Эликсир доктора Блодсона

Поздняя осень окутывала холодным саваном тумана гладкую поверхность Темзы. Белесые всполохи цеплялись за дома Грейвзенда, едва разрушаемые лучами солнца. Доктор Уильям Блодсон, еще недавно светило судебной химии, парией плелся по Кэдди-стрит, главной артерии города, превратившейся в адскую колею. Его сапоги вязли в грязи, смешанной с неопознанной скользкой жижей, стекавшей из центрального желоба – этой зловонной открытой канавы, заменявшей городу канализацию. Воздух Грейвзенда был не воздухом, а густым бульоном из гнили и отчаяния.

Еще недавно... нет, казалось, целую вечность назад... Лондон склонялся перед ним. Уильям Блодсон – придворный алхимик и химик, чье имя шептали с благоговением в салонах знати. Сама королева благоволила ему! К его дверям на Флит-стрит выстраивались кареты: герцогини молили о снадобьях для сохранения юности, графы – о средствах от подагры, щедро платя звонким золотом за склянки с жидкостью, чей секрет разгадал лишь он. Тогда его позолоченные склянки украшали будуары знати, а деликатные услуги, в которые входило избавление от нежеланных последствий адюльтера, спасали репутации почтенных дам. Он был гением тиглей и реторт, властителем невидимых сил, что таились в травах и минералах.

Внезапно путь ему преградили. Из зловонного тумана, клубящегося у выхода из переулка Свиных Копыт, вывалилась группа из трех человек. Это были типичные отбросы порта: двое докеров в промасленных, рваных куртках, лица грубые, обветренные, с вечной желтизной от недоедания и выпивки, и одна женщина в грязном платье, когда-то ярком, а теперь цвета болотной тины, с лицом, преждевременно состаренным нищетой и табаком. От них разило дешевым джином, потом и рыбой.

"Ой, глянь-ка!" – гаркнул один из докеров, широко демонстрируя сломанные зубы. - "Да это ж сам светило лондонское пожаловало! Тот самый, что барышням в столице зелья впаривал!"

"Блодсон, что ли?" – подхватила женщина, ехидно подбоченившись. - "Правда, что тебя, барон, из Лондона взашей, за то что мазьюшка твоя благородных дам в синюх превращала? Агась! Слыхали!" - Она фыркнула, и ее грязный смех слился с грубым гоготом мужчин. Они не расходились, образовав полукольцо, преграждая путь. Их глаза, тусклые и наглые, жаждали зрелища – унижения того, кто когда-то был им недосягаем.

Волна горячего, знакомого презрения подкатила к горлу Уильяма. "Сброд. Отребье. Чумазый скот." Он попытался пройти сквозь них, отстраняясь плечом.

"Отойдите. У меня дела." – его голос звучал резко, но дрожь гнева выдавала его.

"Дела?" – передний докер, самый крупный, нарочито медленно шагнул ему наперерез. - "Какие у тебя дела, шарлатан? Народ тут травить, как в Лондоне? Или новый эликсирчик сварганил, от чумы?" - Его дыхание, зловонное и горячее, било Уильяму в лицо.

Ярость и унижение смешались.

"Без ваших тупых слухов и сплетен, у вас, видимо, жизнь кончается!" – выпалил Уильям, его голос сорвался на визгливую ноту. - "Чтобы хоть как-то разнообразить свой жалкий досуг, вы пускаетесь во все тяжкие и пакостите, как крысы! Портите жизнь тем, кто выше вас на сто голов!"

"Выше?!" – взревел второй докер. - "Да ты ж теперь тут, с нами, в дерьме." - Он плюнул к ногам Уильяма. Женщина вульгарно захихикала.

"Да сам ты крыса, месье лондонское!" – заорал первый, толкая Уильяма в грудь. Тот едва устоял. Компания снова загоготала, но теперь в их смехе слышалась злобная готовность к драке. Руки мужчин сжались в кулаки.

В глазах Уильяма помутнело от бессильной ярости. Вступить в драку с этим отребьем? Опуститься до их уровня? Его трясло. В горле стоял ком. Инстинкт самосохранения, смешанный с омерзением, пересилил гордыню. Он резко рванулся в сторону, проскочив между женщиной и стеной, чуть не сбив ее с ног.

"Трус! Шарлатан да трус!" – кричали ему вслед. - "Беги, беги, Лондонская крыса!" - Их смех и ругань долго преследовали его, сливаясь с карканьем ворон и чумным гулом города.

Да, гений оступился. Нет, не ошибка в расчетах погубила его. Сплетни. Злобные, ядовитые, разнесшиеся по городу быстрее, чем бегут крысы. Одна статная леди, чей статус зиждился на скандалах, объявила на светском рауте в доме лорда Челси, что его знаменитая "Лазурная мазь" не залечила ее ужасные волдыри от опрокинутой чайной урны, а лишь окрасила кожу в синеву. Другой, джентльмен с редеющей шевелюрой - сэр Элджернон Пик - громко жаловался в кофейне "У Гаррика" – излюбленном месте сбора лондонских щеголей и сплетников, – что его "Эликсир Аполлона" против облысения не вернул ни единого волоска, зато добавил несварение. Кофейня гудела, переваривая новость.

