Рассказы бывшего заключённого 13. Этап на зону

В «Матросской тишине» я пробыл еще пару недель. На взрослом режиме всё было по-другому: в камере было спокойно, каждый заключённый рассказывал свою историю, и почти все считали себя невиновными, включая меня. Заключённым разрешалось покупать продукты в тюремной лавке один раз в месяц на 10 рублей. Обычно по средам камеру посещала ларёчница Зоя, упитанная дама лет сорока, с красными погонами на армейском кителе. Она открывала кормушку и зычным голосом кричала: «Ну что, у кого еще есть деньги на лицевом? Подходим!» Затем передавала десяток бланков заявок и список с продуктами и сигаретами, которые можно было приобрести.

Тем же вечером, за ужином, камера гудела, и стол, рассчитанный на десять человек, не вмещал всех желающих подкрепиться. На усиленном режиме сидели осужденные разных возрастов, многие сидели по тяжким преступлениям, совершённым в пьяном угаре по бытовухе. Сокамерники кучковались по интересам, землякам и национальностям. Хотя в камере можно было встретить тех, кто уже второй год сидел не покидая Матроской Тишины, все равно никто не терял надежды на апелляцию, как последнюю соломинку для утопающего.

В общей камере не было такого уклада, как на малолетке все передачки и ларьки на общак, у взрослых, если ты получил передачу, сам решаешь, как и с кем поделиться. Обычно заключённые объединялись в семьи по два-три человека, и если кто-то получал передачу от родных, её съедали в кругу семьи. В камере пахло едой и табачным дымом, иногда доносился запах из параши. Параша стояла в углу на небольшом возвышении с перегородкой, обшарпанной плиткой и тряпичной шторкой, чтобы тот, кто внутри, не отсвечивал своими причиндалами.

После ужина забивали очередь, чтобы оправиться. Параша круглосуточно журчала смываемой водой, и часто за перегородкой появлялась голова заключённого, справляющего нужду, помахивая перед собой скрученной газетой, тлеющей по краям. Когда в камере шестьдесят человек и одно отхожее место, это всегда неудобства. Лишь ночью можно было избежать напряжения от блуждающих пристальных глаз сокамерников.

Между тем пришло время, и мне принесли ответ по кассационной жалобе: мне отказали в пересмотре дела и снижении срока. Через несколько дней меня отправили на пересылку.

Красная Пресня — пересылочная тюрьма, где готовили осужденных для отправки на этапы по зонам в разные уголки Советского Союза. Обычно с разных зон приезжали «купцы» — работники исправительных колоний с заявками на определенное количество заключённых. Задабривая начальницу спецчасти хорошим коньяком и коробкой конфет, они тщательно изучали дела заключённых для подбора контингента для своего производства. В 1976 году в Подмосковье не было зон для осужденных к усиленному режиму, и я молился, чтобы меня не закинули на север, туда, где Макар телят не пасёт.

На пересылке сидели в основном москвичи, но встречались и гастролёры. Контингент был самый разный. В камере я познакомился с парнем из Медведково. Он был моим ровесником, мы быстро подружились, и эта дружба длилась долгие годы. В то время тюремная романтика вскружила мне голову, и я очень хотел сделать наколки.

Я попросил Олега, так звали моего нового товарища, наколоть мне на пальцах три перстня. Олег неплохо рисовал, имел опыт в татуировках и согласился. Вечером, когда стемнело, я встал на «шухер» к глазку двери, мельком наблюдая, как мой товарищ сжигает у вечно открытого зарешёченного окна резиновый каблук старого башмака. Это был самый опасный момент, так как из окна валил чёрный дым, но, слава богу, было уже поздно и темно. Наша операция прошла без происшествий, иначе бы нам двоим пришлось ночевать в карцере.

Жжёную резину положили в носовой платок и стали растирать алюминиевой кружкой до состояния порошка. Полный процесс приготовления «жжёнки» я описывать не буду. Факт в том, что таким раствором с добавлением собственной мочи (чтобы не было заражения) делались татуировки. Думаю, что так делают и по сей день. Олег нарисовал на бумаге перстень, перевел рисунок на мой указательный палец и приступил к созданию татуировки. За пару дней перстни были наколоты и красовались на моих пальцах.

