История Юхана Крэилла, риттара из Алиски. Часть 13

ЗАДАНИЕ ТЕППОЙНЕНА

– Однажды, по лесам родной Карьялы бродя, услыхал старик Вяйнемёйнен чей-то плач. И уж такой горький да безутешный, что у него самого сжалось сердце. Пошёл он на звук тех рыданий и увидел берёзу, истекающую слезами… –  Словно из окутанной туманом забвения глубины далёкого прошлого снова слышится Юхану мягкий голос матери.  Женская ладонь с тонкими пальцами поправляет непокорную прядку светлых волос, выбившуюся на высокий лоб финки из-под большого льняного чепца-лакки...

– Жаль стало Вяйнемёйнену  бедное дерево. – Сидя подле курной печки-uuni, нараспев продолжает рассказывать молодая женщина притихшей детворе древнее предание.

Разинув рты и вытаращив глазёнки,  рядком на медвежьей шкуре пристроились братья Юсси – Олли, Матти и Хеикки, сыновья Тахво-охотника из Карьялы.

Сам Юхан, как  старший, особняком держится, вырезая ножом из древесного корня фигурку для младшего братца да следя за тем, чтобы огонь не погас в печи.

– Спросил тогда Вяйнемёйнен:

– О чём плачешь, о чём горюешь, берёзонька?

– Да как же не горевать мне, как не плакать? –  Отвечает ему лесная красавица. – Каждое лето пастух-паймен одежду с меня срывает, плоть мою белую да чрево сочное кромсает, ветви и листья обрывает, стан мой стройный для пожега рубит… Ничего-то уж от былой меня не осталось, ни следа от красы прежней. А как подумаю, что холода да лихая зима-талви скоро, так и вовсе страшно становится!

Сжалился Вяйнемёйнен над берёзой и обещал печаль ее обратить в радость.

Из белой древесины берёзовой сделал старик-карьялайнен чудесное кантеле. Только колков на нём не хватало. Взял он их у дуба тогда, у которого на каждой ветке было по яблочку, на каждом яблочке по золотому шару, а на шаре – по зелёной кукушке.

И такое кантеле у него получилось, что любо-дорого! Струн только вот не было. Задумался Вяйнемёйнен – где взять ему струны?

Как вдруг услышал он голос девушки, тосковавшей о своём друге. Попросил Вяйнемёйнен у неё волос локон. Подарила ему девица прядь со своей головы прекрасной и сплёл он из них струны. Так пошёл бродить Вяйнемёйнен по свету со своим кантеле. Дивились люди волшебному его звучанию и песням рунопевца и не могли надивиться…

Сон прервался.

Гулкий лязг железа во мраке каземата и скрип ржавых петель на решётке снова вернули Юсси к реальности.

В тусклом свете оловянного фонаря со  слюдяными оконцами смотрело на него одутловатое и угрюмое, бородатое лицо со сдвинутыми к переносице бровями.

– Ну-кося, подымайся, давай, сквернавец окаёмный, чай, все бока оужь отлежал на соломе... Дьяк Репьев рыло твоё, шпыня ненадобного, сам зрить желает. Пред очи евоные явить нонечь требует. Шта по мне, дак дыба с жезлием-батогами по те, подзорщику* свейскему, плачут.
_______________________________________
*Лазутчику (старорусс.)

Громыхнув толстой цепью, продетой через вбитую в стену скобу-развору, Юхан попытался было подняться на ноги. Однако, короткая слишком длина  развины не позволила ему выпрямиться  полностью.

Наслышанный о чародейском исчезновении Антти, князь Михайло Тёмкин-Ростовский, нынешний  воевода в Кореле, первым делом для пущей верности повелел нового узника Трубной башни на толстую цепь с железным ошейником, будто бешеного пса посадить! Да ноги его веригами к дубовой колоде приковать.

Подав знак невидимым до сего во мраке подземелья стрельцам позади себя, угрюмый бородач наклонился и ключом отомкнул навесные замки-запоры на кайдалах-поножах. Руки, однако же, в железах оставил.

Караульные, вынырнувшие из непроницаемой черноты под блеклый свет слюдяного светильника, робея, придвинулись ближе, стиснув накрепко  сабельные рукояти побелевшими пальцами.

С финским великаном Крэиллом в рукопашной-то сходиться ни у кого желания не было! Рушницы же с огненным боем в пороховом погребе искрой одной и самих привели бы к погибели.

В противоположном углу клетки глухо  звякнуло. Ещё одна тень, едва различимая во мраке, шевельнулась на ворохе прелой соломы.

– А ты, немцин, покудова здеся пожди мало! – Бросил стражник второму узнику. – Будя и твой черёд на дыбе-то ворохаться.

Ниило Орава, а это был именно он, пожал плечами и снова опустился на своё соломенное ложе.

