Война за Мальвины. Часть 5. Возвращение в ад

                Глава 1.







Остров встретил их холодом. Не тем, что врывается в лёгкие, а тем, что проникает в кости, в мысли, в саму душу. Грязь цеплялась к сапогам, ветер гнал солёные струи через разбитые холмы. Всё здесь было пустым, выжженным, как будто сама земля отказывалась дышать.

Капрал Луис Альварес стоял у дверей казармы, бывшей фермы, теперь превращённой в армейский пункт. В руке у него дрожала сигарета. Он смотрел вдаль, туда, где серое небо касалось серого моря, и не видел ничего, кроме боли. Позади него — два десятка солдат. Все молчали. Никто не кричал "ура". Никто не пел. Только ржавые гвозди скрипели на ветру.

— Назад, значит, — пробормотал кто-то.

— Назад... — повторил Альварес. — Как будто мы когда-то уходили.

К ним приближалась фигура в армейском бушлате. Это был подполковник Брандон — тот самый, что год назад командовал эвакуацией. Его лицо теперь было иссечено морщинами, глаза впитывали серость пейзажа. Он не говорил ничего. Только кивнул.

— Что у нас? — наконец спросил он, не глядя на Альвареса.

— Пусто. Ни англичан, ни туземцев. Только чайки и холод.

— Значит, успели.

— Или им не надо было.

Брандон стиснул зубы. Он не любил двусмысленностей. Но война их порождала сотнями.

Солдаты стали расходиться по территории, заново обживать вымерший мир. Где-то захлопнулась дверь, где-то раздался плевок. Один из бойцов с проклятием пнул жестяную банку.

— А мы вернулись, — сказал кто-то, почти радостно. — Вернулись, чтобы умереть?

— Чтобы жить, — ответил Брандон. — Но жить не значит молчать.

К вечеру остров стал напоминать лагерь. Развесили брезенты, разожгли печи, кто-то даже нашёл радио и пустил слабый шум танго. Но над всем этим висело напряжение, как дым от влажных дров.

Альварес лёг в своём углу, укутавшись в старый плащ. Он слышал, как кто-то тихо молится, кто-то шепчет имя женщины, кто-то пишет письмо. Сны не приходили. Только обрывки прошлого: лица, крики, кровь.

В три ночи их разбудил выстрел.

Тишина разорвалась, как ткань. Все поднялись. Кто-то закричал:

— Кто стрелял?!

— На периметре!

Брандон уже выбегал с пистолетом. Свет фонарей метался по холму. И там, в тумане, между камней, лежал солдат. Он был мёртв.

— Сам? — прошептал Альварес.

— Или нет... — ответил медик, осматривая тело. — Пуля вошла не так.

— Тогда кто?

Ветер не ответил.

С этой ночи страх вернулся. Он ползал по казармам, сидел в чашках с кофе, скрипел в доспехах старых шкафов. Солдаты больше не пели. Даже не шутили.

Война, как будто, начиналась заново. Только теперь — с самим собой.

Утром никто не вспоминал имя погибшего. Но все смотрели друг на друга уже иначе — как на подозреваемых. Альварес попытался заговорить с Брандоном:

— Это не мог быть несчастный случай. Кто-то... кто-то нас проверяет.

— Или пугает.

— Своих так не пугают.

— Своих? — усмехнулся подполковник. — У нас нет своих. У нас есть выжившие. И те, кто остался, потому что им некуда деться.

На склоне нашли следы — одиночные, неуставные ботинки. Лежала гильза. Не армейская. Не англичане. Не местные. Она будто была из другой войны.

— Подбросили? — спросил Бесерра.

— Или осталась от старой бойни, — сказал Альварес. — Только кровь свежая.

Солдаты начали запирать спальни изнутри. Кто-то не выходил на улицу. Туалет стали посещать по двое.

На второй вечер исчез радист. Рация продолжала работать, но голос больше не отзывался. Его нашли утром — за ангаром, с перерезанным горлом.

— Это не война, — прошептал медик. — Это охота.

На третий день прибыла подмога — шестеро бойцов, уставшие, бледные. Один из них дрожал и шептал:

— Мы видели их... они не стреляют. Они смотрят. Они улыбаются.

Никто не понял, о ком он. Через час он покончил с собой, запёршись в туалете.

Брандон вышел на середину плаца, достал пистолет, поднял вверх и выстрелил дважды.

— Хватит! — рявкнул он. — Если есть предатель — выйди. Если враг среди нас — не прячься. Иначе мы всех перебьём сами.

Тишина была густой, как свинец. Даже ветер исчез.

В тот вечер никто не заснул. Только Альварес, сидя у окна, писал в блокнот:

"Мы вернулись. Но не домой. Мы вернулись в ад. И этот ад — теперь в нас."




                Глава 2.





Утро началось с запаха железа. Он был в воздухе, в руках, в стёклах окон. Альварес вышел на улицу и сразу понял: сегодня будет хуже, чем вчера.

Казарма дрожала от внутреннего напряжения. Солдаты не говорили, но глаза бегали. Руки дёргались. Кто-то уже не скрывал, что спит с ножом под подушкой. Другие просто не спали.