Очень скоро пальцы начали опухать и местами гноиться. Обычно так и бывает без свежего воздуха. На дневном обходе я попросил лепилу помазать мне пальцы зелёнкой. Окунув ватную палочку в пузырёк, врач небрежно размазала зелёнку по свежим наколкам. «Благодари бога, молодняк, чтобы пальцы зажили, а то отвалятся болячки вместе с кожей, и останутся у тебя партаки,» — издевалась она.

На Пресне на нашем этаже сидел Коля Тихонов, не путать с Серёгой. Мы дружили с Колей в последнее время, и его посадили на пару месяцев раньше меня за разбой, и впаяли ему 12 лет усиленного режима. Мне очень хотелось его увидеть, хоть глазком, но удалось лишь выяснить только номер его камеры.

Однажды, в обед, во время раздачи, я увидел в кормушке знакомое лицо. «Бааа… да это же Олег Белов, мой одноклассник,» — угрюмый подросток, переросток, старше меня на три года и вечный второгодник нашей школы. Его на свободе прозвали Гриф, но я так и не понял почему. Грифа осудили по статье 206 за драку. Дали год общего режима. Ему оставалось месяца три, и, увидев его баландёром, я понял, что он остался в тюрьме работать в хоз обслуге, среди заключённых такая работа считалась западло. Парень побоялся идти в зону и думал, наверное, что никто не узнает об этом в Ленино-Дачное.

Конечно, он сразу меня узнал. Пока он разливал щи по алюминиевым мискам, мы успели перекинуться несколькими словами. Но щи были всем разлиты, пришлось временно прекратить разговор до подачи каши. Быстро написав и запечатав записку для Коли Тихонова, я стал дожидаться баландёра. В ксиве я написал про себя, за что осудили и сколько мне дали, надеялся, что, может быть, попадём на одну зону. Гриф так и не передал записку, зассал, наверное, что получит взыскание и будет отправлен на зону.

Прошла ещё неделя. Вечером меня и Олега Мартына выдернули на этап. В коридоре у стены уже стояло несколько человек с баулами и свернутыми матрасами. Корпусной поочередно открывал камеры, пополняя наши ряды новыми заключёнными. И вот он открыл хату, где должен был сидеть мой друг Коля Тихонов. Дверь была открыта, и пока осуждённые собирали свои пожитки, я увидел Николая. Он сидел на верхней шконке и что-то рассказывал сокамерникам.

«Коля, Тихон!» — позвал я его.

Он увидел меня, резко спрыгнул с нар, и мы успели в течение пары минут переговорить. Слава богу, охранник не стал нам мешать. Больше я Колю Тихонова никогда не видел. Уже позже, после освобождения, я узнал у пацанов во дворе, что Тихон повесился на зоне, сидя в буре, в одиночке. Не знаю, что могло с ним произойти: может быть, он проигрался, а может быть, случилось что-то еще… В тюрьме всяко бывает. Там много смертей.

Мои тюремные мытарства закончились 18 мая 1977 года. В этот день этап направлялся на север. Всю ночь перед этапом нас гоняли по сборке: сдача матрасов, обыск, проверка личных дел и т. д. Под утро всех распределили в камеру-отстойник, но поспать не удалось. Камера была холодной и сырой, напоминая карцер, в котором мне недавно пришлось побывать.

Через некоторое время открыли кормушку и стали выдавать сухой паёк на время этапа.

«Подходим по одному, не суетимся,» — голосил вертухай.

«Селёдки всем хватит,» — смеялся баландёр.

Обычно на этап сухим пайком выдают селёдку, чёрный хлеб и сахар, из расчёта: буханка чёрного хлеба, одна селёдка и 20 грамм сахара на сутки. Получив три селёдки, три буханки хлеба и кулёк сахара, я понял, что везут меня далеко, за пределы средней полосы России.

В восемь часов утра дверь камеры открылась.

«Все на выход,» — послышалась команда корпусного.

