Вл. Дубровский, он же Робройский

Первая фамилия Дубровского – Островский. А в прошлой жизни он был – Робройский.

Феномен изучения «Дубровского» в советской школе ясен, религиозные методисты подбрасывали ученикам дохлую кошку ни на что не годного «царизма», который-де позволял существовать несправедливой системе, при которой плохо жилось не только крестьянам, но и хорошим, добрым, справедливым помещикам. Сам Пушкин рисовался как без пяти минут декабрист.

Для чего неоконченный и неотредактированный роман изучают сейчас – это большой вопрос.

Самодур Троекуров, поссорившись с соседом-приятелем, «раздевает» его подчистую и пускает наследника по миру.

Стоп.

"Наследник". Это ключевое слово. О него, или даже, обне гонас ледн ик спо тык ается всякий вдумчивый читатель, ибо тема эта принадлежит литературе не русской, не европейской, а английской, которая вся – дело о наследстве и ничего более.

Это тот случай, когда чудак застолбил себе прииск с «золотом дурака» – и трёхтомные колчеданные глыбы со стандартными развязками можно пролистывать с конца, где-то на десятой странице вся конструкция уложится в типовую схему «а-а, ну, понятно».

Скажут, что и русские книги открываются наследственными делами: «Евгений Онегин», «Война и Мир», «Идиот»... – много. Но дело делу рознь. В романах английских вокруг кокаина наследства дело не закручивается, а вращается; это – ось сюжета и стержень мотивации персонажей. (Гарри Поттер – это, прежде прочего, богатый, знаменитый и влиятельный наследник. Все конфликты циклопиума проистекают из наследственных прав и амбиций колдовской аристократии, бастардов и простецов.) В русской литературе наследство – лишь это одна из возможных завязок. Пьянство есть – алкоголизма нет.

При том, что земное наследство русских писателей (Пушкин, Толстой, Достоевский, Тургенев, Некрасов...) часто сопровождалось нешуточными циклонами, тема эта проходит в произведениях фоном, если вообще появляется. Конечно, и наследство для романа не удар судейского молотка, но уже звоночек на заседание.

Русскую литературу аристократизм возвысил и спас: будучи сами аристократами, писатели относились к положению аристократии спокойно, как к делу внутреннему. Британские романисты в своём большинстве выросли из семей стряпчих, и литературная стряпня снобов отдаёт сословной завистью и замаскированной сарказмом злобой.

Первые и по сей день лучшие европейские исторические романы вполне обходились без наследственных дел. Таковы «Обручённые» Мандзони и «Собор Парижской Богоматери» Гюго. Но с усилением политического давления Британии на континенте произошёл резкий культурный сдвиг в сторону островных стандартов: мода на культуру победителя. Французская литература начала быстро скатываться в роман-фельетон, и язвительный Белинский гопаком оттоптался на «Парижских тайнах»:

"Завязка старая и избитая в английских романах; но в Англии, земле аристократизма и майоратства, такая завязка имеет свое значение, ибо вытекает из самого устройства английского общества, следовательно, имеет своею почвою действительность. Притом же Диккенс умеет пользоваться этою истасканною завязкою, как человек с огромным поэтическим талантом. Во Франции теперь подобная завязка не имеет никакого смысла, и потому бедный Эжен Сю принужден был в благородные отцы ангажировать немецкого владетельного князька".

Споткнулись, – встанем и пойдём дальше.

Утверждается, что своим «Дубровским» (название дал Жуковский) Пушкин хотел было заработать по-булгарински на тиражах, но вовремя спохватился. В самом деле, какие разбойники? Какие тяжбы с подкупом в александро-, а особенно, николаевские времена? Какие медведи в застенках? Помещик не мог безнаказанно лишить достояния своего крепостного, о чём (кувыркаясь и подпрыгивая) пишет даже маркиз де Кюстин. А тут наследник – столичный гвардейский офицер, элита из элит. Слово бросит в полку – полетят от сумасброда клочки по закоулочкам, даром, что генерал.

Всякие занятные байки Пушкин обожал и любил включать их в свои тексты. Посмотрим на фабулу, она, как всегда у Пушкина, амбивалентна и позднее независимо утрирована Гоголем в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». В обоих случаях всё началось с охотничьих причиндалов: катализаторами ядовитой реакции выступают совершенно нелепые для здорового человека собаки и ружьё. Там и сям фигурируют «лекари»: судейские и прочие посредники, последовательно ухудшающие положение больных.

