Сон 87 Та, что живёт в щели

Это сновидение некогда буквально пронзило мою сущность.. ужас пережитого порой заставляет задуматься а просто ли это сон, или возможно нечаянно приоткрытая дверь в бездну, пронизанную ледяным дыханием иных сфер.

В этом моем кошмаре, сотканном из теней и забвения, я осознавал, что мир, воспринимаемый нами как незыблемый монолит, на самом деле есть лишь ветхая маска из папье-маше. Она кажется цельной, непоколебимой, но в её поверхности таятся мириады микротрещин, невидимых глазу, но ощущаемых душой. И всмотревшись в одну из них слишком долго, ты рискуешь не только увидеть то, что скрывается за ней, но и быть увиденным. От этого знания внутри меня поднимался первобытный ужас, предчувствие чего-то невообразимого.

Семейная хроника, вплетенная в ткань моего сновидения, хранила странный запрет: никогда не вешать ничего за входной дверью. Ни плащей, ни ключей — ничего, что могло бы послужить якорем для незваных сущностей. Бабушка, чьи слова в этом кошмаре звучали как древнее заклинание, шептала о местах, где «связь с другой стороной крепчает». Она говорила о щелях, углах, зеркалах и перекрёстках, как о разломах, через которые Иное просачивается в наш мир. И главная из этих щелей, по её словам, таилась прямо за нашей дверью — «Её место, Её укрытие», где «плоть мира истончается» и «расстояние между нами и Ими сокращается». Её взгляд, устремленный в мертвую щель между косяком и стеной, был наполнен не пустотой, но непостижимой глубиной, словно она созерцала бездну, где время теряло смысл. В этот момент мое сновидение окутало меня знанием, что древние трактаты, запрятанные в глухих монастырях и в ещё более глухих обителях безумия, не лгали: эти щели и углы действительно могли  быть дверями.

Я сначала смеялся над этим. Мальчишкой — пугался, подростком — презирал, а взрослым — попросту забыл. Это забвение стало моим проклятием. После смерти бабушки я переехал в собственную квартиру — современную студию без прихожей, с идеально белой дверью. И, подобно всем смертным, повесил крючок, а на него — плащ. Именно тогда и началось медленное, неотвратимое скатывание в безумие.
Сперва это были едва уловимые аномалии: воздух в одном месте становился гуще, свет ложился странно, будто пропитанный маслянистой тьмой. Затем — повторяющийся сон. Я стоял у двери, и из-за неё доносилось дыхание, глубокое и нечастое, словно каждый вдох поглощал не воздух, а саму память о нём.
Просыпаясь, я забывал... медленно, незаметно. Сначала — любимую игрушку детства. Потом — лицо мальчишки, с которым дрался в десять лет. А затем, к ужасу своему, я не смог вспомнить облик собственной матери. Или улицу. Или даже собственное имя — лишь на миг, на один мучительный вдох. Моя личность таяла, растворялась, утекала сквозь те самые щели, о которых предостерегала бабушка.
Однажды ночью, в самые тёмные часы, я услышал тихое шуршание. Оно было похоже на то, как некто осторожно, с почти нечеловеческой нежностью, гладит рукав моего плаща длинными, тонкими пальцами. Холодный, липкий ужас сковал меня, но неведомая сила влекла  к двери. Мои ноги, словно чужие, понесли меня вперёд. Я нагнулся, и тогда мой взгляд упал на нечто, что выжгло неизгладимый след в моей душе.
Плащ шевелился. Медленно, почти незаметно покачивался на крючке, будто его ласкали изнутри. Я шагнул ближе, склонился — и увидел глаза.
Они были внутри щели. Два черных провала, бездонных, с белесыми, едва мерцающими искрами на самой глубине. Они не моргали, не мигали. В них не было белка — лишь пульсирующая чернота, подобная той, что царит в межзвёздной бездне. Они были пропитаны вневременностью, бесконечной древностью, которая сводила с ума. В тот момент, когда эти глаза заглянули в мою душу, я вспомнил слова бабушки: «Тому, кто мешает бояться… она отомстит».

На рассвете, когда первые лучи солнца пробились сквозь пелену моего кошмара, я сорвал крючок, выбросил проклятый плащ и бежал. Я купил новую квартиру — студию без углов, без зазоров. Все было герметично, дверь — монолитная, листовая, словно плита гробницы. Три ночи я спал спокойно, впервые за долгое время.
А на четвёртую... я услышал вдох.
Он пришёл не от двери. Не снаружи. Он донёсся изнутри квартиры. Из стен. Вернее, из их стыков.
Я проснулся и, ведомый неведомой силой, пошёл за водой. У порога лежала щепка. Чёрная, влажная. Будто отломанный ноготь или осколок чего-то живого. На полу — тень. Крошечная, но неправильная. Как если бы что-то невидимое, нечто иное, стояло рядом. Очень тихо. Невыносимо терпеливо.

И тут я понял. Щели и стыки — они не только в стенах. Они — в нас. В памяти, в снах, в рассудке. И если ты долго не боишься, если перестаёшь верить — она входит через другой вход. Тот, что ты не видишь.
И тогда, в самый пик этого осознания, когда тьма начала обволакивать мой рассудок, и я почувствовал, как что-то древнее и холодное, что-то не от мира сего, начинает просачиваться сквозь каждый стык моего существа, я услышал смех. Он был нечеловеческий, сухой, как шуршание старых пергаментов, и доносился из глубины моей собственной груди.
Я проснулся в холодном поту, но смех этот, его эхо, до сих пор звучит в глубине моего разума, а еще страх первобытный страх перед той что живет в щели за дверью