Человек пятьдесят, с баулами в руках, гуськом проследовали за корпусным по коридорам Красной Пресни. Сзади шли несколько конвоиров в полной готовности, с собаками на поводках. Шествие завели во внутренний двор, оцепленный солдатами с автоматами наперевес. Началась погрузка в «воронки», стоявшие рядом с заведёнными двигателями. Офицер с папками личных дел стоял недалеко от машин и начал выкрикивать фамилии заключённых.

«Побрункевич,» — выкрикивал начальник конвоя.

«Я,» — отвечал вызванный.

«Статья?»

«146 часть вторая, 9 лет усиленного режима,» — отчеканил осуждённый.

«В машину пошёл…» — орал конвоир.

В это время звучала следующая фамилия. Услышав свою, доложив за что и по чем, я быстрым шагом направился в «воронок».

«Быстрее!» — донеслось мне вслед.

Жуткое зрелище: рычали собаки, солдаты с автоматами, готовые в любой момент нажать на курок. Всё отрепетировано до мелочей. В «воронках» было тесно, некоторые арестанты курили, глаза слезились. За решёткой кричали солдаты: «Не курить!» — Но разве послушает кто их?

Машины тронулись, нас везли на вокзал. На отдаленной платформе Ярославского вокзала всех выгрузили и посадили на корточки. Процедура была простая: один конвой передавал другому дела и осуждённых для сопровождения.

«Шаг в сторону — попытка к побегу. Вологодский конвой шутить не любит, стреляем без предупреждения,» — свирепым голосом рычал начальник конвоя.

Поезд стоял только с одной стороны платформы. Через рельсы, на встречной платформе, стояли вольные люди и наблюдали за посадкой заключённых в вагон, похожий на багажно-почтовый. Я всегда думал, что в них возят почту.

«Милок, дай ребятам покушать,» — просила сердобольная бабушка, находясь в пятнадцати метрах от этапа, держа в руках тряпичный кулёк.

«Уйди, бабка, а то сейчас вызовем милицейский наряд,» — выкрикнул конвоир. Но старуха продолжала стоять и смотреть на нас жалостным взглядом.

Погрузка подходила к концу. В столыпинском вагоне всех рассадили в четыре бокса, и через некоторое время поезд тронулся. Мы с Олегом устроились на третьем ярусе, каждый погружённый в свои мысли. Поезд направлялся на крайний север, хотя об этом я ещё не догадывался. В дороге мы ели селёдку с черным хлебом и запивали кипятком. Утром и вечером осуждённых по одному выводили на оправку. Арестанты переговаривались с другими заключёнными. На остановках иногда кого-то подсаживали в свободные боксы, кого-то высаживали. Иногда вагон отцепляли и загоняли в тупик на несколько часов, затем снова прицепляли к следующему составу, и мы продолжали путь. Шёл обычный этап.

Через трое суток поезд остановился на конечной станции Печора, Коми АССР. Нас завезли в карантин, расположенный в зоне строгого режима. Это была новая зона, недавно построенная, рассчитанная на пятьсот человек. «Но здесь сидят строгачи,» — подумал я. Только в изоляторе карантина, стоящем на окраине зоны, я понял, что это был обычный транзит и меня повезут в другое место.

На следующий день нас снова отправили в дорогу. Поезд поехал обратно до станции Чикшино, расположенной в пятидесяти километрах от города Печоры. Там находилась исправительная трудовая колония усиленного режима ПЛ 350/1 — конечный пункт нашего этапа.

Когда мы проходили через открытые ворота, как раз был развод на работу, на биржу (нижний склад). Проходя мимо шагающих по пятеркам заключённых, из толпы вдруг донеслось:

"Откуда этап?" — выкрикнул кто-то.

"Из Москвы," — ответил заключенный, шагавший рядом со мной.

"Прилетели к нам грачи, пида...сы москвичи," — послышался громкий хохот из проходящей пятёрки заключённых.

Наш этап провели в изолятор, расположенный на окраине зоны. Всех загнали в одну общую камеру и оставили до утра.  На следующий день должно было состояться распределение по отрядам.