Император Юлиан и подсолнечник

На первый взгляд, сопоставление подсолнечника, неуклонно следующего за дневным светилом, и императора Юлиана, возрождавшего культ Солнца-Митры, может показаться лишь эффектной метафорой. Однако за этой образностью скрывается глубокий философский вопрос о природе религиозности, ее истоках и той ценности, которую она несет на самых фундаментальных уровнях бытия, вплоть до витального, почти растительного. И действительно, можно говорить о своего рода «проторелигиозности» уже у подсолнечника, чье «солнцепоклонничество» есть не что иное, как витальный императив, зашитый в его генетическую программу. Его тяга к солнцу – это не осознанный выбор, а инстинктивная, безотчетная направленность к источнику энергии, условию самого его существования, фотосинтеза, роста и цветения. Ценность такого «поклонения» сугубо прагматична: выживание, продолжение рода, полная реализация своего биологического предназначения. Здесь нет рефлексии, нет символа, нет мифа; солнце – не божество, а физический фактор. Плерома, полнота бытия подсолнечника, достигается в его биологическом расцвете, в семенах, готовых дать новую жизнь.
Совершенно иную картину мы наблюдаем у человека, у того же Юлиана. Его обращение к Солнцу – это акт сознательный, насыщенный сложной символической и философской нагрузкой. Солнце для него – уже не просто источник тепла и света, но воплощение высшего божественного начала, порядка, истины, блага, интегрированное в неоплатоническую картину мира, подкрепленное ритуалами, этическими предписаниями и стремлением к духовной целостности. Ценность такой религиозности многомерна: она дает ответы на экзистенциальные вопросы о смысле жизни и смерти, предлагает этические ориентиры, способна консолидировать общество и, конечно, открывает путь к личностному духовному росту, к той самой искомой плероме, но уже в совершенно ином измерении.
Человеческая религиозность, в отличие от витальной тяги подсолнечника, стремится к структурно-иерархической достроенности и полноте, которая охватывает не только физическое, но и метафизическое. Это жажда когнитивной плеромы – целостного мировоззрения, объясняющего Вселенную; аксиологической плеромы – системы ценностей, придающей жизни вектор и смысл; экзистенциальной плеромы – ощущения сопричастности чему-то большему, чем индивидуальное «Я», будь то община, космос или Бог. В некоторых традициях эта жажда достигает своего апогея в сотериологической плероме – стремлении к спасению, освобождению, окончательному единению с Абсолютом.
Таким образом, мы можем проследить некий восходящий вектор от инстинктивного, неосознанного «поклонения» к осознанному, рефлексивному и символически опосредованному религиозному чувству. На растительном уровне это слепая тяга, встроенная в саму ткань живого. На человеческом уровне этот базовый импульс, преломляясь через призму сознания, языка и культуры, трансформируется в сложнейший феномен поиска смысла, истины и трансцендентного. Физический объект становится метафизическим символом, а биологическая стратегия выживания уступает место духовному поиску.
И здесь признание этой «витальной религиозности» подсолнечника обретает особую ценность. Оно позволяет увидеть, что человеческая религиозность не возникает ex nihilo, из ниоткуда, а имеет глубочайшие корни в самой природе жизни, в ее фундаментальной зависимости от внешних источников и ее неустанном стремлении к тому, что ее поддерживает и превосходит. Это демистифицирует религию, показывая ее биологические предпосылки, но одновременно и углубляет наше понимание, подчеркивая универсальность этого стремления к полноте. От гелиотропизма до сложнейших теологических систем – это разные регистры одной и той же мелодии бытия, жаждущего своего источника, своей плеромы.
Различие между подсолнечником и Юлианом колоссально, оно не только в степени структурной достроенности, но и в самом качестве этой достроенности, переходящей из сферы биологической необходимости в пространство свободного смыслополагания. Подсолнечник достигает своей полноты бессознательно, подчиняясь законам природы. Человек же ищет свою плерому в мучительном и зачастую восторженном усилии духа, строя мосты между имманентным и трансцендентным, между своим конечным существованием и бесконечностью Универсума. Но и там, и здесь – фундаментальное признание зависимости и устремленность к тому «большему», что только и может даровать подлинную полноту бытия.