Брандон провёл перекличку. Двое не явились. Их нашли в кладовке: один мёртвый, второй без сознания. Лица у обоих были искажены страхом.

— Он бился, — прошептал медик, глядя на живого. — Как будто внутри него что-то сидело.

— Или кто-то рядом, — сказал Альварес.

На столе дежурного кто-то выложил круг из пуль. В центре — нож, вбитый в столешницу. Никто не признался. Никто не признал.

В полдень в лагерь вернулся старшина Хуан Морено — он ушёл на разведку ещё вчера и исчез. Вернулся с рваными ботинками, грязным лицом и глазами, в которых не было зрачков.

— Где ты был? — спросил Брандон.

— Я… слышал их. Они пели.

— Кто?

— Мальчики. Из школы. Они мёртвые… но пели. Я… я шёл за голосами.

Он засмеялся, зашатался и упал.

— Он бредит, — сказал врач, осматривая его. — Но мозг в порядке. Ни лихорадки, ни признаков травмы.

— Тогда что?

— Страх. Абсолютный страх.

Вечером снова исчез один человек. Потом второй. Нашли только кусок шинели и клочок волос. Песок был окрашен, как будто его вымачивали в крови.

Альварес не спал. Он сидел в засаде у старого сарая. Там, по его словам, шевелилось что-то по ночам. Несколько раз он почти засыпал, когда услышал — голос. Женский. Тихий.

— Луис…

Он вскочил. Осмотрел всё — никого. Только в траве осталась тёплая вмятина. Как будто там кто-то сидел, но исчез.

— Я знаю, что слышал, — прошептал он, возвращаясь.

— Мы все что-то слышим, — ответил Бесерра. — Но если начнём говорить — сойдём с ума.

Утром кто-то сжёг свою кровать. Говорил, что в ней живёт смерть.

К исходу дня лагерь напоминал психиатрическую клинику на передовой. И только Брандон сохранял мёртвое спокойствие. Он записывал всё в свой блокнот, как будто составлял отчёт для тех, кто никогда не прочтёт.

— Мы попали в зону, — сказал он Альваресу. — Где война уже не снаружи. Она — в нас. И против нас.

— И что мы делаем?

— Ждём. Либо врага. Либо конца.

И в эту же ночь в лагерь вошёл человек в британской форме. Один. С поднятыми руками. Весь в крови.

— Вы… вы тоже слышали? — прохрипел он, падая на колени. — Скажите, вы тоже слышали, как они поют во тьме?





                Глава 3.




Он лежал в лазарете, связанный, как узник. Брит с поседевшими висками. Его звали сержант Мартин Брокс. И он не переставал дрожать.

— Мы нашли его рядом с южным холмом, — доложил Бесерра. — Оружия при нём не было. Только записка.

Альварес держал её в руках. Слов было немного, и они были выведены детским почерком:

"Мы среди вас."

Брандон читал долго. Потом поднял глаза:

— Он бредит или врёт?

— Ни то, ни другое, — вмешался врач. — У него нервное истощение, да. Но он полностью отдаёт отчёт в происходящем. Это не психоз. Это травма.

Брокс шевельнулся.

— Пожалуйста… не выпускайте меня обратно. Там… там не война. Там… они…

— Кто «они»? — спросил Альварес.

— Мы думали, это ваши. А потом поняли — нет. Не ваши. Не наши. Не… человеческие.

Он замолчал. В горле застрял крик.

В ту же ночь рация снова ожила. В эфире — шорох. Потом пение. Детские голоса. Старый военный гимн — но фальшиво, как будто его поют мёртвые.

— Переброска сигнала? — спросил Брандон.

— Нет, — ответил техник. — Это… с нашей частоты. Изнутри лагеря.

И в тот же миг на стене столовой проявился силуэт. Как отблеск. Ребёнок. В форме. Он смотрел прямо в глаза Альваресу. Потом исчез.

Солдаты начали пить. Прятаться. Один вбежал в штаб, крича, что видел себя мёртвым — с пробитым черепом. Другой пытался вскрыть себе вены, потому что "так быстрее".

На складе кто-то вскрыл себе живот и кровью нарисовал на стене карту острова — с чёрной точкой в центре.

— Это где? — прошептал Бесерра.

— Старая школа… — ответил кто-то. — Её давно нет. Там был приют. Восемьдесят второй.

В ту ночь трое солдат сожгли свою палатку. Они кричали, что земля под ней «дышит, как лёгкие мёртвой матери».

Брандон собрал всех на построение.

— Мы не сошли с ума, — сказал он. — Мы просто не поняли, куда попали. С этого дня мы — в карантине. Никто не выходит за периметр. Никто не остаётся один. И если кто-то исчезнет — мы не ищем. Мы держим оборону. До конца.

Бесерра прошептал Альваресу:

— А конец — это когда начнём убивать друг друга?

— Нет, — ответил Луис. — Это когда мы поверим, что они — не мы.

В лазарете Брокс плакал. Он не кричал — просто шептал:

— Они — в нас. Они дышат, когда мы спим. Они шевелят нашими руками…

Он умер в ту же ночь. Покойный. Без следов насилия. Но с улыбкой. И в руке он сжимал жетон. Аргентинский.

