Болезнь

Я всё пытаюсь найти точку отсчёта, то место в истории, где два незнакомых смысла, встретившись среди непрожитых ещё слов, вдруг обретают друг друга, чтобы породить на свет уродливое дитя, имя которому – начало. Но вместо жирной точки, из которой должен вырасти ствол сюжета, я размазываю на листе неуклюжую кляксу неопределённости. Поймите же: память  – не парк для праздных прогулок, но непроглядный лес, где вечно блуждаешь в поисках ответа, а деревья стоят, как мертвецы, или мертвецы – как деревья растерянно глядят, ожидая чего-то. Бывает, ты хочешь вспомнить что-то важное и держишь путь в направлении детства, мимо проносятся чёрно-белой кинохроникой года, но лес вдруг обрывается, и вырастают невыносимые мамонты мёртвых домов, насквозь пронзённые луной, и ты среди них – мал и беспомощен. Вновь ощущаешь знакомое: обнажённый ужас бытия, холодную пустоты сердца, страх чего-то большего. Да, вечный страх чего-то большего...
Вот так, вот так, я даже не могу начать свою глупую историю. И не ругайте меня, дорогие мои милые монстры, в конце концов, кто вы такие, чтобы меня ругать? Вас нет. Вы просто не существуете. И не злитесь, прошу вас, это вам не к лицу (если ЭТО можно назвать лицом), вы ведь понимаете, с кем имеете дело: я псих, сумасшедший (кук-кареку!), пустое место, пылинка на плече вечности, жалкая бесформенная амёба. И не троньте моё безумие, оно – защита от таких как вы, как жидкий смех дурака служит защитой от страха смерти. Но, чёрт возьми, я должен с чего-то начать…
Всё то, что было до Болезни, я помню смутно. Ранее детство вспоминается мне двумя состояниями – движением и покоем: вот движется солнечная улица навстречу и входит в меня, бегут навстречу улыбчивые дети и входят в меня, тянет руки мама, и вот – головой в небо, здравствуй солнце, я растворяюсь, взлетаю, и уже с заоблачной высоты полёта взираю на мир – так реальность плавно перетекала в сновидение.
Важно понять, что до Болезни я был счастлив и любил жизнь, или, если соблюдать психологическую достоверность, можно выразиться иначе: я был счастьем, я был любовью. Но вот однажды всё переменилось: мы отправились гулять в парк, я, мама, кто-то ещё – чудесная компания. Кто-то ещё убежал купить мороженое, а мама тыкала пальцем в жирного кота и говорила «это кот», и говорила «мяу-мяу», а кот равнодушно прохаживался, его интересовали только птицы. Тогда мама показывала на птицу и говорила «птица». «Фьюти-фьют!» - отвечала птица. И всё продолжалось. И всё было хорошо.
Ничего в тот день не случилось. Но, спустя неделю, когда у меня поднялась температура, когда началась лихорадка, когда заявился к нам старый хмурый доктор, и, глядя на меня сквозь мутные линзы очков, сказал хрипловатым, бесцветным голосом: «Похоже на энцефалит», то мать вспомнила почему-то именно этот парковый день, именно его она обвинила во всех грехах. 
Первое время меня постоянно рвало, настырный зуд головной боли не давал уснуть, температура превысила все мыслимые нормы, тело бросало то в жар, то в холод.  Комната, в которой я обречён был находиться, словно сжималась, выдавливая меня из себя, а душное, настырно-зелённое дерево за окном неприятно шевелилось, словно тысячи маленьких существ копошились и перешёптывались, договариваясь о какой-то коварной сделке.
Я принимал таблетки, от которых тело ломило изнутри, поэтому непрерывно чесался и стонал, и вскоре мне стало казаться, что проблема в костях. В порыве безумия я принялся раздирать свою грудь ногтями, в странном желании вынуть из себя рёбра, оставить лишь мякоть, вязкое тряпьё кожи и органов. На мои отчаянные крики сбежался отец, глаза его сверкали, на лице проступило липкое отвращение. Не найдя лучшего решения, он принялся больно бить меня по рукам, и приговаривал при этом: «Что ты делаешь? Нельзя! Что ты делаешь? Дурак! Дурак!»
Вскоре, руки мои были неумело связаны, запястья болели, словно ужаленные крапивой. Я лежал, страдая всем телом, мучаясь, проклиная жизнь. Так тянулись бесконечные минуты отчаяния. Я кричал, звал на помощь мать, Бога, своего кота, и мне так нестерпимо хотелось избавиться от горящих костей. Проклятые кости! Поверьте, без них было бы лучше: из тёмного провала не существования безвольной амёбой взирать на медленный умирающий мир.