Ободряюще кивнув напоследок товарищу по заточению, Юхан шагнул к выходу из узилища.

«Коль верно считается у нас, финнов, будто смиренную шею не режут – «эй нёюрян каутаа каткайста», или, как сами веналайсет говорят, «повинную голову меч не сечёт», то расчёт Теппойнена вполне может верным оказаться! – Размышлял про себя Тахвонпойка. – И впрямь, если уж на дыбу пока что не вздёрнули да не убили сразу, то, глядишь, и вынесет ещё нелёгкая. Эй таути тарту эйкя сика сюё илман Херран саллиматта – Раз Бог не выдаст, то и свинья не съест…»

Такими же точно словами напутствовал Юхана с Ниило и старый командир разведчиков, призвав их к себе несколькими неделями ранее.

– Оба вы одной веры с рюссами – для веналайсет же к церкви их принадлежность всего на свете важнее. Друзей и врагов по вере в первую голову различают. Потому-то и  вам больше поверят, чем иному кому-либо. Отправил бы я и бородача Партанена с вами вместе, но большой отряд и больше подозрений вызвать может. 

Вины на тебе никакой нет, Юсси! Крови ничьей ты не пролил. За то опасаться не стоит. Что сыну бежать помог, так то по любви ведь отцовской! В том нет измены. За такое на плаху даже и рюсса по злобе своей не потащат. Не лазутчик же он никакой - мальчишка просто, который с отцом своим хотел повидаться… А что в моём липусто наравне с прочими дозор несёт на границе – про то в Веняйе никому не ведомо.

Ну, в железо разве на время недолгое заковать прикажут – покуда судить да рядить станут... Ты это стерпишь! Шкура ведь у тебя, будто каменная. Помню, как под Пяхкинялинной-Нётеборгом по-молодости в двух местах продырявили сразу в битве, а ты того и не заметил сам даже!

С собою вам хартию охранительную для властей в Кореле-Кякисалми выдам, мною собственноручно подписанную, где подвиг ваш по защите границы на Сайянйоки от набега шайки сигизмундистов проклятых, изложу честь по чести… То же и те стрельцы подтвердить смогут, что  злодеев на своей стороне реки добивали.

В том, что люди вашей веры греко-кафолической на ту сторону от нас переходят, ныне уж дивного ничего нет. Ежели лютеране и то общинами там целыми селятся! Многих людей из земель немецких и шведских Годун, венский тсаари, Бориас Теувонпойка привечает ныне. Сказывают, даже дочь свою принцу датскому в жёны прочит.

Брату же Ниило и вовсе потому опасаться нечего. Живите себе, обживайтесь. Да обо всяких передвижениях военных сведения для нашего блага собирайте тайно… Всё верно я просчитал, всё должно сладиться!

– Что ж, Туомас! Задание твоё вполне нам понятно. Война-то ведь уже новая идёт нынче меж  Польшей и Швецией. Никак король Сигизмунд не желает с потерей им шведского престола смириться!

– Пока что сражения далеко все от нас гремят – в Вирумаа и Лиивинмаа, в Эстланде и Ливонии. Для войск наших, говорят, кампания весьма неуспешно складывается… А потому, кто знает, куда затем пламя битв перекинуться может? Оттого и нам важно заранее знать, чью сторону на сей раз соседи наши восточные примут. И не ударят ли здесь исподтишка  вероломно…

– Что ж, мудро весьма со стороны твоей все ходы извечного противника нашего, коварством своим известного, как при лопарской игре в талбут* – резными фигурками на выделанной оленьей шкуре, клетками вышитой, предвидеть заранее! Недаром же говорится издревле – Haluatko rauhaa, valmistaudu sotaan – коль хочешь ты мира, к войне будь готовым!

_______________________________________
*Лапландский талбут, скандинавский хнефатафл, русские тавлеи – аналог игры в шахматы.

 – Есть и ещё кое-что, Юсси… Что тебя самого касается напрямую. – Задумчиво помолчав, добавил Теппойнен. При этом Юхан в недоумении вскинул брови, широко открытыми глазами глядя на своего командира. – Потому-то ещё и просто оставаться тебе среди нас опасно…

– Да от тебя ли я это слышу, Туомас! Какие такие опасности меня в этой жизни ещё устрашить могут?!

– Помнишь ли давешний разговор наш и ту историю, что я тебе про заточённых в Туркуском замке сигизмундистов рассказывал? – Словно не замечая усмешки Крэилла, с серьёзным видом продолжал Теппойнен. – Которым смерти в «кровавой парилке» в Турку избежать выпало?

– Ещё бы не помнить! Тогда мы как раз после побега нашего с Антти вдоль новой границы дорогу в Валкъярви держали.

– Так вот, вернулся с вестями тут мой человек из Виипури, в котором недавно по воле Каарле-херттуа нашего новый линнанпяалликко, комендант замка и кувернёори объявился.

