Зарисовки

%
Смурфы в хмуром страшном лесу, отыскав огромные грибы с человеческими лицами,
употребляют смузи под коньяк, расположившись на ненадежном амбивалентном грунте. На столе их стоят разнообразные яства, по скатерти разлит мёд, рассыпан тмин и вокруг шныряют призраки. Ямб приподнимается над опасностью, впитывает в себя грёзы амёб и по этой причине незамедлительно приводит к ссоре с мозгами. Вокруг в полумраке угадываются скалистые фантастические берега. Из темных вод реки торчат развалины небоскреба, и до предела натянутые струны ввергают в ступор ее муторное пьяное дно. По опасной ойкумене непреодолимо разливается кайф  и непредсказуемо разносится эхо от гомерического хохота колдуна. Восточные пагоды в свете полной луны виднеются на необозримых уступах. Психопаты, впав в грогги, садятся в каяк, а на берегу остаются масай с веслом и саам возле своего древнего изысканного сейда. Смутность струй навевает опасность ссор, и склизь, стекающая с адской лампы, проникая в микроскопические щели души, медленно сочится сквозь претенциозную хмурь. Мох заполняет собой Вселенную, а тольтеки все растят деревца бонсай и безответственно погружаются в шторм обертонов. Вздыбленные лабораторные псы обнюхивают пустоту, которая переполняет колбы, и везде валяются огромные необработанные глыбы. Трансцендентальный шнур, игнорируя обманчивую тяжесть якоря, ползет, словно змей, по палубе в направлении трюма, в котором хранится коньяк. А вдалеке, на другом конце кукурузного поля видны гигантская человеческая фигура и очень необычного вида инопланетное дерево, все
ветви которого заканчиваются волосатыми кистями рук с длинными изогнутыми звериными когтями. 

%
На маленьком острове Тональ под пальмой сидят Трикстер и дед Пихто, одетый, как хипстер, а вокруг них плещется неизъяснимый и бескрайний Нагваль. Фрики вокруг издают трели, и на ярмарочной площади - склочное марево и по колено хлябь. Из всех зияющих штольнь, как только схлынула мгла, повылезали хтонические чудовища, и по побережью, нахлебавшись смысла из вскрытых кем-то злонамеренным тантр, расхаживают обезумевшие доярки с пустыми ведрами. В промежутках между немотивированными взбрыками они осуществляют впрыск, и ветер разносит по ойкумене сладковато-бальзамический пряный запах полыни с обрыдлых глыб. Тварь взмахивает хлыстом, пытаясь сблевать страх, злость и невежество, вскользь блымает в пустоте, встревает в фрактал, становясь то всеобъемлющим целым, то его аналогичной частью, всплывает, как ей изначально и было положено, в проруби, и наконец, всхлипывая, возрастает, превозмогает рвань, обуздывает шквал свойств и наблюдает за колесом сансары.   