Отец главного героя, по бедности вынужден подать в отставку (не мог обеспечивать себя, как того требовала гвардия) и переехать в деревню. Дела он поправляет настолько, что может содержать сына в той же гвардии, где тот купается в расточительстве, роскоши, картах, долгах и мечтах о богатой невесте, что сильно контрастирует с планами его отца. Более успешный сослуживец Дубровского несколькими годами позднее прибывает соседствовать полным генералом. Отставные солдафоны культурно дружат примерно в том же ключе, что и персонажи Гоголя, в диалоге о светлом будущем Троекуров величает сына приятеля голодранцем, а Дубровский дочь соседа избалованной стервой. В отличие от Гоголя, хохотавшего над бытом дворовых дворян уже не прикрываясь ладошкой Рудого пасечника, Пушкин выписывает отношения с небрежной отстранённостью, мол, что поделаешь, что дворня Троекурова ставит себя выше благородного соседства.

От гордыни, усугубляющейся неуёмным троллингом, Андрей Дубровский потихоньку начинает съезжать (на почве охоты). В гостях у Троекурова он неизменно ведёт себя вызывающе; тронутого умом поручика генерал поощряет ответными визитами.

Раз на средней стадии развития душевной болезни завистливый Дубровский, всегда пользовавшийся привилегиями своекоштного шута, рванул за все флажки, и, трясясь от злобы, прилюдно оскорбил хозяина на псарне – в тяжкой форме и без достаточных к тому оснований. Остолбеневшему Троекурову пришёл на выручку слуга, ещё более неуклюже опровергнувший все обвинения. Дальше, как говорится, понеслось. Экспонат принялся орать на владельца паноптикума «подать сюда Ляпкина-Тяпкина».

Не дождавшись от любимого клоуна извинений, Троекуров драматически проучил юродивого, отжав его имение. Андрей Дубровский, до конца полагавший дело театральной постановкой, окончательно спятил в зале суда первой инстанции, и монолог из-за ширмы разума доказывает, что началось гнилое дело именно с собак, а не людей, как представляли на советских уроках литры.

Молодой повеса, прибывший из Питера по звонку дворовых, за безалаберностью и тупостью совершенно не сумел разобраться в сути, оставив всё на самотёк. Идиот  Троекуров (ну, Иван Никифорович), понял, что пошло не по сценарию (в суде второй инстанции он планировал проиграть); дождавшись окончания срока апелляции и вступления решения в законную силу, он с повинной головой поехал мириться, но Дубровский-старший в шекспировских традициях скончался от одного его вида, а, младший в сердцах выставил режиссёра вон.

Спираль начала раскручиваться по новой. Владимир, вместо того, чтобы использовать, как обещал, столичные связи, спалил усадьбу (сделав дворню бомжами) вместе с окопавшимися там судейскими (и вещами дворни) и отбыл в направлении альфы Центавра, откуда лазерными лучами испепелял невиновных и согревал непричастных.

И т. д.

Понятно, что для лоботряса из седьмого класса, а равно и титулярного Акакийакакиевича всё это чересчур, и роман остался недописанным. Сам Пушкин от этой клюквы расквасился, а с появлением версий Гоголя это стало бы уже совершенным (в смысле, идеальным) моветоном.

Не менее понятно, что заниматься критикой неоконченного и неопубликованного автором романа есть моветон ещё более совершенный, и я позволил себе сделать пересказ только потому, что эту вещь изучают в школах сто лет без стыда и совести.

А вещь слабая. Не потому что плох слог. Просто русская литературная почва (это совокупность писателей, издателей, читателей и критиков, но, б...ь, не методистов минпроса) его не вынесет и провалит.

Ведь авантюрный разбойничий (ещё называли – сенсационный) роман – это, конечно, роман английский до мозга костей. Появившийся только что. Легенды о Робин Гуде были ещё не кодифицированы, но сам образ благородного разбойника витал нараспашку. "Благородного" не в советском смысле: отобрал у богатых и отдал бедным, а в сословном, где глава шайки – дворянин. Почему так? Ведь дворяне в исконном смысле – это и есть главы шаек, институализировавшиеся в XVIII веке. Казалось бы, чего ещё надо?