Слухи расползались по Лондону, как нечистоты по сточным канавам. Едва ли не вчерашний кумир, Блодсон становился посмешищем. Шепотки следовали за ним по пятам: в театре "Глобус", на мосту Лондона, даже у ворот Королевского общества. "Шарлатан", "обманщик", "продавец воздуха" – шептались за его спиной. Покровители отвернулись от него. Было холодное, безжалостное лишение доверия и статуса. Его изгнали из круга избранных, лишили доступа к библиотекам и богатым клиентам.
"Для пользы дел и спокойствия умов" – так намекнул ему какой-то мелкий чиновник. Ему было предложено удалиться. Подальше. Туда, где его таланты могли пригодиться без риска для репутации столицы. Так он очутился в Грейвзенде – этом богом забытом портовом городишке на краю болот Кента, в цепких лапах моряцкого сброда и вечно пьяных рыбаков.

Вести из Лондона приплыли сюда быстрее его корабля. Его встретили не как столичную знаменитость, а как опозоренного изгоя. Надменные взгляды местных купчих, презрительные усмешки трактирщиков, откровенное хамство грузчиков на пристани. Даже когда он, пытаясь выжить, открыл в нижней комнате своего унылого дома на Черч-Лейн лавчонку – с полками, уставленными склянками мазей, настоек от кашля и желудочных капель, – к нему заходили лишь поглазеть. Как на диковинного зверя в клетке. Иногда какой-нибудь пьяница требовал волшебного зелья от пьянства и, получив вразумительный ответ, что такого не существует, хохотал ему в лицо.

А Лилла... О, Лилла! Его супруга. Сбитая, жиреющая туша, занявшая собой полдома. Она, происходившая из некогда влиятельной, но обедневшей семьи Сассекских сквайров, которая отреклась от нее скандально после ее брака с выскочкой-алхимиком, теперь лишь жрала, спала и ныла. Она яростно отказывалась сделать хоть что-то – вести хозяйство, принимать посетителей, даже прилично одеться.

"Я достаточно вложилась в тебя, Уильям Блодсон!" – орала она хриплым голосом, когда он пытался заставить ее хоть как-то помочь. - "Мое приданое! Мое имя! Все ушло в твои пробирки и тигли! И ради чего? Чтобы сгнить в этой вонючей дыре? Зря! Все зря!"

Уильям, мужчина лет сорока, сохранивший следы былой привлекательности - высокий лоб, острый подбородок, некогда пышные, а теперь тронутые резкой сединой волосы - ненавидел Лиллу лютой ненавистью. Она была старше, массивнее, и годы превратили ее в неповоротливую, дурно пахнущую тушу, занявшую их брачное ложе так тесно, что Уильяму пришлось изгнать себя на жесткий диван в гостиной. Единственным светом в этом мраке была Дженни, их семилетняя дочь. Златокудрый ангел с глазами цвета весеннего неба. Для Дженни он был не просто отцом, а волшебником, способным унять любой страх, вылечить любую царапину. Ее смех был для него бальзамом, ее доверчивый взгляд – единственной искренностью в его лицемерном мире. Он любил ее с неистовой, почти болезненной страстью, видя в ней единственное чистое и прекрасное, что он создал. Ради Дженни он терпел Лиллу - этот жирный мешок с костями.

Дженни... Его смысл жизни, его страсть, казалось, мало-помалу отдалялась от отца. Уже не по годам взрослая, она видела все склоки, пробегавшие между родителями. Упрямая, как и он сам, она упорно защищала свою мать от отцовских нападок, а тот не злился - как можно злиться на свою маленькую копию? Но тем не менее, он ощущал нарастающий холод со стороны дочери, видел непонимающий взгляд, когда пытался купить ее прощение дорогими безделушками вроде серебряной механической птички, которую создал на заказ один из постоянных клиентов в Лондоне - в обмен на мазь от подагры.

Едва они успели обосноваться, как город содрогнулся от ужаса: стремительно подступала Черная Смерть. И как назло, одной из первых заболевших стала его нерадивая женушка. Дженни была рядом с заболевшей матерью - Уильям запирал ее в комнате, умолял носить маску, пугал побоями – тщетно. Девочка открывала замки шпильками или же выбиралась в окна, лишь бы подать матери кружку воды, накормить супом или же обмыть обвисшие складки кожи - тогда она брала лабораторный таз отца, таскала воду из колодца на площади,  и лоскутами из собственного шелкового платья мыла свою мать. Как же Уильям ненавидел свою жену. За то, что своей жирной тушей заставила маленькую дочь так быстро взрослеть. За то, что Лилла даже не думала прикрывать рот во время кашля, когда девочка находилась с ней в комнате. Казалось, она не любит свою дочь так же, как Уильям не любит свою жену. Неистово, до скрежета зубов.   

Теперь Лилла лежала в их доме на Черч-Лейн, покрытая синюшными пятнами и зарождающимися бубонами, источая запах дерьма и гниющего мяса. Уильям, потратив неделю на бесплодные алхимические попытки, с отвращением наблюдал за ее агонией. Отчаяние и злоба душили его сильнее чумного смога. Он надел обработанную уксусом маску, бросил семилетней Дженни: “Присмотри за мамой, солнышко”, - и вырвался на улицу, в болезненное пекло Грейвзенда, оставив дочь одну с умирающей матерью – жестокость, за которую он позднее будет корчиться от стыда, но сейчас им двигали лишь ненависть и бессилие.

