ушёл — один, серый, как зола. Через день фонд заморозили. Половину кафе закрыли по «санитарке».
И никто не знал, что всё только начинается.
***

Эти дни Кириллыч почти не спал. В его особняке не стихал гул — гул шагов, звонков, голосов. Словно в бурю, когда дом скрипит, стены дышат, а ветер хлещет по окнам — только ветер этот был человеческий: истерики помощников, сухие выкрики охраны, отчёты юристов, бесконечные «Алло! Алло, мать вашу, срочно!».
Кириллыч метался, как раненный зверь, по своему роскошному кабинету. Бумаги летели на пол, ноутбук грохнулся о край стола и с хрустом треснул. Он выкрикивал приказы — порой противоречащие друг другу — увольнял и возвращал, грозил и просил. Казалось, он в бою с невидимым врагом. Но враг не отступал. Каждый его манёвр вяз в каком-то липком, вязком, чужом.
— Мы теряем платформы в Харбине и Шанхае, — докладывал помощник с глазами загнанного лося.
— Какого чёрта?! — заорал Кириллыч. — Договор же подписан! Подписи, печати! Деньги!
— Они ссылаются на решение совета. Доверие утрачено.
— А швейцарцы? — он развернулся к другому.
Тот молчал, глядя в пол.
— Говори, не тяни!
— Счёт заморожен. Прямая санкция. И... И они требуют письменного объяснения источников дохода за последние семь лет.
Тогда Кириллыч впервые сел. Не рухнул — сел, медленно, по-стариковски, словно вдруг его кости стали вдвое тяжелее. В ушах стоял гул — не тревога, не паника. Пустота.
Он провёл ладонью по лицу. Кожа была горячей, как у больного. Под пальцами — морщины, мешки под глазами, усталость в каждой поре.
— Кто? — прошептал он. — Кто, сука, это всё запустил?..
На следующий день его вызывали в прокуратуру.
Огромный кабинет. Стены облезлые, старый кондиционер, прокурор в форме — седой, узкий, как сухарь, без намёка на эмоции. Говорил спокойно, не торопясь, как хирург, готовящийся к вскрытию.
— Вы знаете, что Картавый дал нам все ваши схемы?
Кириллыч сидел прямо, не шевелясь, но его глаза дёрнулись.
— Картавый?.. Он... Он же болен. У него рак мозга.
— Видимо, не настолько болен, чтобы забыть пароли, — ответил прокурор и открыл папку. Щелчок замка. Бумаги. Таблицы. Подписи. Видеокадры.
Кириллыч не смотрел в документы. Он смотрел в пол, в одну точку. Внутри него шевелилось что-то грязное, липкое. Отвращение. Страх. И — невыносимая ярость.
Когда он вышел из здания, на улицу только начинал опускаться вечер. Лампы ещё не загорелись, но воздух уже был синий, предгрозовой. Он не шёл — он плёлся. Глаза мутные. Руки дрожали. У машины он внезапно разразился истерикой: ударил по крыше, разбил телефон об асфальт, рвал на себе галстук, как петлю.
— Кто?! — заорал он, стоя прямо посреди двора, — Кто за этим, мрази?! Я вам всем... я...
Голос осекся. Никто не ответил. Окна прокуратуры оставались тёмными и глухими.
Дома он забился в кабинет. За окном сыпался снег, а внутри — метался человек, лишённый власти, но ещё не понявший этого.
Он сидел, сжав голову в руках, когда загорелся экран ноутбука. Новостная лента — чётко, жирно, без прикрас:
«Известный депутат и общественный деятель Матвей Кириллович Вайсман подозревается в организации мошеннической схемы на сумму свыше семисот миллионов рублей. Источники подтверждают, что материалами по делу стали данные внутреннего разоблачителя и видеоматериалы, предоставленные экс-участниками команды депутата».
Он не стал читать дальше.
Рука сама потянулась за бутылкой. Коньяк плеснулся в стакан, половина — на стол.
Он выпил залпом. Потом ещё. И ещё. И всё смотрел на экран. В глазах — не злость уже. Страх. Животный.
— Кто ты? — прошептал он. — Кто ты, сука... Кто это сделал?
Ответа не было. Только снег за окном. И пустота.
Утро началось с сирены.
Резкий, мерзкий звук, врывающийся сквозь холодное стекло. За окнами офиса благотворительного фонда «Светлая дорога» суетились фигуры в тёмно-синих куртках. На спинах — надписи: «Финмониторинг», «ФНС», «ЦПЭ».
Сотрудники фонда — женщины в свитерах, парни с недопитым кофе в руках — стояли у входа, как дети, которым сломали игрушку. Люди в форме без суеты вытаскивали коробки, сервера, папки, как будто знали, где лежит самое важное. Всё шло точно, бесшумно, как хищник в лесу.
— Простите, — попытался узнать юрист, — на каком основании?..
Старший группы, высокий, с лысиной и мешками под глазами, не отрываясь от планшета, ответил:
— Статья 174.1. Легализация преступных доходов. И ещё кое-что. Поверьте, вам не понравится.
К полудню новостные ленты уже неслись как лавина. Заголовки вспыхивали на экране телефона:
«Фонд “Светлая дорога” — офшоры, фиктивные поставки, обналичка. Следователи начали изъятие документов».
«Связь депутата Вайсмана с сомнительными благотворительными схемами проверяется прокуратурой».
«Деньги для детей шли на элитную недвижимость в Черногории».
Кириллыч узнал об этом... в сауне.
Жар. Виски. Блондинка с медовой кожей растягивается на полке, потягиваясь, как кошка. Вторая смеётся, рисуя пальцем что-то на его груди. Кириллыч откинут назад, глаза прикрыты. Он был в своей стихии. Снова.
Телефон гудит на столике. Он лениво тянется, щёлкает экран — и замирает.
Сообщение от банка:
«Ваш расчётный счёт №7839… заморожен. Обратитесь в представительство. Статья 115-ФЗ».
Сначала он не понял. Просто смотрел, будто это чужое письмо. Потом резко встал, накинул халат, вышел в предбанник. Сердце колотилось.
— Картавый… — пробормотал он, набирая номер. — Подними трубку, мразь…
Нет ответа.
Следом — замы. Один, второй, третий. Ноль.
Он позвонил секретарше. Гудки. Сброс.
Наконец — охранник. Старый Мишка, которому он когда-то помог отбить квартиру у чёрных риелторов.
— Шеф, — шепчет Мишка, голос как у школьника. — В офисе люди. Без погон, но с документами. Говорят — следственные действия. Я ушёл. Прости, шеф. Я тебя уважаю. Но я... не герой.
Сигнал обрывается.
Кириллыч не успел даже закричать. Он просто сел. Голый, мокрый, в чужом помещении, с телефоном в руке и пульсом где-то в висках. Грохот ушёл внутрь.
Он вышел на улицу, сел в машину, сказал «в центр» — и поехал. Молча. Водитель не спрашивал.
Кафе, где он хранил один из офисов, оказалось опечатано.
Табличка на стекле:
«Закрыто. Налоговая проверка. Посторонним вход запрещён».
Двери — со следами взлома. Замки сорваны. Внутри — два человека в масках копаются у стойки. Папки, чеки, терминалы. Кто-то свистнул, увидев его через стекло. Другой приложил палец к губам. Не спеша.
Он резко развернулся. Поднял телефон — МВД. Старый знакомый. Праздники вместе, охота, баня.
— Слушай, мне нужно... — начал он.
— Не звони больше, — перебил собеседник. Голос был резкий, отстранённый. — Между нами больше нет дел. Надеюсь, ты меня не сильно глубоко втянул?
Тишина. Потом — гудки.
Он стоял на улице, среди прохожих, в пальто от Brioni, с часами за сорок тысяч евро, и впервые почувствовал, что одежда на нём — костюм мертвеца. Роскошь мертвеца.
Загородный дом. Зеркально-чистый паркет. Панорамные окна. На улице метель рисует узоры на стекле. Кириллыч сидит в кресле, в одной рубашке. На коленях — ноутбук. Экран светится красным: минус, минус, минус.
«Гермес Логистик» — в банкротстве.
«Альфа Инвест» — счета арестованы.
«Вектор Трейд» — не под контролем. Ушёл к бывшему партнёру. Рейдерство. Третий круг.
Он не понял, как. Просто понял — всё.
Налил себе. Не глядя. Коньяк обжёг горло. Руки дрожали. С третьей попытки он достал сигару. Поджёг. Стук в дверь. Он не ответил. Зазвонил телефон.
— Явиться на допрос, — сухой голос. — Завтра, десять утра. Повестка у вашей охраны. Просьба не покидать город.
Никакого «добрый день». Только требования. Даже не «вы». Уже — объект.
Он положил трубку. Подумал — поднять и что-то сказать? Но что? Кому?
В прокурорском кабинете пахло табаком, бумагой и усталостью.