Суть легендариума о Робин Гуде у нас не понимается совершенно, а то, что для континентальной Европы сказка, в Англии быт. Английский майорат в силу множества обстоятельств (обсосанных во всех ракурсах в литературе) мог причудливым образом лишить претендента достояния, причём, всего и сразу в духе «дама ваша убита». Седьмая вода на киселе уже готовится влиться в права выморочного наследства, как вдруг врывается девятый вал воды №6 с только что просохшими бумагами, и победитель получает всё. Дворянин лишается (дворянином же) возможности жить за счёт нижних сословий и, не в силах смириться с обидой, приобретает щеночка мастиффа и открывает охоту в (собственном, по его мнению) Шервудском лесу – на оленей и сэров Генри. Нижних чинов он не трогает, как базу законного кормления. Которую, иногда, после истребления конкурента, удавалось вернуть. Законно.

Махинации и злоупотребления носили характер массовый, на этой системе заработали состояния и общественный вес легионы английских стряпчих, и Пушкину стоило немалого труда состряпать нечто похожее в русской реальности. Нащокин обратил его внимание на туманное дело какого-то белорусского шляхтича Островского, ставшего вроде бы таким мстителем, но подробностей не сохранилось. После Пушкину попались несколько подобных ещё более мутных дел, но системы не складывалось, – лузеры да, а вот разбойники никак не желали вытанцовываться. Обычная русская практика – равенство женской линии и общий многоступенчатый раздел наследства, при котором лишенцев не было. Криминальных – сколько угодно, а вот для благородных разбойников базы категорически не доставало.

[Реалистическая русская литература не любит исключительных случаев. Тургеневские усадьбы, барышни и нигилисты типовы настолько, что отказываются покидать романы и капризно объвляются в следующих, сменив документы. Достоевского критиковали за исключительность его гопников, пока XX век не доказал, что Раскольниковы и Верховенские – не более чем сдутые надувные котята. Горький написал «Мать» и на обвинения в вымышленности типажа Ниловны год искал в газетах подходящего случая. Понятно, что сверхзадачей романа была неуклюжая попытка создать новое Евангелие, но невозможно поверить в цельность сверхзадачи на основе недостоверного сюжета.]

Второй внешней основой «Дубровского» называют ещё одного Робин Гуда, шотландского Роба Роя, роман с участием которого и с тем же названием только что выпустил Вальтер Скотт. Это тоже, разумеется, сводящее скулы нудное и затянутое ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКОЕ повествование о наследстве и ни о чём больше. (Хотя, почему ни о чём больше? О двух наследствах!) Из романа Пушкин вполне мог позаимствовать униженных и оскорблённых лендлордов со всей беготнёй, передрягами, судейскими, красотками и сражениями, – вплоть до названия – «Робройский».

Если следовать логике, повесть Пушкина обязана закончиться смертью Верейского и Троекурова, женитьбой оправданного монархом Владимира на Маше и вступлением в наследство своим имением вкупе с имением своего недруга, а, также, бонусом – и имением Верейского (в награду за подпорченность невесты – и это уж наверняка, зная задиристость авторского подмигивания). Скажете, недостоверно. Это потому что вы воспитаны на литературе русской реалистической, а повесть осталась в черновиках без развязки. В английском прототипе перед поступью наследного командора снопами валятся в могилы СЕМЕРО(!) законных претендентов.

Авантюрные монтыкристы в русской литературе не прижились, как и агатыкристы, которые никому не придёт в голову ставить в первый ряд книжного шкафа. Пушкин, конечно, чувствовал, как обязанное быть серьёзным повествование на природной русской почве вырождается в фарс с быстротой швейцарских коров в северном климате. Это усугублялось тем, что он вообще ничего не мог писать серьёзно, и разбойничий роман, в котором обязаны быть какие-никакие зверства, сразу как-то не задался. Вероятно, окончательно автора доконала сцена с убийством в упор Дубровским офицера русской армии, что уже совершенно не вязалось с ёрническим тоном комедии положений, маскарадом главного героя и надуванием его антагониста сумасбродством через трубочку (и видно, как сам Троекуров отчаянно этому сопротивляется). Во избежание вопросов «что это было?» повесть Пушкин забросил ради другой выдумки того же Вальтера Скотта – исторического романа.

Но вопросов избежать не удастся, по вине советских пропагандистов, поставивших недоделку в школьную программу и забывших её оттуда удалить, когда всё закончилось. Или не закончилось?