Чудные, ох, и чудные пришли вести оттуда, Юхо!

Никто иной теперь командующим в Виипури, как Арви Тённенпойка – Арвид Тёнессон Вильдеман, то бишь стал. Тённеса Олафссона, одного из прежних, известных тебе, порместари, бургомистров вийпурских, сын. Да ещё самого Класа Флеминга по линии бабушки своей сородич!

Поверишь ли ты, Юхо, что тот самый адмирал-сигизмундист это, чей флот Каарле-херттуа в Хельсинки захватил? Сам же мореход сей, королю Сигизмунду верность хранивший, с остатками кораблей тогда в Ряавели, Ревель бежал.

Всего через год, однако, хитрец с Каарле-херттуа решил на мировую пойти. Да так в доверие к нему втёрся, что герцог его поначалу харадсхёвдингом, управителем округа Киммене в Вийпурском лаане назначил, а ныне и вовсе командовать замком поставил в Виипури!

Крэилл только плечами пожал:

– Отчего же считаешь ты, Туомас, что это меня касается как-то? Ведь с адмиралом тем, будь он хоть Каарле-херттуа друг закадычный и самого Саатаны родич, я даже не встречался ни разу. Да и он обо мне вряд ли когда-либо сам слышал даже.

– Погоди, Юсси, речь-то моя не о нём вовсе.

– О ком же?

– Ты слушай… Когда в месяц марраскуу три года назад Каарле-херттуа в Турку вернулся, чтоб на десятый день по приговору трибунала сдавшихся на милость ему офицеров-сигизмундистов казни подвергнуть, давний знакомец твой, Мартти Клаунпойка, полное прощение оказанной им герцогу услугой себе выправил!

А тем именно, что на каждого из обвиняемых свидетельские показания дал трибуналу подробные, которые судей-то и подвигли им смертный приговор вынести. За то самим Карлом помилован был и прежде других из заточения в Турунлинне отпущен.

– Хорош гусь! Но мне-то с того что?

– Три дня всего спустя после «кровавой парилки» Каарле-херттуа Клаунпойке тому подписанное им охранительное письмо выдал!

После ж того он лейтенантом при Карстене Шаде служить был отправлен.

Год назад, в битве у местечка Кокнесе – Кокенхаусене, в  Лиивинмаа – Ливонии, руоту финских риттаров командуя, на левом крыле войско литовское радзивиллово атаковал безуспешно.

Да под натиском «крылатых гусар» польских того самого Кшиштофа Дорогостайского, что при Сантавуори на стороне Класа Флеминга с дубинщиками Ханну Кранки вашими бился, со всеми вместе в бегство и он обратился. Если б в лесу не схоронились huovi-риттары, то, как и другие, неминуемо бы в польском плену оказались.

По мере рассказа Юхана хотя и продолжал разбирать смех, но глаза  делались всё более круглыми от изумления.

 – Ныне же, – продолжал Теппойнен, –  с прочими сигизмундистами клятву верности Каарле-херттуа подписал – и ротмистром ратсулиппу, риттарфаны, в начале срединного месяца зимы, таммикуу, теперь назначен!

– Так вот тебе и причина, Туомас, по которой военная кампания столь идёт неудачно! – Не выдержав, расхохотался Юсси. – С таким-то дураком и пьяницей во главе кавалерии не видать Каарле-херттуа успеха на поле боя, как своих ушей. Поди, все запасы вина Мартти наш Клаунпойка в Лиивинмаа вылакал…

– Отнюдь! Спасение своё и восхождение карьерное не иначе, как милостью Божьей и знаком свыше он счёл. Остепенился, говорят, совершенно и всякого зелья хмельного более не касается даже. Если прежде с флягой бреннвина не расставался и всеобщим посмешищем слыл, то ныне из рук молитвенник не выпускает и нрава весьма сурового, что твой крестоносец, сделался…

– И впрямь, чудные дела творятся, Туомас! А ведь и то правда! Уж не знаю, отчего Господь наш столько об этом риттаре заботы своей проявляет... Но везло всегда ему, верно! И в Сайриле, и при Койккале, и у Сормускиви в Нуийямаа… Неужто так и будет везти дальше до бесконечности? Быть может, покаяния Йесус и искупительной жертвы от него ожидает? Но мне всё одно невдомёк, Туомас, какое мне самому до этого дело и чем этот Саатана Клаунпойка мне навредить может?

– Не всех, не всех по наущению пройдохи того лейтенанта в Туркуской резне смерти предали! Иных-то наоборот он выгородил всячески и от меча палача избавил. Ещё один старый твой враг, Юсси, средь них был – Пиетари Паавалинпойка Юустен! Вместе с прочими и он хартию о лояльности своей Каарле-херттуа подписал, а из тюрьмы в замке Турку освобождён был.