— Он был здесь раньше, — прошептал врач. — Он уже был на этом острове. И умер.

На стене кто-то кровью написал: "ОНИ СПЯТ В НАС."

Солдаты начали строить баррикады внутри лагеря.

Потом начались судороги. У троих. Их трясло, они выли, как звери. Один выколол себе глаз, утверждая, что "там он видит тех, кто поёт".

— Мы теряем их, — сказал врач. — Это больше не армия. Это разложение.

И тогда появился голос. Человеческий. Из рации. Говорил на испанском:

— "Пора возвращаться домой. Ваша смена окончена. Дайте пройти тем, кто должен остаться."

— Кто ты?! — закричал техник в микрофон.

Ответ был прост:

— "Вы сами."

После этого эфир взорвался визгом. Кто-то смеялись. Кто-то плакал. Кто-то шептал молитвы на неизвестном языке.

А потом — тишина. Абсолютная. Давящая. Как будто остров закрыл глаза.




                Глава 4.





На четвёртый день исчезло время. Часы остановились. Ни один будильник не прозвенел. Рация молчала. Даже ветер замер. И это пугало больше, чем крики.

Альварес проснулся в липком поту. Воздух был как сгущёнка — тяжёлый, с примесью гари и… гнили. Он вышел на улицу и увидел, как солдаты сжигают форму. Один крикнул:

— Она прилипает к коже! Она шепчет!

Взвода больше не было. Были группы — те, кто верит, что всё это иллюзия. Те, кто ищет виноватых. И те, кто молчит, потому что внутри уже мертвы.

Утром нашли повешенного. Капрал Матиас. Под ним было написано углём:

"Я был ими. Я больше не мог быть собой."

Брандон приказал убрать тело. Без почестей. Без слов. Просто выбросить за периметр. Кто-то плюнул в сторону командира.

— Это не армия, — бросил он. — Это бойня вслепую.

В столовой исчезли ложки. Всё металлическое стало горячим на ощупь. Один солдат обжёг себе язык, просто глядя на алюминиевую флягу.

Бесерра шептал:

— Они топят нас изнутри. Не атакой. Не пулей. А чувством. Мы сами превращаемся в страх.

На пятый день произошёл первый расстрел. Солдат Лукас Салас напал на повара, говоря, что тот — "тень с глазами его брата". Брандон выстрелил ему в голову, не дрогнув.

— Мы не позволим им проникнуть. Ни через форму. Ни через имя. Ни через ложь.

Саласа закопали за лагерем. Ночью над могилой зазвучал голос. Мать. Пела колыбельную.

Шестеро бойцов ушли в ночь. С оружием. Их никто не остановил. Альварес только посмотрел им вслед:

— Они не бегут. Они идут на встречу. К своим. Или к тем, кто в них вошёл.

На рассвете вернулся один. Без глаз. Без языка. Он улыбался.

В медпункте он нарисовал пальцем на стене слово: «НАЗАД».

— Он хочет, чтобы мы ушли? — спросил врач.

Альварес покачал головой:

— Или чтобы мы поняли, что дороги назад нет.

В подвале казармы нашли старую дверь. Она была зашита колючей проволокой. Никто её не открывал. Но на шестой день она оказалась распахнутой.

Изнутри шёл ветер. Тёплый. С запахом дома. Кто-то упал на колени, кто-то закричал.

— Это ловушка, — выдохнул Бесерра. — Это уже не остров. Это нечто, что приняло его облик.

Брандон велел замуровать проход. Кирпичами. С цементом. За ночь трое умерли от удушья — им казалось, что дверь теперь в их снах.

В семь утра Альварес записал в журнал:

"Сегодня мы перестали различать, где мы и кто мы. Некоторые шепчут по-английски. Некоторые молятся на латыни. Один солдат ел землю и говорил, что это мясо его брата."

На складе нашли детские ботинки. Их не было в инвентаре. Внутри — пепел.

Когда солнце взошло, никто не поверил. Потому что оно было чёрным.




                Глава 5.





Когда солнце стало чёрным, все перестали говорить. Шептали — да. Кричали — бывало. Но слова… слова стали ненужны.

Один из бойцов, Рамирес, начал вырезать символы на себе. Он утверждал, что это карта — не местности, а их памяти. Сказал, что «если прорезать плоть правильно — можно уйти наружу».

Он умер на глазах у врача. Улыбаясь.

В ту ночь сгорела казарма номер три. Никто не спасся. Кто-то слышал, как внутри пели — как детский хор. Пожар не распространился. Огонь затух, как будто исполнил своё назначение.

Брандон приказал копать траншеи внутри лагеря. Альварес спросил:

— Против кого?

Тот не ответил. Только вытер лоб, на котором проявилась кровь, словно изнутри. Он не ранился. Но кровь шла.

Солдаты начали делить еду. Кусками. Без плана. Без счёта. Один утаил банку консервов. Его нашли утром. В горле — ложка. На груди — слово "ЗАБЕРИ".

Начались галлюцинации. Все видели разных — но суть одна. Те, кто приходят. Молча. Глядя. Иногда по одному. Иногда целыми рядами. Маленькие, в шинелях. Или без лиц.