За столом сидел человек лет пятидесяти с хвостиком — прокурор Васильев. Щёки обвисшие, голос безэмоциональный, но руки ловко шуршали страницами. Кириллыч сидел напротив, сутулый, руки сцеплены. Галстука не было. Пальцы дрожали, как у пациента в очереди к онкологу.
— Вы же понимаете, кто я? — сказал Кириллыч. Слова шли глухо, как из мешка.
— Уже не понимаю, — ответил Васильев, не поднимая глаз. — Вы мне теперь — как тысячи других. Уголовное дело. Номер 3487-К. С Вас сняли депутатскую неприкосновенность.
— Я создавал приюты. Я кормил людей. Вы хоть представляете, сколько детей благодаря мне не оказались на улице?
Прокурор пожал плечами:
— Да хоть миллионы. Но если вы это делали, чтобы через оффшоры прогонять деньги, то это не помощь. Это прачечная.
Кириллыч сжал кулаки.
— Я... Я работал с губернатором. С Сафроновым. С Кривоносовым. Да вы только позвоните — и вас вызовут наверх.
— Я и был наверху, — сказал прокурор и впервые взглянул в глаза. — И знаете, что мне там сказали?
— Что?
— «Пора закрывать». Всё. Занавес.
Пауза.
— А ведь я начинал с кухни, — вдруг произнёс Кириллыч, не понимая, почему это всплыло. — В девяносто пятом. Повар в ресторане при гостинице. У меня были мозоли от картошки. А потом — всё. Вверх. И каждый шаг — кровью. Но честно, понимаете?
Прокурор кивнул. Искренне. Без насмешки.
— Жаль, — сказал он. — Может, если бы вы остались поваром — прожили бы дольше. А так…
Он не договорил. Поставил печать. Бумага мягко легла на стол.
— Свободны. Пока.
Вечером пришли с обыском. В доме пахло плесенью и одеколоном. Копались молча. Забрали ноутбук. Жёсткие диски. Сейф вскрыли аккуратно. Унесли флешки, лежавшие пачки евро, старые фотографии.
Одна из любовниц — Настя, вроде бы студентка юрфака — пыталась что-то кричать, возмущаться. Кириллыч не вмешивался. Он просто сел на кровать и уставился в пол.
— Кто? — прошептал он. — Кто ты, сука?..
Мелькнула мысль — он когда-то сказал это сам, лет пять назад. Когда резали бизнес-центр под себя, выжимали арендаторов, ломали чужие судьбы. Тогда он сказал:
«У каждой проблемы есть имя, фамилия и отчество».
Теперь он сам стал этой проблемой.
На следующее утро ему показали видео.
Пыльный телевизор в кабинете следователя. Сначала — старые кадры. Якутия. Девяностые. Заснеженный двор. Прямоугольный гробы. Репортёр, голос за кадром:
«Смерть мужчины и женщины. Убийство в спортзале. Кто прикрыл преступников?»
Следующий кадр — он. Молодой, в фартуке, улыбается, машет рукой. 1997 год.
Кириллыч не знал, что его снимают тогда. Камера была у кого-то из его бойцов.
Он встал. Сердце колотилось где-то в горле.
— Это фальшивка…Я к этому ни имею никакого отношения! — хрипло сказал он.
Следователь ничего не ответил. Просто подошёл и надел наручники. Металл щёлкнул, холодно и точно.
— Матвей Кириллович Вайсман. Вы задержаны по подозрению в организации преступного сообщества, отмывании доходов, злоупотреблении служебным положением и организации убийства несовершеннолетнего в девяносто седьмом году, его родителей и ряд лиц, имеющих причастность к этому делу.
Кириллыч стоял, побелев.
Он хотел сказать: «Это не я», «Меня подставили». Но язык не слушался. Слова, которые раньше летали, как пули, теперь залипали на губах, как кровь.
Он сидел в бетонной камере, прислонившись спиной к холодной стене. Рядом — железная кровать, тонкий матрас, запах хлорки. Утро начиналось с удара в дверь. Конвоир не говорил ни слова. Только указывал. Туда. Назад. Сюда. Молчание было новым языком.
Кириллыч почти не ел. Он похудел килограмм на десять. Кожа натянулась на скулах, взгляд стал впалым, волчьим. Он был сед, но не полностью — будто время, так же, как и система, с ним не доработало.
В допросной, при адвокате он долго смотрел в окно.
— Матвей Кириллович, вы должны понять… Мы будем просить переквалификацию. Вы не ОПС. Максимум — злоупотребление. А это условно. Но вы должны сотрудничать.
— С кем?
— Со следствием.
Кириллыч усмехнулся. Губы треснули от сухости.
— Всю жизнь я строил. Бизнес, связи, репутацию. Лизал, покупал, давил. А теперь… Сотрудничать. Как Картавый?
— Картавый вышел.
— И где он?
— Скрывается. Но не у нас.
— Счастливо ему жить, — хрипло сказал Кириллыч. — Передай ему привет. Если доживу — отдам лично.
Адвокат вздохнул:
— Вы понимаете, что вас сдали все?
— Да.
— Вы понимаете, что доказательства прямые?
— Да.
— Тогда зачем вы держитесь?
Кириллыч посмотрел прямо. И впервые — спокойно, без истерики.
— Потому что я ещё жив.
- У меня есть деньги. Ты думаешь у меня отобрали все? Нет, только то, что смогли найти. Сделай так, чтобы меня выпустили под залог, домашний арест, под подписку наконец. Сделать хоть что ни будь твою мать, - орал на адвоката Кириллыч.
И адвокат сделал. Письмо из прокуратуры пришло быстро. Суд в особом порядке. Закрытый процесс. Без прессы. Без зрителей.
Кириллыч шёл по коридору в наручниках, как по подземному мосту — между жизнью и могилой
Суд шёл негромко, словно исповедальня в полумраке. Женщина-судья, сухощёкая, в очках, говорила с выверенной скоростью, будто не выносила приговор, а зачитывала инструкцию к давно испорченному прибору. Прокурор кивал, устав от процесса ещё до его начала. Адвокат сохранял дежурную улыбку, с тем особым выражением лица, которое надевают лишь в момент неизбежного проигрыша или заранее купленного выигрыша. Только секретарь печатала стенографию с безмолвным упорством, напоминавшим могильщика, методично копающего яму в мёрзлой земле.
— Ходатайство адвоката удовлетворить и выпустить Вайсмана под залог, — прозвучало буднично, без акцентов, как нечто заранее решённое.
У Фёдора зазвонил телефон. Он снял трубку — голос на другом конце принадлежал Мухе.
— Проспорил, Федя. Не прошло и недели — а он уже на свободе. Только что вышел под залог.

— Да, вижу, — тихо сказал Федя, не сводя взгляда с телевизора. — Тут все местные новости только об этом и трещат.
— Приезжай ко мне, обсудим, что дальше, — ответил Муха и отключился.
На экране мигали кадры: Кириллыч, постаревший, с седеющими висками, в сопровождении адвоката, шаг за шагом приближался к машине. Лицо вытянуто, под глазами синяки, движения — чужие, как будто тело не слушалось. Он не озирался, не махал никому — просто сел в чёрный автомобиль и исчез в неизвестном направлении.
Фёдор долго смотрел на экран. И в какой-то момент едва заметно улыбнулся. Не злорадно, не театрально — а как человек, который дождался. Он улыбался не его свободе, а тому, что теперь — его, Фёдора, выход. Он перестал быть тенью. Пришло время выйти на свет, раскрыть карты, подставить лицо ветру и — наконец — закончить начатое. Пора ставить точку в этой истории.

ГЛАВА 20 «МЕСТЬ – БЛЮДО ХОЛОДНОЕ»

На окраине города, где за забором старого автосервиса ещё теплится жизнь в лампочках под потолком, стоял чёрный внедорожник. Металлический забор дрожал от ветра. За ним, в цеху с облупленными стенами и запахом бензина, ждал Муха — в пальто, с кружкой кофе и выражением лица человека, уставшего от побед.
Дверь открылась. Вошёл Фёдор.
Он не спешил. Прошёл мимо груды шин, подставил лицо струе холодного света, пробившегося сквозь пыльное окно. Остановился. И только тогда Муха понял — момент настал.
— Ты со своим шрамом на лице выглядишь так, что, если бы ночью приснился, я бы проснулся в ужасе, — усмехнулся он, отпивая глоток.
Федя не ответил. Снял перчатки, аккуратно положил их на стол. В глазах — сосредоточенность хирурга перед последним разрезом.
— Он думает, что всё обошлось, — тихо сказал Муха.
— Пусть думает. Это нужно ему, не мне.
Федя подошёл к доске, на которой висели фотографии: схемы, документы, имена. Лица. Кириллыч — в разных ролях: с детьми на благотворительном вечере, с мэром на открытии школы, с бокалом шампанского в компании чиновников.
— Думаешь, он вспомнит тебя? — спросил Муха, подходя ближе.
— Он меня не забывал, — ответил Фёдор. — Я ему заработал целое состояние.
— Что теперь? — спросил Муха.
— Теперь он увидит меня. Вживую. Без теней. Я хочу посмотреть ему в глаза. Пусть вспомнит всё. Пусть узнает.
Он вышел на улицу. Там — вечер. Фонари дрожат от ветра, где-то вдалеке бьёт сигнализация. Фёдор поднял воротник и зашагал в сторону центра. Медленно, как человек, который больше не боится быть узнанным. Он шёл, и каждый шаг приближал его к прошлому, которое он наконец собирался предъявить.

***

   Машина Кириллыча кружила по вечерней набережной, как раненое животное — без цели, наугад, то притормаживая у парковок, то ускоряясь без команды. Внутри стоял тяжёлый запах: кожа, горький одеколон с нотами ветивера и что-то аптечное — может, таблетки, может, страх. Кириллыч сидел, вжавшись в кожаное сиденье, с пластиковым стаканчиком кофе в руках, будто тот был единственным, что ещё можно контролировать в этом мире. Лицо его вытянулось, скула на фоне впалой щеки отдавала тенью, но всё ещё держалась та самая ухмылка — старая, политическая, чуть снисходительная, как будто он всё знал, всё просчитал и даже смерть готов был принять стоя.
А внутри уже давно дрожало что-то липкое и острое — тревога, интуиция, шестое чувство, называй как хочешь. Оно сидело в нём с утра, как заноза под ногтем. Он не слышал сирен, не видел слежки, но нутром знал: кто-то рядом. Не журналисты, не копы — хуже. Нечто личное.
— Заедь в «Монфор», — бросил он водителю, и пальцы предательски задрожали на стаканчике.
Отель был давно проверенным убежищем, зоной «без пуль», где раньше решались и проблемы, и схемы, и вопросики с министрами. Холл встретил его молчаливым светом, россыпью зеркал и той самой беззвучной музыкой, которая играла только в голове. Он прошёл сквозь фойе, не удостоив портье даже взгляда, и поднялся на второй этаж, туда, где за столиками сидели когда-то губернаторы, девочки и армяне с чемоданами долларов.
И тут всё застыло.
У дальнего окна, в одиночестве, как тень, материализовавшаяся из прошлого, сидел мужчина. Без пиджака, в чёрной водолазке, с короткой стрижкой и небритым подбородком. Он спокойно ел яблоко, откусывая с таким равнодушием, будто был дома.
Фёдор. «Школьник».
Кириллыча будто ударили. Он попятился, инстинктивно, и с трудом удержался, чтобы не схватиться за сердце. Лицо того не изменилось — разве что стал холоднее взгляд. А шрам... тот самый, от той твари в Харбине. Царство ей небесное.
— Ты... — выдохнул Кириллыч, горло моментально пересохло. — Этого не может быть.
— Может, — ответил Фёдор, не повышая голоса. В этом спокойствии звенела угроза, точная, как лезвие скальпеля.
Кириллыч сел напротив, как в тумане. В голове уже метались варианты: охрана, побег, звонок... Но руки дрожали так, что он едва не уронил чашку. Он попытался улыбнуться, как делал тысячу раз на камеру, но губы не слушались, а мимика расплылась, как мокрая тушь по щеке проститутки.
— Я... Я думал, ты погиб. Тогда... в Малайзии. Там же был шторм... ты пропал.
— Сюрприз, сука, — сказал Фёдор, и яблоко хрустнуло в его руке, как кость.
Кириллыч сглотнул. Пальцы под столом уже шарили по карману — нет, не за пистолетом, за телефоном, за чем угодно.
— Послушай, если ты за деньгами... я всё улажу. У меня остались связи. Есть кто-то в правительстве, в Китае... мы можем обсудить, решить... договоримся, Федь. Ты же не зверь.
Фёдор усмехнулся. Без эмоций. Как хирург перед разрезом.
— Ты всё перепутал. Я не за деньгами. Я за долгами. За всеми.
Он медленно наклонился через стол, его лицо оказалось в нескольких сантиметрах от лица Кириллыча, и тот впервые за долгое время отвёл взгляд — не выдержал.
— Ты думал, всё прошло? Суд отпустил — и свободен? Ты не понял, Матвей Кириллович. Это не освобождение. Это отсчёт. Тебя не вытащили — тебя выпустили. На охоту. Я следил за тобой с момента, как ты вышел из здания суда. Я знал, куда ты поедешь, с кем будешь говорить, с кем переспишь. И знаешь, что общее у всех этих людей?
Фёдор замолчал. В воздухе повисло молчание, давящее, как давление перед бурей.
— Они уже мертвы, — прошептал он. — Или скоро будут.
Кириллыч посерел. Рот его открылся, как у рыбы, выброшенной на берег, но слова не шли. Только влажный шёпот:
— Ты с ума сошёл...
— Возможно. Но ты сделал меня таким. Ты уничтожил всё, что у меня было. Родителей, друзей, дом. Я был мальчишкой, когда ты отправил меня в ту мясорубку в Китае. А теперь — я твой приговор. Ты научил меня выживать, убивать, лгать, исчезать. Ты хотел видеть монстра — ну, смотри. Я — это то, что ты создал.