Многих сигизмундистов отъявленных помиловал Каарле-херттуа! Да не просто помиловал, но и снова высоких должностей удостоил и риттарские звания и конфискованные поместья вернул им.

Видно, совсем воевать стало некому, если прежних врагов своих начал на службу брать. И  наш липусто хотели было в Лиивинмаа перебросить. Да ума хватило сообразить, что кроме нас границу в Карьяле прикрывать некому.

– В который раз убеждаюсь я, Туомас, в превратностях и изменчивости судьбы! Как и в том, как неисповедимы пути Господни…

– Главное же, сын мой, что и Пиетари Юустен, и Мартти Клаунпойка, никак всё надежд не теряют с тобой поквитаться, едва ли не причиной всех  бед своих, как и смерти Флеминга, тебя полагая, Юхо!  А в Веняйе-Русии им тебя не достать будет…


СНОВА В КОРЕЛЕ

Свежий воздух после затхлости тюремного погреба Трубной башни пьянил, как молодое вино, а легкий июльский бриз мягкими волнами обдувал лицо и трепал на голове волосы, донося до ноздрей запах рыбы с Вуоксы, вверх по которой стада лосося из Лаатокки стремились.

Со стороны Феодоровского и Ореховского посадов долетал щекочущий обоняние аппетитный аромат коптилен и струящийся от множества печек дымок летних поварен.

Прошлое-то лето изрядно холодным выдалось! Оттого по всей Росии  неурожай хлебный случился. Когда дожди беспрестанные колосьям и вызреть в полях не дали. Прежде срока морозы ударившие напасть довершили, всё обилье сгубив – урожай на корню то бишь.

Крестьянам же, коим весною и пашню засеять нечем уж было, государь-благодетель Борис Феодорович повелел зерно из житниц продавать своих царских и на один год снова выход на Юрьев день даровал.

Народец же посадской да сошный, замаячившим призраком голода пуганный,  теперь закрома свои поспешал припасами всякими впрок наполнить. Духом пряным коптящейся разнорыбицы весь воздух вокруг пропитался.

Понятное дело, что никакая рыба хлеба нипочём не заменит. Но и ноги без оного протянуть, ежели что, в  голодный год не позволит!

Широко окрест с берегов Узьервы и Спасского острова гулкий лязг молотов кузнечных о наковальни да глухой перестук топоров плотницких разносились, с подобным бренчанию колокольцев малиновым перезвоном ручников-молоточков сливаясь.

Третьяк Репьев из Новугорода, сын Григорьев, что пятый год уж бессменно по велению государеву дьяком служил в Кореле,  восседал за тем же, крытым парчовой скатертью, столом в трапезной, выходящей оконцами на реку, среди огромного вороха свитков и толстых книг в кожаных переплётах с замочками – вместо прежних блюд  с яствами да чаш винных. Будто и не вставал с этого места!

Когда стрельцы ввели Юсси, дьяк даже головы от бумаг не поднял, продолжая сосредоточенно изучать какой-то документ, видимо, особой государственной важности.

Наконец, обмакнув перо в чернила и что-то накарябав с легким скрипом в раскрытом перед ним фолианте, пристально взглянул в лицо Юхана.

– Ну?

Крэилл лишь плечами в ответ пожал, напустив на себя вид как можно более невинный, рассеянным взглядом уставившись при этом куда-то в угол.

– Ну? – Повторил Репьев, оглаживая ладонью окладистую с изрядной проседью бороду. – Набегавшись, стал быть, страмец беззазорный?

Юсси снова неопределённо повёл плечами, изо всех сил пытаясь соответствовать сейчас представлениям рюссов о финнах, как  о недалёких и простоватых увальнях.

– Изуздите ево! – Недовольно поморщившись, кивнул Репьев стражникам.

Крепко с обеих сторон державшие Крэилла за руки стрельцы, с опаскою снизу-вверх поглядывая на следопыта, разжали пальцы, сняв с него заодно и обручья кайдальные.

Потирая запястья, Юхан благодарно кивнул дьяку. Но тот лишь рукой на это махнул.

– Дак, и чево жа ты, Иване, из Корелы-то утёк самоизвольно, а не ко мне,  благодетелю свому, пожаловал, на духу како, вся обомолвивши толком? Або я злодий кой можа да недобр к те был да неволил тя всяко? Ты жа во собинниках* у меня хаживал! Эх-ма! Зрю я, обидити ты измыслил меня, Иванша. Зело обидити!

_______________________________________
*В любимчиках (новг. диал.)

Юхан, потупив взор, смущенно переминался с ноги на ногу перед дьяком.

– Каюсь, Треттяк, свет Григоринпойка, господин мой, херра! Вот, крест тебе, каюсь. За сынка своего, Антти,  убоявшись был! Безобраз-то, голова стрелецкой, на дыбе его допытывати хотевши…

Поскольку и сам дьяк Репьев, и большинство служивых стрелецкого приказа в Кореле сами из Новугорода происходили, да и торговые дела здешние финны в основном с рассольщиками-новгородцами имели, то и говорок в общении с ними усвоили тот же особый.