Город встретил его какофонией ужаса и безысходности. Лающий кашель донесся из открытого окна дома напротив, смешанный с торопливой молитвой. Уильям поднял голову, пытаяясь определить источник звука, и его взгляд наткнулся на закрытую створку: на ней был отрисован черный крест - это говорило о посещении дома чумным доктором. Мистер Блодсон поежился и плотнее прижал маску к лицу. Чуть поодаль от его дома сидела грязная женщина, прижимающая к груди какой-то маленький сверток из тряпья. Она монотонно покачивалась и что-то бубнила себе под нос. Уже поровнявшись с ней, Уильям сумел разобрать: "...и не плачет... и кушать не хочет..." На перекрестке у Колодезной площади телега мертвецов, запряженная тощей клячей, застряла колесом в выбоине. Могильщик Джейкоб и вечно пьяный столяр Маршалл тупо толкали ее, ругаясь меж собой. Завидев фигуру Уильяма, Маршалл расцвел в самой дружеской улыбке, какую могло выдать его опухшее беззубое лицо.

"Ваша милость, господин Блодсон, не окажете ли нам услугу? Поддолкните, ваше благородие, а то мы так до второго пришест..." - пьянчужка икнул и задел локтем холмик на телеге. Тело, плохой прикрытое рогожей, съехало на землю, обнажив лицо подростка с черными пятнами вокруг рта. Джейкоб взревел, отвешивая незадачливому помощнику смачные тумаки.

Уильям шел, уткнувшись в тротуар, ненавидя Лиллу, чуму, пациентов, пожалуй, и весь Грейвзенд. И вдруг споткнулся не о камень, а о незнакомое пространство. Он поднял голову. На месте знакомого тупика за кожевенной мастерской, который он использовал как короткий путь к Темзе, стоял дом. Могучий остов из темного, будто пропитанного сажей камня, поросший неестественно ярким изумрудным мхом. Выщербленные окна-глазницы. Порог, усыпанный гнилыми листьями незнакомых очертаний. Он выглядел древним, забытым веками, но Уильям знал – его здесь вчера не было. Воздух вокруг него вибрировал тишиной, отличной от чумного гула Грейвзенда. Ни звука, ни запаха – только ледяная пустота.

"Усталость... Помрачение..." – пробормотал он, пытаясь обойти. Но тень сомнения легла на его разум. Почти против воли он подошел к массивной дубовой двери, украшенной потертым знаком сплетенных змей, и постучал. Звук глухо отдался, как в склепе. Второй, третий, шестой... Ни единого звука внутри. Мужчина уже собрался идти дальше, как дверь скрипом отворилась.

На пороге стоял старик. Высокий, худой до неестественности, будто кости обтянуты пергаментной кожей серого оттенка. Года определить было невозможно. Время словно стерло границы, оставив лишь сухую, вечную сущность. Он был одет в черный фрак, выцветший до пепельного, с высоким воротником и лацканами, стиль которого казался чуждым эпохе - слишком старомодным или, наоборот, несуществующим. На его маленькой, словно высохшей голове сидела, как приросшая, шляпа-котелок из потрескавшейся кожи. Но больше всего поражали глаза - темные, глубокие, как колодцы в беззвездную ночь, в них плавали крошечные, холодные огоньки, словно отражения далеких свечей в пустоте. Губы были тонкими, бескровными.

“Вечер добрый, сэр. Чем могу служить? – голос был сухим, шелестящим, как старые страницы фолианта.

“Я… я проходил…” – запинаясь, начал Уильям, ощущая внезапную слабость в коленях. – “Дом ваш… не припомню его здесь”.

“О, это старая лавка, сэр”, – незнакомец отступил, жестом приглашая войти. Движение было плавным, почти бесшумным. – “Джобадей, к вашим услугам. Не старьевщик, конечно, но кое-что… уникальное имеется. Заходите. Воздух здесь… чище”.

В его последних словах прозвучала странная, зловещая интонация.

Уильям, движимый жгучим любопытством и внезапно нахлынувшей волной отчаяния, переступил порог. Контраст был ошеломляющим. Внутри было не просто светло – это был яркий, ровный свет, лившийся откуда-то сверху, как в безоблачный полдень, хотя за окнами уже опускались сумерки. Воздух был кристально чист, без запахов уксуса и жженого можжевельника. Где-то тихо тикали часы, а капли воды монотонно ударялись о дно таза.

“Уильям Блодсон”, – он представился, озираясь с возрастающим трепетом. Пространство лавки было обманчиво огромным. Прямо за Джобадеем громоздился хаос: старинное веретено с длинной, отполированной до блеска иглой, напоминавшей медицинский инструмент; огромное, потрескавшееся деревянное колесо от телеги, прислоненное к стене; ряды стульев всех эпох и стилей, теснившиеся, как зрители на казни. Но леденящий ужас навевали картины на стенах. Многоликие твари, сплетенные из теней, хитина и человеческих костей, смотрели на него с полотен. Их хищные, лишенные зрачков глаза следили за ним. Уильям нервно сглотнул ком, вставший в горле.

“Чем досаждает жизнь, мистер Блодсон?” – спросил Джобадей, его бездонные глаза впивались в Уильяма с нездоровым интересом. – “Вид у вас… исполнен глубокой скорби. Расскажите… мне очень важно услышать вашу историю”.

Угнетение, страх, злоба - все смешалось в Уильяме под этим гипнотическим взглядом. Слова полились, отравленные желчью и тщеславием.

“Жизнь? Она обратилась в прах, мистер Джобадей! Я был на вершине! Ко мне ломилась знать! Мои микстуры… золотом платили! А теперь?” – он сжал кулаки. – “Все мои знания – прах! Я никому не нужен! Статус, влияние, богатство – все утрачено!”

Он яростно махнул рукой в сторону своего дома.

“А дома… эта скотина! Моя жена! Жирела на моих деньгах, превратила мою жизнь в ад! Первой и слегла, как назло. Теперь валяется, воняет, отравляет воздух моей дочери! Дочке семь лет, мистер Джобадей! Семь! И она вынуждена видеть это!”