— Это дети, — прошептал Бесерра. — Но не живые. Не те, что были. Это тени погибших. Тех, кого забыли.

Альварес больше не писал в журнал. Он вырезал буквы ножом в стол. Только глаголы: СЛЫШАТЬ. ВИДЕТЬ. НЕ СПАТЬ. НЕ ДОВЕРЯТЬ. НЕ ПРОСИТЬ.

На восьмой день на плацу появилась женщина. В белом халате. С зашитым ртом. Она смотрела. Все видели её. Никто не решился подойти.

Через час — исчезла. И все трое часовых, стоявшие в тот момент на посту, погибли. У одного внутри нашли песок. У другого — волосы. У третьего — детские молочные зубы.

Врач сдался. Он заперся в изоляторе и застрелился. На стене оставил записку: «Они не требуют лечения. Они — диагноз.»

Когда Альварес зашёл в медпункт, он понял, что знал это с самого начала. Просто не хотел признать. Он подошёл к телу врача, закрыл глаза и произнёс:

— Прости, что остался.

В тот же день лагерь разделился. Половина пошла за Брандоном — в центр острова, искать источник. Половина осталась, строя из ящиков, трупов и молитв «святилище».

— Мы выберемся, — сказал Брандон. — Или станем ими. Но мы не сдадимся без ответа.

Перед уходом Альварес обернулся. Те, кто остались, уже не были теми, кого он знал. Они пели. Безголосо. Но в такт. В лад. Как дети в старой школе, которой больше нет.

Он сжал ремень винтовки. Поднял взгляд к чёрному небу.

— Начинаем.




                Глава 6.





Они шли по острову, как по полю, усеянному тенями. С каждым шагом становилось тяжелее. Не от усталости — от давления. Воздух был, как вода в глубине. И чем ближе к центру — тем сильнее давило.

Брандон шёл первым. Его лицо стало камнем. Он не говорил. Только раз поднёс палец к губам, когда один из солдат зашептал молитву.

— Не зови их, — сказал он. — Они слышат слова. Особенно те, что в нас с детства.

Альварес чувствовал, как под ногами шевелится мох. Он клялся, что это не ветер. Он не знал, живой ли он. Но шёл. Потому что позади — было хуже.

На тропе лежала корова. Мёртвая, распоротая от шеи до хвоста. Внутри не было органов — только кукольные головки, детские, из фарфора. Ни крови. Ни мух.

— Это не они делают. Это мы. Они лишь позволяют, — сказал кто-то.

Через час пошёл снег. Чёрный. Тихий, как пепел. Он не таял. Лип на кожу. Вызывал зуд, и внутри зуда — голоса. Кто-то закрыл уши. Кто-то упал на колени.

— Назад нельзя, — выдохнул Брандон. — Ни на шаг.

Они дошли до старого здания. Приют. Разрушенный, без крыши. Но стоящий. Как будто ждал их.

На стене было нарисовано углём: пятеро солдат. Четверо лежат. Один стоит. Надпись: «ПОСМОТРИ НА СЕБЯ».

— Кто нарисовал? — спросил Бесерра.

— Мы, — ответил Альварес. — Завтра. Или вчера.

Внутри пахло молоком. Старым, кислым. И ещё — дымом. Они прошли по коридору, где на стенах были детские ладошки. Они светились в темноте.

Один солдат с упрямым лицом начал читать Библию вслух. Через пять минут у него вырвало — на полу оказались фотографии. Лица его семьи. Но у всех — глаза выколоты.

На втором этаже стояло зеркало. В нём не отражался никто. Только чернота. И в ней — движение. Тени. Те, что были в рации. Те, что пели.

Альварес подошёл ближе. В зеркале он увидел себя — мёртвым. Одетым, как в восемьдесят втором. Рядом — мать. Плачущая. Он хотел отвернуться. Не смог.

— Забери меня, — прошептала она. — Здесь теплее.

Он зажмурился и ударил кулаком. Зеркало не разбилось. Оно втянуло его кулак. Лёгкое жжение. Потом — звук, как будто шепчут сотни глоток:

— Один останется. Один расскажет. Один запомнит. Остальные — сольются с пылью.

Солдаты стали исчезать. Один за одним. Не с криком. С тишиной. Как будто воздух их глотал.

Остались трое: Брандон, Альварес и Бесерра. Они спустились в подвал.

Там был круг. На полу. Из детских костей. В центре — книга. Не на языке. Не на бумаге. В ней не было страниц. Только трещины, как будто каждый треск — это слово.

— Это они? — прошептал Бесерра.

— Нет, — ответил Брандон. — Это мы. Когда забудем, кем были.

В этот момент сверху донёсся хор. Сотни голосов. Один ритм. Один зов. Они понимали, что если не выйдут — останутся навсегда частью этой песни.

— Беги, — сказал Брандон Альваресу. — Ты. Только ты.

— А вы?

— Мы уже спеты.

Альварес побежал. Сквозь тени. Сквозь пыль. Сквозь себя.




                Глава 7.





Альварес бежал. Ноги скользили по мокрому камню, пальцы дрожали, а в голове звучал голос Брандона: «Мы уже спеты». Но кто пел? Зачем?