– Дак, не безаязыкей жа ты, хоця и немцин лободырный! Тако и сяко, моловил ба, сын, мол, ко мне мой, Онтонша, из-за межи свейскей ехавши, со отцем своима повидатися, да в пол пути в таку вота безлепицу  впавши содеелся…

– А что ж стрелец тот, которого Антти ножом ранил? Грозился за государева человека парня моего руки полишить Меркул, голова грозный...

– Чево ты, Крыел, тожде* вся заладивши! Впрямь, будто остолбень безразумный. Я-то, али место пустое те в Кореле? Стрелецкая служба она ить сякая еси - язвы крововои имати!  За то  желование из государевой казны има платица. Язвою вящше або жа мнее**, то людем служивым всяко едино.

Вирное ему о пяти рублёв за ту язву от сына свово заплатиши да й ступайша собе куды хоця на вылюди.

_______________________________________
*Одно и то же (старорусск.)
**Больше или меньше (старорусск.)

– Ну, а коль он суда почнёт требовать и государю челом бить?

– Шта с таво те? Заповедные-то пять годин для казней смертныя по велению государеву не иссякли още. Боятися неча! Руци жа заместо сына такожде не лишат и в острог три месеца гнить не посадят.*

_______________________________________
*Наказания за аналогичные преступления по уголовному праву начала XVII в. На смертную казнь Борисом Годуновым после восшествия на престол был объявлен пятилетний мораторий.

К удивлению Юсси, Третьяк Репьев неожиданно расхохотался и, зажмурившись, будто пригревшийся у печи кот, головой покрутил:

– Ай-да, и знатно жа ты сыночка свово, Онтоншу-то, за хребтиной на крыльцах под шубейкою затулици* измыслил!

_______________________________________
*Спрятать (старорусс., новг.)

Промеж люда стрелецкого едва ить ажна замятня тогда не содеелась - на караул к Трубной башне заступать наотрез все в отказную шли! Покудова, стало быть, сам владыко Сильвестр молебен на отгнание бесов в крепости не отслужит. Да я-то сразу смякитил, что глуму* таку токмо сакмагон мог мой изделати.

_______________________________________
*Шутку

Польщённый нежданной похвалой дьяка, Юсси и сам улыбнулся, потирая пальцами переносицу.

– Опосля Рождества недолга от государя Бориса Феодорвця повеление прислано было.  Голову-то стрелецкого Меркула Безобразова из Корельска отпустити… Осерчал царь зело! Ох, осерчал!

Будто ба воли его государевой супротив почал Меркурей наш по самозаконию своему притеснения всякия людем латышскем чинити, с земли их сгоняти да едва оуже было войну новою не затеял со свеями. И откель токмо проведал? Нешто донёс кто…

Дьяк хитро ухмыльнулся в бороду.

– Ждана ж Сабурова таперича воеводою во Пскове служитя отправили. А нонечь воеводою князь Михайло у нас Григорьев, Тёмкин, стал быть, Ростовской. Да вота надолга ль, то Бог един на небе да Государь на земли ведает.

Грамотку о делах ваших ратных в земле свейской зрил я… Можа, одругорядь и не взял бы на веру! Эдак про себя-то и всякий баснословити станет, дабы шкуру свою снабдети, спасти сиречь.  Зело на безумное напщевание* было схоже.

_______________________________________
*Напщевание – измышление, ложь, выдумка (старорусск.)

Да явилися зде ко мне в Кореле  своеземцы Головкины. Со реки Мологи самые те, что дединою* Студеницей – Олиской вашей финскей, спокон веку владевши были. Сказывали, будто знатные  купцы-корелянены, коих вы от петли по навету злочинному на реке Сай ослобонили, сородичи, мол, их кровные. Такожде роду корельского от Нечая Головки, Пяа по-вашему.

Благодарения за то преисполненные, препятствия для жития людиев финскех, в Студенице-Олиске Головкины бежицкеи боле возжелали не имати. Все права жа на пашню свою в погосте Васильевском Ролдужском в одьрень** вам передать заповедали. Токмо изо всех ты един и остался, коль братья да сыновья твои места те сами покинули. В отчинную грамотку же имя нонечь вписать потребно...

_______________________________________
*Вотчина, отчина, дедовское владение
**В полную собственность (древ. новг.)

Репьев, хитро сощурившись, искоса взглянул на разведчика.

Юсси от растерянности даже рот разинул.

– Ты, однако жа, в Кореле мне и дале сыцкарем-сакмагоном потребен! – Продолжил дьяк. – Землицу жа твою в Олиске хоця ба иным половникам под оброк передати, мыслю я, можно.