Он встал. Надел пальто. Медленно, без суеты, с тем самым спокойствием, которое пугает больше, чем крики.
— Не жди меня снова. Я не приду. Я просто буду рядом. Всегда. Где угодно. Когда угодно. Иногда ты будешь думать, что это тень на стене. Иногда — шорох за дверью. Ты будешь спать с включённым светом, но это не поможет. Потому что я уже внутри тебя. Я — твоё будущее. Кровавое. Медленное. Неизбежное.
Он положил на стол яблочный огрызок, как визитку, и ушёл, не оборачиваясь.
Кириллыч остался один. Пустой стол, слипшиеся пальцы, холодный пот, и сердце, бьющееся, как дятел о труху. Он больше не был хозяином положения, не был поваром, депутатом, даже человеком. Он стал мишенью.
И тот, кого он считал тенью прошлого, оказался ножом в животе настоящего.

***

Салон частного самолёта был окутан мягкой полутенью. Монотонное гудение воздуха, лёгкие вибрации — и серое небо за окнами, равнодушное ко всему происходящему внутри. Муха сидел у иллюминатора, щекой касаясь ладони, будто опирался не на руку, а на что-то более древнее и уставшее — воспоминание. Фёдор молча перелистывал журнал с глянцевыми страницами — мотоциклы, машины, гаджеты. Всё казалось бесконечно далёким.
— Думаешь, он просто сбежал? — тихо сказал Муха, не отводя взгляда от неба. — Сидит где-то в Панаме, пьёт мохито, ждёт, когда адвокаты вытащат его, как раньше. Всё разрулят, всё рассосётся...
Фёдор положил журнал на столик, как-то особенно бережно — будто каждая деталь сейчас требовала контроля.
— Нет, — произнёс он медленно. — Он не из тех. Сейчас он как зверь. Загнанный. Но живой. А такие не бегут. Такие — ищут.
— Зачем? — Муха обернулся к нему. — Он всё потерял. Империи нет, связи рухнули. Ему больше не звонят министры, любовницы исчезли, будто их никогда и не было. Что ему теперь до тебя?
— Потому что я жив, — отрезал Фёдор. — А он не умеет жить рядом с теми, кто помнит. Кто выжил. Кто может рассказать.
Муха кивнул. Едва заметно. Эта тишина, растворённая в разреженном воздухе над снежной Якутией, делала каждое слово более весомым, чем выстрел. Каждый страх становился почти телесным. Каждое воспоминание — обугленным шрамом.
— У него остались деньги, — добавил Фёдор, глядя куда-то вглубь облаков. — Схемы, кэш, тайники. Он готовился. Он всегда готовился. Не к успеху — к выживанию. Он наймёт людей. Не сразу. Но начнёт.
— У тебя есть план? — спросил Муха, будто уже зная ответ.
— У меня есть Якутия, — просто сказал Фёдор. — Там всё началось. Там и закончится. Призраки мои там. И его тоже.
— А кто сейчас держит твою землю? — спросил Федя после паузы.
— Костя Кран, — ответил Муха. — Говорит, вы пересекались. Не раз. А регионом рулит правая рука Тимира — Башка. Его ты тоже должен помнить.
Фёдор кивнул, почти незаметно.
— Пал Игнатьич... Я тогда был пацан. Всё мелькало. Лица, ругань, кровь. Я тогда первый раз убил. На ринге. До сих пор помню этот день по секундам…
Он говорил почти шёпотом. В салоне стояла такая тишина, что казалось — даже металл прислушивается.
— Знаю, — тихо отозвался Муха. — Башка мне рассказывал. Красочно. Тимир тогда гордился тобой, что нашел такой самородок.
Самолёт сел с тяжёлым рывком, будто вспахал землю, а не прикоснулся к ней. Хрустящий воздух Якутии ворвался через открытую дверь — холодный, острый, почти святой.
У трапа стоял Костя Кран. Пуховик, потёртые перчатки, тот же взгляд — верный, как у пса, что прожил зиму без хозяина, но не ушёл.
— Да ну... — выдохнул он. — Школьник? Ты жив? Но ведь...
— Как видишь, — за Фёдора коротко ответил Муха.
По дороге ехали молча. Снег ложился на стёкла, как пепел. Поля, дома, крыши — всё под пеплом. Всё хранило память, от которой не отмыться.
— Слушай, Кран, — произнёс Фёдор. — У моих должна была остаться недвижимость. Дом. И ещё — квартира у бабушки. По линии отца.
Кран взглянул на Муху, тот слегка кивнул.
— Дом сгорел, Федь. Полностью. Остался только фундамент. Родители были внутри. Не спаслись. Но квартира — да, есть. Павел Игнатьич велел оплачивать коммуналку, присматривать. Ключи я тебе позже передам.
Фёдор не ответил. Смотрел в окно. Там была родина. Высокие сопки, пустота, которую он знал наизусть. И в этой пустоте что-то заговорило внутри — не память даже, а боль, что не отпустила.
И — вспышка. Стихи, песня. Та, которую он сочинил, сидя в китайской камере. Пел шёпотом, между отжиманиями, когда руки били по стене, когда сердце рвалось из груди.

«Дом мой родной. Якутия моя.
Где-то очень далеко пою я песню про тебя.
Но что-то тяжко на душе,
Тоска и слёзы на лице,
Когда произношу я — Якутия моя.
Родина моя, какая ты красивая,
Забыть тебя я всё же не смогу.
Зимой деревья все в снегу,
О, как люблю я ту тайгу,
Чем славна и бога ты - Якутия моя.

Когда пройдут года, от них не будет и следа,
Однажды возвращусь, обратно я сюда,
Найду свой старый дом родной,
Теперь всегда он будет мой
И только ты со мной - Якутия моя»!

Они остановились у кладбища. Скрипнула металлическая калитка, будто что-то в прошлом захрустело от боли. Ветер. Снег. Сквозняк памяти.
Три могилы. Рядом.
Дымовы — Николай Фёдорович и Ирина Михайловна.
Сергеев Евгений Сергеевич. Тренер.
Матвей «Крест». Погиб в ДТП.
Фёдор присел у первой. Положил розы — ярко-красные, как кровь, что он так и не успел пролить за них.
— Я пришёл, мама, — сказал он. Голос дрожал, но не ломался. — Всё это из-за меня. Простите… если сможете.
Муха стоял в стороне. Курил. Пепел падал на снег, как чья-то жизнь.
— Думаешь, он появится? — спросил он.
— Нет, — ответил Фёдор. — Он пошлёт других. Но я сделаю так, чтобы у него не осталось вариантов. Я подведу его. Он сам захочет прийти. Чтобы закончить это. Чтобы умереть.
— Месть?
— Нет. «Бойня», —сказал Фёдор. — Без оружия. Только руками.
А в это время, далеко, за морем и пальмами, в отеле на побережье, где Кириллыч прятался под чужим именем, раздался звонок.
Без номера. Без имени.
Он снял трубку. И услышал только одно:
— Ты дышишь за счёт моих мёртвых. Ты нигде от меня не спрячешься.
Связь оборвалась.
Он ещё стоял с трубкой в руке, когда на перила балкона опустился чёрный ворон. Спокойно. Буднично. Как если бы это был его дом. Кириллыч замер.
И в эту секунду он понял — всё началось.
Вот только он больше не знал — он ли охотник. Или снова — добыча.

«КРОВЬ НА СНЕГУ»

Город застывал в ледяной тишине. Панельные дома в сером сумраке казались пустыми коробками, брошенными на бетонный стол судьбы. Над улицами висел воздух — тяжёлый, как перед бурей. Только ветер, старый хулиган, ворошил пепел прошлого в подворотнях.
Федя стоял посреди площади. На первый взгляд — обычный парень. Куртка, капюшон, телефон в руках. Сторонний прохожий принял бы его за того, кто ждёт девушку или такси. Но тот, кто умел читать язык тела, почувствовал бы неладное. Его фигура стояла как мина на растяжке: напряжённая, собранная, готовая взорваться при первом движении.
В ухе — шёпот разведки.
— Заехали. Одна машина. Они идут, — голос бойца, хриплый и сдержанный, как будто глотал битое стекло.
Федя слегка усмехнулся, губы даже не дрогнули.
— Принял. Ведите. Только без фокусов — «Башка» вам бошки поотрывает, а я ими футбол буду гонять.
— Мы аккуратно. Как учили, — коротко отозвались.
Он не обернулся. Просто отметил в зеркале витрины: чёрная машина, матовый кузов, без опознавательных знаков, как гроб без имени. Из неё, как тени из-под земли, вышли четверо. Без спешки. Без звука. Синхронно. Хищно.
Федя выдохнул.
— Ай да Кириллыч… Ай да старая собака… — прошептал он. — Не устал удивлять.
Он узнал их. Те самые. Малазийцы. Спецотряд нанятый Кириллычем. Его личный демонстративный молот. Когда-то они размазали Федю по арене, показав, что боль бывает другой — не уличной, не тюремной, не жизненной, а выверенной, холодной, научной. Сейчас они пришли не нокаутировать. Пришли убивать.
— Не вмешивайтесь, — бросил он в ухо. — Это не просто бойцы. Это спецы. Я сам.
Щелчки. Металлические. Телескопические дубинки вышли из ножен, с шорохом развернулись в полноценное оружие. Федя чуть склонил голову. Не страх — анализ.
— Ну что, танцы с бубнами?
Порыв ветра ударил в лицо. Хлопнул рекламный щит. Один из бойцов издал цокающий звук, как дирижёр, отсчитывающий ритм. Всё началось.
Сразу двое рванули на него. Резко, молниеносно. Их дубинки сверкнули в воздухе, нацеленные в его голову. Он нырнул вбок — первый удар прошёл мимо. Второй он принял на предплечье, мышцы вспыхнули болью, но он уже был внутри их строя. Кулак с размаху врезался в висок одному из атакующих. Глухой удар. Тот покачнулся, но не рухнул.