Он вылетел из подземелья, как из утробы, и мир вокруг качнулся. Небо — цвета гнили. Остров — тёмная, дышащая туша. Воздух вибрировал от невидимого хора.

На его лице была кровь. Не своя. Он не знал, откуда. Он не знал, кто он. Только то, что надо идти. Прочь. К свету. Если он ещё есть.

В кустах он споткнулся о чьё-то тело. Мальчик. С жетоном. Аргентинским. Но лицо — его собственное. Только моложе. И мёртвое.

Он вскрикнул. Или нет. Он уже не различал звук и тишину. Рядом лежала рация. Из неё доносился голос:

— Луис. Луис. Луис.

Он схватил её:

— Кто это?!

— Ты. Всегда ты.

Рация затихла. И снова — пение. Только теперь оно шло изнутри. Из груди. Из черепа. Он падал в себя, как в яму. И всё же встал.

Деревья вокруг словно стали ближе. Они сдвигались, скрипели, наклонялись, словно хотели обнять, но это было объятие могилы. Один из стволов был исписан именами — сотни, тысячи. Все — «Луис Альварес».

Он бросил взгляд на свои руки. На левой была метка. Он не помнил, чтобы она там была. Тонкая линия, как ожог, в виде круга. И внутри — точка.

Вдалеке горел огонь. Костёр? Лагерь? Или ловушка? Он пошёл. Потому что стоять было хуже.

Он шёл час. Или век. И вышел к полю. На нём стояли кресты. Сотни. Без имён. Без флагов. И посреди — старик. В военной форме. Курил.

— Ты пришёл, — сказал он. — Я ждал.

— Кто ты?

— Тот, кто остался. Когда все забыли. Меня. Себя. Всё. Я был капралом. Потом тенью. Потом… только ветром.

Альварес сел. Он не чувствовал тела. Только слова. Старик протянул ему бумагу.

— Это карта. Обратная. Чтобы выйти — надо идти не туда, где свет. А туда, где не хочется.

— Там же конец.

— Нет. Там правда. А она всегда жрёт. Но не убивает. Только очищает.

Альварес взял бумагу. Там была линия. Прямая. Через центр острова. Через всё, что он боялся.

— Ты пойдёшь? — спросил старик.

— Да.

— Тогда помни: не смотри назад. И не называй их по имени. Даже в мыслях. Иначе они станут тобой.

Альварес пошёл. Шаг за шагом. К сердцу ужаса. Один. С картой, которую можно было прочесть только с закрытыми глазами.

Он шёл мимо тех же деревьев. Но теперь они дышали. Он слышал: «папа…», «смотри», «помни». Песок под ногами хрустел — не от гравия, от зубов.

Его вырвало. Но изо рта шёл не рвотный ком, а бумага. Тонкая, старая. На ней — его лицо. Слово «вернись». Сзади — отпечаток руки. Маленькой. Девочки.

Он не знал, есть ли у него дочь. Он не знал, кем был. Только то, что должен дойти. Иначе всё это повторится. Снова. И снова. С кем-то другим. С ним же.

И когда он прошёл крайний круг, остров выдохнул. Земля дрогнула. Где-то в небе что-то застонало. Альварес упал на колени.

— Я не сдамся, — прошептал он. — Я дойду. Даже если вас нет. Даже если я — это вы.

Тишина. Потом лёгкий отклик. Как сердце под землёй. Оно билось. Но не его. Оно ждало.

Он пошёл дальше. И больше не оглядывался.




                Глава 8.





Он шёл сквозь чёрный лес, и каждый шаг отзывался в теле болью, будто остров сопротивлялся его движению. Всё становилось плотнее. Свет гас — даже небо, казалось, перестало быть небом. Лишь тьма, похожая на мысль о самоубийстве.

Вдруг он услышал шаги. Позади. Но он помнил — «не оглядываться». Шаги приближались. И голос:

— Луис… ты ведь уже был здесь.

Он сжал кулаки и пошёл быстрее. Но лес стал стеной. Впереди — отражение. Не зеркало, не вода, а точно такая же тропа, и на ней — он. Второй Альварес. Но тот не шёл. Ждал.

— Поговори со мной, — сказал двойник. — Нам пора соединиться. Тебе станет легче. Ты ведь устал быть одним.

— Я не один. Я жив.

— Нет. Ты остался. Как и я. Мы — остаток. От памяти. От боли. От тех, кто не простил.

Второй шагнул вперёд, и оба Альвареса оказались в круге — белом, как меловой. Воздух замер.

— Один из нас должен исчезнуть, — сказал двойник. — Либо ты. Либо я. Нельзя вынести остров на двоих.

Альварес закрыл глаза. И вспомнил мать. Шёпот. Школу. Брандона. И глаза мальчика с его лицом.

— Я не исчезну. Я уйду. Ты — останешься. Как предупреждение.

Двойник засмеялся. Но это был уже не смех. Это был крик. Ветер вырвался из его рта. Крик обнажил его лицо — оно стало пустым.

Круг вспыхнул. И исчез.

Альварес остался один. Но внутри — стало тяжелее. Как будто он взял с собой тень. Он больше не знал, жив ли, или только продолжает быть.