Но ты птица вольная! И допрежь тако жил, кабалы над собой не имавши. Чернокунец* ба будто аль своеземец ажно. Потому супротив хотения твово мочи у меня нет поступати!

Дв в пору безурожайную нонечь с землицы себя прокормити никако не можно! Чем живши будешь?

_______________________________________
*То же, что черносошные - категория лично свободных людей в Корельском уезде XIV–XVII веков, которые могли владеть общинными землями и несли государственные повинности.

– А коли соглашусь и дале службу нести? Что воевода, супротив-то не будет? В железа, однако ж, повелел зауздити…

– За то на Михайлу Тёмкина нашего ты не держи обиду!  Сам посуди. Явился, глядикося, не запылившись. А перед тем таку пакость учмурил, что едва ль до войны не дошло новой... Моли Бога, что враз головы не лишил тя с плеча воевода.

Коли же согласишься служити, то желование, что допреж было, за тобою оставлю и рубль още положу сверху! Харчи – из котла общего да чарка вина хлебного от меня в привесок. Свинца же да зелья пищального, сколь душе да для дела потребно. А с воеводою порешаю, то ума не твово дело.

– Родных бы мне повидать в Раасули. Сыновей да брата семью увидеть.

– За тем не станет! Аккурат через те края по делу, что я тебе одному лишь могу доверити, проезжати будешь. Но дорогой обратной,  порученное исперва исполнивши!

– Да что за дело-то, Треттяк, свет Григоринпойка?

– О том опосля толковать будем! Дело, прямо скажем, государева интереса. Зело вятшее!

– Со мною вместе из-за межи шведской человек пришёл, как и я, веры правой – Ниилом Белкой, Орава, кличут. Могу ли ему грамоту ту на Олиску свою отписать я?

– Дак ить , хозяин-то барин, знам дело! Я к тому супротив ничево не имаю. Значитца, по сему так и быти! Отпишем на Ораву-Белку.

Ну, ступай себе с Богом! У Пушкарного дома пожди още мало. Велю стрельцам из желез дружка твово изуздити. Да на павецернице* во храме Воскресенья Христова, что за Пушкарным домом напротив Врат Водных отстроили сызнова,  обоих  жду!

_______________________________________
*Павечерница, павечерня (старорус.) - малая вечерня, сокращённая версия вечернего богослужения, состоящая из основных молитв и песнопений, но проходящую в менее торжественной обстановке.


ПОЕДИНЩИКИ

Весь путь свой до Банной рондели, куда друзья направились в надежде  смыть с себя затхлый дух подземелья Трубного бастиона, ловил на себе Юсси неприветливые взгляды.

Иные из стрельцов, отставив в сторону дела будничные, вставали и в зловещем молчании угрюмо направлялись за двумя товарищами. Оглянувшись через плечо ненароком, Юсси заметил, что позади них эдак уже  целая толпа следующих по пятам собралась.

Миновали сияющий белизной свежеотёсанных брёвен сруб церкви посреди детинца. Прежде-то здесь, на фундаменте старого, сожжённого при осаде крепости Понтуссом храма, напротив Водяных ворот «кобыла» из двух досок с отверстиями для рук и головы стояла – для порки стрельцов провинившихся.

Батогов да кнута тем назорникам*, кто пол года назад Антти с Юханом смимозырили, на «кобыле» той вдосталь по велению воеводы Сабурова довелось отведать! Было за что служивым злобу таить.

_______________________________________
*Надзирателям (старорусс.)

Другая толпа стеной преградила дорогу у самой жилой Банной рондели.

Вышедший вперёд прочих низколобый верзила с нахмуренными косматыми бровями и косой саженью в плечах не только с виду не уступал Юсси в могучем сложении, но и казался едва ли не выше на голову. Глубоко посаженные глаза его зло блестели сквозь прищуренные веки.

– Коуды доспел-то, чухно белоглазое?

Бородатый великан в настежь распахнутом от жары сером суконном кафтане поверх белой холщовой рубахи, подбоченившись и заложив здоровенные ручищи за кожаный ремень с прицепленной к нему саблей, стоял перед Крэиллом. Широко расставив ноги и по-богатырски поигрывая плечами, пробасил с угрозой:

– За язву мою от убеглого вымеска твово пакостного ты ответство таперича держать будешь?

– Так, стало быть, это тебя мой мальчишка одним ударом ножа уделал? – С  сомнением оглядев с головы до пят преградившего путь стрельца и сокрушённо покачав головой, с невинным видом заметил Юсси. – Чем больше дуб, знать, тем громче падает…

Глаза великана по-бычьи налились кровью.

– Ишь, ты, языкастый, задира-то, ерохвост финскей... – Хмыкнув, заметил кто-то из стрельцов.

– Нешто! Наш резак расписной зато будя, от костыги и подшалимка до ватамана в кулачной артели путь-дорожку исхаживал*...