— Ладно. Значит — по-взрослому, — выдохнул Федя.
Он поднырнул под захват, перехватил руку, резко провернул сустав — щелчок, крик. В ответ — кулак в печень, такой, что зубы укусили язык. Боль взорвалась в животе, но он не остановился. Наоборот — зверь внутри вышел на охоту.
Он развернулся, поймал ногу второго нападающего, потянул, заставил потерять равновесие. Удар локтем в гортань. Что-то хрустнуло. Он рухнул.
Третий пошёл с ножом. Лезвие было коротким, но выточенным, как лезвие хирурга. Федя поймал его запястье и, не отпуская, ударил кулаком в локоть — хруст, как будто сломали рояль. Крик, ещё один. Удар коленом в грудь. Второй — в челюсть. Боец отключился.
Остался один. Самый опасный.
Он не спешил. Изучал. Оценивал. Он — мозг этой мясорубки. У него был стиль. Холодный, японский. Тихий.
Федя развернулся. Дубинка в его руке. Теперь у них было по одному оружию. Металл пел. Бой — как дуэль. Удары, парирования. Ритм бешеный. Их дубинки сталкивались с металлическим звоном, как мечи. Каждый промах — смерть.
Федя резко пробил в бедро. Сухой хруст. Противник осел. Но тут же — удар по плечу. Крик. Потом — по затылку. Тот рухнул, как мешок с мясом.
Кровь капала с рук Феди. Он стоял один. Дышал, как зверь. Лицо было бледным, губы порваны. На пальцах — кровь, не его. Взгляд — тёмный, пустой.
— Всё сняли. Федя, ты не человек. «Ты машина», —прошептал Костя Кран в наушнике.
— Отправлю Кириллычу. Пусть видит. Это только начало.
Федя посмотрел в небо. Над головой — звёзды. Ни один бог не вмешался. Ни один демон не помешал.
Он ушёл с площади, не оборачиваясь.
За спиной — тела врагов. Впереди — дорога из крови и мести.


***

Тёплый кабинет. Массивное кресло из кожи носорога. Огонь в камине потрескивает не как уют, а как расстрел. По полу — тигровая шкура, искалеченная и выцветшая, как старая легенда.
Кириллыч сидел с бокалом вина. «Петрюс» девяносто восьмого. Стоит, как почка на чёрном рынке. Но вкус — как пыль. Всё внутри у него было железным, мёртвым, будто его внутренности сменили на запчасти от старого танка.
На стол положили планшет. Новый. Не вскрытый. Он даже бровью не повёл.
— Это оно? — хрипло спросил он.
— Да, — кивнул молодой помощник. Вся его одежда выдавала деньги, но всё тело — страх.
Кириллыч молча нажал «play».
Сначала — шум ветра. Камера с телефона. Пустая площадь. Силуэт — Федя. Один. Стоит. Ждёт.
Потом — машина. Малазийцы. Он узнал их по походке. Идеальные псы. Вышколенные. Жестокие. Без лица, без воли — только алгоритм убийства.
Видео шло тринадцать минут. Без монтажа. Без перебивок. Без единого слова. Только крики. Хрусты. Металл по костям. Плевки крови на снег. И один человек — «Школьник» — в центре ада, который он сам разжёг и пережёг.
Кириллыч смотрел не мигая. Глаза — как две капли нефти. Вены на висках пульсировали. Он не просто смотрел — он впитывал. Поглощал это как яд, который должен его разбудить.
На десятой минуте он сжал стакан с такой силой, что бокал треснул. Капля вина скатилась по пальцам, как кровь. Он даже не заметил.

На двенадцатой — встал. Весь. Медленно. По хищному. Его лицо стало похожим на икону войны. Нижняя челюсть двинулась вперёд. Губы — в нитку.
Когда видео кончилось, он стоял, опершись на стол. Не человек. Статуя гнева.
— Где Куан? — спросил он.
— В Шеньчжэне. Восстановление. После операции.
— Его убили?
— Нет. Но переломы множественные. Один не встанет. Второй — без руки. Третий ослеп. Четвёртый… — помощник замялся.
— Говори.
— Четвёртый в психозе. Сидит под шконкой и шепчет, что за ним идёт чёрный человек с дубинкой. Он... не человек. Он как демон. Они били быстро, точно. А он... знал их шаги. Будто танцевал с ними в кошмаре. Не было боли. Была... тишина. Они проиграли, не успев понять как.
Кириллыч выдохнул. Протяжно. Сквозь зубы.
— Вот и отлично, — прошептал он. — Пусть сидит. Пусть все смотрят, как Школьник пришёл играть не в школе, а в моей песочнице.
Он подошёл к стене. Открыл сейф, нажав пальцем на потайную кнопку. Изнутри — не деньги. Не документы. Только один маленький чёрный кейс. Он открыл его, и в ней блеснули старые жетоны. Одни — армейские. Другие — из какой-то неизвестной структуры. Их было трое.
— Значит, время. — Он вздохнул. — Придётся звать их.
Еще в кейсе лежал пистолет. «Walther Q5 Match». И рядом — тонкий старый нож. Такой, каким его отец в детстве разделывал кабанов.
Он взял нож.
— Я посмотрел. Я понял, — пробормотал он, точно уговаривая зеркало.
Он вернулся к креслу. Сел. Закрыл глаза. И в этой тишине — в горячем свете камина, в запахе вина и железа — что-то в нём щёлкнуло.
Не сломалось. Встало на место.
— Хорошо, Федя. Если ты начал войну — я разверну чёртовы легионы, — прошептал он. — Я выслал собак, но ты ещё не видел волков.
Он провёл ножом по ладони — не глубоко, но до крови. Капли упали на стол.
Три Безымянных. Те, кого он держал на крайний случай. Те, кто не числились ни в одной базе, ни в одном государстве. Убийцы, для которых смерть — не инструмент, а искусство. Люди, что исчезали с лица земли после каждого задания. Они были профи мирового масштаба и стоили как атомная подводная лодка.
А пока… пока Якутия. Лёд и пепел. Кровь на снегу.

***

Внутри старого гаража пахло оружейной смазкой, гарью и прошлым. Муха сидел на деревянном ящике с патронами, курил сигарету, держа её не пальцами, а губами — руки были заняты: он разбирал затвор, аккуратно, методично, будто вскрывал сердце зверя.
Дверь хлопнула. Сквозняк занёс в помещение снег. Федя вошёл. Куртка порвана у воротника. Кровь — свежая и уже подсохшая — пятнами на рукавах. Костяшки пальцев разбиты, ногти — вырваны с мясом.
— Ну чё, как «сборная профи»? — Муха не поднял глаз, только тихо хмыкнул. — Спелись?
Федя скинул куртку на ржавый крюк. Плечи тяжёлые, как бетонные плиты. В голосе — пепел.
— Ушли на репетицию. Я им хлопал.
— Один уже орал, когда вызывал координатора, — Муха кивнул подбородком на старый планшет. — Аудио есть. Слушай:
Он нажал кнопку. Из динамика раздался сорванный голос, с примесью ужаса:
— Он не человек. Он демон. Он знал наши шаги... Как будто... видел нас до удара!
Федя не стал слушать дальше. Сел на лавку. Достал нож, начал зачищать засохшую кровь из-под ногтей. Лезвие сверкало при каждом движении, как взгляд мясника на рынке.
— Придут другие, — сказал он. — Эти были на разогрев. Главная сцена — впереди.
— Нам ждать? Или срежем занавес до премьеры?
— Ждём, — отрезал Федя. — Но теперь — я буду не один.
С заднего входа появился Башка. Автомат на плече, улыбка — как у волка, унюхавшего запах крови.
— В теме, — сказал он коротко. Подмигнул. — Даже гвозди наточил.
На столе лежала карта Якутии. Прокопчённая, с порезами и пятнами. Федя взял нож, ткнул в точку — севернее Олекмы, где даже бог забыл дорогу.
— Септалах, — выдохнул он. — Там всё закончится. Или начнётся по-настоящему. Он придёт туда. Я его вытащу.
— И что мы там устроим? — Муха затушил сигарету в гильзе. — Цирк?
— Шашлык. С мясом. С дымом. С криками, что уйдут в тайгу и отразятся в вечной мерзлоте. Он должен почувствовать то, что чувствовал я.
Той ночью снег пошёл, как будто кто-то наверху решил закрыть землю. Хлопья падали медленно, лениво, но были тяжёлые, острые, будто битое стекло. Город замер. Всё затаилось. Якутия выжидала. А Федя смотрел в окно и молчал.
— Он придёт? — спросил Муха. — Он же управляет из-за спин. Свою задницу бережёт. Не поедет в глушь, где каждый сугроб — как могила.
Федя не обернулся.
— Он уже в пути. У него нет выбора. Страх — лучший мотиватор. Даже у шакала бывают моменты ярости.
На рассвете они выехали. Две машины. Первая — Муха и Башка. Вторая — Кран и Федя. Без лишних глаз. Без связи с внешним миром.
Септалах. Старое пятно на карте. В советские времена — химкомбинат. В 1987 году резервуар рванул, облако яда накрыло посёлок. Люди умерли за сутки. Тела так и не нашли — разъело. С тех пор сюда не совался никто. Даже мародёры. Даже смерть курила на границе поселка и не решалась переступить черту.
— Отлично. Прямо как нам надо, — бросил Кран, когда они свернули с последнего километра дороги. — Место для встречи с прошлым.
На третий день пути дизель замёрз. Они бросили одну машину. Федя шёл впереди. Без слов. Как будто чувствовал дорогу, как будто слышал её. На четвёртый — достигли.
Септалах встретил их гробовой тишиной. Дома — с проваленными крышами. Стены — в трещинах. Всё белое. Белее смерти. Вид, как из старого фильма ужасов. Здесь бы фильмы снимать и декорации строить не надо.
Они устроились в школе. Актовый зал. Сорванная сцена. Старые парты, из которых торчали гвозди. На стене под потолком болталась табличка:
«Добро пожаловать, юные пионеры!»
Муха покачал головой, уселся в углу и достал нож.
— Идеальное место — сказал Муха и посмотрел на Федю. — Откуда ты про него узнал?
— Бабушка рассказывала, что дед сгинул в этом месте.
Федя разложил на полу карту, отмечая на ней поставленные ловушки. Без слов. Молча. Как будто жил в этом поселке с рождения. На пятый день отключилась последняя связь. На шестой — у одного из них началось носовое кровотечение. Воздух здесь был не просто холодным — он был враждебным.
На десятый день на планшете мигнула точка. Без звука. Без уведомлений. Просто вспыхнула метка:
Призрак-1. Активность.
Федя посмотрел на неё и улыбнулся. Тонко. По-звериному. И, наконец, сказал:
— Он близко. Но, он ли?