Он говорил о потере статуса, о деньгах, о неудобстве, о своем унижении. О болезни жены – лишь как о досадной помехе его величию и оскорблении, нанесенном его ангелу-дочери. Ни слова о боли Лиллы, только о своей ненависти и о том, как это отражается на Дженни.

Джобадей слушал, не мигая. Его тонкие губы чуть дрогнули, будто уловили сладкий аромат. Потом он вдруг хлопнул Уильяма по плечу. Прикосновение было ледяным, пронизывающим до костей. Он рассмеялся - сухим, дребезжащим смехом, похожим на треск ломающихся костей.

“Ох, мистер Блодсон, да вы хороните себя раньше времени! Отчаяние – пища для тьмы! У меня, знаете ли, есть кое-что… очень особенное. Микстура. Прямо из глубин залитых солнцем джунглей. От последнего жреца древнего племени Баджобо… стертого с лица земли жадными бледнолицыми”. - В его глазах на мгновение полыхнули те самые крошечные огоньки. – “Говорят, оно повелевает самой Смертью. Пусть и ненадолго."

Врач внутри Уильяма взбунтовался сквозь пелену отчаяния. Он, архимаг плацебо, узнавал игру. Но наглость была чудовищна - играть на костях целого народа!

“Жрец Баджобо?” – фыркнул Уильям, пытаясь вернуть себе презрительную маску. - “Мистер Джобадей, я не лондонская мушка. Я - ученый! Я знаю силу и слабость каждого корня! Вы что, надеетесь всучить мне настойку болотных лилий за приличное состояние?”

Вместо обиды в бездонных глазах Джобадея вспыхнуло что-то похожее на… восхищение.

“Скептик! Превосходно!” – он потер костлявые руки. – “Но я не торгую иллюзиями. Предлагаю испытание. Я дам вам… пару капель. Даром. Для вашей… супруги. Если Смерть отступит – вы возвращаетесь и выкупаете флакон. По моей цене. Если нет…” – он развел руками, и тень от его жеста на стене на мгновение обрела когтистые очертания. – “Что ж, значит, знания Баджобо канули в Лету вместе с ними”.

Уильям опешил. Бесплатно? Мошенники так не делают. “Если сработает…” Мысль ударила, как молния. Если сработает - он купит флакон, разберет состав! Травы, коренья… что там у этих дикарей? Он же врач! Он обучен! Его познания в гербалистике помогут! Он воссоздаст эликсир! Эликсир доктора Блодсона! Слава, богатство, власть - все вернется. Он обеспечит Дженни будущее принцессы! Алчный огонек, смешанный с безумной надеждой, зажегся в его глазах. Ради Дженни! Все ради нее!

“Сделка!” – выдохнул Уильям, протягивая руку. Их ладони шлепнулись друг о друга. Кожа Джобадея была сухой и холодной, как у мумии. В тот же миг тиканье часов и стук капель стихли, сменившись гулкой, давящей тишиной. Старик расцвел в широкой, довольной улыбке, обнажив мелкие, острые, слишком белые зубы.

“Совершено верно, мистер Блодсон. Сделка скреплена. Условия… в силе”. Он скользнул вглубь лавки, между стульев, и вернулся с крошечным флакончиком из черного, непроницаемого стекла, вручив Уильяму две капли в миниатюрную скляночку. Жидкость была густой и черной, как беззвездная ночь перед штормом.

Дома Уильям не пошел к Лилле. Он заперся в лаборатории, нюхал капли, записывая дикие, чуждые ароматы: гниющие листья, мед, порох и что-то… звериное, древнее. Он размазал каплю по стеклу и часами изучал под микроскопом - жидкость казалась живой, в ней двигались черные точки, похожие на микроскопических жуков. Ничего внятного. Тем временем Дженни, с заплаканным, бледным личиком, врывалась в лабораторию.

“Папа! Папочка, пожалуйста!” – она хватала его за фартук, ее маленькие ручки дрожали. – “Маме так плохо! Она… она не узнает меня! Ты же можешь ей помочь! Ты же самый лучший доктор! Вылечи маму!”

Ее слезы и абсолютная слепая вера в него, как в бога, разрывали ему сердце. И в то же время… ее истерика мешала работе! Работе ради ее будущего! Под ее бесконечным, изматывающим напором, скрепя сердцем, он наконец добавил драгоценные капли в тарелку жидкого бульона и понес Лилле.

Он наблюдал с брезгливым отвращением, как его маленькая дочь, всхлипывая, пыталась влить суп в рот бессознательной матери. Лилла хрипела, бульон стекал по ее подбородку, пачкая и без того грязную простыню. “Драгоценная мана…” - думал Уильям с горечью, глядя на пролитую жидкость. За окном проехала телега мертвецов, колесо грохнуло о камень, после послышался недовольный окрик Джейкоба и звук пощечины.

Эффект был пугающим. Уже к вечеру следующего дня Лилла сидела в кровати. Синюшность исчезла, будто ее смыли. Бубоны… не просто уменьшились, они испарились, оставив лишь гладкую, бледную кожу. Щеки порозовели, в глазах появился огонек жизни, правда, тусклый и испуганный. Уильям был потрясен до глубины души. Это была не медицина. Это была магия. Темная, чужая и неизведанная.

Дженни прыгала от восторга, когда ее мать баловала ее свежей выпечкой. Наполненная жизнью, Лилла неустанно что-то варила и пекла. Она наконец отмыла старые котлы, без дела простоявшие в кладовой около шести лет - после рождения ребенка женщина напрочь забыла о готовке, бросив кухонные дела на самотек, что очень раздражало Уильяма. Он много раз жалел о том, что взял ее в жены, но теперь ему казалось, что эликсир возбудил в ней не только жизнь, но и давно забытые чувства любви и заботы.