– Дак ить, из ушкуйников Гриньша родом, сам на Липне-острове сызмальства рос!

– Врежь-ко! Врежь-ко иму, Грихно! – Раздались подзуживающие призывы.

_______________________________________
*Категории кулачных бойцов в Великом Новгороде: резак – мститель за погибших; расписной – особенно злой и упорный в схватке; костыги – младшие (от 7 до 12 лет) бойцы, первыми начинавшие драку; подшалимки – подростки 12 - 16 лет, имевшие право носить за взрослыми кулачниками ножи, кистени и колья. На острове Липне новгородские речные пираты-ушкуйники готовились к походам.

– Эй, Юхо, а почему этот рюсса, великан-йяттиляйнен тебя белоглазым назвал? – Недоумённо шепнул Ниило из-за плеча друга. – Глаза же у тебя серые да с синевой, будто омуты Пяйянне... Слепой сам он, что ли?

– Глядикося! – Расхохотался громила. – Голубки меж собою милуются! Иванша Крыел жану-немцинку от свеев привёз, гыы!

– Силами нам с тобой не с руки меряться! – Юсси пожал плечами и, миролюбиво протянув руку, шагнул навстречу стрельцу. – Дьяка с воеводою усобицей ни мне, ни тебе гневить не к чему. Воина в тебе доброго и без боя я вижу. А нам завтра, статься может, в битве плечом к плечу предстоит биться и спину один другому прикрывать! За рану ж твою виру готов серебром али шкурами да солью выплатить. Мы ведь поборники* нонечь!

_______________________________________
*Союзники в битве

– Немиц русину не поборник! – Рявкнул детина, засучивая рукава кафтана. – Нешто в штаны наложил, сякотка поносный*? Виру за кровь мою кровью и получить желаю!

_______________________________________
*Сякотка – муравей (новг.диал.), поносный – позорный (старослав.)

– Но моей вины нет пред тобою! За что ж я ответствовать должен?

– А коль ты породил его, то с тебя и спрос, стал быть!

– Ну, раз так, то и вирного от меня не дождёшься! Ничего не получишь ты, хевон витту! Перкеле!

– Поля! Поля* требуем!  – Всё более распаляясь в предвкушении забавы начали выкрикивать скучающие от рутинной службы стрельцы. – Поле оно всё  рассудит. Сам на сам пущай бьются!

_______________________________________
*Судебный поединок

Стрелецкие десяцкие и пятидесятники переглядывались опасливо, не желая один поперёд другого ответствие на душу за суд поединком принимать. С самой кончины великого государя Иоанна Васильевича Поле не проводилось в царстве, дабы чью-то правоту в судебном деле доказывать!

Церковь же и того вяще  кулачные бои богомерзким делом извека считала. Виновные в попрании запрета духовного  наказывались сурово... Зато и в лета те, на кои царствование Феодора Иоанновича выпало, ни единого кулачного боя во всей земли рускея не случилось!

Но тут, казалось, случай особого рода представился... Да и власти сами на забаву сию сквозь пальцы глядели, народцу иной раз волю размяться давая.

Тут же доброхоты из толпы вызвались оуставы-правила огласить.

– Битися кулаками до крови, а не до смерти токмо! Железо долой! Супротивника ниже пояса не бити! А в душу и под мякитки* – то можно! На земле и лежачего не добивати!

_______________________________________
*В солнечное сплетение и под рёбра.

Другие, однако, с ними не соглашались:

– Нешто! Немцив и до смерти разити то святое по вся еси! Да пущай хоця како бакорагу ево раздавитя, горя не будя!

Споро раздевшись до пояса и сняв ремни с оружием, противники, приняв боевую стойку, встали напротив друг друга в очерченном прямо на земле древком бердыша круге.

 – Молю тебя, не зашиби только до смерти этого болвана, Юхо! – Сложив молитвенно руки, просил товарища Ниило. – Не сдобровать нам точно тогда, если баран упрямый копыта откинет, поткайста тюхъяа.

Не тратя более времени на пустые препирательства и ругань, с утробным рыком, подобно разъярённому медведю-карху, кинулся Грихно на Крэилла. Громадный кулачище норовил уже с размаху Юхану прямо в голову угодить. И одного удара эдакой кувалдой хватило бы, чтобы череп быка, а не то, что человеческий сокрушить.

Юсси, однако, и в свои четыре с небольшим десятка былого проворства не растерял! В те же сорок три Клас Флеминг только на Эббе Стенбок ещё женился.

Хоть и редко доводилось ему в кулачных битвах участвовать – ведь они не так были известны в Финляндии, как в иных землях, но и наставления Теппойнена силу противника против него самого использовать с юных лет помнил!