«ПРИЗРАКИ СЕПТОЛАХА»

Ночь в Септалахе была такой тёмной, будто само время провалилось в бездну. Снег сыпал тихо и вязко, как пепел. Паутина ветра шевелила обрывки проводов на деревянных столбах, что стояли, как мертвые пастухи над пустыми дорогами. В этом забытом посёлке, где когда-то пели дети и строили социализм, теперь пела только смерть. И она пришла не одна.
Кириллыч прислал троих. Своих лучших. Последнюю надежду. Последнюю ставку.
«ПЕСКАРЬ»
Первым шёл Пескарь. Его звали так не только за худобу — весь он был сухожильным и серым, словно речная костлявая тварь, которая живёт под гнилыми мостами. Он не разговаривал. Он наблюдал. И убивал.
Он обожал тишину. Верил, что звук — это предательство. И потому убивал тихо. Руки — его главное оружие. Не ножи, не пистолеты. Только пальцы. Тонкие, но как гидравлические клещи. Он ломал ключицы, шеи, грудные клетки. Воспринимал тело как набор рычагов, и знал, как выключить каждого.
Он вошёл в здание школы через чердак. Тот самый чердак, куда в 1986 году лазали подростки, чтобы курить. Теперь он был ловушкой.
Фёдор ждал. Он сам приоткрыл люк, оставил запах крови, бросил кусок материи, пропитанный потом.
Пескарь спустился, как паук. На цыпочках. Тихо. Без оружия.
Зал встретил его тишиной. И пустыми детскими стульями. Света не было — только белёсое мерцание луны сквозь пыльные окна.
— Ты опоздал на урок, — раздался голос Фёдора.
Пескарь обернулся — и тут же получил ногой в грудь. Хрустнуло так, будто кто-то уронил ящик с фарфором. Он отлетел назад, но не закричал. Только стиснул зубы и попытался подняться. Но его нога сработала на капкан — стальная петля стянулась и дёрнула его вверх. Он взвыл, но всё равно не издал звука. Висел вверх ногами, как жертва дикого охотника.
Фёдор подошёл. Без спешки. Как хирург.
— Ты слишком тонкий, — сказал он, — и слишком уверенный.
Первый удар — в грудную клетку. Второй — локтем в висок. Третий — в челюсть. Кровь забрызгала ближайшую парту. Голова Пескаря начала раскачиваться, как тряпичная кукла. Потом Фёдор достал нож.
— Учебник по анатомии, глава первая. — Он перерезал горло, как петельку на конверте. Без ненависти. Без удовольствия. Просто как необходимость.
Пескарь забился. И замер. Всё.
«МОНАХ»
Монах поднимался по лестнице снизу. Размеренно. Как будто поднимался в храм. На груди у него болтались длинные чётки из чёрного дерева. Каждое зерно — как отпечаток судьбы. Он никогда не говорил. Только слушал. И душил. Его почерк — красота медленного удушья. Он говорил, что это — молитва через плоть.
Он не знал, что молитва закончится.
На повороте его ждал Муха. В тени. Муха — не тот, кто берёт пленных. Его кулак был обмотан цепью, как утюг. Когда он ударил, звук был как выстрел.
— За "Аминь", сука, — сказал он.
Монах пошатнулся. Второй удар выбил из него дыхание. Он попробовал дотянуться до своих чёток, но Муха уже был на нём. Натянул их на шею. А сверху — Кран. Молчаливый гигант. Весь вес упал на тело монаха. Шея хрустнула. Хрип был коротким. Булькающим.
— Хватит молиться, — выдохнул Кран. — Ты на месте.
Тело Монаха затихло, как свеча, затушенная пальцем.

«ДЕД»
И остался Дед.
Он пришёл один. В спортзал. Место, где когда-то дети играли в мяч, раздавались детские возгласы и громкий свисток физрука. Где дети поняли, что боль — это топливо.
Дед был старым. Седой. Глаза — синие, как детские. Но в руках — два ножа. Изогнутые. Заточенные так, что воздух резали. Его называли «Дед» не из-за возраста. А из-за истории. Он убивал в 80 -ые. Потом в 90 -ые. Потом и 2000 -ые года.
Он говорил:
— Пахать мясо — как землю. Главное — ритм.
— Кто ты такой? — спросил он по-английски, кружа вокруг.
— Я? — Фёдор пожал плечами. — Я твой последний противник. Я и есть тот самый "школьник".
Дед кивнул. Без пафоса. Без слов. И началось.
Ножи свистели, как змеи. Один — к горлу, другой — к паху. Фёдор уходил, но резался. Кровь — тонкими струями. Плечо. Рука. Бок. Он двигался, как будто в воде. Замедленно. Внимательно.
Он изучал Деда.
— Устал? — спросил он.
Дед только усмехнулся. Он не уставал. У него был ритм. И он держал его.
Но одна ошибка — одна микросекунда — и Фёдор ударил. Сначала в печень. Потом в нос. Потом — в подбородок. Дед упал, но тут же поднялся. Раненый, но живой.
Фёдор достал арматурину.
— Пора пахать. — И начал.
Он бил. Молча. Не как человек. Как шторм. Сначала в грудь. Потом в лицо. Потом в живот. Лицо Деда исчезло. Осталась только масса. Грязно-красная. Слякотная. Дед больше не двигался. Фёдор стоял, весь в крови. Дыхание — как паровоз. Руки тряслись, но не от страха. От ярости, что осталась.
Утро. Снег лежал, как саван.
Трое — Пескарь, Монах, Дед — лежали в разных частях школы. Тихие. Без лиц. Без истории.
Фёдор снял фото. Отправил Кириллычу.
Без слов. Без подписи.
Муха вышел на крыльцо, покуривая.
— Теперь он точно приедет, — сказал он.
Фёдор снял куртку, сел прямо в снег.
— Теперь он обязан, — произнёс.
— И когда он придёт — не будет больше теней. Не будет прошлого. Только мы. И финал.
Септалах замер. Он ждал. Они ждали. Кириллыч уже был в пути.

***

Тишина вокруг Септалаха стояла такая, будто время перестало тикать. Как в заброшенном театре, где никто не пришёл на последний акт — только занавес шевелится от сквозняка, а зрители давно сгнили в креслах.
Фёдор стоял внутри, за пыльным оконным проёмом. Не шевелился. Не дышал. Он знал — приближение чувствуется не по звуку мотора, а по внутреннему хрусту, как будто где-то в позвоночнике сдвигается позвонок судьбы.
Кириллыч приехал не вертолётом. Он не искал высоты. Приполз. На чёрном джипе, облепленном грязью до самых люков, словно его тащили сквозь болота ада. Машина остановилась с хрипом, как старый зверь, умирающий стоя. Из неё вышли трое.
Сам Кириллыч — не тот, каким его помнили. Высохший, седой, глаза — цвета протухшей воды в лесной канаве. Его сопровождали двое. Один, мощный и угрюмый, носил кличку Гриф — за вечно склонённую шею и хищный взгляд. Второй был похож на сгоревшего шамана с тёмных берегов Амура. Бледный, в рваной парке, с кожаными лоскутьями, как будто каждый из них когда-то был живым существом.
— Выходим, — бросил Кириллыч, даже не поворачиваясь полностью. Голос у него был сиплый, как у того, кто долго кричал в пустоту.
Они шагнули вперёд, и в этот момент старая дверь школы издала стон. Деревянный хрип, предвещающий слом. На пороге стоял Фёдор.
Он был один. В чёрной куртке. Лицо — будто вырезанное из стали. Ни страха, ни злости. Только взгляд прямой, как пуля. Муха и Кран где-то в тенях — но это знали только свои. Для Кириллыча — он один.
— Школьник… — прошептал повар. — Ты всё-таки дожил. Хотя думал, тебя уже давно разложили по ящикам. Как твою сучку Катю… Ты знал, что перед тем, как её закопали, её пустили по кругу? Не один раз, Федя. Они развлекались. Я разрешил.
Слова выстреливали, как иглы. Ядовитые. Но Фёдор был пуст. Он не играл в ярость. Он просто посмотрел на Кириллыча, как хирург на опухоль, и сказал:
— Ты всё-таки приехал. Сам. Не зассал?
— Это не смелость. Это — необходимость, — прошипел Кириллыч. — Я должен был увидеть, как ты умираешь. Как животное. Как гнида. Как насекомое.
— Кстати, о насекомых, — тихо сказал Фёдор. — Смотри внимательно.
Выстрелы.
Два. Почти одновременно. Как удар сердца.
Первая пуля вошла в голову Грифа — разворот, крик, кровь, летящая дугой. Вторая прошила грудь Шаману — он дернулся, как будто его ударили током, и рухнул навзничь. Без звука. Без эпоса. Просто тело. Просто мясо.