Первым делом изменения стали происходить с моим котом. Я не сразу заметил разницу. Он спокойно прохаживался по комнате, мяукал, чего-то прося, и тут же очутился на мне, неприятно сдавив грудь. Но это был не мой кот. Он как две капли воды походил на моего, но очевидная разница бросалась в глаза: была какая-то неискренность во всех его движениях, жеманных жестах, он походил на бездарного актёра в гриме, топорно изображающего животное; вся эта неумелая мимикрия, и эти движения, дерганные, корявые, - подходили скорей суетливому насекомому, чем изящному представителю кошачьих.  «Уходи!» - сказал я коту. Он же принял это за призыв, и стал тыкать лбом в мою щёку. И в какой-то момент я заметил, что с него сползает шерсть и кожа, обнажая слизкую, с прожилками, красноватую плоть. И вот уже маленький Франкенштейн, кое-как склеенный по кускам фарш, с красными, воспалёнными глазами, маячил у меня перед лицом, и жуткое зловоние исходило от его разлагающегося тела. Кот лез ко мне, и всё толкался мокрой головой в мою щёку, а меня начало тошнить. Рвота выскочила и потекла струйками из уголков рта, но не найдя лучшего выхода, встала в горле. Я захлёбывался, пытался кричать, но вместо голоса издавал клокочущее бульканье. Вовремя пришла мать и перевернула меня на бок: остервенело кашляя, с болью во всём теле, я проклинал своё везения, сожалея об утраченной возможности как можно скорей со всем этим разобраться, и искал глазами убогого кота, но тот исчез, оставив после себя сладковатый запашок разложения.
В тот же день мать привела двух горбатых гномов. Мне не нравились их лица – исковерканные, смятые, с рваными губами, растянутыми в надменных улыбках. «Вот те раз!» - говорил первый гном. «Какая удача!» - отзывался второй, и они синхронно хохотали. «Залёт!» - радостно кричал первый и топал от восторга ножками. «Крас-сота!» - подтверждал второй и хватался за живот, давясь непрожёванным смехом. Мне было неуютно, я боялся этих гномов и отворачивал лицо: в этот момент я казался себе калекой, нелепым монстром обречённым на вечную инвалидность, и моё тело (я был уверен, что вскоре избавлюсь от назойливого скелета) – лишь жалкая аморфная оболочка, которой нет места на этой земле. А карлики читали мысли, и это чтение их неописуемо забавляло, они смеялись пуще прежнего, похрюкивая и взвизгивая. Мать стояла рядом и смотрела на нас, одобрительно кивая. В тот самый миг я впервые заподозрил неладное: с молчаливого согласия матери совершались подлые дела – зачем она привела этих гадов, для чего позволила им надо мной глумиться? Доверие к родителю было подорвано. 
Так незаметно подкрался вечер. Голова моя настолько отяжелела, что превратилась в гирю, а холодная боль в костях достигла своего предела. Я монотонно завывал и вскрикивал, как бы деля время на ровные отрезки тишины. А прокричав  двенадцать раз, начинал лаять: мне отчего-то казалось, что этот убогий лже-кот прячется под кроватью, а ещё, что он пуглив и глуп, и я смогу своим внезапным лаем его застать врасплох.
Тем временем в квартире появились гости. Я не видел их, но слышал, как они негромко переговаривались с матерью в гулком туннеле коридора. Я прислушался, пытаясь разобрать хоть слово, казалось, вот-вот что-то ухвачу, какой-то смысл вилял хвостом прямо перед моими настороженными ушами – и всё мимо: говорили на незнакомом языке. Сначала взволнованный голос матери бормотал неясные слова, среди которых звучало отчётливо моё имя, и вдруг – отвратительный, гадкий клёкот незнакомца. Сердце моё бешено заколотилось, а безвольное тело покрылось липким амёбным потом. Вскоре стало казаться, что в коридоре – толпы, и все они пришли за мной. Мне стало беспокойно (мама, не отдавай меня, не надо!).   
Тем временем дерево за окном ожило и разбушевалось, костлявыми ветками билось оно в стекло, стонало от досады и просилось внутрь. Я исподлобья смотрел на подоконник, где танцевали безумные тени, и радовался, что хоть здесь, в затхлой тюремной камере, могу чувствовать себя в безопасности. Но тут возникла мать и со словами «Как-то душно, сыночек, я открою», ринулась к окну, где уже воодушевлённо шумело дерево, посмеиваясь надо мною скрипучим стволовым смехом. «Не открывай, мне холодно», - просил я жалобно, и тут же от отчаяния принялся врать: «Не нужно, там ведь совсем зима!» Но мать молча распахнула окно и торопливо ушла, оставив меня наедине с разверстой бездной ночи.