Рукопашной-то схватке kas-pin, что издревле оружием тайным финских крестьян служила, в отряде разведчиков все обучались! Soturin polku, Тропой воина, сама жизнь финнов идти заставляла…

Каждый ведению боя ножом-вейтси, копьём медвежьим, карьяльским топором, мечом-риттаршвертом, серпом и даже клюкой кривой и ремнём овладеть был должен!

Риттары поопытнее да постарше говаривали, будто название своё бой этот от скалы Каси в  Ханкасалми – самом сердце Финляндии, земле ста озёр, что на границе Старого Саво и Хяме, получил. Под сенью которой, мол,  владению им кузнецы-раутасеппят из рода Валконен крестьян для борьбы с захватчиками-рюсса обучали.

Первым же каспинместари тот самый Йон Валконен был, что желтолицых странников из большой страны Киина на Востоке ковать листы железа без шва научил.

Самые искусные в кас-пин воины-финны «риихиопи» – схваткой впотьмах овладевали, дабы врага во мраке ночи даже разить беспощадно. Такие-то воины-разведчики, что в стан врага пробирались неслышно, в шведском войске ещё «ночной смертию», «дёден ните», звались, откуда и шведское название Алиски, Дудените, происходило.

Все четыре способа боя кас-пин Юхан Крэилл постиг: и «Хермот-нервы», и «Хипайсу-касание», и те даже два, которым научить невозможно  и лишь со временем и опытом они сами к бойцам приходили – «Невидимая Рука» и «Прикосновение Ангела».

А потому лишь слегка уклонился он в сторону, дабы кулак верзилы Грихно вместо головы его в пустоту провалился, тяжестью тела стрельца за собой увлекая. В тот же миг выпад ногой в сторону сделав, одними пальцами рук едва спины пролетевшего мимо великана коснулся.

Споткнувшись о выставленную ногу финна, задира, вытаращив глаза, всей тяжестью грузно рухнул на землю.

- Прибью… - Прохрипел сквозь оскаленные зубы громила. – Прибью, стерьво смердячее, пёс! Пёс латышскей!

Пошатываясь, новгородец снова поднялся на ноги и неожиданно быстрым движением выдернул из ножен стоящего с краю круга стрельца саблю.

Кас-пин же финнами не для того дан был, однако, свыше, чтоб долгие танцы-ринкахюппют с врагом вкруг костра им устраивать! Цель схватки всякой в том состояла, чтобы противника как можно скорее к земле пригвоздить замертво.

Поэтому в следующий же миг клинок вылетел из руки стрельца, а сам он образом непостижимым оказался  наземь повержен. С разинутым ртом и растопыренными в стороны конечностями, сделался и сам похож он на громадного  жука-бакорагу, упавшего беспомощно на спину.

Как показалось при этом стоящим вокруг, сам Юсси даже движения никакого не сделал, а так и стоял с вытянутой перед собой раскрытой десницей, слегка согнув ноги в коленях.

– Ведьмовство… Чародейство… Наваждение бесовское… –  В страхе крестясь, попятились стрельцы.

– Епитимью! Епитимью наложу! Анафеме предам! Во узы велю заковати! – Обеими руками придерживая на бегу суконную рясу и высоко задирая тощие колени, от Воскресенского храма к месту Поля во всю прыть, на которую только был способен, нёсся раскрасневшийся от негодования отец-настоятель. За ним, поднимая клубы пыли, поспевали и пономарь с дьяконом. От Круглой же башни, прихрамывая, спешили дьяк Репьев с прибывшим из Главной крепости на Спасском острове воеводой Михайло Тёмкиным-Ростовским.

– Ишь, охальники, шта умыслили! А мне-то пономарь и глаголит, так и так, мол,  с колокольни зрю, будто замятня в Детинце починацца ставши… Ну-кося, разошлися всеи, порожденья ехиднины! Пени церковныя* с желования все, как един, платити таперича будитя!

______________________________________
*Штрафы, налагавшиеся церковью на мирян за провинности.

Площадь посреди крепости вмиг опустела.

– Водою энтого охолоньте! Да как очухается мало, в железа заместо немчинов его зауздити! – Оглядев недавнее Поле, бросил воевода шедшим по бокам от него служивым, указав на лежащего в беспамятстве Гриньшу. – С нима вдругорядь още разговор будя. Опосля батогов на «кобыле», отхожие ямы чистивши, пущай покаяние да смирение своё явит!

– А ты, – кивнул воевода Юсси, – добр молодец, ступай себе с миром дале, коуды путь державши. Про дело твоё Третьяк Григорьич мне уж обмолвил.

– На павецерне во храме жду! – Напомнил, погрозив пальцем, дьяк Репьев.

Согласно кивнув, Юхан и Ниило, будто ни в чём не бывало,  снова зашагали к Банной рондели, ни малейшего внимания не обращая более на боязливые взгляды почтительно расступавшихся перед ними стрельцов.

Продолжение следует.