Он лихорадочно собрал последние деньги - кровные деньги жены - и помчался к каменному дому. Старик открыл дверь в тот миг, когда Уильям поднял руку. В его костлявой руке был тот же маленький флакончик с черной, непроницаемой жидкостью. Уильяма охватило разочарование: так мало! Джобадей впустил его внутрь. В лавке снова тикали часы и капала вода, но теперь ритм казался зловещим. Он протянул Уильяму флакон и листок жженой желтой бумаги, испещренный выцветшими, угловатыми письменами, напоминающими змеиные узоры.

“Инструкция, мистер Блодсон”, – сказал Джобадей, его голос звучал как шелест сухих листьев. – “Очень, очень старая. Крайне важно следовать ей буквально. Магия Баджабо… беспощадна к небрежным”. - его прозвительные голубые глаза сверлили Уильяма. - “Иначе… цена будет ужасна”.

Уильям торопливо сунул бумагу в карман, швырнул кошель золота Джобадею и, окрыленный, помчался домой. Инструкция? Суеверия дикарей! Он видел эффект своими глазами! Он - доктор Блодсон! Он разберет эту черную магию на компоненты и сделает ее своей визиткой!

Месяцы упорного, фанатичного труда. Уильям колдовал, смешивая несовместимое, перегоняя зловонные смеси, руководствуясь запахом и микроскопическим видом оригинала. Наконец, в реторте забулькала черная, маслянистая, мерцающая в свете жидкость, пахнущая так же дико и чуждо. Торжество! Он повторил невозможное!

Эликсир собственного произодства взметнулся на гребне чумной паники. Уильям ставил умопомрачительные цены, удваивая их еженедельно. Богачи осаждали его дом, скупая драгоценные капли за мешки стерлингов. Бедняки копили гроши, покупая надежду по крупицам вскладчину. Уильяма снова носили на руках, им восхищались, его называли спасителем. Он купался в лучах славы, строя планы о приеме у короля. Лилла, пышущая здоровьем, казалась ему теперь лишь жирным, нелепым анахронизмом в его новой блистательной жизни. Он мечтал о свободе, о дворце для Дженни… и о том, чтобы никогда больше не видеть Лиллу.

Его милая дочурка была на седьмом небе от счастья - торговля шла хорошо, и теперь отец осаждал крепость различных ателье с заказами платьев, фасон которого рисовала его дочь. Она даже позволила себе поиграть с серебряной птичкой - ее механизмы щелкали так, словно это было трелью настоящего пернатого, а дивные скачки на месте заставляли девочку танцевать вместе с ней.

Все рухнуло через шесть месяцев. Лилла слегла снова. Те же симптомы: жар, синюшность, бубоны – но теперь все развивалось с чудовищной, нечеловеческой скоростью. Через три дня она скончалась, отекшая, посиневшая, с лицом, застывшим в гримасе невыразимого ужаса. Уильям заказал самый дешевый гроб у Маршалла. Он оказался мал, из-за чего огромное и отекшее тело Лиллы внутрь совсем не помещалось. Пришлось буквально вбивать его внутрь деревянного ящика ударами кулаков Маршалла и его подручного. Уильям наблюдал за этим с каменным лицом. Дженни билась в неистовом ужасе, наблюдая, как грубые удары повреждают кожу матери и разрывают ее. Доктору пришлось насильно влить ей в рот настойку из успокаивающих трав, чтобы она уснула. Глубоко внутри ликовало: Свобода! Он даже не подумал связать ее смерть с эликсиром. Чума косила всех подряд.

Через неделю слегла Дженни.

Сердце Уильяма остановилось. Он схватил флакон своего эликсира и капнул две капли в ее любимый ромашковый чай – столько же, сколько когда-то подняло Лиллу. “Выпей, солнышко, папино лекарство”. Дженни послушно сделала глоток, слабо улыбнувшись ему своими потухшими глазами. Но дни шли, а Дженни не поправлялась. Она слабела, чахла на глазах. Ее золотые волосы потускнели, милое личико осунулось, дыхание стало хриплым и прерывистым. Он сидел у ее кровати, держа ее горячую ручонку, шепча бессвязные слова утешения, а внутри него рос ледяной ужас."Папочка, а меня не будут также забивать в ящик?" - эти слова заставили мужчину вылететь из детской комнаты на кухню, где он давился слезами и вливал в рот портвейн.

А потом пришли они. Град ударов кулаками и камнями в дверь. Гул озверевшей толпы: “Убийца! Колдун! Отраву продавал!” Люди, принимавшие его эликсир, или их родственники, почувствовали себя хуже. Многие умирали точно так же, как Лилла - после улучшения наступал стремительный, ужасный конец. Теперь они требовали его головы. Уильям в панике заколотил окна и двери крепкими досками. Каждую ночь и день он лихорадочно работал в лаборатории при тусклом свете масляной лампы, разбирая состав, сравнивая с остатками оригинала. Почему не работает?! Он же все сделал точно! Дженни угасала, и каждый ее стон был ножом в его сердце.