%
На основании свойств паранормального блюда ты из состояния твердо стоящего и имеющего корни непринужденно переходишь в фазу текучести, а неиспользуемые в данный момент фрагменты твоей памяти благополучно отправляются в хранилище всего второстепенного, где растафари перманентно курят бамбук и танцуют регги.  И в этот момент на тебя непреодолимо наваливается токсичное и мучительно постыдное ощущение хтонического мрака, как будто бы ты вдруг обнаружил себя на изолированном острове в бескрайнем океане. И плюс к тому, еще вдруг неожиданно оказывается, что чтобы развеять это наваждение, тебе необходимо здесь беспрерывно и неутомимо путешествовать, а передвигаться в этих местах, как обнаруживается, можно только исключительно методом управляемого заноса и боком вперед. Однако, постепенно, по мере преодоления всех неприятностей, после употребления в пищу свежего, только что вырванного из твари, шмата мяса, в твоей душе на месте хмари непреднамеренно вырастает напористость, которая поддерживается многими твоими вновь открывшимися и прежде не замечаемыми недокументированными возможностями. И вот тогда ты осознаешь, что незаметно для самого себя даже и не попал, а как будто бы по одной молекуле просочился, в странную необдуманную вселенную, где, если поставить себе цель, то к ней никогда не придешь, и найти в которой что-то действительно ценное или интересное можно только случайно и в результате спонтанных действий. В этой искаженной стрёмной реальности в поисках всевозможных тайн рыщут хищные стаи (частью которых ты иногда то с гордостью, то с отвращением осознаешь и себя), которые пользуются Гуглом, но если последний вдруг не срабатывает, то они прибегают к манипуляциям, к пошлостям, а иногда и к откровенному Колумбайну. Когда же эти отморозки находят то, что им было нужно, то сначала, вроде как, неожиданно, раздается краткий колдовской спич, а затем внезапно оказывается, что вся эта абракадабра, на самом деле, являлась всего лишь небольшой и малозначимой преамбулой к некоему зловеще-глумливому комедийному спектаклю, где все персонажи носят штраймлы и где у большинства рты заклеены скотчем, а вокруг них агрессивно расставлены подчеркнуто и утрированно китчевые статуи, изображающие то римских императоров, то языческих богов, а то советских рабочих, колхозников и физкультурников. И вот если вдруг по какому-то странному недоразумению ты, превозмогая гештальт, весь закопченный и вечно поскальзывающийся, с удивлением находишь себя бродящим по сцене среди всего этого диковинного реквизита и пытаешься со всей своей креативной мглой все-таки втиснуться в тот самый узкий створ и для этого просительно протягиваешь непонятно к кому все имеющиеся у тебя в распоряжении щупальца, мандибулы и хелицеры в надежде получить хоть один процент зарядки батареи, то ты весьма предсказуемо вываливаешься в offline, что, в принципе, возможно, в данной ситуации для тебя оказывается и наилучшим вариантом... .

%
Закорючистые строки сползают по штреку, и неконтролируемый яростный взгляд требует выдать абреку хотя бы каплю водки. А в его голове невозмутимо стоят покосившиеся фонарные столбы, и по недостроенному железнодорожному мосту беспрепятственно разгуливают мертвецы. Внизу же под ним - в джипе - на берегу реки - у костра - светится странный непреодолимый огонек, и некто, сидящий от автомобиля в непосредственной близости, размешивает палкой в висящем над костром котелке спонтанное хтоническое варево. Вдруг в небе неожиданно происходит кататонический всполох, и на антропоморфной скале неподалеку проступает диковинной формы зловещий петроглиф. После этого становятся видны монструозные остроконечные горы и простирающееся непосредственно до горизонта подозрительно волнующееся море. В этот момент в свете полной луны из штольни выползает австралопитек, и наблюдает перед собой неопределенной принадлежности паттерн, по бокам от которого претенциозно произрастают аббревиатуры. На верхушке утеса для внимательного взгляда обнаруживается заросший мхом буддийский монастырь, мимо которого летают огромные странного вида птицы. А тем временем в трансцендентальном подсознании вернакулярный нарратив в апокалиптическом стиле супрематически обслуживает скрупулезно сгустившуюся хмарь медитативных сублимаций. При амбивалентном приближении с помощью зума к субъекту, обретающемуся поблизости от костра, становится видно, что угли в последнем выложены в виде фрактала, а суггестивный императив, воспользовавшись гоэтическим рубанком, снимает стружку с наглецов, выброшенных во тьму внешнюю. Нерелевантный ченнелер, страдающий афазией, с потерянным видом неподалеку бродит по берегу реки среди кладбища старых ржавых полуразвалившихся кораблей, метрах в тридцати от которых из воды торчит, как огромный клык, скала-останец.

%
«Юстас — Алексу. От братьев Карамазовых: грузите апельсины бочками». Через некоторое время в Москве прочли: «Профессор Плейшнер выпал из окна». «Какой профессор Плейшнер?» - поморщился Сталин, раскуривая трубку - «Передайте товарищу Исаеву, что хоть сегодня и 23 февраля, пусть не увлекается шнапсом!».