Он вышел на равнину. На горизонте — лагерь. Опустевший. Выжженный. Знакомый. Скелеты казарм. Разбитые ящики. Следы тех, кого больше нет.

Он прошёл к центру. Там, где стоял флагшток. Его не было. Но под ним лежал пиджак. Форма Брандона. И блокнот.

Он открыл его. Там были строчки:

«Если ты читаешь это — значит, ты один. Это победа. Или приговор. Запомни: остров не враг. Он память. И память не отпускает. Только делает выбор. Ты выбран. Живи.»

Он перевернул страницу. Под нею — старая выцветшая фотография: отряд, где он — среди других. Улыбается. Жив. Но подпись была чужая: «Мальчики, 1982». И все лица — теперь мёртвые.

Альварес закрыл глаза. Вдохнул. И впервые за долгое время — не услышал голосов.

Только ветер. Настоящий. Земной.

Он прошёл по руинам. Заглянул в бывший штаб. Там лежала старая каска. На ней кровью было написано: «Ты видел нас. Значит, ты — часть.»

Он не спорил. Он принял. Но это принятие не означало поражение. Только память. Горькую, как пепел.

Он сел на пороге штаба. Долго. Ветер трепал форму. Каска каталась по полу. Он думал, что сойдёт с ума. Но не сошёл. Он знал, почему.

Потому что сошли другие. А он должен был помнить.




                Глава 9.






Он проснулся в тишине. Настоящей. Без песен, без голосов, без скрежета внутреннего холода. Только дыхание. Его. Земли. Мира.

Альварес сидел на том же месте. На пороге штаба. Не помнил, сколько прошло. День? Два? Неделя? Он не чувствовал времени. Только себя. Впервые — как часть чего-то живого.

Он встал. И пошёл. Не как солдат. Как человек. Прошёл через поле. Через остатки склада. Через уцелевшую печь, где уголь ещё хранил тепло. Тело больше не дрожало. Он шёл к воде.

Берег был пуст. Там, где когда-то стояла лодка снабжения, теперь — пустота. Но он не испугался. Он знал, что должен уйти. Или исчезнуть. Но не остаться.

На песке кто-то выложил камнями слово: «ЗАВЕРШИ».

Он поднял голову. Вдалеке — пункт связи. Одинокий. Он знал — туда надо.

Станция была разрушена. Но передатчик работал. Кто-то, когда-то, оставил его включённым. Он подошёл к рации. Нажал кнопку:

— Здесь Альварес. Код 2105. Приём.

Шипение. Потом — голос. Неопределённый. Мужской? Женский? Сам?

— Альварес. Точка последнего сигнала принята. Оценка: выживший. Уровень воздействия: максимальный. Задача выполнена. Повторяю: задача выполнена.

Он не понял. Или понял слишком хорошо. Он сел рядом с рацией.

— Кто говорит?

Тишина. Потом:

— Неважно. Ты увидел то, что скрыто. И остался собой. Этого достаточно.

Он отключил питание. Медленно. Как будто разрывал пуповину.

Небо стало голубым. Первые птицы. Не чайки — другие. Он не знал названия. Он просто смотрел.

Он нашёл бумагу. Оборотку от армейской карты. И написал на ней:

«Если кто придёт сюда — не ищите ответов. Они не живут здесь. Только память. А её нельзя убить. Только пронести.»

Он сложил бумагу. Запечатал её в банку. Зарыл у берега.

Потом вернулся к казарме. Пустой. Тихой. И вдруг — шаги. Реальные. Не эхо. Не видения.

— Луис? — голос. Женский. Онемевший.

Он обернулся. На пороге стояла женщина. Медсестра. Та, что исчезла во второй волне. Белая повязка. Взгляд — будто из другого века.

— Ты… жива?

— Нет, — она улыбнулась. — Но мне дали сказать тебе.

— Что?

— Что ты не виноват. Что никто не унес бы эту боль, кроме тебя.

Он закрыл глаза. Губы дрожали.

— Я помню каждого. Всех. Кто ушёл. Кто кричал. Кто не успел.

— И ты запишешь их. Не для командования. Не для отчёта. Для живых. Чтобы не повторили. Чтобы не забыли, каково быть съеденным без выстрела.

Он опустился на колени. Плакал. Впервые за всё время. Без стыда. Без силы. Как человек.

Она исчезла. А он остался. С мокрым лицом. И с именами в груди.

В здании штаба он нашёл старый магнитофон. Вставил плёнку. Голос — детский:

— "Мы не были врагами. Мы были забытыми. Мы — отражение."

Он записал это. Добавил свой голос:

— Луис Альварес. Капрал. Единственный, кто остался. Не герой. Не пленный. Свидетель.

Он включил запись на повтор. Оставил магнитофон на крыше. Пусть ветер носит слова.

А потом пошёл вдоль воды. Не назад. Не вперёд. А туда, где ещё не был. Где его ещё не знали. Где, может быть, его услышат.

И небо стало чище. И волны — тише.

Он не молился. Но в его молчании была молитва.




                Глава 10.





Он шёл вдоль берега уже два дня. Питался корнями, снегом, чем придётся. Иногда казалось — остров исчез. Остался только он и линии песка.