Он решился выйти только глубокой ночью, когда город погрузился в гнетущую тишину смерти. Опасаясь страждущих расправы, он крался как вор, спотыкаясь о раздутые трупы бедняков, не сумевших купить даже капли своего “спасения”. Наконец он выбежал на знакомый пустырь. Каменный дом стоял там, как и в первый раз. В его узких окнах теплился тот же холодный, немигающий свет, будто огни мертвых душ. Уильям, с дрожащими руками, бешено стучащим сердцем и мокрым от холодного пота лбом, подошел к двери. Дверь отворилась, обнажая мрачную фигуру старика. Его лицо в холодном свете луны казалось еще более вытянутым, почти черепом. Кожа была серой, как пепел. Глаза – глубокими черными провалами, в которых пламенели теперь два ярких, холодных огонька. Губы растянулись в широком, хищном оскале, обнажая острые зубы.

“Мистер Блодсон? Какая… неожиданная встреча”.

“Мошенник! Демон!” – выкрикнул Уильям, его голос сорвался на истерический визг. - “Твое зелье… оно убивает! Ты погубил людей! Ты убиваешь мою дочь!” Слезы гневного отчаяния потекли по его щекам.

Джобадей удивленно поднял тонкие, словно нарисованные брови. Его черные глазницы казались бездонными.

“Я? Убийца? Милейший, какие дикие фантазии!” – его голос звучал мягко, почти ласково. – Я же вручил вам инструкцию. Бесплатно. Вы ее… удостоили вниманием?”

“Инструкция? Какая инструкция?!” – закричал Уильям, вынимая из кармана смятый листок. – “Там не было ни слова, что оно… что оно убивает! Это черная магия! Проклятие Баджобо!”

“Ах, вот оно что!” – Джобадей покачал головой с видом глубоко огорченного наставника. – “А как же пункт о “Кратковременности Дара”? Вы уж точно прочли эти строчки?” Он медленно достал из кармана фрака идентичный листок жженой бумаги и развернул его. Его сухой голос зазвучал громко и отчетливо, каждое слово падало, как камень.

“Снадобье Силы Баджобо дарует Жизнь лишь на Срок Службы. По Истечении Оного, Дар обращается в Прах. Силы Тьмы взыщут Свое. Симптомы Немощи вернутся с удесятеренной Яростью, и Смерть придет Стремительной Тенью.”

Уильяма парализовало. Холод проник в самые кости. Кратковременность… Срок службы… Он не читал! Он даже не развернул бумагу!

Джобадей продолжал, его голос налился металлом: “... срок службы Дара: от трех до пяти дней солнца. По свершении пяти дней снадобье считается мертвым. Сила Баджобо ушла. Использование мертвого снадобья – призыв гнева предков.”

“Пять дней?” – прошептал Уильям, его голос был хриплым, чужим. – “Но… это безумие! Лекарство не может… умирать! Это не… наука! Это адское колдовство!”

Хищный оскал Джобадея стал еще шире, почти неестественным.

“Наука?” – он мягко рассмеялся. – “Мистер Блодсон, вы жаждали чуда? Вы жаждали богатства и славы? Вы получили и то, и другое. Истинная цель – нажива – была достигнута с лихвой”. - Он кивнул в сторону Грейвзенда, где еще тлели угли бунта. – “Магия Баджобо не терпит жадности и пренебрежения инструкцией. Вы купили дар жизни. Да, он краток, но инструкция… была ключом к его продлению. Ключом, который вы проигнорировали. Сделка исполнена. Я чист перед… высшими силами.” - В его черных провалах глаз вспыхнуло торжество. - “Выводы из инструкции… это уже ваша забота. И ваша расплата”.

“Ты… ты знал!” – выдохнул Уильям, в его голосе не было силы, только леденящий ужас и осознание своей чудовищной, роковой ошибки. Ради Дженни… и он убил ее своей гордыней.

“Сделка есть сделка, доктор”, – произнес Джобадей с ледяной вежливостью. – “Я продал то, что вы просили. Чудо. Удачи вам… и вашей прелестной дочурке”. Дверь с тем же леденящим скрипом начала закрываться. Последнее, что увидел Уильям перед тем, как дверь захлопнулась, – этот оскал и два горящих уголька во тьме.

Доктор Блодсон брел домой, как сомнамбула. Жар пожирал его изнутри, озноб сотрясал тело, в суставах выло от боли. Он чувствовал знакомую слабость, липкий пот. Чума. Его чума. Его наказание.

Он вполз в дом, миновал запертую дверь в гостиную и шагнул в комнату Дженни. Воздух был густым, сладковато-трупным. Его девочка лежала, едва дыша. Ее грудь резко и неровно вздымалась, каждый вдох сопровождался хриплым, булькающим звуком. Ее маленькая ручка была горячей и сухой.

“Па… па…” – прошептали ее побледневшие губы.

Уильям рухнул на колени у кровати, схватив ее руку. “Я здесь, солнышко! Папа здесь!” Спасение! Он должен создать настоящее лекарство! Сейчас же! Прямо сейчас! Он вскочил и побежал в лабораторию, пошатываясь. Его трясущиеся руки схватили колбы, травы, остатки оригинального зелья. Он смешивал, нагревал, фильтровал, бормоча заклинания, молитвы, проклятия.

Раз за разом черная жидкость в пробирках оказывалась просто… черной жидкостью. Без искры. Без силы. Без жизни. Его зрение заволакивало жаром и слезами бессилия, пальцы не слушались и роняли склянки. Он чувствовал, как силы покидают его, как тьма сжимает сердце. Но он должен! Он должен спасти свою Дженни! Свою златокудрую Дженни! Свое единственное чудо... Последние искры алчности и тщеславия угасли, сгорев в горниле отцовского ужаса. Осталась только всепоглощающая, ледяная паника и осознание: “Это я. Это я убиваю ее. Своей гордыней. Своей жадностью.”