%
Групповое информационно-энергетическое поле, к которому подключен математик Григорий (и к которому, предположительно, кроме него, никто другой и не подключен), вдруг от холода неожиданно наполняется корневыми словами на греческом и на иврите, и мгновенно все жизненные процессы неимоверно замедляются, то есть они начинают течь где-то вне реальности, и единственным их видимым проявлением становится обмен веществ с мрачноватой сказочной страной, по адресу которой и уходят жалкие крупицы энергии, натужно выработанные при помощи чего-то, отдаленно напоминающего флирт, которое, в свою очередь, чаще всего бывает болезненно спровоцировано внешним вбросом чего-то неожиданно насущно важного. Представив себя эмбрионом и стараясь соответствующим образом сжаться, оно предпринимает попытки втиснуться в узкий створ хлёсткости. Однако, весьма амбициозный крион не дремлет и вскользь, незаметно встревает в ситуацию и устраивает стрём. Его цель превратить свою добычу в абсолютного отморозка и затем высосать из него скелет, то есть отобрать жизненную основу. «Раз ты отвергаешь все человеческое,» - говорит он, смешивая эгоистические страсти с совестью и состраданием - «то нет у тебя и инструмента для движения, нет весла которым ты мог бы грести. Поэтому отступись от пути!». И горизонт сразу же становится мглист из-за всевозможных дрязг, которые выходят на первый план и, будучи возвеличены унынием, заполняют собой ойкумену. Кроме того, всех злит зомби, который непрерывно льет слезы по поводу своего несовершенства, от чего все пространство дельты неимоверной реки полностью покрывается водой. Он все время ищет в нем и никак не может найти некий свой древний схрон, в котором осталось для него нечто принципиально важное, но основательно забытое, и этим он отвлекает всех окружающих от их бесхребетного состояния. Однако, постепенно повстанец скурвливается по причине одолевающей его шкурности, и решает, что нет никакого смысла расстраиваться из-за того, о чем он даже не может вспомнить. И вот тогда во все более и более проседающую субстанцию его мозга вкрадывается привычка делать смысловой акцент на чем угодно, наступает порабощение очевидностью и в корне изменяется процесс образования всего нового и изменения старого. Мотивировки рождаются от того, что принесет ветер. Персонаж становится рьян и сиюминутн, а его оставленный без употребления независимый от внешней подзарядки ингредиент погружается в хмарь. Предметами его поверхностного, суетного интереса становятся проявления вздрюченной экзотичности, потому что причастность ко всему этому может позволить выпендриться и обратить на себя внимание. Однако, ему все-таки даются некоторые намеки и возможности к исправлению. Однажды в сумерках он случайно набредает на странный скетч, в котором аскет суфий неожиданно вдруг оказывается в окружении псов, а так как мусульмане считают последних нечистыми животными, то чтоб не соприкоснуться с ними, он начинает пятиться и в результате заходит в угол, где собаки и обступают его. Тут суфий спотыкается и падает в кучу хвороста, а за спиной у него оказывается горящая печь, в которую джинн через небольшие промежутки времени монотонно забрасывает по несколько хворостин. «Великий Марид,» - говорит он суфию - «приказал мне топить, не прекращая. Поэтому, когда у меня кончится хворост, то мне придется отправить в эту печь тебя... . Разумеется, если ты до этого момента не успеешь куда-нибудь испариться...». Псы стояли вокруг и не двигались, и словно бы с ухмылкой смотрели на суфия. Их было нереально много, и пройти среди них, не коснувшись, не представлялось возможным. И в этот момент суфий неожиданно для самого себя продекламировал строфу. Сразу же из воздуха образовался другой джинн со свернутым ковром. Он церемонно положил его на пол перед суфием и раскрутил на один оборот. Псы зарычали и, потеснившись, отошли. Вступить на ковер они не посмели. Суфий встал с кучи хвороста на мягкий ворс и пропел еще одну строфу. Джин развернул перед ним дорожку еще на один оборот. И так продолжалось до тех пор, пока ковер не был расстелен до противоположного конца помещения, в котором располагалась дверь. Суфий благополучно вышел и ни разу не осквернил себя прикосновением к псам. Ночью же единственному неожиданному зрителю всего этого несуразного спектакля приснился сон, что он, оттолкнувшись ото дна и взбудоражив ил, мечтает добраться хотя бы до капища с духами, однако, даже и туда ему приходится со страшными усилиями вплывать, преодолевая воск, который обволакивает его по рукам и ногам и затягивает обратно вниз.