От темноты снаружи отвалился тучный кусок, и полез в окно, уцепившись ветками за подоконник. От страха я зажмурился и притворился спящим. Грохотнули ставни, что-то шлёпнулось на пол и зашаркало. Ветер ворвался в комнату свистящим сквозняком и пробежался по моему лицу холодными пальцами. Что-то зашелестело совсем рядом, потом громче и громче, разрастаясь водопадом листьев, сгущаясь зелёной ненавистью копошащихся жуков - оно шуршало, шепталось, шумело по комнате, искало меня. И вот уже совсем рядом нечто дышало, источая зловоние перебродившей зелени, приблизилось к постели, застыло, словно перед прыжком, и всё стихло, лишь обезумевшая саранча механически стрекотала, затаившись в стенах. И кажется, мне послышалось, как листья прошептали: «Спят-с» и потом «Скоро, споро, мы подождём-с». А от знойной духоты джунглей просто нечем было дышать.
Я понял, единственный способ спастись – притвориться спящим: спящих они не трогали. Я так долго и усердно притворялся, что вскоре действительно провалился в какую-то бездну, полную путаных коридоров. Там я блуждал и путался, и всё маячил далёкой точкой долгожданный свет, но я никак не мог найти дорогу. Тьма была бесконечна. От беспомощности я стал звать на помощь Бога, молил его забрать меня в солнечный рай, где душа, лишённая бесполезного бремени тела, будет парить среди небесных садов и радужных озёр.
И вскоре мои мольбы были услышаны, ко мне явился Бог, но не тот, обещанный, о котором было столько сказано пустых слов, нет. Это был Бог болезней и смерти – сам Сатурн, пришёдший собирать жатву. Он стоял в изножье постели, в суровом величии, и не глядел на меня (да кто я такой, что бы на меня глядеть – червяк, амёба, жалкая пылинка на плече вечности, дунуть – и нет меня), ему было только одно нужно: собирать урожай. И вот пока стоял он, в своей невозможной немоте, этот жадный демиург, я ощутил на себе всю свинцовую тяжесть материи, всю боль, все болезни, всю гадость и мерзость земной жизни. Мир предстал предо мною вонючей, клокочущей, разлагающейся массой, состоящей из бесчисленных уродов, кричащих от боли и обиды на жизнь: о, как им хотелось счастья, как отчаянно они вопили, пытаясь обрести смысл среди пустоты, испить живительной влаги посреди высохшей пустыни реальности. А Бог высился над ними - ему было всё равно: пусть радуются весне апрельские дураки, у кого-то уже осень, тут-тук – значит, время собирать жатву. Я умирал в преддверье зимы, и листья моих надежд осыпались мертвым, бесполезным грузом.
Я был рад умереть, уйти в безвестность небытия, но Бог имел на людей другие счёты – это открылось мне в кошмарных видениях лихорадки.  Сатурн скармливал невинные человечьи души Луне: так он растил планету для будущих поколений. Я увидел правду: Луна питалась человеческим сознанием, она ждала меня, чтобы пожрать с потрохами: именно там, на бледном теле ещё не взращённой громадины, вершились адовы муки, с хрустом ломались кости, доносились крики ужаса и нескончаемой боли. Таков был людской удел. И, узрев правду, я завопил, что было сил, разрывая в клочья диафрагму, я закричал на весь мир, на всю Вселенную, я молил Бога о спасении, просил растворить меня в чёрной бездне небытия. Но Бог молчал. Ему было всё равно – пусть кричат и корчатся от боли жалкие уроды, в агонии пытки существования их души становятся только вкуснее. 