Он снова смешал компоненты. Жидкость забулькала, почернела. Он капнул ее на язык – горькая, безжизненная пустышка. Он с ревом отчаяния швырнул колбу об стену. Черные брызги, как слезы тьмы, стекали по камню. Уильям Блодсон опустил голову на холодный стол лаборатории. Тело сотрясали судороги жара. Из комнаты Дженни донесся слабый, прерывистый стон. Часы в доме пробили полночь. Сотая попытка эликсира должна была заполнить несуразную глиняную чашку, которую в четыре года слепила Дженни.

Наступило утро. Уильям провел в лаборатории всю ночь, создавая что-то новое, невероятно сложное, последнюю ставку. Он уснул у стола на час, лицом на груде исписанных листков. Первые серые лучи рассвета пробились в окно, заливая бледным светом комнату. Уильям вскочил, протер глаза. В голове гудело от усталости, но сердце бешено колотилось от смутной, безумной надежды. Новый эликсир. Сегодня он поможет. Должен помочь.

Он торопливо налил небольшое количество темной жидкости в детскую чашечку. Она пахла резко, горько. "Дженни?" – тихо позвал он, подходя к кровати. "Дочка? Проснись ненадолго. Папа принес тебе новое лекарство. Очень сильное. Оно обязательно поможет."

Тишина.

Обычно к этому часу Дженни уже стонала или беспокойно ворочалась. Сейчас она лежала неподвижно, лицом к потолку. Слишком неподвижно.

"Дженни?" – голос Уильяма стал выше, в нем появилась трещина. Он поставил чашку на тумбочку и опустился на колени у кровати. Его рука, привыкшая к ее горячему лбу, медленно, с леденящей душу осторожностью, потянулась к ее щеке.

Кожа была холодной. Восковой.

"Дженни?" – шепот превратился в хрип. Он схватил ее тонкую руку. Она была безжизненной, тяжелой. Ни малейшей дрожи, ни пульса. Его пальцы инстинктивно нащупали место на запястье, где бился слабый, но упорный пульс еще вчера вечером. Ничего.
Уильям замер. Весь мир сузился до этой кровати, до этой маленькой фигурки, укрытой простыней, до ледяного прикосновения под его пальцами. Шум Лондона за окном, запах чумы, звон склянок на столе – все исчезло. Остался только этот всепоглощающий, оглушительный гул тишины в ушах и леденящий холод, поднимающийся от кончиков пальцев к сердцу.

Он смотрел на ее лицо. Черты смягчились, боль ушла, оставив лишь странное, хрупкое спокойствие. Но это было спокойствие не сна, а вечности. Его Дженни, его солнышко, его причина дышать... ушла. Пока он колдовал над бесполезными снадобьями, пока он надеялся, жизнь тихо ускользнула из нее, оставив лишь эту холодную оболочку.

Взгляд его упал на чашечку с отваром. Темная жидкость казалась теперь насмешкой, символом его абсолютного, жалкого бессилия. Много дней борьбы, бессонных ночей, молитв и проклятий – и вот итог. Холод. Тишина. Пустота.

Сдавленный стон вырвался из его груди. Он не зарыдал, не закричал. Он просто сжал ее холодную руку так сильно, как будто мог влить в нее жизнь силой своей отчаянной любви. Но рука оставалась безответной, тяжелой. Над потолком протянулись черные когтистые тени, медленно сползающие по стенам к детскому тельцу и сгорбленной фигуре доктора, но он предпочел их не замечать.

Доктор Уильям Блодсон опустил голову на край кровати рядом с телом дочери. Он завел тихую колыбельную - любимую глупую песенку его дочери, про отважного вождя, ведущего свое племя на небеса. Его плечи содрогнулись в беззвучном рыдании. Весь его мир, весь смысл, вся его наука и вера рухнули в тот миг, когда он понял, что больше не услышит ее дыхания. Тени в миг обвили мужскую фигуру змеиным узлом. Колыбельная оборвалась навсегда. Осталась только тишина, холод и чашечка бесполезного снадобья.

***

Мистер Эдмунд Торнтон прибыл в Грейвзенд на первом же судне с рассветом. Его высокая, атлетичная фигура, завернутая в плотный, пропитанный солевым туманом кожаный плащ, резко выделялась среди сгорбленных фигур докеров. Пронзительные зеленые глаза мерцали из-за стекол устрашающей маски чумного доктора – его новый, жутковатый служебный атрибут. Это было первое серьезное дело Эдмунда в качестве джентльмена-констебля - горделивый юнец из небогатой, но благородной семьи, рвался прочь от этой скучной канцелярии мирового суда в Мейдстоне. Он жаждал настоящего дела, чтобы доказать свою ценность и выбиться из тени бумажного болота.

Ему поручили дело о мошенничестве и нанесении вреда здоровью. Объект – бывший придворный алхимик и химик, доктор Уильям Блодсон. В материалах дела, аккуратно уложенных в его дубленую сумку с надежной латунной застежкой, значилось: "Блодсон, разжалованный и изгнанный из Лондона за продажу неэффективных снадобий знати, был сослан в Грейвзенд. И там, пользуясь отчаянием чумного времени, возобновил свои пагубные махинации, торгуя "чудо-эликсиром", который не только не лечил, но, судя по жалобам, приводил к скорой и мучительной смерти."