На третий день он вышел к обломкам. Катер. Сломанный. Покинутый. Но внутри — тело. В форме. Старой, почти сгнившей. И записка в кармане:

«Нас забыли. А мы вернулись. Не за местью — за памятью.»

Альварес взял жетон. Прочёл имя. И не узнал. Но в душе — защемило.

— Прости, брат. Я был слеп. Я думал, мы одни страдали.

Он похоронил тело. С молитвой. Без слов. Просто грудью к земле.

Позднее он услышал звук мотора. Реального. Лодка. Морпехи. Аргентина. Их было трое.

— Эй! Ты кто такой?!

— Альварес. 2105. Казарма "Восток". Я… один.

Его обняли. Молча. Один заплакал. Другой достал флягу.

— Мы искали вас. Говорили, никто не выжил.

— Мы не выжили, — сказал он. — Но мы остались.

Его везли медленно. По воде. Впервые за долгое время он слышал, как плачет кто-то, кроме него.

На материке его встретили молча. В госпитале — свет. Тепло. Суп. И форма.

— Имя?

— Луис Альварес.

— Родственники?

— Были. Возможно.

— Что вы можете рассказать о том, что произошло?

Он долго молчал. Потом встал. Подошёл к стене. И написал: «Не спрашивайте. Слушайте.»

И начал говорить.

Он говорил всю ночь. О каждом. О шорохе. О зеркале. О смерти без выстрела. О песне детей. О себе.

Медсестра плакала. Прапорщик ушёл. Полковник записывал.

— Это неправда, — сказал один.

— А что тогда правда? — спросил Альварес. — Что война — пули? Нет. Это лица. Забытые. Искалеченные. И те, кто остались говорить, когда других нет.

Он вышел в коридор. Присел. Рядом — солдат. Молодой. Только прибыл. Смотрел на него, как на чудо.

— Вы были там?

— Был. И я всё ещё там.

— Это страшно?

— Нет. Хуже. Это… необратимо.

Парень кивнул.

— А я хочу поехать туда. Ради чести. Ради Родины.

— Тогда запомни одно, — Альварес сжал его плечо. — Храбрость — это не стрелять. Это вернуться. И не сойти с ума. И рассказать правду.

Он пошёл по коридору. Снова. В лицо ему дул ветер. Уже не островной. Но он знал — тот ветер остался внутри.



                Глава 11.





Он стоял перед залом. Там было человек сорок. Генералы. Психологи. Пропагандисты. Священник. Кто-то держал папку. Кто-то — микрофон. В углу — камера.

— Прежде чем вы начнёте, — сказал один из офицеров, — мы хотим предупредить: некоторые вещи лучше оставить между нами. Для будущего. Для нации.

Альварес посмотрел на него. Глаза у него были живые. Но в них не было сердца.

— Вы хотите правду или удобство?

— Мы хотим правду. Только… безопасную.

Он усмехнулся. И начал говорить. Без бумаги. Без пауз. Как будто не из головы — из костей.

Он описывал, как пел ветер. Как солдаты смотрели на себя мёртвых. Как погибали без крови. Как исчезали. Как остров шептал имена.

— Там не было героизма. Там была тьма. Такая, что молитва не спасала. Мы не стреляли — мы забывали, кто мы.

Один из генералов перебил:

— Но вы ведь остались. Значит, победили.

— Нет. Я остался, потому что другие ушли. А победа — это когда никто не умирает внутри.

Священник наклонился:

— Вы верите в Бога, сын мой?

Альварес посмотрел в потолок.

— Я верю, что Он там был. Но молчал. Или плакал.

Психолог в очках кивнул:

— Вы в посттравматической стадии. Это важно зафиксировать.

— Нет, — сказал Альварес. — Я в стадии памяти. А вы — в стадии диагноза.

Кто-то вышел. Кто-то закурил. Камера продолжала снимать.

— Мы хотим снять фильм. Про вас. Героя. Один выживший. Остров. Победа духа.

— Тогда снимите, как мы ели мох. Как вешались. Как молились в пустоту.

— Это тяжело для зрителя…

— А смерть — легко?

Тишина. Только звук вентиляции.

Он достал из кармана жетоны. Пачка. Тех, кого похоронил. Положил на стол.

— Это мои доказательства. Всё остальное — ваше дело.

Он вышел. В коридоре — та же медсестра. Живая. Или нет?

— Вы хорошо держались, Луис.

— Я не держусь. Я всё ещё разваливаюсь.

— Хотите кофе?

— А можно… просто — чтобы кто-то сел рядом?

Она села. Без слов. Просто молчала. Он положил голову на её плечо. И впервые — позволил себе дрожать.

Слёзы текли. Но это не были слёзы слабости. Это были слёзы возвращения.

Потом она сказала:

— А если всё это повторится?

— Тогда, может, кто-то прочтёт. Или услышит. Или хотя бы не забудет.

— А если забудут?

Он закрыл глаза.

— Тогда я приду и напомню. Снова. Хоть во сне. Хоть в голосе. Хоть через ребёнка, играющего на песке, где мы хоронили.

Она поцеловала его в лоб. Без любви. Без желания. Как сестра. Как память.