Я не мог больше терпеть. Хотелось перегрызть себе глотку. Я дёрнулся, рванулся, но моё тело срослось с кроватью, с ней мы стали одним целым, и я обречённо подумал, что это - насовсем (теперь в школе будут дразнить кроватным человеком). Сатурн вдруг изменил ракурс, лицо его обросло кожей, недовольно нахмурилось, заморщинилось – и обратилось в глупое лицо моего отца. «Папа, неужели ты…» Осечка. Хитро улыбался лже-папа, пряча в карманах руки, губы его медленно трепетали, он звал кого-то: «Проснулся мальчик, проснулся». И тут же комната заполнилась тенями. Толпы ломились в окна и двери, лоснились мёртвенным блеском длинные руки, стучали ставнями, гремели посудой на кухне, барабанили дождливыми пальцами по стеклу. Свет шёл красными вспышками, пунктирной линией дискотечного безумия. Тут и мать возникла на периферии зрения - извивалась змеистой химерой, танцующей, шипящей богиней могил. «Больно не будет, сынок, не будет больно», - говорила мать. Лже-папа готовил нож для разделки. Толпы кричали: каждый хотел урвать свой кусок.  Но что-то пошло не так. «По очереди», - кричал отец, но тщетно, уже прорвались ко мне бледные тела, уже тянули лапы, вгрызались гнилыми зубами в мою амёбную плоть. Это боль всего человека, дрожь уколов по телу, озноб прикосновений, ощущение утраты: вот и рука убежала (сука, не твоё, отдай!), и ногу тащит, ухмыляясь, кровожадный гном. Я закрываю глаза и, проваливаясь сквозь вековую боль, сквозь харкающие кровью вспышки света, исчезаю, наконец, в гулком колодце небытия...
Стоп. Остановите плёнку. В чём дело? Так-так-так. Здесь должна быть кульминация, развязка, нежданный поворот сюжета, разрешение давно закрученной интриги, что-то здесь должно быть, не так ли? Ошибка: здесь ничего нет…
Боже правый, вы ждёте продолжения? Включите мозг – разве могут быть другие варианты? Я не вещаю с того света, не брожу унылым привидением по ночным улочкам, пугая запоздалых прохожих, к сожалению, нет: в тот день мне не повезло - я остался жить, взрослеть, раститься на убой. Пережёванный материей, я был выплюнут на волю – гуляй овца, настанет и твоё время… Но нужно рассказать до конца, обязательно должен быть какой-то конец…
Очнулся я от боли в костях. Потолок тяжким грузом навалился на глаза. Время тикало в часах, отсчитывая бессмысленные минуты продолжающейся жизни. Нелепое слово «Зачем» сорвалось с моих губ и уронилось мёртвой птицей наземь. И следом ещё, и ещё, и ещё (мертвыми птицами слов усеял я свою жизнь).
Это всё не реально.
Я был не дома. Больница? Теперь не важно. Пришли мать, отец, кто-то ещё – прекрасная компания. Даже лже-кот, нелепый и убогий, был принесён ко мне заботливым родителем. Животное кое-как склеили заново, но кожа местами оттопыривалась, и с запахом надо что-то делать, мама, что-нибудь с этим отвратительным запахом… И всё было так приторно, так притворно, все эти нежности, пожелания скорейшего выздоровления, ме-ме-ме, какая отвратительная радость – это ваша жизнь.
Потом я выздоровел совсем. Был выпущен на волю – пастись в замкнутой реальности быта. А среди меня корчились и гримасничали жалкие уроды в человеческих масках. Дальше по наклонной: я стал преждевременно расти, стареть, мертветь, лысеть, покрываться бесчисленными морщинами, обрастать бородой, вещами, жёнами, детьми, болезнями. Короче говоря, я превратился в заправского человека. Никто и подумать не смел, что всё это время я лишь неумело изображал радость жизни, пытаясь продлить нелепое существование среди ненавистных монстров. Зачем я жил, для чего? Ответ: потому что боялся умереть. Потому что помнил суровый лик Божий, и его равнодушное молчание. 
Вот так, вот так, я подхожу к концу своей глупой истории, и не ругайте меня, не нужно, в конце концов, кто вы такие, чтобы меня ругать? Всего лишь безвольные големы, прячущие рыла под масками человечьих чувств. Вас нет. Вы просто не существуете. Порою мне чудится, что вся эта жизнь, – такая большая, тучная, похожая на раздутый труп – лишь смешное детское сновидение. Да-да, дорогие мои, я говорю об этом мире. Вы хоть понимаете, насколько ВЫ ВСЕ НЕ РЕАЛЬНЫ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ???
И, кажется, прямо сейчас лже-реальность расколется на куски, размажется фотоснимок бытия, и всё поплывёт, и сквозь детские беспомощные слёзы проступит бегущая навстречу улица, и улыбчивые люди, сквозящие солнечным светом (помаши им ручкой!) и птички «Фьюти-фьют» и коты «Мур-мяу», и собачки, собачки скулят (ты ведь тоже это слышишь?), им холодно и больно - разве может быть так, я не верю, прекратите, ЭТОГО ПРОСТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ (да, пожалуйста, не нужно больше боли)... И дальше, быстрее, выше – головой в небо, нескончаемая воздушная карусель ласковых и уютных рук.