Кириллыч вздрогнул. Рука дёрнулась. Но Фёдор уже шагал к нему.
— Постой! — вскинул ладони он. — Мы можем… договориться. Подумай! У тебя нет ничего! Ни армии, ни власти! Только ярость. А она быстро проходит.
Фёдор остановился.
Слишком спокойно звучал этот голос. Слишком уверенно, будто трупы людей не лежат у его ног. Слишком… грамотно.
Он понял. Кириллыч — приманка. Атаку они уже проиграли. Так думал Кириллыч. Он не знал одного: у Фёдора был Башка. И Башка — это не просто прозвище. Это шахматный стол на двадцать шагов вперёд.
— И что же ты предлагаешь? — спросил Фёдор. Голос ледяной. — Заключим договор? Скрепим его... твоей кровью?
Он подошёл ближе. Один шаг. Второй. Кириллыч медленно достал нож — дрожащими руками. И тут всё стало ясно. Это был сигнал.
— Есть движение, — прошептал Башка в микрофон.
— У меня тоже, — сказал Кран. — Цели выходят с флангов. Четверо минимум. Автоматы. Есть прицельные маркеры.
Мир вокруг на секунду замер. Лес. Снег. Кровь на льду. А между ними — дыхание смерти, в шаге от прорыва.
Фёдор глянул в глаза Кириллыча. Гнилые, пустые, как дно колодца. И сказал:
— Я не ухожу. Я иду до конца.
Секунда — и всё взорвалось.
Снег, чистый и безмолвный, словно ждал сигнала. И когда он прозвучал, его белизна расцвела вспышками — резкими, жёлтыми, как глаза лесных хищников перед броском. Пули разорвали утренний воздух, как кнуты, хлещущие плоть невидимого врага. Они летели с флангов, из-под разбитых машин, из-за обломков и оконных рам. Стрельба шла кругом, замыкая кольцо, словно волчья стая на охоте.
— Контакт, контакт! — рявкнул Кран в наушник, голосом, который не терпел сомнений. — Сзади, Федя, у тебя сзади!
Фёдор прыгнул в сторону, и почти в ту же секунду деревянную колонну, где секунду назад был он, прошило шрапнелью. Щепки взорвались в воздухе, как кровь из рассечённой артерии. Он перекатился, пригнувшись, и укрылся за бетонным обломком. В следующее мгновение рядом грохнуло — так, что звон ушёл в ушах.
Из коридора — тёмного, пропахшего гнилью и гарью — выскользнули тени. Люди Кириллыча заходили в здание рассыпным строем, двигались клином, ловко, выверено, как будто знали здесь каждый шаг. Это были не просто головорезы. Это были профессионалы — убийцы, обученные работать в таких местах, где всё — ловушка.
— Башка, трое слева, заходят через спортзал! — сказал Фёдор, затаившись в тени.
— Принято. Муха уже пошёл. Прикроет. Держись, — отозвался голос из уха, спокойный, как у шахматиста, что ставит мат в три хода.
Фёдор шёл вперёд. Не спеша. Не суетясь. Он двигался, будто вся стрельба вокруг была только фоновым шумом. Он знал, где его цель. И всё остальное — не имело значения. Лишь один человек в этом аду. Один — по ту сторону жизни.
Кириллыч пятился к сопке, захлёбываясь в панике. Его лицо посерело, губы дрожали, он спотыкался, цеплялся за воздух, как утопающий. Он не был солдатом. Не был воином. Только вершиной в пищевой цепи. И теперь, когда конец цепи замкнулся — он просто боялся. И больше ничего.
— Убейте его! — взвизгнул он, не разбирая, куда кричит — в лес, в небо, в прошлое. — Где вы, твари?! Убейте этого грёбаного школьника!!
Но в ответ пришла только тишина. А потом — сухой вжик, и нож вонзился в дерево у него за плечом.
Кириллыч дёрнулся, резко обернулся — и в этот миг с ветки спрыгнул Муха. Приземлился мягко, на полусогнутые ноги, как хищник. Его лицо было закрыто маской, но глаза — холодные, неподвижные, как водяные иглы. Он не сказал ни слова. Только поднял оружие — и первым выстрелом разнёс голову ближайшему охраннику. Второму — в шею. Они рухнули сразу, будто марионетки, у которых перерезали нити.
На фланге загрохотал Кран. Его автомат ревел, как турбина, что рвёт металл и плоть. Он двигался по линии, срезая наступающих, как траву под косой. Пули рвали тела, кости трещали, крики обрывались, не добравшись даже до горла.
Фёдор продолжал идти.
Кириллыч уже не стрелял. Он только дрожал. Пистолет в руке болтался, будто чужой.
Фёдор подошёл. Спокойно. Не торопясь. У него был пистолет. Но он его не поднял.
— Ты всегда любил смотреть, как страдают другие, да? — произнёс он, тихо, почти ласково. — А теперь ты — единственный зритель своего последнего акта.
Кириллыч вытащил пистолет. Рука дрожала.
Фёдор ударил его. Не больно. Но достаточно, чтобы он рухнул. Оружие отлетело. Он наступил ему на грудь, прижал к снегу. Тот закашлялся, захрипел, как поломанный граммофон.
— Пощади… — прохрипел Кириллыч. — Я… я дам тебе всё. Деньги… страну…
— Всё? — переспросил Фёдор. — А ты знаешь, что такое всё?
Он достал нож. Без спешки. Как хирург перед вскрытием.
— Всё — это когда ты больше не можешь причинить боль. Никому. Никогда.
И воткнул нож в живот. Медленно. С нажимом. Кириллыч закричал, как раненое животное. Фёдор зажал ему рот рукой.
— Тише. Ты же любил тишину… особенно после выстрелов.
Он выдернул нож — и снова вонзил. Ещё раз. И ещё. Кровь полилась из него, как вино из треснувшей бочки. Тот бился, дёргался, глотал воздух, скреб ногами по льду… Но был уже мёртв. Только тело ещё не знало этого.
Фёдор выпрямился. Над телом. Спина прямая, руки в крови. Муха подошёл, положил ладонь ему на плечо.
— Всё?
— Всё, — сказал Фёдор. — Теперь — точно.
Он достал телефон. Щёлкнул снимок. Мёртвый Кириллыч. Лицо — как выжженная маска.
Потом наклонился, схватил его за ворот и потащил. Медленно. Без пафоса. Подошёл к краю сопки. И сбросил.
Тело скользнуло вниз, исчезая в белизне.
Фёдор стоял, смотрел вниз. Глубоко, далеко. Не было видно, куда упал Кириллыч. Но и не нужно. Он знал — с такой высоты, в таком состоянии, не выживают.
Он вытер руки о снег. Сделал вдох.
Теперь всё было по-другому. Он никому больше не должен. И умирать — больше не за что.
Оставалось одно. Жить.

***

Септалах молчал. Не мёртвый, не живой — просто вытекший из времени, как старая плёнка, склеенная по углам воспоминаниями о боли. Воздух здесь пах не только гарью и кровью. Он пах завершением.
Фёдор стоял на крыльце школы, где ещё недавно в каждой щели дышала смерть. Теперь здесь было тихо. Даже слишком. Ветер больше не скрипел дверьми, не гонял снег — будто природа сама опустила руки. Он не чувствовал облегчения. Только пустоту, настойчивую, как глухой звон после выстрела. Казалось, сама тишина дышала ему в затылок.
Позади в коридоре шагнул Муха. Медленно, тяжело, будто каждую ступень нёс на плечах не рюкзак, а гробы.
— Всё? — спросил он, не громко, не шёпотом — как-то по-человечески.
— Здесь — да, — ответил Фёдор, не отрывая взгляда от снежного горизонта. — Но не вообще. Это только пауза.
Муха закурил, как будто заканчивал не войну, а смену на шахте. Сигарета трещала, как фитиль. Он прикрыл глаза, слушая, как в животе старого здания играет эхо боёв. Костя и Башка уже снаружи, в джипе. Мотор урчит, подогревая кабину и наши нервы.
— Вернёшься в Москву? — спросил Муха.
Фёдор не ответил сразу. Он сделал шаг вперёд, снег хрустнул, как старый винил под иглой.
— Да, — сказал он. — Надо закончить то, что начал.
Муха посмотрел на него краем глаза, словно ждал продолжения.
Фёдор вдохнул глубже и выдохнул, как ныряльщик перед заплывом в ледяную воду:
— Времена меняются. Москва уже не та. Там снова крутят мясорубку. Менты, бандиты, депутаты — все по-новому, но с теми же рожами. Рапира говорил, что идёт волна — новая структура, новая улица. Либо ты в игре, либо под подошвой. А у нас, брат, считай, есть опыт, которого у этих щенков из «новых» не будет и через десять жизней.
Муха скептически скривился:
— Думаешь, опять влезать? Снова кровь, разборки, подставы?
— А как иначе? — Фёдор повернулся к нему. — Мы с тобой, Павел Игнатьевич, не из тех, кто сможет заниматься выращиванием клубники в Калужской области. Мы заточены под улицу. Под борьбу. Под системный развал того, что должно быть разрушено. Я не собираюсь мстить. Больше нет нужды. Но это не значит, что я не буду бить, если вижу, кто стоит не там.
Муха затушил окурок об подоконник:
— Звучит, как начало чего-то очень большого.
— Оно и есть, — подтвердил Фёдор. — Рапира держит весь центр Москвы. Есть лавки, есть клубы, есть юридическая крыша. Но на него наезжают. И не просто так. Значит, кто-то решил, что пора его сожрать. А значит — и меня.
— Они знают, что ты вернешься?
— Пока нет, — усмехнулся Фёдор. — Но узнают. Москва всё помнит. Особенно кровь.
Они вышли к машине. Муха сел рядом с Краном. Башка выглядел уставшим, но взгляд его был на редкость трезв. Он смотрел не на дорогу, а за неё, как будто искал на горизонте завтрашний день. Фёдор открыл переднюю дверь, но прежде, чем сесть, обернулся.
Септалах больше не дышал. Он как будто сам хотел, чтобы его забыли. Чтобы больше никто не вспоминал, что здесь творилось. Как будто даже сама тайга пыталась втянуть его обратно в себя, как шрам, который зарастает под рубашкой.
Но останутся тени. В каждом углу, в каждой тетрадке на полу, в ржавом мече на стене спортзала.
— Прощай, — сказал Фёдор, не зная — кому. Может, Кириллычу. Может, себе. Может, тем пионерам, которые бегали когда-то по школьным коридорам.
Машина тронулась.
Снег хрустел под колёсами, будто сопротивлялся отъезду. Они ехали по узкой дороге, где белый лес стоял плотной стеной. В салоне было тихо, лишь редкие переговоры по рации пробивали тишину.
— Ну что, брат, — сказал Башка. — Что дальше?
Фёдор откинулся на спинку, провёл рукой по лицу. На пальцах была кровь. Уже не чужая. Уже — как часть его.
— Возвращаюсь к Рапире. Надо укрепиться, встать на ноги. Будем строить империю. У нас уже был такой «строитель». Нам нужна структура — гибкая, быстрая, как ртуть. Я не хочу больше играть по их правилам. Надо написать свои.
— Ты стал философом, — усмехнулся Кран.
— Просто вырос, — отозвался Фёдор. — И понял: Москва — это шахматная доска. А я давно не пешка.
— А кем ты теперь стал? — спросил Муха.
Фёдор улыбнулся. Лицо у него было спокойное, почти умиротворённое. Но глаза оставались теми же — будто пуля, ещё не выстрелившая, но уже знающая, куда попадёт.
— Тем, кого ещё рано списывать.
На обочине дороги, под сосной, стоял ворон. Одинокий. Он не улетал, не пугался. Просто смотрел, как проезжает машина.
Фёдор увидел его через окно, и на мгновение, совсем на мгновение, им показалось, будто взгляд ворона и взгляд Фёдора пересеклись. Без страха. Без вины. Просто — взгляд к взгляду.
И снова тишина.
Но на этот раз — иная. Не как саван. Как пауза перед следующим куплетом.
— Всё будет, — тихо сказал Фёдор, будто самому себе.
И они уехали. В зиму. В столицу. В новую главу.
А снег за машиной медленно, но решительно заметал следы. Как будто и не было ничего. Как будто всё только начиналось.