Вечером он вышел на улицу. Там была толпа. Кто-то аплодировал. Кто-то махал флагом.

— Он вернулся! Это он! Альварес!

Он не знал, кто из них вернулся. Он — человек? Или он — остров?

Он только стоял. И смотрел, как в толпе дети бросали камешки. Из них складывалось слово: «Забудь».

А рядом — песок шептал: «Помни».

Он выбрал второе.



                Глава 12.





Он вернулся на остров. Никто его не посылал. Он просто сел в лодку, дождался прилива и пошёл туда, откуда другие бежали. Там уже не было лагеря. Не было тел. Не было даже крестов.

Только ветер. И песок. И ощущение, что земля дышит. Ещё. Слабо. Но дышит.

Он прошёл к старому бункеру. Там теперь — плесень, мрак и тишина. Но он знал: если не будет сказано последнее слово — всё начнётся снова. Где-то. В ком-то.

Он открыл старый ящик. Достал блокнот. Не свой. Брандона. Перевернул последнюю страницу. А там — пусто.

— Ты оставил мне её, — прошептал он. — Чтобы я дописал.

И он стал писать. Всё. Не как в отчёте. Как в откровении. С именами. С криками. С тем, чего не напечатают. Он писал правду — без отступлений, без украшений, без надежды на прощение.

Он писал, пока пальцы не затекли. Пока не начал идти дождь. Пока ночь не стала настолько глубокой, что даже страх испугался. Страницы намокали, чернила плыли, но он продолжал. Каждая строчка — будто резьба на собственном сердце.

Он вспоминал, как Рамирес кричал во сне. Как Бесерра молился, сжимая в руках гильзу. Как Брандон стоял, не дрогнув, над вырытой могилой. Всё вернулось. Не во сне — в теле.

Когда он закрыл блокнот, руки тряслись. Он вышел. И закопал его. Под старой вышкой. Там, где они прятались от себя.

— Кто найдёт — пусть выберет. Сжечь. Или прочесть. Но я сказал всё.

Он шёл по острову, как по кладбищу. Каждый камень — лицо. Каждый ветер — шёпот. Он вспоминал не имена. А чувства. Кто как смеялся. Кто как молился. Кто как замолкал. Кто уходил молча, кто кричал, кто обнимал и просил — хоть что-то сказать напоследок.

— Рамирес. Прости, что не остановил тебя.

— Брандон… Ты остался. Но я тебя донёс.

— Бесерра. Ты шептал — я слушал. Ты был прав.

Он остановился у старой школы. Руины. Там больше не было ни окон, ни стен. Но он видел их. Внутри. Тех, кого больше нет. Они стояли в круге. В форме. Молчали.

Он вошёл.

— Я вернулся.

Они не ответили. Но все смотрели. И он понял: они ждали только этого. Чтобы он не забыл. Чтобы кто-то жил, зная. Чтобы тьма обрела голос.

Он встал в центр круга. И прошептал:

— Я вас не прощу. И не забуду. Но я… приму.

И тогда один из них — мальчик — шагнул вперёд. Протянул руку. В ней — жетон. Его.

Он взял его. И всё исчезло.

Только небо осталось. И он. И ветер.

Он сел на землю. Улыбнулся. И сказал:

— Теперь — всё.

Но это был не конец.

Он снова услышал шаги. Женские. Она подошла. Та самая — из госпиталя. Или из сна. Села рядом. Молча. Положила руку ему на плечо.

— Я думала, ты не вернёшься.

— Я тоже. Но память зовёт сильнее смерти.

— Мы с тобой теперь одно.

— Да. Слушатели.

— Не судьи. Не спасители.

— Только те, кто помнят.

Они сидели долго. Потом она исчезла. Без крика. Без теней. Просто растворилась, как боль, принятая целиком.

И он понял: остров — это не место. Это рана. И если её не лечить, она будет петь. И звать. Новых. Глупых. Храбрых. Живых.

Он встал. Вышел на прибрежную скалу. Посмотрел вдаль. Там — материк. Там — люди. Там — забвение. Но и там — кто-то, кто ждёт правду.

И он закричал. Силой всей памяти. Всем телом. И небо услышало. Ветер понёс крик. Волны отозвались. А внизу в песке — лёгкий отпечаток ноги. Детской.

Он спустился. Присел. Коснулся. И прошептал:

— Ты будешь жить. Потому что я помню тебя. Потому что мы были. Потому что мы не стали злом. Мы просто не выдержали.

Потом он лёг рядом. И стал слушать. Не шум. Не ветер. Память. Она говорила:

— Пиши.

Он встал. Вернулся в бункер. Взял бумагу. Начал новую тетрадь.

«Имя: Луис Альварес. Звание: Капрал. Должность: носитель памяти. Срок службы: до смерти. Место службы: Война, что не кончается.»

И он писал. Пока пальцы снова не онемели. Пока ночь не стала ярче дня. Пока тьма не села рядом и не сказала:

— Спасибо.

Он кивнул. Без страха.

А потом закрыл тетрадь. И исчез. Тихо. Без следа. Как будто никогда не существовал. Но в песке остался жетон. И надпись:

«Я был. Значит — ты тоже сможешь.»



                КОНЕЦ.