Торнтон принялся за дело с рвением неофита. Он опрашивал выживших горожан, пробираясь сквозь можжевеловый туман с костров от запертого дома к дому. Его черный кожаный блокнот в изящном сафьяновом переплете быстро пополнялся. Страницы испещрялись именами: именами тех, кто купил эликсир, именами тех, кто после краткого улучшения скончался в ужасных муках – их родственники описывали конвульсии, почернение кожи, нечеловеческие крики перед кончиной. Каждое имя было гвоздем в гроб репутации Блодсона.

Эдмунд разыскал одного из городских могильщиков, Джейкоба. Тот, с лицом, изрытым оспинами и следами перегара, ошалело разглядывал закутанную в кожу фигуру, нервно прижимающую к груди дорогой блокнот.

"Куда скидывали тела, что погибли от чудо-зелья Блодсона?" – спросил констебль. Маска гасила уверенный тон голоса, на выходе превращая его в нечто визгливое и гундосящее.

"Вестимо где, ваше благородие," – хрипло ответил Джейкоб, махнув рукой в сторону окраины. - "Пеплом на дне чумной ямы лежат. Сожгли, как полагается. Пойдите поглазейте, конечно... может, не всё дотла сгорело..." – в его голосе звучала горькая ирония, и Торнтону буквально пришлось волоком тащить его вслед за собой, на окраину к яме. Джейкоб слегка упирался и требовал полагающуюся ему за помощь властям дезинфекцию - крепкую выпивку.

Картина была апокалиптической: дымящаяся яма, полная серого пепла и обугленных фрагментов костей, запах паленого мяса и волос, смешанный с известью. И Джейкоб оказался прав – сгорело не всё. На краю ямы, недотянутые чумными докторами, валялось несколько сильно обгоревших, но еще узнаваемых трупов. Торнтон, превозмогая тошноту под маской, приказал двум стражникам в масках и промасленных плащах извлечь несколько тел для "судебно-химического исследования". Стражники ничего не поняли, но просьбу исполнили.

Тела обмыли крепким уксусом, окурили едким дымом горящего можжевельника и туго замотали в пропитанные дегтем бинты. Их должны были сохранить для прибывающих завтра специалистов, которых констебль сумел выбить для столь важного дел - судебных химиков, что смогли бы составить четкую картину преступления.

Горожане, наблюдавшие за этой мрачной процедурой, лишь злобно хихикали: "Чего тут расследовать-то, ваше благородие?" – крикнул кто-то из толпы, стоявшей за кордоном. -  "Подох он уже, ваш доктор Блодсон, сукин сын! Где ж вы раньше-то были, когда он тут людей травил?!" Торнтон лишь стискивал зубы, запирая блокнот на кожаный ремешок.

Тем временем, выполняя предписание отчетности, констебль направился к дому доктора Блодсона на Черч-Лейн. Сама мысль о составлении подробного акта осмотра в таких условиях казалась ему каббалой похуже любой судейской бумажной волокиты.  Внутренность первого этажа являла картину полной разрухи. Разбросанные и втоптанные в грязный пол столовые приборы, расколотая фаянсовая посуда, опрокинутая мебель. Камин стоял холодный и давно не чищенный – в хаосе чумы и собственного краха доктору явно было не до порядка, тепла или пищи. На втором этаже они нашли их. Тело мужчины, согнувшееся на коленях у кровати, и маленькую, хрупкую фигурку девочки – Дженни. Оба холодные, неподвижные.

"Оба пали жертвой чумы... или, что более вероятно, пагубного действия его же эликсира," – продиктовал Нортон сопровождавшему его стражнику для протокола. - "Точную причину установят химики."

Но настоящий клад ждал в подвале. Спустившись по крутым ступеням, Торнтон наконец смог удовлетворить свое профессиональное любопытство по полной. Это была настоящая лаборатория алхимика и химика, застывшая в момент катастрофы. Полки, ломящиеся от стеклянных банок с сушеными травами, кореньями, странные минералы. Столы, заставленные склянками всех форм и размеров с разноцветными, помутневшими жидкостями. Медный перегонный куб с причудливыми трубками, реторты, алембики, песчаная баня – аппараты, предназначенные для возгонки, дистилляции, разделения веществ. Весы с разновесками, ступки с пестиками, покрытые налетом тигли. И повсюду – хаос: разбитые колбы, рассыпанные порошки, исписанные безумными формулами листы бумаги, сметенные на пол.

На центральном столе, частично промокшая в засохшей черной, маслянистой субстанции, лежала видавшая виды бумага – пожелтевший лист старого пергамента. Эдмунд  осторожно поддел его пером. Полу-размокшие, выцветшие буквы складывались в текст, вещавший о каком-то "Даре" и "Сроке Службы". Торнтон презрительно усмехнулся под маской: "Страна, едва отдышавшаяся от гражданской войны, совсем помешалась на своем оккультизме и шарлатанстве. Вот и закономерный итог – маньяк-алхимик, отравивший полгорода своими бреднями!"

И тут его взгляд упал на предмет рядом с пергаментом. Пустая стеклянная колба, на дне которой застыла капля черной, как ночь, слизи. Он поднял ее и заметил, что к горлышку была привязана тонкой холщовой веревкой маленькая, аккуратно обрезанная этикетка из плотного пергамента. На ней ровным и четким почерком было выведено: "Лавка мистера Д. Эликсир Баджобо."

Торнтон замер. "Мистер Д."... Лавка... Эликсир... Это был не просто бред сумасшедшего алхимика. Это была улика. Материальная, преступная, немного странная, но улика. Он осторожно, кончиками перчаток, отвязал этикетку и положил ее в свой сафьяновый блокнот, рядом с именами погибших. История этого "эликсира" оказалась куда темнее и страннее, чем он предполагал.