ГЛАВА 21 «ВОЗВРАЩЕНИЕ»

Поезд Якутск - Москва полз, как старый алкаш после недельного запоя — медленно, с хрипами, и вонял при этом так же. Состав гудел где-то в районе Кировской области, и у Фёдора уже складывалось ощущение, что он сидит в какой-то временной петле: вечная ночь, еле тлеющие огоньки станций, тётка с вёдрами на перроне, и этот до боли родной запах — табак, доширак, и уныние на подкладке.

Фёдор сидел в одиночном СВ, не открывая ноутбук, не читая. Он смотрел в окно, как в хронограф прошлого. За стеклом — Россия. Такая, какая она есть: поля, на которых никто не пашет, дома, в которых никто не живёт, и станции, где даже кошки не рождаются. Страна-призрак. Его страна.
Он не взял самолёт. Нарочно. Он хотел, чтобы дорога обратно была длинной. Чтобы успеть подумать. Осознать. Смириться. Выспаться наконец.
Потом вдруг пришла мысль: «А с чего я вообще должен смиряться? Я жив. А значит — всё только начинается».
Он вспомнил, как Кириллыч падал со склона, дрыгая ногами, как дохлый таракан. Вспомнил, как Муха молча нажимал на спуск, как Костя Кран рвал в клочья фланги. Всё это было, да. И всё это осталось в снегу Септалаха. А он — вот он. В поезде. В жизни. Снова в игре.
В соседнем купе слушали «Кино», громко. Голос Цоя пел – «мы ждем перемен». Где-то вдали залаял ребёнок. Проводница ругалась с каким-то бизнесменом за кипяток. А Фёдор думал:
«Скоро Москва. Значит, скоро начнётся новая глава. Без иллюзий. Без права на слабость».

«МОСКВА»

Он почувствовал её раньше, чем увидел. По воздуху. Москва пахла мокрым асфальтом, выхлопом и недосказанностью. Столица встретила его пасмурно, без фанфар. Ни тебе оркестра, ни боевого салюта. Только таксист с табличкой «Фёдор» и взглядом, полным упрёка за ранний подъём.
Он ехал через город и смотрел на знакомые улицы. Мосты. Серые панельки. Новый креативный центр, где когда-то был нормальный ларёк с шавермой. Всё на месте. Всё — не то.
«Город, в котором каждый хочет быть кем-то. А я просто — я. Школьник».
На входе в старое кафе на Тверской его встретил запах гари и кофе. Он узнал это место — тут Рапира всегда пил своё двойное эспрессо с видом на перекрёсток, где чаще происходили аварии, чем зелёный свет.
И он там сидел. Рапира. Всё такой же. Только чуть более потертый, чуть более сжатый в плечах. Возле него — «Сивый», охранник, помощник, палач по совместительству.
— Ну что, Школьник, — сказал Рапира, вставая. — Вернулся?
— Вернулся, — кивнул Фёдор.
— Главное ты не вернулся с гнидой по имени Кириллыч, например.
Фёдор уселся. Кофе уже ждал. В этом городе знали, что ждать долго нельзя — тут всё решается за три вдоха и один выстрел.
— Он умер, — спокойно сказал он. — Очень. Насмерть.
— Я слышал. Даже видел фотку. Это был ты?
— А кто же ещё?
Молчание. Тишина в городе бывает только в двух случаях: когда умирают или когда вспоминают.
— Слушай, Федь, ты зачем вернулся? — наконец спросил Рапира. — У тебя же был шанс остаться там, в снегах, вырасти бороду и ловить рыбу. Жить, как все честные бывшие.
— А ты видел, чтобы волк стал пастухом?
— Видел. Но только раз. В дурдоме.
Они оба засмеялись. Потом Фёдор сказал:
— Есть незаконченное дело. Химмаш. Китайцы. Но ты же в курсе?
— В курсе, — вздохнул Рапира. — Районы дербанят, всё летит в трубу. Я ждал тебя. Нам нужен кто-то, кто не играет в политику, а режет по сути.
Фёдор кивнул. Он знал, что так и будет. Москва — не Якутия. Тут не просто стреляют. Тут стреляют — и забывают. Поэтому надо быть громче.
— Я готов. — сказал он. — Начинаем сначала. Без тормозов.
Рапира отпил кофе, посмотрел на него и выдохнул:
— Добро пожаловать домой, Школьник. Держи голову ровно. И пистолет — поближе.
— Да не люблю я железо, ты же знаешь.
Вечером он вышел по улице. Сквозь промозглый туман Москвы, среди машин, светофоров, торопливых прохожих и криков «куда прёшь, урод?!» — он снова стал частью города. Фонари светили тускло. Лужи были как зеркала, но искажённые, как в кривом карнавале.
Проходя рядом с торговым центром из открытого окна машины, он услышал:
— Говорят, Школьник вернулся…
Фёдор усмехнулся.
«Пусть говорят. А я покажу».
В кармане зазвонил телефон. Номер был знакомый. Карина Манукян. Адвокат, бывшая спутница, женщина, которую он когда-то… не потерял. Просто отпустил.
Он нажал «принять».
— Фёдор, наконец-то. Ты в Москве? — голос был твёрдый, как асфальт. — Нам нужно встретиться.
Он не ответил сразу. Глянул на небо. Там не было звёзд. Только облака и дым.
— Уже бегу, — сказал он.
И побежал.
Москва ждала.
Проблемы уже выстроились в очередь.

***

Он приехал к ней под вечер. Без цветов, без чемодана, без надежд. Просто — приехал.
Карина жила в центре, в новом доме с подземным паркингом, видеонаблюдением и такими соседями, которые при выстрелах делают вид, что это петарды. В лифте пахло дешевым жасмином и дорогим равнодушием. Фёдор стоял, глядя в своё отражение: лицо — как у призрака, взгляд — как у живого. Всё по классике.
Она открыла сама. Без макияжа. Футболка, джинсы, волосы собраны небрежно. В глазах — удивление. И ещё кое-что. Страх? Надежда? Остатки любви? Или просто желание понять: не привиделось ли?
— Ты...
— Я, — сказал он. Коротко. Как выстрел.
Несколько секунд тишины — неловкой, как встреча бывших в ЗАГСе. Потом она отступила, пропуская его в квартиру.
— Ты жив.
— Пока да. Хотя, честно говоря, Москва — лучший способ — это исправить.
Она молча поставила чайник. Он не пил чай. Просто сидел. Смотрел, как она движется. Та же походка. Те же руки. Только в глазах — усталость из другой жизни.
— Тут всё изменилось, Фёдор, — тихо сказала она. — Мне снова угрожали. Один клиент. Я отказалась его защищать. Он прислал людей. Думала, убьют. Я… опять влипла. А ты — исчез. На полгода. Ни звонка, ни сигнала. Я думала, ты... просто растворился в этом своём Севере.
Он смотрел на неё. Без эмоций. Потому что эмоции — это то, чем убивают быстро.
— Кто?
— Федя...
— Где он?
Она отвела взгляд. Понимала, что остановить его уже нельзя. Как лавину. Или судью с чемпионата мира по боксу.
— Сегодня. В девять. У клуба «Тень». Сказали, если я не отзвонюсь — приедут ко мне домой.
Он встал. Медленно. Как поднимается волна перед тем, как обрушиться.
— Как же я удачно всегда возвращаюсь, — усмехнулся. — И сразу начинаю вычищать мусор у твоего порога. Прямо санитар любовной зоны.
— Не надо, — шепнула она.
— Поздно.
Он ушёл. Она стояла у двери. Ни слёз, ни истерик. Только лёгкое, почти невесомое:
— Вернись...
На заднем дворе клуба стояли трое. Как три кандидата в "покойнички месяца". Один — здоровенный, как шкаф-купе. Второй — коротышка с тростью и лицом чиновника из девяностых. Третий — он. Тимур. Тот самый клиент. Гордый. Громкий. Тупой.
— Где эта сука? — пробубнил он, глядя на часы. — Я сказал в девять. Если не будет в девять, то мы её по кирпичам...
— Я пришёл, — сказал голос.
Из темноты вышел Фёдор. Без оружия. Без охраны. Только он — и тьма за спиной.
— Ты кто такой, бля?! — взвизгнул Тимур.
— Меня зовут Фёдор. Но ты можешь звать меня Школьник.
Тишина. Один из охранников выронил сигарету. Второй — почти подмочил имидж.
— Школьник?.. Тот самый?..
— Ага, — кивнул Фёдор. — Слухи о моей смерти были сильно преувеличены. А теперь давайте разберёмся: кто тут самый дерзкий?
И он пошёл вперёд.
Первому — удар в нос. Треск хряща. Гулкий хруст, как ломающийся лед. Он упал, будто тень от падающего дерева.
Второй достал нож — и пожалел. Фёдор выбил руку в сторону, локоть пошёл в обратку. Крик. Кулак по затылку — и человек превращается в памятник боли.
Остался Тимур.
Он не стоял — он трясся.
— Не надо… Пожалуйста… Я не знал…
— Вот теперь знаешь.
Удар — в солнечное. Тимур сжался, как аккордеон. Повалился, хрипя, как сломанный баян.
Фёдор не оглянулся. Просто ушёл. А за спиной — стоны, хрипы, шепот:
— Это он... Это был он...
Карина открыла дверь. Он стоял в коридоре. Мокрый. Как после дождя. Как после войны. Рубашка в крови — не своей. Глаза — тёмные, как безлунная ночь.
— Всё решено, — только и сказал.
Она подошла. Обняла. Без слов. Просто — прижалась. Так, будто хотела стереть всё: страх, угрозы, прошлое.
— Спасибо, — прошептала. — За то, что ты есть.
Он не ответил. Он просто держал её.
Их поцелуи были без суеты. Их прикосновения — без спешки. Как будто каждый сантиметр тела был письмом, которое ждали всю жизнь. Она целовала его шрамы. Он — её тишину. Никакой пошлости. Только инстинкт. Только правда.
Ночь была долгой. Страстной. Как бой. Как выживание. Как прощение.
— Что будешь делать дальше? — спросила она, лёжа у него на груди.
Он смотрел в потолок. Как будто там — карта битв.
— Вернусь к делу. Начну с Химмаша. С китайцев. Там всё гниёт. Надо вычищать. По-своему.
— И ты снова ввяжешься?
— Я ввязался, когда первый раз ударил в детском саду. Обратно уже не вырулить.
— А я?
Он повернулся к ней. Глаза — как у волка. Голос — как у человека.
— А ты — будешь рядом. Если хватит духу.
Она улыбнулась. И ничего не сказала. Но этой улыбкой можно было подписать контракт. Кровью.

***

Фёдор стоял на крыше. Под ним — Москва. Гигантское чудовище из бетона, стекла и грязных обещаний. Оно дышало, как дракон. Оно смотрело на него — и не моргало.
Он тоже не моргнул.
— Скоро, — сказал он. — Совсем скоро.
И ветер унес эти слова куда-то в переулки, в подземку, в телефоны и чужие сны. Унёс — и сохранил.
История закончилась. Но война — только начиналась.
А дальше…
Холоднее. Жестче. И ближе.

ЭПИЛОГ: КОСТИ ИЗ ПЕПЛА

Только дурак может умереть в Якутии быстро.
Кириллыч не был дураком. Он был сволочью, подонком, хищником в человеческой коже, но не идиотом. Умирать — он никогда не собирался. Даже когда из его живота торчали собственные кишки, даже когда глаза затуманились от боли и мозг просил: «Ну всё, отпусти, хватит». Даже тогда — не собирался.
После бойни в Септалахе никто не проверял периметр. Фёдор ушёл в ночь. Призраки, убитые или исчезнувшие, больше не подавали признаков. Поселок молчал. Обугленные стены, разорванные двери, крики в записках. Холод. Смерть. Молчание.
А под обрывом, среди коряг, перемешанных с чьими-то ребрами, с трудом дышал человек. Человек, который некогда носил дорогие пиджаки и записывал свои речи для думской трибуны. Теперь — кусок плоти, окровавленной и дышащей через боль. Кириллыч.
Он упал между двух скальных расщелин, переломав всё, что можно. Бедро — в хлам. Лодыжка — как гармошка. Рёбра — трещины. Позвонки — будто рассыпались в шахматном порядке. И главное: живот был вспорот. Кишки — наружу. Мерзко, липко, беззащитно.
Он лежал в сугробе, уставившись в серое небо, и думал только об одном: выжить.
На севере смерть приходит быстро — если дать ей волю. Но он не дал. Он достал из внутреннего кармана нож, дрожащими пальцами надрезал собственную рубашку, вывалив её наружу. Намотал ткань на кишки, затянул, как мог. Наложил ремень. Второй. Зажал, придавил. Никаких криков. Только зубы, вгрызшиеся в губу, пока из неё не пошла кровь.
И тогда он начал ползти.
Это заняло часы. Сначала — сантиметры. Потом — метры. Он не знал, куда. Просто вперёд, на ощупь, вслепую. Один глаз не видел. Второй — мутно. Рука опухла, нога волочилась, как мешок с тухлятиной.
И тут он услышал: звук.
Собаки. Лают где-то вдалеке. А потом — голоса. Охотники. Якуты. Местные. Они пришли на выстрелы, проверить, что случилось. Видели дым, ждали медведя. А нашли — его.
— Айыы, чё за пекло здесь было… Ого! Живой? Ты кто такой вообще?
— Депутат… — хрипло сказал он. — Помогите...
И упал в обморок.
Его выходили в посёлке под названием Тюнгюлюн. Местный фельдшер по имени Тарбазан, дед-ветеринар с поседевшей бородой, заливал его раны водкой и зашивал сухожилиями оленя. Тряпки меняли каждые два часа. Температура скакала, как бешеный олень. Он бредил. Звал жену, которой не было, мать, которую никогда не любил, и Фёдора — того самого, чьим именем теперь гасил страх по ночам.
Он выжил. Потому что холод останавливал кровь. Потому что в Якутии выживают только те, кто уже умер — но не сдался.
Через неделю он смог говорить. Через месяц — встал на костыли. Через полтора — его нашли. Случайно. Один из тех, кто когда-то служил у него, узнал лицо по видео от местных. Прислал вертолёт.
И Кириллыча — не по фамилии, а по протекции — увезли в Москву.
Клиника называлась «Гелиос». Считалась элитной, но никто туда не попадал без звонка. А Кириллыч — попал. По старым связям. Кто-то там ещё помнил, кто он. Кто-то шепнул: «Он жив». Кто-то решил — это не новость, а возможность.
Он лежал в палате с белыми стенами, в которых не отражалась совесть. Вокруг — приборы. И вены, в которые вливались лекарства, как яд.
Ноги собирали заново. Лицо сделали новое. Руки — пересадили сухожилия. С кишечником повозились дольше всего. Его буквально воссоздавали — как Франкенштейна. Врачи не спрашивали, кто он. Он платил. А деньги — лучший способ убедить, что ты не чудовище, а просто человек, которому не повезло упасть с обрыва на свои грехи.
И пока его сращивали, скрепляли, шили и мазали — он молчал. Читал. Смотрел. Запоминал.
Фёдор.
Это имя вспыхивало в сознании, как резак. Он вытравил из памяти всех врагов, кроме одного. Остальные — были ошибками. Этот — предательницей реальности.
— Он убил меня, — говорил он себе. — Значит, я обязан вернуться. И убить его.

***

Прошло три месяца. Он уже ходил. Костыль был частью тела, но он знал, как его спрятать. Лицо — изменилось. Челюсть стала резче, глаза — глубже. Он постарел. Но постарел, как хороший яд: крепче, гуще, смертельнее. Лицо было новым, пластика творит чудеса.
У него был план. Стратегия. Связи начали возвращаться. Деньги — тоже. Остались свои. Те, кто за долю готовы были ворочать трупами. Он собирал их не спеша. Один. Второй. Третий.
Фонд. Юридическая обвязка. Покровительство одного влиятельного члена из Совета Федерации. Кредит под фиктивный проект. Закупка охраны. Чёрный список — в котором первым пунктом стояло: «Фёдор. Школьник. Ублюдок».
Он не спешил. Он выждал. Как змея в норе. В темноте.
— Всё вернётся, — шептал он перед сном. — Только теперь я знаю, как надо. Без понтов. Без политики. Просто — в сердце.
На старом смартфоне у него сохранился один файл. Камера наблюдения, архивная. На ней: лицо Фёдора. Чистое. Злое. Победившее. Он смотрел на него каждый вечер. Перед уколами. Перед сном. После упражнений.
— Ты думаешь, что выиграл. Но победа — это иллюзия. Потому что я ещё дышу.
Он больше не был депутатом. Не был ресторанным королём. Не был даже человеком. Он был — идеей. Жаждой. Местью, обёрнутой в человеческое мясо.
И никто не знал, что он жив. Ни одна живая душа.
А значит — он может стать кем угодно.
Ночью он выходил на улицу. В шапке, с тростью, хромая. Поднимал лицо к небу. И улыбался.
— Я вернусь, — говорил он. — Ты не представляешь, с кем связался, Феденька. Ты посчитал, что умер монстр. Но нет. Он просто… стал другим.
И тьма принимала его. Без слов. Без условий.

***

Город гудел, как живое, страдающее существо, полное желчи, дыма и недосказанных преступлений. На крыше старого дома, где когда-то прятались антенны и сейчас тусовались только голуби, стоял Фёдор. Это вошло уже в привычку. Трезвило голову и разум.
Куртка — распахнута. Глаза — в сторону горизонта. Губы сжаты. Он чувствовал, как будто что-то в нём всё ещё не вернулось. Как будто за всё расплатился, но сдачу не получил.
Он не знал одного.
Не знал, что в другом конце Москвы, в старой пятиэтажке с выбитыми лампами и мусором у подъезда, на пятом этаже включён только один свет. И в этой квартире — тишина. Леденящая. Стерильная, как в морге.
На стене — доска. Не криминальная, а… личная. На ней — лица. Лица тех, кто выжил. Тех, кто помог. Тех, кто просто смотрел. Шнуры связывают фотографии: белые — за участие, синие — за молчание, красные — за предательство. Их много.
Рядом — блокнот. В нём:
1. Карина Манукян — адвокат.
2. Крановский Константин («Кран») — Якутия.
3. Григорий Куприянов («Башка») — Якутия.
4. Мухин Павел Игнатьевич («Муха») — Хабаровск.
Все, кто был с ним.
Все, кто помог.
Все, кто знал — и молчал.
На кухне стоит холодильник. Внутри, среди замороженного мяса, аккуратно завёрнутый в целлофан лежит паспорт. Новый. Свежий. С новыми отпечатками, новым именем и новой жизнью.
На диване — человек.
Это он. Кириллыч.
Не тот, что был раньше. Новый. Холодный. Почти нечеловеческий.
Когда-то он строил империю. Потом потерял всё. Его порезали, скинули, выпотрошили, забыли. Но он выжил. Потому что не должен был. Потому что что-то хотело, чтобы он вернулся.
Потому что так надо.
Потому что он ещё нужен.
Сейчас он сидит в тени. В комнате, где всё звучит тише обычного. И пальцем — медленно — водит по снимкам. По лицам. Он ничего не говорит. Только дышит — глубоко. Тяжело. Как будто каждая мысль — это новый выстрел в чьё-то прошлое.
Это уже не Кириллыч.
Это тень. Это след. Это возмездие, отточенное болью.
А внизу, под его окнами, бродят люди. Торопятся, влюбляются, умирают. Не зная, что в одной квартире уже идёт война. Война, где победитель не торопится. Он ждёт. Он учится. Он не прощает.
И где-то в той же Москве, на крыше, Фёдор чувствует лёгкий укол. Что-то за шиворотом, как мороз или плохое предчувствие.
Он думает, что победил.
Он думает, что всё позади.
Он ошибается.

Конец первой книги.